Без ума от шторма, или Как мой суровый, дикий и восхитительно непредсказуемый отец учил меня жизни Оллестад Норман

пахло.

– Что это за запах? – поинтересовался я.

– Ну, последние дни мы с тобой изрядно потели, – ответил он.

– От тебя пахнет как от той женщины, – сказал я.

– Когда ты пошел спать, мы с ней немного потанцевали, – сообщил отец. – Видимо, я пахну ее духами.

– А где был муж?

– Он тоже танцевал.

«Ну да, конечно», – подумал я.

Наутро мы сошли на берег в Масатлане, где вместо полыни змеились густые заросли. Холмы были покрыты темно-зеленой растительностью, источавшей запах влажной земли. «Вот это настоящая Мексика», – подумал я.

Мы поехали по трассе на юг и остановились у первого же серф-спота. На пляже светловолосый серфер, явно американец, натирал воском свою доску.

– Посторожи машину, – бросил мне отец, подбежал к парню и заговорил с ним.

Вернулся он, сияя.

– Этот парень говорит, сегодня ожидаются отличные волны от прибрежного урагана. Давай через пару часиков остановимся и покатаемся на досках. Что скажешь?

– А волны будут большие?

– Все может быть… Но мы все-таки покатаемся на пойнт-брейках. Просто держись маленьких волн.

На том споте с пойнт-брейками, где мы катались в прошлый раз, вообще не было маленьких волн. Я напомнил об этом отцу.

– Это было исключение, – сказал он и сел за руль.

Теперь дорога удалялась от моря, и я не мог дождаться, когда же она снова завернет к берегу. Я сполз на краешек сиденья и напряженно высматривал большие волны – не хотелось, чтобы это зрелище застало меня врасплох. Отец насвистывал песенку, которую недавно играл на гитаре. Он пояснил, что это Мерл Хаггард[23]. Потом запел во весь голос и лихо задвигал плечами. Все это настолько не вязалось с грустными словами песни, что мне показалось, будто он пытается замаскировать свою печаль. А может, с ним все было в порядке… Я не мог разгадать его, отец всегда был погружен в свой мир. Меня очень раздражало, что я не могу расшифровать папины чувства, что у меня нет специального считывающего приборчика. Не умея выразить свое одиночество, я чувствовал себя неловко, поэтому просто сидел и ковырял болячку на локте.

Отец резко затормозил и, пытаясь удержать меня от падения, содрал кусочек винила с пассажирской дверцы. Рядом с заграждением из мешков с песком и штакетины стоял подросток в военной форме, которая была ему велика на несколько размеров. Он размахивал белым флажком.

– Вот черт! – выругался отец.

– Что такое?

– Да ничего… Все нормально. Это federales[24].

Отец осторожно подвел грузовичок к штакетине, расположенной на уровне капота. Мне не понравилось, что он подъехал так близко. Из самодельной хижины из пальмовых ветвей вышли еще трое парней в форме. Через плечо у каждого висела винтовка; стволы были направлены вперед и покачивались при ходьбе.

– Hola! – сказал отец. – Que pasa?[25]

Подросток с флагом отступил в сторону. Теперь главным был парень в кепке с козырьком. Глазки у него были маленькие и опухшие, как у Ника по утрам в субботу. Он ничего не ответил отцу. Еще два солдата с винтовками обошли вокруг грузовика и уставились на меня. «Интересно, – подумал я, – с чего это вдруг подросткам разрешают носить оружие?»

Я украдкой выглядывал из-за папиного плеча. Главный опустил ладонь на ствол и лениво направил его на голову отца.

– Pasaporte[26], – потребовал он.

Отец потянулся к бардачку, и парень, стоявший с моей стороны, вскинул винтовку. Ствол оказался в нескольких сантиметрах от моего лица. Отец что-то сказал главному по-испански и показал на бардачок. Ствол пополз вниз, и я описался. Я задерживал дыхание, чтобы не расплакаться, и моча стекала у меня по ноге.

Главный спросил про стиральную машинку. Отец показал ему чек из «Сирса». Кажется, они о чем-то заспорили.

Солдат взялся за ручку дверцы, и я ахнул от ужаса. Подростки заржали надо мной. Он открыл дверцу со стороны водителя, заглянул за сиденье и что-то крикнул парню, который стоял около меня. Тот открыл мою дверцу и начал рыться в бардачке, разбрасывая бумаги по полу и по дороге. Один из них схватил отцовскую гитару. Парень с флагом послал мне воздушный поцелуй. Отец накрыл мою ладонь своей. Я смотрел вниз, на черный коврик и на бумаги.

Потом солдаты вытащили у него из карманов все деньги, кто-то из них швырнул гитару в кузов. Отец издал утробный звук. Главный что-то крикнул парню с флагом, и тот оттащил штакетину. Она соскользнула с мешков с песком, и отец изо всех сил

нажал на газ. Вслед нам понеслись свистки и улюлюканье.

Отец молчал, изо всех сил сжимая руль. Я заговорил, и он вздрогнул.

– Что? – резко спросил он.

– Да нет, ничего, – ответил я.

Минут через десять отец съехал на обочину, остановился и велел мне переодеть шорты – оказывается, он все заметил. Он поправил брезент и осмотрел гитару. Лицо его было злым. Между бровями пролегла глубокая вертикальная морщина, похожая на шрам.

– Это были все наши деньги?

– Почти, – ответил он и выгреб из резонаторного отверстия гитары свой давешний выигрыш в покер.

– Ха! – воскликнул я.

– Ты отлично держался, – сказал отец.

Он поцеловал меня в щеку.

– Я люблю тебя.

– И я тебя, – ответил я.

Вечером того же дня нам встретился еще один контрольный пункт. На этот раз я увидел только одного подростка, тоже в форме. Высокого роста, очень смуглый и прыщавый, он что-то клал на мешки с песком, и его длинный хребет изогнулся крючком, как ручка трости. Неуклюже переставляя свои длинные ноги, он подошел к грузовичку и медленно произнес что-то по-испански. Затем указал на стиральную машинку. Отец чертыхнулся и снова вытащил чек из бардачка. Парень отреагировал мгновенно:

– Налог! – сказал он на чистейшем английском.

Отец махнул рукой в направлении, откуда мы приехали и, судя по всему, объяснил, что мы уже уплатили сполна. На лице подростка появился испуг. Он вытянул шею и вгляделся в джунгли за обочиной. Там на складном стульчике восседал пожилой мужчина в форме, с журналом в руках и зубочисткой во рту. Парнишка свистнул, тот оторвался от журнала и передернул плечами, недовольный, что его потревожили. Парень замахал рукой, призывая его подойти.

Взгляд отца блуждал вокруг и остановился на мешках с песком. Вдруг он резко дал по газам. Раздался визг покрышек.

Грузовичок накренился и наехал прямо на преграду. Я пригнулся и услышал стук дерева о радиатор.

– Не поднимайся! – крикнул отец.

Он втянул голову в плечи, отчего сразу стал похож на голубя, и продолжал выжимать педаль до отказа. Я услышал громкий хлопок.

– Не поднимайся!

Я сполз в пространство для ног под бардачком. Грузовик повело в сторону – мы поворачивали. Затем машина выровнялась, и отец оглянулся.

– Оторвались! – сказал отец.

– Ну, ты даешь, папа!

– Я не собирался опять играть в эту игру, – объяснил он.

– А что это был за звук?

– Выстрел.

Скрючившись под приборной доской, я смотрел на колено отца и представлял, как пуля продырявливает ему череп.

– У них не было машины, правда? – спросил я.

– Не было. Скорее всего, их туда довезли и высадили.

– А рация есть?

– Возможно. Но, может, и нет…

– А вдруг есть?

– Я не видел.

Я переполз на заднее сиденье, тяжело дыша, как собака.

– Оллестад, не переживай. Мы в порядке. Они далеко позади.

Я посмотрел на него, и он увидел страх и разочарование в моих глазах.

– Не ожидал, что парень так быстро схватится за винтовку, – пояснил отец. – Он казался таким тормозом!

– Ну и глупо…

Отец кивнул и провел рукой по темным курчавым волосам. На его лице читалось сожаление и некое замешательство. И еще страх.

– И что теперь будет? – спросил я.

– Да ничего…

– А вдруг нам встретится еще один контрольный пункт?

– Ну, мне просто придется заплатить налог побольше, – с улыбкой ответил он.

– Это несмешно! – запротестовал я.

– Да, был напряг, но всего-то секунду, – ответил он. – Зато теперь мы в шоколаде.

Я все время представлял, как пуля проделывает дыру в его затылке. Ждал, что охранники с пропускного пункта догонят нас и начнут пытать. Чем больше расслаблялся отец, тем быстрее разворачивались в моем мозгу жуткие картины.

– Я больше никогда в жизни никуда с тобой не поеду, – объявил я.

– Да брось, Оллестад.

Я покачал головой, и мы оба уставились в лобовое стекло. Так мы и ехали довольно долго.

Из-за гор донеслись раскаты грома, и вскоре начался дождь. Дорога пошла под уклон. За верхушками зеленого лабиринта металлически поблескивал океан. Ветви деревьев свисали над нами, как купола; небо застилали тонкие, словно вырезанные из бумаги, листья.

Через несколько минут мы выехали на побережье. Тут и там вспыхивали розоватые электрические прожилки, и казалось, что океан освещен неоновыми огнями. За деревьями я не видел саму береговую линию, только редкие накаты волн на горизонте.

Капли дождя размером с долларовую монетку расплывались по лобовому стеклу, барабанили по крыше. Кюветы на обочинах стремительно наполнялись водой. Внезапно грузовик повело вбок. Отец нажал на тормоз, нас еще немного протащило вперед, а затем колеса сцепились с дорогой, и грузовик едва не перевернулся. Отец выровнял руль, и мы вернулись на нашу полосу. Он улыбался как ни в чем не бывало.

Струи дождя ползли по маслянистому асфальту, как гигантские паучьи лапы, и исчезали в джунглях. Брезент прилип к стиральной машине. Отец накрепко вцепился в руль, у него побелели костяшки пальцев. Я перебирал в памяти все свои плохие поступки, в том числе вранье. Лучше бы я никогда не делал ничего дурного – почему-то мне казалось, что сейчас нам бы это помогло. Если только мы выберемся из этой передряги, я больше никогда не стану врать!

И тут остановились дворники. Отец подергал рычаг, но ничего не произошло.

– Черт возьми! – выругался он.

Лобовое окно тут же подернулось сеткой капель, словно бы стекло начало плавиться. Отец посмотрел в зеркало заднего вида, затем открыл окно и высунулся наружу. Мы остановились на обочине, он поставил машину на ручник и взглянул на часы.

– Надо съезжать с дороги.

– Но куда же нам деться?

– Найдем куда. No problemo.

Отец снял рубашку, снова высунулся из окна, и мы покатили по обочине. На лоб ему налипли мокрые пряди, и со стороны казалось, что он тонет. Где-то через милю отец убрал голову из окна и опустил стекло. Так как он был без рубашки, я мог любоваться его мышцами, и настроение мое немного улучшилось.

– Мы так будем ехать целый день?

– Нет.

– А почему?

– Это слишком опасно.

Он снова поглядел в зеркало заднего вида, а я представил, как тот пожилой мужик и подросток жмутся под дождем на обочине. Тут к ним подруливает армейский грузовик, и они залезают в него.

Отец снова поднял стекло и высунулся. Дождь хлестал ему в лицо, но он стойко переносил это. Я понимал, что нам обязательно надо съехать с дороги, иначе нас могут догнать военные, но молчал.

Я направил всю свою энергию на то, чтобы прогнать из головы эту картину, и решил помочь отцу. Возможно, это был мой первый по-настоящему зрелый поступок. Я понял: если скину с себя парализующий страх и помогу ему вести машину под проливным дождем, то мне станет намного лучше.

Я протер затуманенное окошко и сразу же увидел грунтовую дорогу, прорезающую джунгли. Я закричал, привлекая внимание отца. Он затормозил, дал задний ход и улыбнулся, увидев дорожку.

– Вот это дело, Оллестад – Орлиный Глаз! Видишь? Никогда не надо сдаваться.

Мы съехали с асфальта, и отец велел мне держаться покрепче. Грузовик тряхнуло, послышался лязг металла и глухой стук: это шасси ударилось о землю. Машина продвигалась с трудом, словно водяная змея сквозь глубокий ил. Внезапно дорога завернула, отец резко рванул руль, и грузовик задом чиркнул по деревьям. Дорога продолжала извиваться, и никак нельзя было замедлить ход – иначе мы бы завязли в грязи. Я сидел с широко раскрытыми глазами и жался к приборной панели. Я видел, как при каждом повороте руля напрягаются трицепсы отца. Голова его торчала из окна и тряслась как у сидящего на быке ковбоя. Он ловко уворачивался от веток и нырял в кабину всякий раз, когда оказывался слишком близко к стене джунглей. Я хотел спросить, куда мы едем, но решил не отвлекать его.

Еще один опасный момент – грузовик потащил за собой ветку. Отец прибавил газу, машина подпрыгнула, секунду покачалась в воздухе и тяжело опустилась на землю. Вибрация от шасси передавалась сиденью. И тут замолчал двигатель. Грузовик резко остановился, нас швырнуло вперед. Я понял, что машина завязла.

Отец хлопнул ладонью по рулю.

– Сеанс окончен, Малыш Оллестад.

– Машина сломалась?

– Не знаю.

– Они смогут нас найти?

– Исключено. Они проскочат мимо этой дороги. Мы тащились как черепахи – и то чуть не проскочили.

Я кивнул. Скорее всего, он прав. Мне стало легче от того, что отец поделился со мной жутким, одуряющим страхом, который прежде скрывал. Он тоже боялся, что военные бросятся за нами в погоню. «Неплохо для разнообразия побыть бойцом», – подумал я.

– Что теперь будем делать? – спросил я.

– Дойдем пешком до пляжа. Может, найдем где остановиться.

– А тут вообще есть жилье?

– Оллестад, люди не стали бы рвать себе задницы и прокладывать дорогу в джунглях просто так, для забавы.

Отец нес в руках обе наши доски, а через плечо у него висела спортивная сумка. Я тащил свой чемодан. Местами грязь доходила мне до колен, и мы держались ближе к краю дороги – под деревьями почва была потверже. Хорошей опорой оказались стоящие в ряд банановые деревья, а знакомые гроздья зеленых плодов, облеплявшие толстые ветви, напомнили мне о растениях в саду у дедушки с бабушкой.

При каждом шаге приходилось с силой вытягивать ноги из вязкой земли. Все это напомнило мне наши с отцом передвижения в поисках девственных спусков. Я сказал ему об этом.

– А помнишь свой убойный плуг?[27]

– Ага. С ним я мог скатиться откуда хочешь…

– Ты съехал с вершины Сан-Антонио аж до самого низа, в слепящую бурю, причем под снегом был слой льда.

– А когда я начал спускаться на параллельных лыжах?

– Дай-ка вспомнить… По-моему, в 73-м, когда мы поехали на Рождество в Таос.

– Точно! – ответил я, вспомнив пластмассовую фигурку индейца, которую он мне тогда купил. Порой я смотрел на нее и говорил себе, что если мой папа когда-нибудь умрет, то лучше будет умереть

и мне.

– Думаешь, я смогу победить на гонках этой зимой?

– Не заботься о победе, Оллестад. Просто продолжай пытаться. Остальное придет само.

– Думаешь, я когда-нибудь буду участвовать в Олимпийских играх?

– Конечно. Больше того – ты станешь стипендиатом Гарварда или Йельского университета.

– А как это?

– Ну, это когда тебя приглашают на учебу, чтобы ты представлял университет на соревнованиях.

Из-за того что отец планировал мою жизнь так далеко вперед, мне стало тревожно, словно бы джунгли и грязь вдруг сгустились.

– Мы вообще когда-нибудь куда-нибудь дойдем? – захныкал я.

Отец остановился. Брызги грязи на лице, усах и бедрах делали его похожим на человека-хамелеона, обитателя джунглей.

– Будет легче, если…

– …просто идти вперед, не задумываясь. Знаю-знаю!

Он рассмеялся.

– И потом, здесь все равно негде присесть, – заметил он и снова засмеялся.

«Негде присесть», потому что вокруг только грязь да непролазный лес, а сверху нависают тяжелые тучи, которые вот-вот разразятся дождем, – все это было совсем не смешно.

– Зря я с тобой поехал, – сказал я.

И поплелся вслед за ним.

– Ну что же, Оллестад. А я вот рад, что ты поехал.

– Я больше не хочу участвовать в лыжных гонках, – отозвался я, не повернув головы. – Лучше буду заниматься карате.

– Карате надо бы освоить твоей маме.

Я в испуге остановился. Отец никогда прежде не говорил о маме и Нике так откровенно. Это был отличный шанс выговориться – рассказать отцу, как Ник обзывал меня лжецом и утверждал, что из меня вырастет неудачник. Самый подходящий момент попросить его как-то противостоять жестокости Ника. Но я только промычал что-то себе под нос и потащился дальше по грязи.

Дорога взбегала вверх по склону до гребня, который затем сворачивал к еще более высоким холмам. Наверху тропа резко обрывалась и снова возникала внизу, где простиралась поросшая травой заболоченная долина, окаймленная свисающими ветвями. Я увидел несколько коров и высокие кокосовые пальмы, а дальше – еще один холм. Может быть, за ним нас, наконец, ожидают пляж, приют и отдых…

Я обливался потом и с жадностью выпил воды. Жара окутывала меня плотным покрывалом, и лоб мой горел, как в лихорадке.

– Пап, я весь горю…

– Сейчас мы прыгнем в океан, и ты охладишься.

Он был прав, но я хотел услышать совсем другое.

Мне хотелось, чтобы он заговорил о маме или Нике. Тогда бы я рассказал ему, как он на меня обзывался, называл испорченным и грозился выследить, вздумай я на него пожаловаться. А когда бы мы вернулись домой, папа бы во всем разобрался.

Отец шел позади, и я все ждал. Но он остановился, так ничего и не сказав.

Я скинул чемодан с гребня. Через несколько секунд он уже барахтался в грязи на тропинке внизу. Глаза мои наполнились слезами, я ругался последними словами, и мой голос дрожал от гнева. Я плюхнулся в грязь и начал швыряться ею в отца. Постепенно я выпустил весь пар и просто расплакался. Грязь приятно облепляла болячку на бедре. Опять пошел дождь.

– Ну что, твоя горная истерика закончена? – поинтересовался отец.

– Нет, – ответил я.

Отец наклонился ко мне, я схватил его за руку, и он вытянул меня из грязи.

– Давай, съезжай на попе.

Мы скатились по склону и приземлились на заболоченный луг. Грязь доходила мне до пояса, я выхватил у отца свою доску и поплыл на ней.

– Отличная идея, Оллестад!

– А где твоя сумка? – спросил я.

– Оставил там, наверху, – ответил отец. – Похоже, теперь мне придется разгуливать в одних шортах.

Мы перебрались на другой берег болотца. Грязь на наших телах кое-где подсохла (дождь к этому моменту закончился), и мы напоминали болотных чудищ. Уже был слышен шум океана. Отец похлопал меня по спине.

– Скоро почистимся.

Он вывел меня из джунглей. Внезапно под ногами у нас захрустели кучки белых ракушек. Они усеивали всю тропу до пляжа и тонким слоем покрывали влажный песок вдоль берега.

Море и небо отливали оттенком голубики. Кое-где виднелись бирюзовые прожилки – там, где не было подводных рифов, сквозь воду просвечивал белый песок. Чуть дальше от берега массивы волн разбивались о крупный риф и резво разбегались в разные стороны, словно десятки кобр. Мы, два болотных чудища, с восторгом глазели на все это.

Первый и единственный раз в жизни отец ничего не сказал о том, какая вокруг красота. Он вообще ничего не говорил. Даже про серфинг. На цыпочках побежал к воде, лавируя между ракушками, и нырнул в океан. За ним на воде расплылось пятно грязи. Он велел, чтобы я зашел в воду прямо в одежде, чтобы очистить ее. Я раскрыл глаза под водой и увидел желтую рыбку, скользнувшую под рифом.

Потом мы разделись догола и развесили одежду на деревце папайи. В ноздри мне заползал сладкий аромат фруктов, смешанный с влажным воздухом. Желто-зеленые плоды свисали с ветвей, как большие женские груди. Все вокруг было ослепительно-ярким и в то же время мягким, как бархат.

Мы стояли как зачарованные. Начала сказываться усталость от долгого и трудного пути. Минута проходила за минутой, и волны, разбивающиеся о риф, аккомпанировали разлитой в воздухе сладости и ягодной палитре неба и воды.

Отец рассеял чары, спросив, как мое бедро.

– Уже лучше, – ответил я.

– По всему видно, что ты ударился, когда катался на скейте.

Я помолчал. Здесь, в Мексике, моя ложь казалась сущим пустяком.

– Так и было, – сказал я.

– Мексика сохранит твою тайну, – ответил отец.

Лицо мое расплылось в улыбке. Я почувствовал несказанное облегчение, кинулся к воде и громко завопил, вызывая на бой воображаемого демона. В ступни мне впились ракушки, и я нырнул в море головой вперед.

Когда я всплыл на поверхность, отец подмигнул мне и пустился в пляс на ракушках. Потом запрыгнул в воду и, как поплавок, лежал на спине, глядя в небо. Отец держался на воде легко и непринужденно, как тюлень, задравший один ласт. Он разглядывал тучи, готовые в любой момент разразиться грозой, и, по-видимому, любовался их влажной дымкой.

Я подплыл к берегу и, покопавшись в песке, нашел несколько толстых белых ракушек с дырочками. Я показал их отцу, и мы решили, что это ракушки «пука»[28]. Я набрал добрую сотню и сложил их все в большую раковину абалона[29].

Отец разломил папайю большими пальцами. Используя вместо ложек ракушки, мы выковыряли скользкие черные семечки и стали поглощать мякоть.

– Прямо как индейцы, – заметил отец.

Он рассказал, что индейцы ловили рыбу самодельными гарпунами, выдалбливали лодки из бревен и что у них не было ни телевизора, ни машин, ни ресторанов.

– Это были крутые люди, Оллестад, – сказал он.

– Насколько крутые?

– Круче тигриного дерьма.

– А что круче? Тигриное дерьмо или тигриная моча?

– Хм… думаю, второе.

– Правда?

– Ага. Наверное.

Отец ополоснул в соленой воде наши доски, а я – свой чемодан. Затем мы двинулись на север.

– А как умирают от жары?

– Организм обезвоживается, и, в конце концов, человек умирает.

– А как замерзают насмерть?

– Сначала тебе холодно. А потом становится тепло и клонит ко сну, и тогда ты засыпаешь и больше уже не просыпаешься.

– По мне, так лучше умереть от холода.

– Согласен.

Мы шли по изогнутой песчаной косе, врезавшейся в море. Отец оглянулся на большой риф. Он остановился, изучая волны, а я сделал вид, что ничего не замечаю.

– Когда ветер уляжется, может, будет и неплохо.

Я ничего не ответил. На другой стороне виднелась песчаная полоса, за ней высокие черные скалы обрамляли небольшую бухту. Когда мы подошли ближе, я заметил на мокром песке две рыбацкие лодки. Они покачивались, как колыбельки. Это были явно не каноэ, выдолбленные в стволе дерева. Маленькие плоскодонки, до отказа набитые сетями, ведрами и гарпунами – не бамбуковыми, а металлическими.

– Гляди-ка, – сказал отец.

За живой изгородью из мангровых деревьев еле угадывался ряд пирамидальных крыш из листьев кокосовых пальм.

Отец качал головой, словно не мог поверить своим глазам, и тут я понял, что нам крупно повезло. То, что все время приходилось полагаться на удачу, порядком нервировало меня.

Он шагнул на тропинку, усеянную растоптанными ракушками.

– А что, мы прямо так возьмем и заявимся?

Отец развел руками.