СССР™ Идиатуллин Шамиль

Никита, что-то бормоча собственному «союзнику», перенес раму со своей проекции в подрагивающий рисунок на доске, потом черпанул висящую у носа голограмму, погружая ладонь в трансмиссию, и размазал добычу по валенчуковскому остову, который зашипел и затрясся, но дар проглотил.

– Это что? – поинтересовался Валенчук.

– Ну, во-первых, бесшовный вариант, во-вторых, покрытие я тут посчитал одно.

– Там еще дополнительный узел какой-то.

Никита поморгал и сказал:

– Плоскости. В смысле, крылья.

Народ застонал.

– Плоскости. В смысле, крылья, – повторил Валенчук. Зачем?

– Летать, – ответил Никита.

– Покажи.

– Сперва бесшовность, может?

– Никитон, задолбал, полет покажи! – крикнул Синицын под менее внятные возгласы.

– Крылья покажи, – сказал Валенчук.

– Ну... Набор скорости до ста сорока, потом командуйте: «Крылья!» – и руль обязательно прямо.

Валенчук так и сделал.

Загрохотали стулья: ребята встали с мест, разглядывая крылышки, блестящими тесаками выскользнувшие из порогов.

– Никита, ну ты даешь, – прошептала Наташа в миг, когда остов «кипчака», сверкающий под солнцем, не влезшим в кадр, плавно оторвался от земли и пошел в метре над размазанной лентой дороги.

– Повтор, фронтальная проекция, – скомандовал Валенчук.

Теперь выскальзывание крыльев из-под дверей было видно всем, как и плавное переливание хода «кипчака» в полет. И все затаили дыхание – и загалдели, лишь когда сверкающий шпангоут машины приземлился, втянув плоскости.

Валенчук легко перекрыл грай:

– Дальность какая?

– Четыреста метров. Плюс-минус полста.

– Что мало так?

– Почему мало? Трещину, завал или пробку перемахнуть хватит. А больше площадь крыльев не позволяет, ну и энергоемкость, конечно.

– Расход какой?

– Расход-то терпимый, процентов семьдесят сверху, но опасно. Уровень подзарядки совсем другой. Трения нет, торможения нет...

– Зато солнце ближе, – серьезно сказала Наташа.

Валенчук мелко погрыз верхнюю губу (класс привычно хихикнул) и решительно сказал:

– Так, ребят. На вечер планы какие?

Класс разномастно ответил, что до пятницы совершенно.

– Тогда поехали-ка все желающие в НТЦ. Там и модельки с большими допусками и точностями строить можно, и расчеты легче будут, да и нагляднее все. Может, в материал даже отлить успеем. Хочу я все-таки крылья на просвет посмотреть – есть в них сермяга, мне так кажется...

– А шов? – нерешительно напомнил Никита, глазки которого заполыхали совсем нестерпимо.

– Ну и шов, куда без него. Шов тоже прогоним. Сейчас прямо НТЦ дерну, попрошу третий экспериментальный подготовить... Товарищи, у нас урок.

– Прошу прощения, – подумав, сказал Егоршев, по разделениям вваливаясь в класс. – Я тут привел. Вот...

Он пошире открыл дверь – иначе приведенное не пролезло бы. И в распахнутый проем оно еле протиснулось, еще и Егоршева едва не опрокинув.

Пайковых для чиновников районная власть явно не жалела. Во всяком случае для дам, отвечающих за образование.

– Здравствуйте, дети, – сказала дама.

Поставленный голос не сбивала даже заметная одышка. Дети поздоровались куда менее звучно, да и не все. Валенчук тоже не поздоровался, убрал с доски изображение и опять грыз губу, таращась на даму.

– Вы можете идти, – любезно разрешила дама Егоршеву.

Егоршев кивнул и привалился к косяку, сунув руки в карманы.

Дама, не обращая внимания на мелкий саботаж, подплыла к учительскому столу, ловко не сшибив с ног уже Валенчука, и пропела, обращаясь ко всем сразу и ни к кому в отдельности:

– Меня зовут Маргарита Владимировна, фамилия моя Тихомирнова, я заместитель руководителя департамента образования администрации нашего района и прибыла сюда, чтобы проверить постановку учебного процесса в вашем заведении. Процесс поставлен из рук вон, заведение сертификацию не прошло, ни один из педагогов, если их можно так назвать, не аттестован соответствующим образом. Поэтому так называемая школа закрывается.

– Когда? – подумав, спросил Егоршев от двери.

– Немедленно, – сказала дама, не поворачиваясь.

Все взревели – кажется, кроме Валенчука и Никиты.

Дама разглядывала учеников и, кажется, улыбалась. Кажется, торжествующе.

Никита спросил что-то, не различимое за ревом. Дама не повела головой. Никита повернулся к классу, поднял руку вверх и приложил ее к сердцу. Это был один из жестов внимания, которые собрание школы приняло в сентябре – с железным условием исполнять. Все и замолчали – не в два, так в три счета, давя длинные фразы горлом, – только Паша, как всегда, ничего не заметил и продолжил, вертя головой, голосить: «Сами вы так называемая», но Аня ткнула его локтем, он вздрогнул и тоже затих, тяжело дыша.

Никита повторил:

– А учиться нам где?

Тихомирнова снисходительно объяснила:

– Этот вопрос будет решен в ближайшее время соответствующими инстанциями.

– Соответствующими чему? – спросил Никита.

– Соответствующими уровню вопроса, – ответила дама и тонко улыбнулась,

– То есть вы лишаете нас гарантированного Конституцией и вообще-то обязательного образования на срок, истечение которого и условия этого истечения просто не знаете.

Дама перестала улыбаться, повернулась всем организмом и посоветовала:

– Мальчик, не надо так со мной разговаривать. Как тебя зовут?

– Никита.

– Полным ответом, пожалуйста.

– Меня зовут Поливаев Никита Алексеевич, я живу в СССР, мне пятнадцать годиков.

– Ты, Никита, не паясничай. Никакого СССР нет давно, ваше рабочее поселение называется Ново-Ваховское, и никаких учебных учреждений, входящих в гарантированную Конституцией обязательную систему среднего образования, здесь нет.

– Учреждений нет, а дети есть. Куда смотрел департамент образования? – звонко воскликнула Наташа.

– Ты, девочка, не умничай. Как тебя зовут? А впрочем... А куда мог смотреть департамент образования, если вы с самого начала не в нашей системе были? Прямое подчинение, прямое финансирование – и особое финансирование, в Кремль дверь ногой открывали. Но всё. Кончилось это время, порядок пора наводить. А то, видишь ли, советская власть у них. Что это за советская власть, которая забыла детей нормально учить?

– Извините, а мы с вами сейчас где находимся? – подумав, спросил Егоршев, не меняя небрежной позы.

Тихомирнова радостно всплеснула руками.

– А я не знаю! Я не знаю, куда вы меня привели. Может, скаутский кружок, может, клуб любителей фантастики, может, я не знаю, посиделки в честь чего там – годовщины Октябрьской революции.

– Это школа вообще-то, – оскорбленно сказал Пашка.

– Ну какая это школа? – спросила Тихомирнова, начиная потихоньку переминаться с ноги на ногу. – Учебных планов нет, или с нами не согласованы, классов нет, формы школьной нет – как вы одеты, господи, – специализаций нет, директора нет, учителей тоже нет. Вы даже список рекомендованных учебников и пособий от нас ни разу не получали!

– А ничего, что у нас только за этот год на семнадцать учеников одиннадцать побед на всероссийских олимпиадах? – спросил Егоршев почему-то без обычной паузы.

Тихомирнова усмехнулась, повела ватным плечом и снисходительно сообщила:

– Олимпиады... Олимпиады ни о чем не говорят. К олимпиаде можно подготовиться хоть дома, по паре книжек. Учебный процесс – вот предмет нашей озабоченности. А у вас такого процесса нет и быть не может. Потому что нет подготовленных педагогических кадров.

Класс возроптал, но Никита повторил жест внимания и принялся очень серьезно объяснять:

– Маргарита Владимировна, вы видите человека рядом с собой? Это Геннадий Ильич Валенчук. Он у нас сейчас урок ведет... Вел, пока нас не прервали. Предмет называется «Физика», а Геннадий Ильич – доктор технических наук, замдиректора всероссийского НИИ экспериментального транспорта, я уж молчу о том, что он директор производства «кипчака», – и этого «кипчака» вообще-то под руководством Геннадия Ильича придумали, разработали и теперь делают. Еще у нас физику доктор из НИИ при АЭС читает, они по очереди с Геннадием Ильичом. Русский и литературу у нас ведет кандидат филологии, математику и физику – кандидаты, химию – доктор и кандидат, историю и обществоведение...

– О чем я и говорю. Они ведь не педагоги. Чему они вас могут научить, эти ученые.

Егоршев, нескрываемо свирепея, спросил:

– Девушка, вам шашечки или ехать?

Тихомирнова, недовернув голову в его сторону, сказала:

– Хороший пример подаете, похвально.

– На вас равняюсь, – с готовностью откликнулся Егоршев, совсем забросивший качаловские манеры. – Вы вообще учитель по образованию или массовик-затейник?

Тихомирнова, обратив лицо к вечности, находящейся где-то под центральной точкой потолка, сказала:

– Я дипломированный педагог, в отличие от ваших так называемых учителей. Ну чему они вас могу научить? Гранты, как это у вас называется, пилить или как проволоку на железку наматывать? Или вы гимн СССР учите на уроках? Или сочинения пишете на тему «Совочек, который мы потеряли?»

Никита торопливо сказал:

– Давайте проверим. Маргарита Владимировна, вы что преподавали?

– Какая разница, юноша?

– Поливаев Никита Алексеевич, пятнадцать годиков, – напомнил Никита.

Тихомирнова решила не реагировать. Похоже, устала – и от разговора, и вообще.

– Физру она преподавала, – вполголоса предположил подлец Синицын.

Никита, проигнорировав выпад, сказал:

– Давайте я угадаю. Историю? Давайте посоревнуемся, кто больше назовет нарымских князьков.

– Кого-о? – недовольно протянула Тихомирнова.

– Ну, селькупской Пегой орды, полугосударственного образования, которое вот здесь, – Никита легонько топнул, – раньше было. Сравнительно недавно, лет четыреста назад. Да князей всего три штуки известно, несложно запомнить. Ну? Воня – первый, дальше?

Тихомирнова утомленно прикрыла глаза и сказала:

– Мальчик, это краеведение, а не история.

– Ну давайте поближе к вам возьмем. Пожалуйста, Пелымское княжество, вы почти с его стороны приехали. Асыка, он же Ассьян, Юмшан, дальше? Бегбе-е...

– Это тоже краеведение.

– ...елий.

– Кихек еще, – подсказали с «камчатки».

– И Аблегерим, – добавила Наташа.

Никита кивнул и пояснил:

– Тут уже, видите, не до того. Не история. Понятно, на своей земле истории быть не может, чего уж в калашный ряд. А где у нас история? На Московской возвышенности, но не раньше двенадцатого века? На Украине? Или в Германии-Франции? Ну давайте по ним пройдем. Дату основания Москвы вы, наверное, помните, а что до тысяча сто сорок седьмого года там было – финны, балты всякие, поздняя дьяковская культура? Тоже нет?

– Никит, физику спроси, – предложила Инна.

Никита посмотрел на Тихомирнову, та медленно обводила класс нехорошим взглядом. Никита вздохнул и предложил:

– Пусть Геннадий Ильич спросит.

Валенчук вяло приподнял упертую в стол руку и двинул кистью. Видно было, что он очень переживает.

Никита тоже переживал, но замолкать не собирался:

– Хорошо, Инн, давай тогда я тебя спрошу. А Маргарита Владимировна поучаствует, если захочет. Допустим, так: два шара по децлу в диаметре каждый висят на метровых отрезках нити. Их поднимают на уровень перекладины и одновременно опускают. На какую предельную высоту после удара поднимется каждый из шаров, если известно, что они сделаны из одинакового материала с плотностью... ну, пусть десять кило на куб и вязкостью... ну, десять пуаз, но один из них сплошной, а второй полый и весит вдвое меньше первого.

– Ух ты, – сказал Пашка, а Инна наклонила голову и прищурилась.

– А, еще нити резиновые, параметры такие...

– Это не школьная программа, – спокойно сказала Тихомирнова.

– Это у вас она не школьная. Инн, за сколько решишь?

– Минут пятнадцать, – сказала Инна, недобро глядя на него.

– So, Маргарита Владимировна, in our school they teach us to solve these kind of problems in fifteen minutes.[22]

– Nicht nur diese, viel kompliziertere auch,[23] – оскорбилась Наташа.

– Не хвастайся раньше времени, – начал Никита, но Паша прервал его предельно вредным голосом:

– Et selon votre programme il faut tudier traverser la rue au feu vert et ne pas monter en voiture avec des inconnus.[24]

– Да, маньяков бояться нас не учат, – согласился Никита.

Лицо Тихомирновой к тому времени совсем побурело. Она пошевелила губами и выговорила очень весомо:

– Вас, смотрю, уже поздно этому учить.

Ребята переглянулись, обменявшись репликами по-хантски, причем Таня выпендрилась и ввернула что-то по-татарски, а Егоршев укоризненно воскликнул:

– Гражда-аночка Тихомирнова!

Тихомирнова взялась пальцами за виски и вполголоса сказала:

– Дурдом. Зверинец.

Отпустила голову и как-то очень по-человечески спросила:

– Господи, ну вы же с детьми работаете! Что ж вы как в милиции совсем – «гражданочка».

Егоршев почему-то обрадовался:

– А вы отказываетесь от гражданства? Напрасно,– мы к себе только граждан России берем. Да у вас шансы и не слишком велики: нам ведь специалисты нужны, а ваша квалификация, как видим...

– Хватит! – звонко сказала Тихомирнова, еще звонче хлопнув ладонями по столу.

– Не больно? – сочувственно спросил Синицын.

Видимо, было больно. Тихомирнова горячо заговорила, машинально потряхивая кистями:

– Что ж вы за люди, а? Я, между прочим, вам сочувствовала, жалела даже – как же так, бедные детки, без школы остаются. А вы не детки и не бедные, вы крысеныши злые, хоть и умные. Как есть крысеныши. Не гнать вас. Давить.

– Как жидов? – обрадованно спросил молчаливый вообще-то Школьник.

– Гриша, ты что себе позволяешь? – глухо произнес Валенчук.

– А чего она пугает? – Гриша даже встал. – Приехала, урок сорвала, обзывается – да еще пугает.

– Да работа у них такая – пугать, – объяснила молчавшая до сих пор Юля. – Помните же?

Она встала, сложив пальцы на парте, и, глядя в лицо Тихомирновой, продекламировала:

Гриша, дождавшись паузы, подхватил:

– Это что такое? – спросила Тихомирнова. – Художественная самодеятельность?

– Нет, русская литература, – объяснил Леха, вставая. – лассическая. Может, вы хоть ее знаете. Нет?

И продолжил:

Инна неохотно поднялась и без выражения, но четко как инструкцию, рассказала, медленно переводя прицел сквозь длиннющие ресницы с Никиты на Тихомирнову:

Тихомирнова всхлипнула, прикрыла пальцами нос и мощно устремилась к двери, которой попыталась хлопнуть, но успеха добилась не сразу – ручка соскальзывала. Поэтому Никита успел, кротко глядя в широкую спину, с выражением закончить:

Дверь ударила ровно в последний слог.

Никита несколько секунд подождал, не крикнет ли Тихомирнова напоследок что-нибудь вроде «Школа закрыта!» или «Вы еще пожалеете!». Вроде полагалось ей по психотипу. Но пет, никаких прощальных лозунгов из коридора не донеслось – только звук тяжелых удаляющихся шагов.

Никита вздохнул и спросил:

– Геннадий Ильич, вы НТЦ-то предупреждать будете?

***

– Да предупреждай – не предупреждай, толку-то,– с досадой сказал Коротов. – Пять раз предупреждал, умолял, рапорты писал: все по фиг. Нет соляра в полку.

– Есть же что-то, – неуверенно поправил старлей Сернашкин по прозвищу Сероводород.

– Что-то. Три тонны. Это даже тяжелой технике на зубок, а с легким составом мне чего делать? Лошадей впрягать? Ослиную мочу перегонять? Я уж не говорю про людей, людей я как повезу?

– Пешком, – предположил Сернашкин и увял под пристальным взглядом майора.

– Пешком? По болотам? В «лифчиках», с полной выкладкой и дурами этими на горбу? Через грунтовку и топи эти – чертова слякоть, когда уже подморозит-то? А потом мне под трибунал за порчу личного состава? Спасибо, перебьемся пока как-нибудь.

Сернашкин смотрел на Коротова как промокшая собака.

Майор ухмыльнулся:

– Не кисни, нормально все.

– Что – нормально? – уныло сказал старлей. – Выходим через двадцать часов, а полпарка не на ходу, «Вездесущих» даже пять всего, горючки нет. Это вообще не нормально.

– Ну.

– А спросят с нас.

– Нормально все. «Пусики» возьмем.

Сернашкин поморгал. Коротов объяснил:

– Ну, «Союз-ПУС». Чудо-платформы эти. Глазки на место верни, выпадут.

– Их же запрещено использовать, – сказал Сернашкин, сглотнув.

– Кто сказал? – осведомился Коротов.

– Все знают.

– Товарищ старший лейтенант, вы слышали такое выражение – «приказной порядок»? Порядок бывает только приказным – во всяком случае, у нас. И в армии, и в стране. В российской армии не бывает руководства к действию под названием «все знают». Бывают приказы и распоряжения. Что-то я не помню приказа или распоряжения про запрет на использование платформы универсальной самоходной типа «Союз».

– Из округа же звонили, – напомнил Сернашкин.

– Тебе звонили? Или мне звонили? Или Михееву?

– Н-не знаю... Вы же сами мне говорили: «Команда пошла, политика там какая-то, так что в ангар и на консервацию».

– А теперь говорю: расконсервировать, вывести из ангара и приготовить к погрузке. Политика – фигня, главное – маневры, а они как раз и начинаются.

– А если Михеев...

– А если Михеев, то пускай на себе тащит. Или вон бульоном сегодняшним из столовки тягачи заправляет вместо соляра – там, мой желудок подсказывает, состав похожий.

Сернашкин хотел сказать что-то еще, помялся и не сказал. Коротов серьезно объяснил:

– Не играй зря. У нас выхода другого нет: боевая задача поставлена, это приказ. Не выполним – не звездами, жопой ответим. А жопа хоть и со ртом, но отвечать плохо умеет. Так что лучше не отвечать, а выполнять приказ. А что звонили – никто и не вспомнит. Слышали звон, как говорится, да не знаем... Ладно, давай подстрахуемся от идиотов. К Гавришенко загляни, у него там стертых баллонов немерено. Попроси штук двадцать. По бортам колеса повесим, как на баржу, и будем считать, что это не «пусики», а колесные тягачи. И все утрутся. Михеев первый, кстати, утрется. Он, конечно, алик, но не дурак же совсем.

***

– Алик, ты дурак совсем? – убитым голосом спросил Баранов. – Элька ведь убьет.

– Не убила ведь.

– Так она что, знает?

Алик, кажется, разозлился:

– Ты всерьез думаешь, что я способен что-то серьезное – ну, такого уровня – предпринять мимо ее мнения? Ну, побуянила – да ты и слышал маленько. Но согласилась. И как уж без нее решать-то. Мы семья вообще-то.

– То есть два дурака? – вежливо уточнил Слава.

– Три, – хмыкнув, поправил Алик. – Азаматулла вообще не возражал.

Баранов издал звук, которым деревенские останавливают глуховатую лошадь.

– Слав, ну чего страшного-то? Мы же здесь живем, правильно? Чего нам эта Москва? Воняет там, тесно, люди спят долго и вообще странные. Или я отвык. Давеча вон с одногруппниками встретился, ну, ты знаешь, Устымчик с Ткачом. Вроде по делам говорить начали, тут один другого за шарф хватает, я думаю, махыч. А Аркашка такой говорит: о, клевый шарф, какую-то фирму называет, вообще, говорит, люблю ее. Леха такой приосанился, говорит: ага, в Бельгии, говорит, нашел, повезло. А сам Ткача за руку хватает – и еще какую-то там фирму называет. И почти такими же словами: о, говорит, вообще люблю, это же такая-то модель. А Аркашка засиял, часами вертит – блин, ну часы и часы, блестят разве что, – знаешь, говорит, где взял? В Цюрихе, заказал за полгода, ограниченная партия. Так они. Слав, вот не совру, минуты две хвостами крутили, птичий рынок, ей-богу, или детсад, вкладыши от жвачки. А им ведь под тридцать, и союзные ведь ребята, умные, все такое. Я ржать начал, а эти не понимают, смотрят с жалостью. Ну куда мне рядом с такими чудесами жить-то? Пусть уж как-нибудь без меня. И потом, ценовой уровень сейчас такой, какого никогда не было и скоро, наверное, не будет, правильно? А деньги Союзу прямо сейчас нужны. Все сошлось, короче.

– Ну да. Но так у вас запас на черный день был...

– Слав, так у нас нечестное преимущество перед всеми было. А теперь нечего терять. Если выстоим – неужели нам наш героический подвиг не компенсируется? Хотя тогда нам компенсация ни на фиг не нужна. А если Союз, вообще все это накроется – тем более. Думаешь, вообще что-то после этого важно будет? И потом – по судам схему кто придумал? Мне и отвечать. В том числе и за контрходы. Одноходовки – не наш уровень, сам понимаешь.

Баранов скреб под неопрятно заросшим подбородком. Камалов, округлым движением тронув затылок, продолжил:

– Это же Сунь Цзы, боян с вот такой бородой: соперник должен раз за разом убеждаться, что его приемы не проходят и натыкаются на глухую защиту, а наши приемы уязвляют его до суставной жидкости. Победа – это не превосходство в воздухе или единственно правильная идеология. Победа – это убеждение врага в нерентабельности любых его действий. Как только враг убеждается, что любая его атака, хоть штыковая, хоть ядерная, нам ущерба не наносит, зато вынуждает нас на две атаки, очень для врага болезненные, – сразу после этого он становится пацифистом, миролюбцем и пораженцем. Если мы пытаемся переиграть противника по его правилам – а мы именно это пытаемся в том числе, – то должны играть, а не падать при первой же ответке, не важно – дополнительные судебные пошлины это, справки об отсутствии долгов или независимая экспертиза нанесенного ущерба. Мы их ошарашили, они в ответ тупо пытаются нас завалить. Единственный наш вариант – ошарашивать дальше. А на любой завал, на любое требование принести чудо заморское, вытаскивать из кармана пачку этих чудес и спрашивать: вам которого – с хвостами, трехпалого или который не фисташковый? Так ведь? Ну и – как говорится. Все, достаточно об этом. По существу: деньги к сроку успели?

***

– Не знаю, как и откуда, но успели они к сроку, – раздраженно сказал Родионов. – И пошлины заплатили, и все бумаги по новой выправили, и по отсутствию долгов отчитались. Обошли они нас, просто во всем обошли.

Дьякин откинулся на спинку кресла и неприятным голосом произнес:

– Не понял. Ты же говорил, все каналы перекрыты и времени у них не осталось.

Родионов, вытянув руки по швам, глухо объяснил:

– Мы перекрыли все каналы. И действующие, и резервные. У «Союза» и его структур блокировали все счета, у самых строптивых регионалов провели выемку документов и по факту стопанули деятельность, поставили под контроль cash flow из центров, где они хорошо сидят, предупредили местные банки и вообще бизнесов, чтобы не вздумали соваться. С судьями говорить только не стали – вы не велели.

– Да, я не велел, это без вас обошлись. Теперь давай самое интересное.

– Да неинтересно, глупость какая-то. Мы не учли переводы от физлиц физлицам. Да и учли бы – поди их отследи, тем более небольшими суммами, тем более из Москвы. Оттуда ж каждый день миллиарды уходят – понаехавшие с гастерами родню греют.

Дьякин выпрямился в кресле и спросил:

– Какие переводы? От кого?

– Да обычные. Через «Сбер», «Юнистрим», еще какие-то банки и системы. Отправителей пока не всех пробили, железно есть двенадцать человек, пока ни у кого связи с Союзом не нашли. Копаем дальше.

Дьякин вяло махнул рукой:

– Чего там искать, может, дружки рычевские или родня – у него их в Москве три вагона.

– Или камаловские.

– Почему камаловские?