СССР™ Идиатуллин Шамиль
– Да, непредвиденные, фонд, так всегда делается, так все делают, я всё понял. У нас так не делается. По крайней мере, без спросу. А ты ни Баранову с Фединым ничего не сказал, ни мне ничего не сказал...
– Да с чего ты взял!..
– С того, что я, извини, начальник.
– А я дурак, да?
– Ты не дурак, Андрей Анатольевич. Ты... Ладно, всё.
– Что всё-то? Что всё? Тебе тут напели про меня, подсидеть чтобы, и я догадываюсь, кто Серенький, да? Из-за вшивой пятнашки, ё-мое! Да ты у меня это из зарплаты вычти и столько же штраф возьми, я и не чихну!
– Вычту по-любому, но штраф не возьму. Не в сумме дело. Ты бы копейку зажал, один коп, скобки, прописью – одна копейка, – так же все и вышло бы, я клянусь.
– Да почему?
– Да потому что мы не так договаривались, когда все это начинали. Ты помнишь, как мы договаривались? Все по-честному, по совести, чтобы Союз был не тем, что вокруг. Правильно, или я свищу тут? А крысятничать – это совесть? Под себя заводить – это совесть твоя, Андрей, бляха, всё! Хватит!
Я втолкнул себе в глотку ком воздуха, давя то, что перло наружу. Каменщиков смотрел мне в колени. Я не спеша вернулся за стол, рассортировал бумаги по трем стопкам, поднял глаза на Каменщикова и сказал:
– Прощай, Андрей Анатольевич.
Каменщиков отвернулся к окну и, щурясь на утреннее солнце, сказал:
– Слушай. Ну хочется увидеть, как будет. Это ведь как мечту детства исполнить. А?
– Проворовал ты мечту.
– Алик, ты ж молодой совсем. Чего ты жестокий такой?
– Я не жестокий, Андрей Анатольевич. Просто мы полчаса разговариваем, и ты меня за это время два раза обмануть попытался. А до этого мы с тобой тысячу часов разговаривали – и получается, ты меня четыре тысячи раз обмануть мог, а я и не заметил. А я не могу работать с человеком, который меня четыре тысячи раз... Короче, ладно. Что мы с тобой друг с другом как с первой любовью расстаемся. Иди уж. Машина тебя увезет, билеты закажем.
– И что – это все, что я заслужил?
– Почему? Ты еще две вещи заслужил. Увольнение по собственному, а не по статье, и без шума. И то, что я сейчас с тобой один на один разговариваю.
– А что, при Рычеве своем мог бы и я бы прямо испугался? – с пренебрежением уточнил Каменщиков.
Ну, такую постановку вопроса я понимал и обводил ее без проблем.
– Нет, мог бы при сотрудниках твоих бывших. Чтобы они послушали красивое твое объяснение о том, как пилить бюджет на собственные непредвиденные.
– Они-то меня поняли бы.
– Да? Значит, вовремя я за контроль схватился. Спасибо, Андрей Анатольевич, красиво ты своих сейчас сдал.
Каменщиков развернулся и ровным шагом покинул кабинет, мягко притворив дверь за собой. Я попытался посмотреть входящую документацию, пару раз сбился, потом понял, что все равно ничего не понимаю, включил телевизор, полюбовался рябью трех видов, выключил телевизор, сшиб правую стопку бумаг на пол, собрал ее, решил что пять минут уже прошло, и нажал кнопку селектора.
– Нина, Каменщиков заявление оставил?
– Н-нет, Галиакбар Амирович. Дописывает.
– Хорошо. Как допишет, согласуйте с ним, когда ему машину организовать и на когда билет...
Из селектора глухо донеслось:
– Спасибо, Галиакбар Амирович, не надо мне вашей машины. – И что-то коротко шумнуло.
– Заявление бросил и дверью хлопнул? – уточнил я.
– Д-да, – сказала Нина. – Что-то случилось?
– Нормально. Найди мне Кузнецова, пожалуйста, и срочно пусть сюда бежит.
– Из обеспечения?
– Ты других знаешь? Его, зайчика. И с Егоршевым соедини меня, пожалуйста.
Дирекция успела отжать несколько раций с линии трудового фронта, но свою я с утра передал через Федина дорожникам, льющим основание под городской рельс, потому связь с миром держал через Нину.
Кузнецов прибыл минут через двадцать – как только Егоршев подтвердил, что один из вездеходов, спешно, но без особых инструкций отправленный за генераторами, тормознул и подсадил шагавшего по колдобинам Каменщикова. Я уточнил, довезет ли водила попутчика до речпорта, согласился с тем, что все равно же он туда и едет, и объяснил, что больше мне совсем ничего и никогда про Каменщикова рассказывать не надо, потому что Бог ему и всем нам судья, аминь, спасибо, пока.
Кузнецов с мрачным видом торчал рядом с дверью и проходить не собирался. Я положил трубку селектора, сам сделал пять шагов к гостю, пожал ему руку и неласково спросил:
– Чего опаздываешь?
– Ничего подобного, я с восьми по складам скачу.
– Мы вчера с тобой и Игорем с утра договаривались все обговорить. И чё?
– Так утро вон еще в разгаре, а я уже здесь, – хладнокровно ответил Кузнецов.
– А Бравин?
– Разве сторож я брату моему?
Я подумал, что скорбное отношение Рычева к шутникам и острословам имеет весомое обоснование, и попросил, стараясь не менять интонации:
– Он опять в шахту полез? Серег, вы что, не поверили, что я серьезно, что ли?
Кузнецов неопределенно повел плечом.
– Или я что, давал основания пиздоболом себя считать?
Сергей, подумав, неохотно сказал:
– Вот и решай, что лучше – начальник-пиздобол или ты сам – фаворитка императора.
Я хмыкнул, тоже подумал и поинтересовался:
– Решил?
– Алик, все равно ведь получается, что я Каменщикова подсидел и на его место лезу.
– Получается, – согласился я. – А вот когда ты арматурину на забор себе стыришь – получится, что и тебя твой преемник сожрал. Дарвинизм, все дела. Ты по всякому вору так убиваться будешь?
– У меня, Галиакбар Амирович, для обоснованного ответа пока опыта не хватает.
– Хочешь, чтобы и дальше не хватало?
– Да.
– Поехали тогда Бравина из шахты вытаскивать.
Я, конечно, представлял себе размах стройки, что есть сил ему потакал, в том числе и ежедневным утаптыванием двух-трех стратегических участков. Но даже для меня стало неожиданным маленькое открытие: оказывается, поиск отдельно взятого работника на огромном полигоне, склепанном из кусков лесостепи, тайги, котлованов, бытовок и шахт, – захватывающее, изматывающее и безнадежное предприятие. Особенно погожим летним днем да по свежему воздуху, перенасыщенному озоном, ионами солнца или в чем оно там растекается, жарой и мошкой, – по-моему, в сопоставимых пропорциях. Да если искомый человек исполняет обязанности горного мастера на доисторической кварцевой шахте, одновременно законсервированной и реконструируемой, а потому ловко размазывается по пространству как минимум в сотню гектаров. Мы начали с ближайших точек – второй и третьей жилплощадок, временных складов и секретки, она же первый участок. И везде нам говорили, что Бравин был с утра или вот только что, традиционно вежливый и нудный, но, получив необходимую опалубку (контейнер с униформой, арматурное заграждение, сухпай на следующую неделю), отбыл, надеемся, надолго, потому что, Алик, он когда-нибудь точно доведет, бультерьер хренов. Если не бульдозер – ведь как-то он всю добычу с собой уволакивал, не теряя вежливой нудноватости.
Мобильные второй и третий участки (займутся выпуском электромобилей и мобил-компьютеров, потому и мобильные) Бравин каким-то чудом обошел стороной. Я дернулся было в сторону АЭС, но верхнее чутье не обмануло – и мы устремились к четвертой площадке (будущие терминалы и склады). Из нее Игорь выгрыз ацетилен буквально двадцать минут назад. Вот тут я едва не сломался, решив было не кружить более по точкам союзного роста, а сразу катить к шахте, куда Игорек рано или поздно прибудет. Но Кузнецов блеснул качественно ограненным мозгом грамотного снабженца. Он заявил, что самый дефицитный ресурс на укрепработах, после людей, конечно, – это арматурный пруток и цемент, которые у шахтных должны кончаться особенно интенсивно. Так что Игорек не может миновать причал, к которому сплавлялись баржи из Средневаховска.
Благодаря кузнецовской дедукции мы получили возможность наблюдать бравинский творческий метод в действии. Это, я вам скажу, впечатляло.
Я без особого восторга отношусь к отставным военным, тем более из хозяйственных служб. Но как честный или там получестный человек (или там получеловек) вынужден признать, что союзный контингент отставников Сибирского военного округа был представлен по меньшей мере четырьмя менеджерами, воспитывавшимися явно в какой-то сверхсекретной спецшколе и потом служившими в частях, по моему убеждению, существовавших только в агитационных армейских фильмах 60–70-х годов. Они почти не пили, половиной наличного состава не курили, не воровали, не рвали на себе кителя, не носили усов, не рассказывали, как они горели под Самашками, избегали идиотских афоризмов, козыряния, высокодуховных тем и повествований о том, как и почему они имеют честь. Зато были деловитыми, душевными и немногословными.
Начальник причала Варюшкин, полковник в отставке, совершенно несгибаемого характера, спины, шеи и коленей мужчина, был жемчужиной нашей небольшой коллекции и славился фантастически ровным характером. Но на каждого Варюшкина найдется свой Бравин с винтом.
Когда мы заглянули в кабинет начальника причала, винт внедрился примерно наполовину. То есть Варюшкин еще сидел на месте и держал руки на столе, а губы вместе, но смотрел не на собеседника, а в окошко – вернее, на совсем неинтересную занавеску из тройного тюля, по легенде спасавшего от наименее упорных комаров. От мошки-то они точно не спасали, от Бравина – тем более. Игорь с виду робко занимал примерно четверть гостевого стула (да он при всем желании больше половины не сумел бы занять – разве что калачиком свернувшись), ладошки держал на коленях, задумчиво упирался взглядом в складчатую щеку Варюшкина – и трындел. Негромко, убедительно и безостановочно.
– Александр Борисович, вам вчера полторы сотни тонн шестисотого привезли и толком даже не разбутовали. По тридцатке Карпов и Нифантьев забрали, остальное на времянке лежит, можно пойти проверить, если не верите или если вам неверно доложили.
– Игорь, я тебе сказал, – весь цемент распределен, – не поворачиваясь, очень спокойно сказал Варюшкин.– Через час за ним с атомки приедут. За полста верст, между прочим. И что они, с пустыми руками уедут?
– Зачем с пустыми? Нам тоже тридцать надо, не больше А на атомке всего пять вездеходов, один из них сломался, и самосвалы почти все в разгоне, я узнавал. Сюда четыре доберутся – это максимум. Это если доберутся – за восточным рукавом с утра лило, теперь там кисель. Так что больше сорока тонн они даже волоком не утянут. Отсюда следует, здесь все шестьдесят остается.
– Вот ты меня будешь арифметике учить.
– Александр Борисович, я вас ничему учить не буду, тем более что не сумею вообще-то. Только вот смотрите: у меня наряд. – Игорь не в первый, видимо, раз толкнул по столу невзрачную бумажку, тут же вернув ладошку на колено, а Варюшкин тоже, видать, не в первый раз мельком глянул на нее, с отвращением обнаружил, что с момента последнего ознакомления на листке ничего возбуждающего или любопытного не добавилось, и снова вернулся к изучению тюлевых петель. – На тридцать тонн, которые у вас есть. Нам этого хватит на завершение цикла. Будет цемент – уложимся к пятнице. Не будет – встанем завтра, завалы пойдут, все такое, ребята без работы сядут, пить начнут.
– Кровь оленью?
– Скорее водку.
– Да нет у вас там водки, – устало разоблачил Игоря Варюшкин. – Устроили шариат, блин, как нехристи.
Тут Кузнецов с интересом посмотрел на меня, а я ощутил острый позыв стремительным ниндзей метнуться в какую-нибудь акустическую яму для издания ряда громких звуков. Можно было попытаться разрядить обстановку саморазоблачением, интеллигентно покашляв, например, – но все равно ведь гогот получится. И Варюшкин совсем изведется.
Игорь, не сбиваясь с курса, огорченно сообщил:
– Цемента у нас нет. А где нет работы, там водка сразу появляется.
Переход на готовые афоризмы Варюшкина почему-то взорвал. Он наконец повернулся анфас и четко, по складам произнес:
– Бравин. Нет цемента, и сегодня не будет. Ко мне четыре гурта до вечера подтягиваются. Все, вопрос закрыт. Послезавтра подъезжай. Пока.
– Александр Борисович, вы же только что говорили, что завтра с утра есть смысл подъехать.
– Бравин. Уйди, пожалуйста.
– Но говорили, так ведь?
– Говорил. Я тебе уже, по-моему, все слова, какие знаю, по четыре раза говорил. Ты меня, ей-богу...
– А завоза ни вечером, ни завтра с утра нет. Значит, вы на остатки закладывались, кто-то не приедет, меньше возьмет, что-то такое, так ведь? Так давайте мы просто посидим тут...
– О боже мой.
– До вечера, до семи там, а когда станет все ясно, остатки и приберем.
– Бравин, тебя в детстве часто пиздили?
– Значит, можно, Александр Борисович?
– Игорь, хули ты мне мозги ебешь, а? Я тебя сейчас натурально...
Тут затравленный взгляд Варюшкина, скакнув над невозмутимо вихрастой макушкой Бравина, зацепил нас. Начальник станции, искренне, по-моему, готовый к совершению убийства с отягчающими обстоятельствами, обрадованно вскочил и зашагал ко мне, не здороваясь, не протягивая руки и не вспоминая, к счастью, собственные ксенофобские выпады.
– Алик, убери этого крокодила с глаз долой, я тебя умоляю. Я же с ним под трибунал пойду, пить начну, я, блядь, материться четыре года назад бросил, а эта, блядь, тримудоблядная...
– Сань-Сань-Сань, все нормально, все хорошо, – заворковал я, ловя летающие ладони Варюшкина.
– Какое – нормально, Алик, он мне все кишки вымотал, я ему сейчас цемент дам, я так дам, мешка не пожалею, будет он весь в цементе, по гортань, бляха, под самой стремниной, вот обязательно ведь надо довести человека... Ну что за люди, Алик...
Крокодил Игорь, вежливо поднявшийся при виде гостей, с интересом внимал неказистым, но искренним характеристикам и пожеланиям, вылетавшим из разбушевавшегося не на шутку Варюшкина. Тот, как ни старался отворачиваться, интерес улавливал и адекватно оценивал – так что дело украсилось бы отягчающими обстоятельствами, кабы Кузнецов не догадался за локоток увести Бравина с глаз долой, а я, затолкав Варюшкина обратно в кресло, не заставил бы его опростать рюмку, с горкой набуровленную из завалявшейся в сейфе бутылки. Ящик коньяку был вручен причальным в начале июля по случаю профессионального праздника. Судя по уровню жидкости, у руководства подразделения этот шаг особого успеха не снискал – ну или до сих пор Варюшкину с Бравиным общаться не приходилось.
Коньяк подействовал так мощно, что я заподозрил в Варюшкине алкаша в завязке, но решил на этой теме не зацикливаться за незнанием предмета. Шариат, все дела. Начальник причала несколько раз поменял окраску лица, а когда я совсем перепугался, принялся скупо извиняться и каяться, дошел до намерения извиниться и перед Бравиным, немедленно передумал, сорвался в жалобы и почти что слезы – так что я быстренько убрал коньяк обратно в сейф, постарался успокоить и отвлечь Варюшкина разнообразными новостями, тут же пожалел об этом, но поздно. Пришлось в двух словах объяснить про Каменщикова и признать, что пока да, Кузнецов. Варюшкин вроде бы все понял и принял. Опечалился, но из истерики выпрыгнул. Зато я туда почти запрыгнул – потому поспешил напомнить, что к завтрашнему совещанию жду черновое ТЭО реконструкции причала, как будто для того и прибегал, и засим откланяться.
Кузнецов с Бравиным ждали меня у ворот. Если я что-то понимал в людях (вообще и в этих двух в частности), то Сергей все это время должен был деликатно указывать Игорю на чрезмерность выбранной им манеры общения со старшими товарищами. А Игорь, соответственно, должен сперва возражать и отбрыкиваться, а потом расстроенно или там уязвленно замолчать. Похоже, так все и было: к моему приходу ребята держали лица в стороны и почти не отхлопывались от животного мира. Глупо было бы еще и мне немедленно запинывать Бравина за надоедливость или там глумление над ценными специалистами: и пережим бы вышел, на излом, да и Кузнецов счел бы своим долгом заступиться и все насморочить. Но хвалить Бравина было бы еще глупее, как и затевать беседу о погоде. Потому я, выдержав короткую паузу, спросил:
– Почему утром не было?
Последовала расширенная версия недавнего диалога с Кузнецовым. Дополнения нагонялись не только некоторым пафосом, который я счел нужным подпустить с учетом возраста, темперамента и психотипа собеседника. Я постарался предельно четко объяснить Игорю, что это не совсем уже каприз, а вопросы нашей с тобой безопасности – на «ты», пожалуйста, я же просил. Ты действительно очень нужен Союзу (тут я зачем-то вспомнил старинный американский плакат и осекся, но Игорь, кажется, был не в курсе, а Кузнецов был непроницаем, так что я рассекся обратно и продолжил). Ты нужен Союзу, который обнаружил – довольно рано, к счастью, – мягкость своего подбрюшья и, видимо, уязвимость еще многих участков многострадального растущего тела для ядовитых укусов многоголовой гадины. А нащупать и открутить эти головы могут только ловкие натруженные руки товарища Бравина (на этих словах товарищ Бравин скомкал пальцы левой руки в правом кулаке, потом сделал все наоборот, потом убрал руки за спину) – ну и еще нескольких товарищей, которых никто, кроме товарища Бравина, не подберет. Но начинать надо уже сегодня буквально, потому что вечером прибывает первая партия рекрутов, собранная не проверенными специалистами на проверенных предприятиях, а широким пропагандистским чесом и как попало по всей Сибири. Большинство там наверняка хорошие ребята – наши хэд и хэндхантеры тоже ведь не совсем зря хлеб едят. Но в каждой партии есть меньшевики, в каждом четверике – плевела, в каждой семье – урод. И твоя задача Игорь – не то чтобы найти этого урода прямо сегодня, но понять, в ком он может проклюнуться и чем нагадить.
– Вредителей искать? – откашлявшись, спросил Игорь.
– Нет, пользителей настраивать. А вредители, а вернее, воры и мудаки сами объявятся. И вот тогда тебе придется принимать меры.
– Какие?
– Любые, – сказал я, и Бравин надолго замолчал, а я надолго завелся.
Игорь держал очи долу, лишь изредка поглядывая то на меня, то на Сергея, обоснованно внимавшего не ему адресованным цеу с крайне посторонним видом. Оживился Бравин лишь на фразе «пистолет возьмешь у Малова, Очур, его зам, все объяснит», но тут же смирил себя.
Условия были благодатными для какого-нибудь нейролингвиста или дуче и неуютными для меня. Но я очень постарался, остановившись, лишь когда понял, что разницу между крысятничеством моральным и материальным объясняю уже во второй раз, причем все в той же поэтической терминологии. Тут я заткнул фонтан, хрипнул высохшим горлом и спросил:
– Ну, в целом понятно или вопросы есть?
– Есть один, – грустно сказал Бравин.
– Давай.
– А во сколько вечером толпа прибывает?
– А что?
– Ну, если после восьми, то я, может, все-таки подожду до вечера, а? Вдруг Александр Борисович с цементом решит.
5
И от нас ни умельцы ловчить или врать,
Ни предателей всех лицемерие
Не добились неверья в Советскую власть,
Не добились в Коммуну неверья!
Евгений Евтушенко
– Так что все-таки с этим Кончиковым было?
– С Каменщиковым. Ничего особенного. Родимые пятна российского бизнеса.
– И ты его выгнал.
– Я так понял, что имею право.
– Имеешь, конечно. И брать кого угодно на какие угодно должности тоже право имеешь – тут только на чутье и полагаться, а оно у тебя вроде есть. И не щетинься так, пожалуйста. Я хочу, Алик, чтобы ты одну вещь понимал. Тут не только проект, не только шанс уникальный – у тебя и роль уникальная. И директор, и великий председатель, и вождь, и Господь Бог.
– Вот попросил бы.
– Хм. С пониманием. Но ты очень молодой, хоть и умница, и физически не можешь ощупать, что ли, такое обстоятельство. Не просто как ты решишь, так все и будет, – но будет сразу и будет на десять лет вперед. И это почти по каждому решению. То есть ты человека не увольняешь, а вычеркиваешь из обозримой вселенной – не пачкая, к счастью, рук. Все, Каменщикова этого никто из известных тебе людей никогда не увидит, мы потеряли его навек. Это огромная ответственность – про честь не говорю, честь явление немножко другого порядка. Ответ нам держать, и не перед начальством, не перед Апанасенко и даже не перед Господом Богом, извини еще раз. Отвечать перед учебником истории и твоими внуками, которые дедку или лохом назовут, или нормальным таким дядькой.
– Одно другого не исключает.
– Это да. Я не хочу сказать, что мы с тобой недостойны, но тут дело в том, что заслужить это невозможно, не живут столько люди, чтобы такое заслужить. Повезло. Надо пользоваться. Не за себя – это-то легко, не за семью или любовницу. За всех своих. Я бы мог купить какой-нибудь небольшой футбольный клуб или иностранную газету, про Апанасенко уж молчу – поверь, он при желании всю Лигу чемпионов оптом купил бы, несмотря на королевские статусы и голосования парламентов, – клянусь, хоть королем бы стал, кабы не печенка Волчи. Видишь, с королевством не срослось, пришлось переквалифицироваться в президенты. Но не в этом же дело. Надо след на земле оставить, на карте, а не в сортире королевского клуба или чековой книжке негра, который только и умеет, что в девятку попадать сухим листом через голову. В цирке на Цветном бульваре половина мартышек это забесплатно сделает. Нам надо страну вытаскивать, и не со столиц, которые гниют и в гное плещутся, а с Сибири, где людям на самом деле надо помогать – и рыбой, и удочкой. На самом деле строить для них новый мир – и их самих заставлять его строить, пока не спились и не передохли совсем.
– Василий Ажаев, «Далеко от Москвы». Я в детстве читал, в больнице. Муть невероятная.
– Тем более невероятная, что на самом деле Ажаев писал про лагерь, в котором сидел и ударно трудился. Не знал, да? Серьезно тебе говорю – такой мемуар, вывернутый наизнанку. Вместо вертухаев активисты, вместо колючки яркие заборы, девушки вместо петухов – ну и шпионы с вредителями для имитации смысла. Перечитай с учетом этого – забавно. У нас, мне кажется, смысл все-таки явнее присутствует. Поэтому нам шпионы, вредители и вертухаи не нужны. Понимаешь?
– Как не понять. Службе эксплуатации срочно требуются надсмотрщики, умеющие управляться с хлыстами. И воспитывать будем, и к управлению привыкать, и шлам отсеивать. Я на Игорька в этом плане большие надежды возлагаю. Правильный такой парень. Он со следующей недели будет лично по нашим вербовочным пунктам ездить, по депрессивным регионам, чтобы зерна от козлов отделять.
– Интерпретации у тебя.
– Да я с этими стройками все слова скоро забуду, кроме матных. Элька уже бить меня начинает.
– Она-то где работает?
– В логистике, такой микроотдельчик на два человека, маршруты считают. На пару миллионов экономии уже насчитали. Концы-то здесь – мама не горюй.
– Это да. Как она, привыкла? Не Москва все-таки и даже не Казань.
– Так это ее родные места почти что. Она ж кузбасская, из-под Новокузнецка. Все маму грозится в гости привезти, я говорю: так давай на свадьбу, она хвостом вертит – успеем. Ненормальная женщина. Но климат для нее самый тот, разве что лето короче и зимой похолоднее будет.
– Да уж будет. Сам-то готов?
– Не знаю. Увидим. В Сибири, говорят, морозы легче переносятся, чем на Волге. И животных этих хоть не будет.
– Животных? А. Это да, комары здесь страстные.
– Кабы только комары. Ладно. Я уже привык. Опять же прародина ближе.
– Так. Какая еще?
– Алтай – прародина всех тюрок.
– Вот ты нудный все-таки, Алик.
– И что характерно, персонал такой же подбираю. Это вы еще с Бравиным или там с Кузнецовым не общались.
– Избавь меня пока от такой радости. Ладно, поехал я докладывать.
– А когда его ждать-то?
– Кого? Президента? Ну, не знаю даже теперь. Он, видишь, все собирался – и тут здрасьте, я устал, я ухожу, я болею, а ты страну перехватывай – не до Союза пока. Ладно, готовенькое показывать будем.
– Куда уж денемся. Мак Саныч.
– Ау?
– А ведь хорошо все вроде получается, а?
– Стучу по дереву.
– Татары не стучат.
– Тьфу на тебя.
– В татар не плюют. А я поначалу, честно говоря, с ба-альшим сомнением ко всему этому...
– Да я уж понял. Тем ценнее. Все, счастливо, я помчался.
– В следующий раз жду вас на паровозе.
– Иного нет у нас пути. Все, удачи.
ГЛАВА 3. ИНДУСТРИАЛИЗАЦИЯ И КОЛЛЕКТИВИЗАЦИЯ
1
На Союзе
великане
тень фигуры хулиганьей.
Владимир Маяковский
Его надо было убить ночью, сразу, пока спит, – чтобы оба меньше мучились. Димка два раза вставал, подходил к койке Парша, очень долго стоял, вслушиваясь в размеренное дыхание и вглядываясь сквозь кисельный мрак в ненавистное лицо – во сне безмятежное, даже симпатичное, – тихо набирался злобы вместе с терпким Паршевым запахом, в последний раз обдумывал, что удобнее и тише: с прыжка кулаком ломать Паршу гортань или, как в старом кино, перехватывать шею и давить, пока язык не вывалится, уходил головой и животом в прохладную бесцветность, делал выбор – и обнаруживал себя затаившим дыхание и уткнувшимся лбом и ладонями в липкую от олифы стену коридора. В первый раз Димка решил, что это вот и есть знаменитый аффект, в состоянии которого он превратился в душегуба. Димка больно вдохнул, выдохнул, снова вдохнул, отлепился от стены, близко поднес к глазам совершенно не дрожащие руки, не нашел ни ссадин, ни частичек чужой органики под коротко обрезанными серыми ногтями, только нити олифы, понял, что все вышло быстро и четко, поэтому гнида Парш даже не почувствовал, двинулся на слишком легких ногах – вот только ноги чистого Раскольникова дали, убегают и пасть норовят, – посмотреть растерзанную гниду, чуть не налетел на Паршеву койку и услышал размеренное Паршево дыхание. Димка быстро ушагал на улицу, очень долго сидел на толчке, ежился от мятных объятий ветра, драконьим языком опоясывавшего тощие чресла и бока, рассматривал через распахнутую дверь крупные нерусские звезды и пытался нащупать внутри себя остатки вычитанного в школе нравственного закона. Закон шугался где-то в районе пяток, а на призывы откликался вялым: сотри гниду с лица земли. На дополнительные вопросы вроде: а тело куда? а дальше чего? а на зоне легче будет? – закон не реагировал, не исключая, похоже, обрушения мира и не особо его пугаясь.
Димка тоже не пугался. Просто понимал: пока Парш жив, ему, Димке, жизни не будет. Вывести Парша из жизни может только Димка. А это прекратит Димкину жизнь. Во всяком случае, такую, к которой он привык и которую знал. Осталось выбрать между двумя паршивостями. Хотя что тут выбирать – в части всем был край, пока Олежка не пострелял дагов и не вынес себе мозги, это было плохо, жутко, неправильно, – но после этого стало можно жить. Здесь так же: пока Парш цепляет только Димку, но потом ведь раскинется на остальных. Зараза – она растекается, если не пресекать. Мне все равно мука – так лучше ее закончить разом, чтобы другие не мучились.
Димка выбрал, кряхтя, извлек себя из кабинки, походил вокруг барака, чтобы размять онемелости, в том числе головные, убедился, что другого выхода нет, мягко, но решительно устремился в третий блок, застыл, всмотрелся в Паршево лицо, сладко изнемог, предвкушая, – и очнулся в коридоре, у остро воняющей липкой стенки.
На сей раз проверять, не уладилось ли все само собой, Димка не стал. Побрел к выходу, сел на крыльцо и долго, пока шея не затекла, смотрел на звезды, потом ниже, на неровные полосы тьмы, которые постепенно делались совсем неровными и превращались в ровную тундру прямо и слева, кудрявый лес справа, искрящую ленту реки между ними – и ракетной дальности небо выше, черное, потом темно-синее, потом желтое, потом алое – солнце вылупилось из тайги, пустило игольчатую руку по течению, оттолкнулось этой рукой от воды и неспешно, как перегруженный цеппелин, побрело наверх и чуть вправо.
Здесь было очень красиво. Димка такой красоты не видел никогда в жизни.
Он ни разу не пожалел, что сперва повелся на идею Сереги пройти собеседование в отборочной комиссии, приехавшей в Кедровый, назло соскочившему Сереге решил не соскакивать, потом не испугался расспросов серьезного комиссара Бравина, который пугал тяжелыми условиями и запретил пить-курить. Димка все равно пить не любил, курить начал в армии и не втянулся. Условия были не тяжелее, чем в поселке или в части, работа осмысленней, еда здоровской, а жизнь – правильной, как Бравин и обещал. Даже ночью, даже на третьей площадке, где на месте-то поворачиваться заставляли с миллиметровой точностью, не говоря уж о выкладывании рам, даже в отбойном карьере у кварцевой шахты, где круглые сутки стояла стена рыжей пыли в двух Дим высотой, – было красиво, свежо и правильно. По-настоящему, со смыслом, не как в поселке. А обещало стать еще лучше и правильнее. И люди здесь были очень хорошими и правильными. Правда, он ни с кем, кроме Парша, толком познакомиться не успел, а то, наверное, и проблем с Паршем не было бы – ребята вступились бы, точно, хорошие же вон какие – Мишка, Тимур, Тумаков, Дениска, да вообще все, кажется. Но таким уж было Димкино цыганское счастье, всегда становиться в очередь к сломанной кассе, кадрить самую страшную девчонку и считаться приятелем самого злобного мудака в округе. И потом, Димка понимал, что неспроста Парш докопался до него в первый же день, взял на короткий поводок и дыхнуть не давал, – а потому что знал: этот рыпаться не будет и останется с ним, Паршем, до самой смерти – и раз не Паршевой, значит, Димкиной.
С мыслями о смерти Димка задремал, от них и проснулся часов в шесть утра, за полчаса до подъема. Досыпать в кровати не было ни смысла, ни желания. На том свете отосплюсь, говорил дед. Димка приготовился проверить справедливость этой мудрости уже сегодня. Он наскоро умылся и побежал к елкам. Елка на самом деле была одна, зато торчала из самой макушки холма. Этот холм, как и всю отбойную полосу, вообще-то засадили липами, но кто-то из озеленителей воткнул в почетное место елочку – и, конечно, даже у Парша рука на нее не поднялась. То есть у него поднялась бы, но эту руку тут же и закопали бы – с прочими частями Паршевого организма. Но Димка, брякнувшийся пузом на ягель под елкой, спутанный, жесткий, влажный, твердо решил больше о Парше не думать, а думать о елке, о том, какая она стала разноцветная, от ствола коричневая, с изумрудной хвоей, а у кончиков, на новых побегах – янтарная, салатная и даже синеватая, и о том, какая она вырастет здоровенная – и это будет самое высокое и самое главное дерево Союза, и дети, которые появятся у союзников, будут украшать ее, прямо живую, игрушками, звездами и гирляндами, водить вокруг дурацкие хороводы, мычать дурацкие, но душевные советские песни и загадывать добрые и дурацкие, само собой, желания, которые будут сбываться. Димка перевалился на спину и, морщась, ткнулся головой в ствол, чтобы получше представить, как дети будут рассматривать небо сквозь стоэтажные густые ветки. Пахло Новым годом и праздником, за которым Димка сюда и ехал и который был вот, перед самым носом, даже покалывал.
Комары и мошка пока не явились, так что лежать можно было спокойно – до завтрака, начала смены или тихой счастливой кончины.
Димка полежал, пока спина и макушка не засвербили совсем уж невыносимо, не спеша сел, от души вычесал истомившиеся места и пошел в столовку.
Первый барак – народ упорно называл так общежития, хотя начальство обижалось, – уже позавтракал, но, конечно, Парш из столовой не ушел – неторопливо тянул компот за столиком в самом центре. Конечно, больше за его столиком никого не было – при том, что столовка забивалась почти под завязку, второй барак был самым большим, в него определяли всех рекрутов, еще не распределенных по бригадам. Конечно, увидев Димку, Парш светло заулыбался и сказал что-то ласковое навстречу. Димка не кивнул, не отвернулся и не стал описывать показательную дугу – взял поднос, пристроился в хвост очереди и уставился в жесткий стриженый затылок стоявшего впереди новичка. Очередь была быстрой – раздатчица Лена метала миски с кашей, как ниндзя сёрикены, – но все равно длинной.
Парш так и сидел, втягивая компот между зубов и короткими цвырками сливая его обратно. Он с той же влажной от компота улыбкой поманил Димку. Димка огляделся, увидел, что жесткий затылок садится к зеленым совсем пацанам в дальнем конце и за ними есть одиночное место вообще без стола, откидная доска в углу, которую никто не занимал, потому что приходилось сидеть спиной к залу, – направился туда, спросил у затылка с пацанами: «Можно?» (пацаны, переглянувшись, снова углубились в кашу, затылок, с противоположной стороны выглядевший не таким жестким, кивнул), подвинул стул к доске, локтем откинул ее от стены, зафиксировал, поставил поднос, сел, стараясь не горбиться, аккуратно зачерпнул гречневую россыпь в мясных прожилках, аккуратно снял губами с ложки и начал было аккуратно жевать – да тут же распахнул рот и принялся мелко вдыхать-выдыхать сквозь отчаянно жаркую кашу, смаргивая брызнувшие слезы. Язык и все прочее, кажется, немедленно сварились вкрутую. Димка сумел удержаться от вопля, шипения и обмахивания тарелкой, но бросил на это столько сил и внимания, что совсем позабыл о том, что Парш здесь и он, наверное, подойдет.
Парш был здесь, и он, наверное, подошел. Встал вплотную за спиной и поинтересовался:
– Чего не здороваемся?
Димка, как раз успевший продышаться и убедиться, что вроде отделался легкой взлохмаченностью внутренней поверхности щек, сглотнул, поддел на сей раз совсем некрупный пищевой комок, обдул его и приступил к тщательному пережевыванию.
– Братёк, в уши долбишься? – спросили за спиной, пока не трогая.
Вторая ложка прошла вообще гладко – размер оказался правильным. Поэтому Дима зачерпнул ровно столько же и продолжил прием пищи.
– Димон, ты если из-за футболки обиделся, не обивайся. Хочешь, я тебе свою отдам, я не надевал еще? Отдам, вечером. Я просто хотел, чтобы пацаны посмеялись.
Тут еще что было хорошо – если бы подобный разговор происходил в нормальной обстановке и лицом к лицу, Димка, как обычно, пытался бы держаться прямо и смотреть Паршу в глаза – в итоге шею бы скрючило, взгляд стал бы мокрым и умоляющим, и гнида эта, хихикая, хохмя и извиняясь, снова победила бы до начала боя, – а пацаны смеялись бы, как он и хотел. А тут Димку поддерживала и спинка стула, и необходимость проталкивать кашу сквозь горло, так что любая попытка закостенеть в неправильной позиции пресекалась шлепком пищевой цепочки. Впрочем, в позиции загривком к собеседнику были и недостатки.
Парш схватил Димку за подбородок, рывком задрал его голову, сам согнулся, глаза к глазам, и тихо сказал:
– Ну извини, блин, серьезно.
Димке надо было хватать Парша за уши и бросать в стенку или рушиться всей тяжестью назад, чтобы сломать паскуде, например, колени – да хотя бы ноги отдавить. Но он не смог даже обдумать подходы к этим вариантам, потому что немо зашелся от мучительного пресечения жизнедеятельности – гречка полетела не в то горло. Димка засипел, с силой дернулся – и тут Парш его отпустил. И Димка влетел лицом в кашу. Успевшую, слава богу, чуть остыть.
Парш, кажется, ойкнул и сразу айкнул.
Мягкая крупа разом забила глаза и нос, Димка со свирепым вдохом взлетел над столом, оглушительно чихнул, наскоро протер глаза, схватил тарелку, быстро развернулся, чтобы перебить ею горло Паршу, и обнаружил, что Парш стоит спиной к нему, неловко завернув руку за спину, и беседует с соседним столом. Вернее, только с обладателем бронзового затылка – остальные пацаны замерли глазами в тарелки. Зато затылок собственной почти не убывшей порцией совершенно не интересовался – в тарелке даже ложки не было. Он сидел, оперевшись на локти, отщипывая мелкие клочки от куска серого хлеба, скатывал их в бусинки и забрасывал в рот, будто семечки, и разглядывал Парша серыми, как хлеб, глазами.
– Орел, рамсы попутал? – спросил Парш страшным голосом.
– Чем-то недоволен? – осведомился затылок и раскусил очередной хлебный шарик.
– Я тебе этой ложкой сейчас глаз выну, – пообещал Парш.
Ложка валялась на полу метрах в трех, не алюминиевая, а стальная или, судя по сложному черенку, даже мельхиоровая. Видимо, личная затылкина. Видимо, тяжелая. И видимо, не выбившая позвонок – иначе Парш валялся бы рядом с ложкой, – но оставившая спине гада болезненную особенность надолго.
– Слушай, я щас вообще испугался, – сказал затылок, не меняя позы. – Вон ложка, вот глаз. Вперед, айда пошел.
Парш перестал наконец растирать больное место, но за ложкой не пошел, решив, очевидно, прояснить все позиции на берегу, до уханья в увечный омут.
– Ты чего хотел-то? За терпилу заступиться? Вы, типа, друзья? Так нет, это мы друзья и сами разрулим. Или ты, типа, пионер?
– Отчет нужен?
– Ну, ты объясни, я, может, пойму.
– Вести себя нормально надо. Здесь люди едят. А ты балаган устроил. Мешаешь, – лениво сказал затылок.
– А ты, типа, за людей рубишься?
– Я, типа, за себя рублюсь. Я ем, а ты здесь визжишь и очком вертишь. Мне твое очко неинтересно, иди его в другом месте верти.
– За слова свои ответить рад?
Затылок фыркнул и положил хлеб на стол.
Парш развел локти и напряг спину, но что это значило, Димку, который все видел как через широкую трубу, не интересовало – он хотел вымыть стянутое сохнущей кашей лицо, хотел прочихаться, прокашляться и хотел покончить со всеми делами сейчас и навсегда, раз уж так все получилось, – иначе быть ему терпилой по жизни.
– Парш, – окликнул он. – На меня смотри.
– Дим, не сейчас... – недовольно сказал Парш, все-таки разворачиваясь.
– Н-на! – сказал Димка и ударил его ребром тарелки поперек носа.
Остатки каши салютом брызнули во все стороны, негромко хрустнуло, Парш мотнул головой и поспешно сделал два неровных шага назад, почти влетев в недавнего собеседника, который остался сидеть на месте, хотя повскакивали вроде все, кто был в столовой. Тарелка не разбилась и не сломалась – в отличие, видимо, от носа. Уверенно судить Димка не мог, очаг поражения скрыла налипшая гречка. Парш решил облегчить оценку ущерба – медленно поднял руку и смахнул с лица коричневое месиво. Под ним все оказалось не очень жутко – синяя полоска с белыми краями в районе переносицы. Правда, переносица выглядела как-то неправильно.
– Молись, дурак, – сказал Парш, и сейчас же из его ноздрей спустились две темные блестящие полоски, быстро обогнувшие рот и надувшие толстые капли на подбородке.
Димка, не отрывая глаз от чарующего выпадения осадков (капли качнулись на толстых черенках, удержались, сорвались крупными бусинами на зеленую футболку Парша, и тут же полилось как из незавернутого крана), сделал шаг назад, перехватил тарелку обеими руками, стукнул ею о ребро стола и чуть развел руки с фаянсовыми лезвиями.
Читать бесплатно другие книги:
