Правдивый ложью Елманов Валерий

Глава 16

И никаких фокусов

Оказывается, пока я дрых, атаман успел послать прокатиться до становища Дмитрия верного Желудя, и тот кое-что разузнал.

Получалось, что в одном парочка отравителей не солгала точно – Дмитрий и впрямь был вчера не в духе. Это если говорить деликатно. А если попроще – впал в буйство.

И сдается мне, что произошло это сразу после чтения моих бумаг.

Косвенно подтверждало это и то, что, если верить словам недоуменно переговаривающейся между собой челяди, которые удалось подслушать Желудю, весь ковер в его опочивальне оказался усеян обрывками каких-то бумаг.

Впрочем, там вообще царил страшенный беспорядок. Валяющийся перевернутый стол, жалобно задравший кверху отрубленные ножки, да и остальная мебель выглядела весьма и весьма плачевно.

– Видать, в твоих списках не просто срамное прописано было, а и еще кой-что, – сделал вывод Шаров, пытливо глядя на меня.

Я в ответ лишь загадочно улыбнулся, но пояснять Серьге ничего не стал. И не потому, что не верил старому казаку. Просто не всегда «во многая знания многая печали». Иногда в нем кое-что похуже. Например – смерть, а потому…

Дмитрий прискакал в монастырь перед обедней, но сразу ко мне в подклеть не пошел. Вначале он добросовестно отстоял всю службу во Введенском соборе.

То ли молился, то ли собирался с мыслями, теряясь в догадках, что теперь со мной делать, но, скорее всего, просто делал вид, что главное для него – церковная служба, а арестованный князь – ерунда, можно попутно и навестить, раз уж он тут рядом.

Впрочем, когда он ко мне вошел, то тоже оказался ошарашен и сбит с панталыку.

Еще бы!

Узник не в унынии, а вроде бы как напротив. Да мало того что он, сидя на бочке и болтая ногами, весело улыбается, хрумкая яблоко, но еще и орет во всю глотку:

– Ба-а, сам пресветлый государь! А уж как я заждался-то тебя, как заждался!

Дмитрий недовольно оглянулся на стоящих за его спиной казаков и сурово бросил Шарову:

– Он что, сызнова пьян?

– Не должон, – решительно отверг упрек атаман.

– Стало быть, не протрезвел после вчерашнего, – предположил Дмитрий.

– Мы ему, едва приехали, такое купание учинили, что он уже к вечеру трезвехонек был, – вновь не согласился с государем Серьга.

– Ладно, оставьте нас, – буркнул Дмитрий. – Токмо допрежь огня занесите – уж больно темно тут, а мне в глаза ему охота заглянуть.

Стоял он в ожидании довольно-таки спокойно, но суетливые руки, ни секунды не знающие покоя, все равно выдавали внутреннее напряжение.

Однако молчал.

Лишь когда сразу три ярко горящих факела примостили на стенах, а толстый услужливый келарь самолично приволок здоровенный шандал на семь свечей и все удалились, будущий царь-батюшка соизволил сделать мне замечание:

– Что-то ты больно весело меня встречаешь. Тебе б печалиться впору, что сызнова твой злой умысел не удался, а ты эвон…

– Quis desiderio sit pudor aut modus tam cari capitis?[50] – проникновенно произнес я и, не удержавшись, заметил: – Сдается мне, что и ты вчера ликовал без меры, когда прочитал то, что я для тебя приготовил. И про умысел ты тоже напрасно. Сам ведь ведаешь – его и в помине не было.

– Я-то ведаю, а вот прочие – нет, – парировал он. – И для всех них ты – убийца.

– Охотно верю, – согласился я. – Ты, государь, великий умелец nigra in candida vertere[51]. Но надеюсь, что во всеуслышание ты еще об этом не объявил?

– А тебе что за дело? – Он с вызовом посмотрел на меня.

– Мне – никакого, кроме заботы о твоем величестве и… твоем величии, которое непременно пострадает в связи с тем, что сегодня царь-батюшка говорит одно, объявляя человека подлым изменником, а потом…

– И что потом? – насторожился он.

– Потом будет… потом, – скаламбурил я, – а пока об этом рано. К тому же, в конце концов, тебе решать, что именно будет потом.

– Гляди, – пригрозил он, – грамотки, что ты привез, я уже разодрал…

– Списки с грамоток, государь, – невозмутимо поправил я его. – Сами они в надежном месте.

– А мне все одно, – презрительно отмахнулся он. – Кто им ныне поверит? – И торжествующе уставился на меня.

– Так уж и никто? – усомнился я.

– Никто! – отрезал он. – Так что, если ты помыслил, будто я тебе за оные тайны жизнь подарю, промашку дал. К тому ж я и не собираюсь ничего отдавать Жигмонту, а что обещал, так мало ли люди посулов раздают, когда нужда заставляет. Мнишеку – дело иное, но то тестю. Оно тоже всем понятно. Если б на дочке кого-нибудь из наших бояр женился, все одно и тогда бы тестя удоволил, потому как положено отдариваться.

– Положено, – согласился я. – И насчет обещаний при нужде тоже верно сказано. Ой сколь много ты их пораздавал. Помнится, ты и мне про Годуновых кой-что посулил. Или, как я понимаю, это тоже было не в счет?

– Передумал! Tempora mutantur et nos mutamur in illis![52] – отчеканил он. – Вот и я тоже поменялся. К тому ж тесно нам двоим на Руси. Это куры под одной крышей живут в мире и согласии, а два петуха в одном курятнике – никогда! Уж так мир оный устроен.

– А придется ужиться, – ласково заметил я.

В моем вкрадчивом тоне не было притворства – только искреннее или почти искреннее сочувствие.

Впрочем, я и ранее ничуть не фальшивил, даже когда приветствовал его в самом начале. Мне действительно было радостно сознавать, что маски сброшены за ненадобностью и игра пошла в открытую, или почти в открытую.

Да и с петухами он тоже по-своему был прав. Действительно, самая прочная гарантия мира – это закопать топор войны вместе… с врагом.

Но признавать это вслух – перебор.

– Про петухов мне и впрямь невдомек – у нас, шкоцких князей, сельское хозяйство не в чести. Только я ведь тебе не все привезенное выдал. У меня ж и еще кой-что в запасе осталось.

– А боле я никому не обещался, – растерялся Дмитрий.

– Разве? – удивился я. – Неужто ты, государь, забыл про служителей истинной веры, кои тебя ныне повсюду сопровождают, а один даже принимал участие в твоем крещении? Так вот, думается мне, что промашку ты дал, «красное солнышко». Генрих Четвертый принимал католичество, потому что его подданные – католики, то есть королю некуда было деваться, а у тебя вроде как наоборот. Так что это Париж стоит мессы, а вот Москва – литургии, ты же все поперепутывал…

– А оное ты откель выведал? – оторопел Дмитрий и осекся, поняв, что вдобавок и сам проговорился.

Но я ликовать не стал – и без того все известно, так что в лишних подтверждениях не нуждался.

– Оттель же, откель и прочее, – туманно пояснил я. – Да и какая разница, откуда я все это вызнал. Тут ведь главное в ином – сколько мне ведомо.

Дмитрий зло прищурился и ехидно заметил:

– А видоки тому имеются?

– А как же! И не один! – горячо заверил я его. – Конечно, отец Каспер Савицкий промолчит или от всего отопрется – у иезуитов оно запросто. Да и папского нунция Рангони тоже разговорить не получится. Вот только не все присутствовавшие в церкви Святой Варвары столь же добропорядочные католики. Иные из них весьма корыстолюбивы и вдобавок большие болтуны.

– Зебжидовский, – прошипел он.

Хорошо работает логика у мальца, просто прекрасно. Но краковский воевода нам еще сгодится, а напакостить ему Дмитрий в состоянии, настучав королю, так что лучше обелить мужика заранее.

– Ну тут ты чересчур высоко скакнул, да пальцем в небо угодил, – усмехнулся я. – Есть и иные. Впрочем, не думаю, что ты в тот апрельский денек – кажется, это была страстная суббота, нет? – любовался служками и прочим людом из числа тех, кто был там, так что лучше не гадай, ибо бесполезно. Да и ни к чему тебе их имена.

– Народ тебе не поверит, – заявил он, вот только уверенности в его голосе не было и в помине.

– Мне – нет, – согласился я. – А тем, кто, польстившись на злато, согласился на приезд в Москву и может во всеуслышание заявить о твоем латинстве прямо с Царева места?

– Все одно – и слухать не станут! – отчаянно выкрикнул он.

– И тут не спорю, хотя и сомневаюсь – люди любопытны, так что напрасно ты… Впрочем, ведь и это далеко не все. Это тебе сейчас кажется, что хуже известий нет, но ты ошибаешься. Имеется у меня и еще кое-что. – И заботливо осведомился: – Ты как там, еще не передумал насчет Годуновых?

Дмитрий вконец обалдел. Ну да, казалось бы, все уже вывалено, в том числе и самая ужасная тайна, а ему тут обещают еще страшнее.

– Яко бы ты ни тщился, а народ не поверит никакому поклепу на меня! – яростно заорал он.

– Значит, не передумал, – вздохнул я и посетовал: – Забыл ты, государь, о том, что есть оружие пострашнее поклепа – это истина. Придется тогда напомнить, что у каждого человека при рождении двое родителей, в том числе и у тебя, причем один из них до сих пор жив… – И спохватился: – Ах да!..

Сунув руку за пазуху, я извлек из нагрудного кармана изрядно помятую и несколько сплющенную грамотку моего ученика. Вислые печати многообещающе сверкнули, отражая пламя факелов.

Дмитрий настороженно принял ее у меня, но разворачивать не спешил.

– Что здесь? – Он вопросительно уставился на меня.

– Видишь ли, – пояснил я, – мы тут с Федором Борисовичем подумали, что возвращение матери будущего государя в стольный град должно быть пышным и торжественным. В сей грамотке твой названый брат и престолоблюститель как раз и сообщает о том, что мы решили послать за нею в Горицкий монастырь аж две сотни ратников для ее почетного сопровождения.

Дмитрий молчал, уставившись на меня.

Лицо бледное, ни кровинки. В сверкающих глазах кровавыми отблесками огни факелов. Правая рука ползет к сабле.

Я на всякий случай изготовился спрыгнуть и даже прикинул, в какую сторону. Кажется, вон туда, в просвет между бочками. Там до стены рукой подать, а уж ногой тем паче. Если оттолкнуться и в прыжке…

Или нет, туда нельзя. Там лежат веревочки, заботливо приготовленные для фокуса, которой понадобится, нет ли – бог весть. Словом, пусть лежат…

Я тогда лучше наискосок и уходить стану…

И подосадовал – как ни крути, а если что, получалось плохо. Даже если благополучно уйду от его сабельки, то все равно урон нешуточный – Мефистофели как зайцы не бегают. Выходит, что у меня будет эта самая, как его, потерька отечества, а если попроще, то репутации.

Но император сдержался.

– Я понял, о чем ты сказываешь. – Он постарался взять себя в руки. – Токмо как же так, князь? То ты о чести речь заводишь, а тут намекаешь, что и Христовой невесты можешь не пощадить…

Ах вон он о чем. Нет, мальчик, ты перепутал. Я имел в виду совсем другое.

– Да зачем же мне ее терзать? – искренне удивился я. – Тогда ведь, если она выйдет к людям на Пожаре вся в синяках да побоях и станет уверять, что ее истинный сын давным-давно почил, ей же никто не поверит. Напротив, она должна быть целехонька и здоровехонька. Ее даже попробуют откормить по дороге, а то, знаешь ли, монастырские харчи, они…

– И ты мыслишь, что моя родная мать отречется от меня?! – Он надменно вскинул голову.

Увы, юноша, я не мыслю – твердо уверен. Правда, в обратном.

Если бы я знал, что смогу заставить, улестить, уговорить старицу Марфу, то есть бывшую царицу Нагую, выйти на Пожар и во всеуслышание заявить о том, что пятнадцатого мая лета семь тысяч девяносто девятое в Угличе действительно скончался ее сын Дмитрий, все было бы куда проще.

Тогда ни весь этот спектакль, ни все прочее ни к чему.

Но, к сожалению, у нынешней Христовой невесты нрав по-прежнему неукротимый. Помню, как мне с грустью рассказывал Борис Федорович кое-какие подробности допроса тайно привезенной в Москву монахини.

Велся он тоже в обстановке величайшей секретности, причем прямо в царских палатах, куда Нагую, тоже тайно, доставили из Новодевичьего монастыря.

Присутствовало на нем лишь трое – помимо инокини только чета Годуновых, и все.

Монахиня упиралась, заявив, что ей говорили, будто ее сына тайно вывезли из Русской земли, сразу оговорившись, что те, кто сообщил это, уже мертвы. Словом, отчаянно виляла и упрямо не желала сознаваться, что Дмитрий умер.

Кстати, судя по результатам моего собственного расследования, не исключено, что она говорила правду.

Но Годуновых такая правда не устраивала. Тогда Мария Григорьевна пригрозила выжечь ей глаза и уже схватила свечу, но Нагая, не испугавшись, с ненавистью выкрикнула: «На, жги!» – и отважно подала лицо навстречу огню.

И дрогнула свеча в руке царицы.

Правда, в следующее мгновение она уже оправилась и сунула бы ее в глаза Нагой – судя по характеру Марии Григорьевны, скорее всего, ее на это хватило бы, – но Годунов успел перехватить руку жены.

Получалось, инокиня пойдет на все, лишь бы отомстить тем, кто, по ее мнению, лишил ее и царских почестей, и сладкой царской жизни, ну и конечно же власти.

Хорошо, что Дмитрий этого не знает.

– А ты сам как о том думаешь? – уклончиво заметил я и осведомился: – Так что насчет Годуновых, не передумал?

– Нет! – заорал он в бешенстве.

– Печально, – вздохнул я, задумчиво посмотрел на темную щель между бочками, где лежали веревочки, но, поколебавшись, решил оставить их на потом.

Самый-самый крайний случай еще не наступил, и я вновь сунул руку за пазуху.

Дмитрий вытаращил глаза. Получалось, и это еще не все. Я не торопился, нарочито медленно копаясь за пазухой, хотя бумага в том кармане оставалась всего одна.

– Видит бог, не хотел я напоминать тебе ни о Чудовом монастыре, ни о монахе Никодиме. – После чего извлек показания келаря, презрительно повертел их в руке и брезгливо протянул Дмитрию, заметив: – Самому зачитывать эдакое уж больно противно, да и казаки за дверью могут услышать, так что лучше ты сам.

Тот, не успев дойти до середины листа, зло откинул его в сторону и с ненавистью уставился на меня.

– Кто о сем ведает? – тяжело дыша, спросил Дмитрий и рванул на себе ворот кафтана.

Жемчуг с ожерелья[53] посыпался на пол.

– Пока только трое: я, ты и монах Никодим, – ответил я.

– Все ты продумал, князь, лишь о себе не озаботился. А ежели я тебя сызнова на обрыв поставлю? Нара – не Сейм[54], Серпухов – не Путивль, но помирать все равно придется. А тебя не станет – и ученичку твоему карачун[55] придет.

– Ты бы не спешил, государь, – хладнокровно заметил я, продолжая оставаться на месте. – Я понимаю, что любой человек имеет право на глупость, но этим правом надо пользоваться с некоторой умеренностью, а ты злоупотребляешь. Никто не спорит – легче всего опровергнуть чужое мнение тем, что попалось под руку, но ведь это касается только мнения, а не слухов. Я ведь ужас какой говорливый.

Он на секунду задумался, оглянулся на дверь, потом вновь оценивающе посмотрел на меня и решительно тряхнул головой, приняв решение. Клинок сабли, угрожающе зашипев, пополз из ножен.

– Говорливый, сказываешь? Тогда тебе и к Наре выходить не надобно – можно и тут все порешить, чтоб слухов не было. – И клинок стал медленно подниматься.

Так-так. Злой мальчик вздумал вновь наотмашь рубануть по гордиеву узлу, намереваясь решить надоевшую проблему как можно проще. Нет уж, юноша, не выйдет.

– Говорливым я стану, когда превращусь в покойника, – пояснил я, попутно прикидывая, что делать с веревочками – извлекать или нет.

Вон он, кончик одной из них, самой длинной, белеется, соблазняет своим хвостиком. Хотя нет, сейчас, кажется, уже поздно – упущено время. Он же и слушать не станет, тем паче смотреть. Тут впору об ином думать – как его угомонить да в чувство привести.

– Слухов не будет только до тех пор, пока князь Мак-Альпин жив, – пояснил я. – Поверь, что, как только ты пустишь в ход свое оружие, – кивнул я на замерший в нерешительности сабельный клинок, продолжавший хищно поблескивать, – и кое-кто в Москве узнает о моей смерти, в ход будут немедленно пущены списки сразу со всех грамоток.

Дмитрий застыл, не шевелясь и даже почти не дыша, а я продолжил:

– Уже через день ими будет улеплена вся столица, а для неграмотных выведут на Пожар самого монаха, поставят его на Царево место, и он станет публично каяться в том, что да, был грех. Мол, соблазнил его диавол, и при виде нежной юношеской плоти и так далее он не удержался, но ныне просит прощения у всего православного люда, ибо не ведал, что пред ним не кто иной, как государь, иначе он нипочем бы не стал его…

– Замолчи! – взревел Дмитрий и…

Правда, на меня саблю он так и не поднял, зато пустым бочонкам досталось изрядно – рубил он их мастерски. Учитывая, что силенкой господь и так его не обидел, а за счет ярости она возросла вдвое или втрое, щепки только успевали разлетаться во все стороны.

Думается, половину тары монахам теперь оставалось только выкинуть – восстановлению она не подлежала, а глядя на некоторые, посторонний человек вообще бы оказался в затруднении – чем это было первоначально.

Встревоженные грохотом казаки, распахнувшие дверь, так и застыли на пороге, донельзя изумленные происходящим в подклети и не понимающие, что делать. Было от чего растеряться – князь Мак-Альпин, скрестив на груди руки, невозмутимо сидит на своем месте, а мешать государю рубить саблей пустые бочки вроде как негоже.

Но чем меньше людей окажутся свидетелями этой полубезумной вспышки ярости, тем лучше, так что я легонько кивнул им, выразительно намекая, чтоб исчезли, и Шаров, стоящий первым, сразу понял, поспешив закрыть за собой входную дверь в подклеть.

Кстати, Дмитрий не заметил ни их появления, ни их исчезновения – уж очень был увлечен.

Лишь через минуту после исчезновения казаков он стал постепенно приходить в себя, а еще примерно через минуту остановился, дыша как загнанная лошадь.

Я к тому времени соскочил с бочки, на которой восседал, и невозмутимо залез в соседнюю, извлекая еще пару моченых яблок, одно из которых великодушно протянул Дмитрию. Тот уставился на мою протянутую ладонь.

– Глупый весь гнев свой изливает, а мудрый сдерживает его[57], – назидательно заметил я ему, вовремя припомнив нужное место из Библии, и, чуть помедлив, процитировал еще одно: – Не будь духом твоим поспешен на гнев, потому что гнев гнездится в сердце глупых[58].

Я бы еще много чего сказал своему крестному отцу – не зря штудировал текст и вдобавок консультировался с отцом Антонием, но не стал, а то примет за издевку и снова взбесится.

Уставившись на меня, он убежденно заявил:

– Все-таки ты дьявол, княже.

– Говорил ранее, повторюсь и ныне, что нет, – отказался я от высокого титула, однако сомнения в нем оставил и даже постарался закрепить: – Хотя отрицать не стану, кое-чему и впрямь обучен. Правда, людьми, но какая разница.

– А память? – поинтересовался он. – У людей такой не бывает. Ты ж, как мне сказывали, почти слово в слово огласил на Пожаре то, что я собственными руками изодрал в Путивле.

– И тут у тебя промашка, – поправил я. – Ничего я не оглашал, ибо луженой глотки не имею. Так что этим занимался глашатай, или как там по-русски? – Но Дмитрий не ответил, поэтому пришлось сделать вид, что вспомнил сам. – Ах да, бирюч. Так вот он и огласил твои слова.

– Не мои, а те, что ты заново отписал, – не согласился Дмитрий.

– И вновь промашка, – возразил я. – Ничегошеньки я не отписывал, а… сумел воссоздать заново весь текст. Когда приедешь в Москву, сам убедишься. Впрочем, зачем столько ждать? Тебе проще всего спросить у Басманова. Покажи ему что-нибудь из написанного твоей рукой, и он сразу скажет, кто писал ту грамотку, которую я показывал ему в Москве.

– Как… воссоздать заново? – не понял он. – Ты ж сам спалил ее. Я ведь не слепой – видел. Да и обрывки кое-какие прочел.

– Магия – штука хитрая, а я в ней не из последних. Сказал тебе, кое-чему и впрямь обучен, – напомнил я.

Кажется, самая пора для веревочек… Или ну их? Вдруг не получится? Рука дрогнет, или спрятать не сумею…

– Дьяволом! – упрямо выпалил Дмитрий.

Ну что же ты, Федя?! Решайся!..

И я… не стал рисковать. Пусть этот фокус останется в резерве на самый-самый крайний случай.

– Нет, не им. Но если уж тебе так хочется, можешь считать меня потомком… – Я на секунду призадумался, прикидывая псевдоним посимпатичнее, и наконец выдал: – Бога Мома. – Пояснив: – Был такой у древних эллинов. Он занимался тем, что давал мудрые советы людям и… богам.