Правдивый ложью Елманов Валерий
Дмитрий призадумался.
– Мыслишь, что я все пойму?
– Ты не просто поймешь, – добавил я. – Даже если что-то покажется тебе странным, ты отложишь в сторонку, а не станешь отвергать, да еще огульно. Они же, напротив, даже если в душе согласятся с чем-то из предложенного, на словах все равно воспротивятся, ибо это исходит от меня – их лютого врага и иноземца.
– Так уж и лютого, – усмехнулся Дмитрий.
– Вспомни про арбалетные стрелы, – посоветовал я. – К тому же и тебе самому куда тяжелее станет внедрять их в жизнь, если бояре будут знать, что начало им дал я. Они будут ворчать на тебя, что ты слушаешь не их, а своих ворогов, которые могут присоветовать только худое. Ну и про слухи не забывай.
– Про какие слухи?! – вскинулся он.
– Слухи о том, что ты – не истинный государь и сын Иоанна Васильевича, ибо внимаешь лишь всяким лютеранам, а далее протянут ниточку и к сомнению насчет твоей веры.
– С твоей помощью, – подхватил Дмитрий, с подозрением глядя на меня.
– С чего бы я помогал боярам? – усмехнулся я. – Напротив, советую выслушать меня келейно, чтоб такого не случилось, – ты и я, ну и Бучинский. Можешь пригласить для освящения беседы и владыку Игнатия – я ведь не собираюсь говорить ничего против православия.
– Но я уже объявил сенату, что…
– А ничего страшного. – И я напомнил Дмитрию про еще одну грамотку от Годунова, в которой он обращался с ходатайством по поводу Русской компании.
Вообще-то он мог ее и разодрать – она оставалась в шкатулке, но, как выяснилось, по счастью, уцелела. Обсуждение с сенатом просьбы царевича – отличная замена моему выступлению.
– Зачел я ее, – буркнул Дмитрий. – Но в ней твой ученичок выпрашивает для английских купцов такое, что идет во вред Руси.
Ишь какой ловкий. Сразу вычислил. Если б твой ум и самостоятельность, мальчик, прибавить к добродетелям и порядочности Федора… цены бы такому царю не было бы.
И с грустью поймал себя на мысли, что рассуждаю в точности как гоголевская купеческая дочка Агафья Тихоновна: «Если бы губы Никанора Ивановича да приставить к носу Ивана Кузьмича, да взять сколько-нибудь развязности, какая у Балтазара Балтазаровича…»
Увы, не приставить и не взять – не бывает идеалов в жизни. Во внешности – возможно, да и то не на любой вкус, а вот что до государей, тут совсем худо.
Ладно, что имеем, тем и будем обходиться.
– Знаю, – кивнул я. – Это был мой совет так написать.
– Зачем? – недоуменно уставился на меня Дмитрий.
– А чтоб ты на своем сенате зачел оную грамотку и… отверг его просьбу. И самостоятельность покажешь, и ум, заодно лишний раз доказав боярам, что не собираешься особо прислушиваться к царевичу, ну и за державу радетелем себя выкажешь. Чем плохо?
И лишнее доказательство, что ты не поешь под мою дудку, а то стрелять в меня примутся каждую ночь. Но последнего я не сказал – лишь подумал.
Дмитрий озадаченно уставился на меня. В глазах немой вопрос: «За кого ты, в конце концов?!», но вслух ни слова – сдержал себя.
Зато не возражал насчет келейной беседы.
Я был лаконичен – убеждать в необходимости новшеств государя не требовалось, к тому же изрядно помогла «генеральная репетиция», то есть беседа с Басмановым, а потому я рубил четко по темам – торговля, промышленность, образование, армия и флот, государственное управление.
И в каждой теме тоже четко и последовательно – цель, с чего начать, последовательность действий, чего должны добиться, и, разумеется, финальный итог – что это даст, причем отдельно, то есть стране и народу само собой, но не забывал про царя и его казну.
Яна Бучинского, который остался отлеживаться в своем шатре, не было, так что его обязанность конспектировать государь возложил на своего «великого секретаря и надворного подскарбия» Афанасия Власьева, который строчил как заведенный, записывая за мной.
В основном он-то и задавал наибольшее количество вопросов, да и то лишь переспрашивая, поскольку не успевал. Дмитрий же преимущественно молчал, да и владыка Игнатий тоже воздерживался от комментариев, хотя кивал одобрительно, особенно когда речь зашла о народном образовании.
Пригодился и мой подарок, который я сделал Дмитрию. Подзорная труба уже во второй раз сыграла свою положительную роль.
Игрался он с ней как ребенок и даже на вечернем пиру не выпускал ее из рук, демонстрируя преимущества Европы.
Слово, данное Басманову, я сдержал, не сказав ни слова про меры по ликвидации местничества – пусть про них говорит Петр Федорович. В конце концов боярину это куда нужнее, а мне лучше сосредоточиться на своих направлениях.
Правда, сам Дмитрий наши с ним разговоры в Путивле, когда я поднимал эту тему, не забыл и сразу после моего выступления, лукаво прищурившись, осведомился, не доводилось ли мне до сегодняшнего дня говорить с Петром Федоровичем о боярском местничестве да как безболезненнее и быстрее его ликвидировать.
Мол, боярин накануне выдал ему мысли, очень схожие с моими. Но я сразу отверг его предположение, уклончиво возразив:
– Слышал бы ты, государь, как мы с ним собачились, когда он узнал, что я отправил своих ратников обратно в Москву, – и спрашивать о таком не стал бы.
Власьев после беседы попросил у Дмитрия дозволения слегка задержаться, ибо он якобы кое-что не успел вписать в листы. Якобы – потому что его, как я понял, интересовала в первую очередь непосредственно моя личность.
Кроме того, коснувшись переустройства приказов, он высказал еще ряд нюансов, которые я действительно упустил из виду.
– Сказываю оное, ибо зрю, что государь к князю Мак-Альпину зело прислушивается. А ежели о том поведаю ему я, он может и откинуть в сторону, посчитав за малозначимое, – пояснил Власьев, после того как изложил свои соображения.
Действительно, не ошибся Дмитрий с назначением на должность этого, как там его, подскарбия. Кстати, заодно я узнал, что означает это слово. Оказывается, если перевести на русский, то казначей.
Не удержавшись, я поинтересовался, какой ему резон. Вроде бы и сам из их сословия, а слова мои направлены как раз против, так почему…
– Я ведь в Посольском приказе служу, а там посулов да подношений не дают, – пояснил он. – Вот и обидно мне. – Легкая улыбка скользнула по его лицу, но, заметив, что я жду продолжения, он сразу поправился: – Ну а ежели всурьез, то мыслится, что умных людишек не столь много на свете, так что им сам бог велел друг дружки держаться. Был бы, к примеру, на моем месте Сутупов, коего государь назначил своим печатником и думным дьяком, от него ты навряд ли дождался бы советов, а я – дело иное.
Он говорил еще долго, но главное, хоть и тщательно завуалированное, я понял. В какой-то мере это своего рода благодарность Афанасия Ивановича за то, что я освободил ему дорожку, избавив от очень опасного конкурента. Вот и расплачивался сейчас со мной Власьев, который ныне вылез в первые.
Не случайно он уже на выходе добавил, склонившись в низком поклоне:
– За «вича» благодать тебе, княже, и учтивость твою накрепко запомню, а там как знать – ежели еще чем сгожусь, токмо рад буду подсобить.
«Эдакий светлый луч в темном царстве», – вздохнул я, глядя ему вслед.
А вот рязанский архиепископ, как человек проницательный, усомнился в том, что все высказанные накануне идеи принадлежат мне самому, и не просто не поверил, но и попытался выяснить, где и от кого я все это вызнал.
– А поведай, сын мой, откуда в тебе столь великая премудрость? – открыто поинтересовался он на следующий день, уже после окончания моей исповеди. – Не верится мне, что в столь малые лета ты сам постиг все, что излагал нам вчера.
– Каюсь, владыка, – проникновенно произнес я, простодушно уставившись в его хитрющие серые глаза. – Странствуя по свету, подглядел я там и тут в разных странах, что где хорошего. Сам же ничего нового не выдумал, но ссылаться на фряжские, французские и иные земли не хотел из грешного тщеславия.
– То малый грех, – успокоил он меня, – ибо суть твоего деяния все равно благая. Однако по совокупности налагаю на тебя епитимию – в течение месяца трижды на дню честь «Отче наш» и…
Названий остальных молитв я не запомнил, ибо выполнять ничего не собирался, но про себя отметил, что даже если бы и пришлось, то оказалось бы совсем не обременительно, хотя я вывалил ему приличную кучку своих грехов, включая несоблюдение постов – достаточно тяжкое деяние по нынешним временам.
Получается, из гуманистов наш будущий патриарх. И это тоже хорошо.
Разумеется, возвращался я в Москву не один. Имеется в виду не сопровождение казачьей сотни Тимофея Шарова – они само собой.
Все-таки до конца Дмитрий мне не доверял и, не желая рисковать, а также справедливо полагая, что Басманову назад дороги нет, отправил его вместе со мной. Не исключено, что сказалось и мое упоминание, как мы ругались по пути в Серпухов.
– Раз уж ты, Петр Федорович, назначен бдить за порядком в Москве, так не отменять же мне указ моего… престолоблюстителя, – криво усмехаясь, заметил Дмитрий.
Поначалу он хотел отправить еще и несколько дьяков. Мол, дела государства требуют, чтоб разговоры с тем же английским послом велись не престолоблюстителем, но самим государем или хотя бы от его имени.
Однако узнав, кого именно собирается послать Дмитрий, я резко воспротивился этому. Нет, сам по себе тот же Власьев – мужик очень даже ничего, но, учитывая, что он подскарбий, а мне еще шерстить царскую казну…
Однако внешне выразил только горячую радость и надежду, что престолоблюститель найдет с ними общий язык, а то и впрямь получается нехорошо – вроде бы и замещает государя, а своего правительства у него нет. Отсюда и невозможность залезть во все дела, в которых хотелось бы разобраться досконально.
Ликовал я столь горячо, а доводов, говорящих о несомненной пользе их приезда для… Федора, привел столь много, что Дмитрий отказался от этой мысли, заметив, что дьякам собираться слишком долго, да и нужнее они тут, в Серпухове, а потому…
И вновь потекли между мной и Басмановым разговоры, причем время от времени боярин как-то по-особому смотрел на меня, словно удивляясь: «Как?! Ты еще живой?!», и тут же огонек понимания: «Ах да! О чем я говорю, когда и сам все слышал!»
Зато говорили мы с ним уже более конкретно. Не иначе как один-единственный, но зато жирный плюс относительно моего ума: раз выжил и даже не попал в опалу – начал уравниваться по весу с моими многочисленными минусами.
Правда, согласие на союз, предложенный еще по пути в Серпухов, он все равно давать не решался, продолжая колебаться, благо что и я тоже предпочел вопрос об этом первым не поднимать – пусть думает дальше, а я пока стану подкидывать для его размышления новые способы для незаметного подтачивания и уничтожения местничества.
Уже ближе к ночи, на привале, он, вдруг вспомнив путь в Серпухов и нашу с ним первоначальную ругань по поводу исчезнувших шести сотен ратников, спросил:
– Помнится, ты сказывал, будто твои пращуры в царях иноземных бывали? Неужто и впрямь, али в запале таковское сказанул?
– Верно, – кивнул я. – Давно, лет шестьсот тому назад, но они действительно были королями Шотландии.
– Вот я и не пойму тогда, – развел руками он, – какая тебе выгода от рушения местничества? Мне – понятно. Хошь и древен род Плещеевых[69], ан князей в нем не имелось, потому мне эти заведенные порядки яко нож острый в горло, а тебе, ежели поразмыслить, инако. Тогда на кой ты стремишься их изничтожить? Да и сам не в Москве остаешься, а с царевичем в Кострому собрался – это как понять?
– Да нет у меня никакой выгоды, кроме одной, – пожал плечами я. – Мне здесь, на Руси жить, вот я и хочу, чтоб стала она великой державой. А без уничтожения этой пакости нам с тобой таковую не воздвигнуть. Что же до Костромы, то… В Москве оно, конечно, кое-чем получше, но уж больно погода там дрянная. Того и гляди то ли молния с неба прилетит, то ли градом побьет, то ли случайно еда скверная попадется.
– И все?
Странный он какой-то! А сохранение жизни – разве этого мало? Но тут же спохватился – я ведь, уезжая, изрядно теряю, а тут и на жизнь особо не глядят, тут главное, чтоб в почет вылезти, и платить за это готовы даже собственной головой.
Что ж, будет тебе еще одна причина, чтоб звучало попонятнее.
– Не хотел говорить, но тебе, так и быть, поведаю, – вздохнул я. – Был в древности такой великий человек, Гай Юлий Цезарь. Так вот он как-то сказал, что лучше быть первым в деревне, чем вторым в городе. Я ведь хоть и князь, но, как мне тут пояснили, главное даже не в знатности рода – вон сколько Рюриковичей в лаптях гуляют, да и при царе даже не в первой сотне, – а в том, сколько заслуг имели их пращуры перед великими московскими князьями.
– Это так, – кивнул Басманов.
– Вот и получается, что нет проку в моих прапрадедах, которые были королями Шотландии. Не в зачет они. Значит, и место мое после Шуйских, Голицыных, Мстиславского, и даже после тех, кто всегда ходил в холопах, вроде Шереметевых или Захарьиных-Юрьевых, а быть после них… – Я медленно покачал головой.
– Но и сидя в Костроме заслуг не скопить, – прищурился боярин.
– Зря ты так думаешь, – многозначительно заметил я, но развивать мысль не стал. Да и не знал я, что еще добавить, так что пусть мой собеседник додумывает что хочет.
Басманов продолжал некоторое время смотреть мне в глаза – наверное, как раз домысливал, но потом надоело, или решил, будто и впрямь что-то прочел, и уставился на догорающий костер.
– Кажись, дровишек надо бы подкинуть, – протянул он и обернулся, чтоб позвать кого-нибудь, но я остановил:
– Погоди немного. Ночь-то какая, залюбуешься, а пламя поднимется – ни звезд, ни реки не увидим.
Басманов удивленно покосился на меня, но послушался, не стал никого звать и, более того, тоже принялся разглядывать звездное небо над нашими головами.
Впрочем, красот хватало и помимо него. Совсем рядом с нами бесшумно несла свои воды в Оку полноводная Москва. Тонкий серебряный месяц нависал прямо над нею, а под ним, над самой водой, густой пеленой стелился белесый туман.
С другой стороны нашего становища возвышался густой лес. Он тоже спал, но беспокойно, время от времени легонько подрагивая серебром листьев.
Словно соблюдая определенный порядок, на опушке толкалась, упираясь друг в дружку, молодая поросль, чуть дальше крепкие голенастые липы, плакучие вдовушки– ивы, а еще дальше – вековые, горделивые, задравшие головы ввысь стройные сосны.
Ели тут если и были, то еще дальше. Во всяком случае, когда, еще засветло, я заходил в него, то их не приметил.
Но в отличие от реки молчать деревья не привыкли. То и дело одно или другое сдержанно покашливало, роняя сухую ветку, а внизу кто-то все время шуршал.
Пожалуй, за последние несколько месяцев мне впервые выпало эдакое наслаждение – побыть поздним вечером у костра, и чтоб никуда не надо было торопиться, а завтра не имелось никаких неотложных дел, никаких важных встреч…
Одна лишь дорога, по которой будет неспешно трусить твой конь, а ты сам, ослабив поводья, продолжишь наслаждаться спокойными минутами, зная, что основное позади и ты возвращаешься победителем…
Да и в столице, собственно говоря, никаких срочных задач уже не было – только текущие. Скучать – это понятно – не придется, но и носиться высунув язык, как гончая, тоже. Даже во время поиска убийц Бориса Годунова, которыми я собирался заняться сразу по приезде.
И как-то так получилось, что, стоило мне вспомнить одних убийц, тут же дали о себе знать другие, находившиеся куда ближе…
Басманову, в отличие от меня, и повезло, и не повезло одновременно.
Не повезло, потому что тяжелый железный болт, прилетев из лесной чащобы, угодил ему всего на два пальца выше сердца, но если бы Петр Федорович мгновением ранее не нагнулся, потянувшись за баклажкой с душистым медком, он вошел бы куда точнее.
Второй болт, предназначенный мне, и вовсе угодил в костер.
Выручила… вежливость – посудина стояла ближе ко мне, вот я и нагнулся почти одновременно с боярином, чтобы взять и передать ему.
Я тут же проворно откатился в сторону, и вовремя. Еще два болта проделали по дырке в небольшом куске войлока, на котором секундой раньше сидел я.
«Ему одна, а мне три», – непроизвольно отметил я в уме.
И вновь все то же самое, за одним исключением. Боярских шатров поблизости не имелось, так что укрыться не получилось и атакующим пришлось уходить глубже в лес.
Сразу три десятка казаков с головнями в руках ринулись их преследовать, но отступающие головорезы были достаточно опытными и все равно сумели скрыться, да вдобавок еще и наследить – двоих подрезали, а еще двоих завалили из арбалетов.
Наповал.
Словом, неспешного путешествия не вышло – гонцы немедленно ускакали во весь опор в Москву за лекарями, да и нам, оставшимся близ боярина, следовало поспешать, хотя с тяжело раненным Басмановым это было затруднительно…
– Есть на свете бог! – мстительно произнесла царица-мать, перекрестившись и склонившись в низком благодарном поклоне перед иконой Спаса, когда я пересказывал за ужином подробности покушения.
Почему уж она решила, что именно Христос лично руководил покушением на Басманова, не доверив это важное дело ни одному из своих апостолов или прочих святых, – не знаю.
В мои же планы смерть боярина не входила никоим боком – зря я, что ли, возился с ним столько времени?! – так что пользовала Петра Федоровича лично моя ключница, ибо Басманов был мне ох как нужен.
Что касается меня, уцелевшего дважды и притом не получившего ни единой царапинки, то я и тут не спорил, когда просиявшая Ксения заявила, что она и братец молились за меня и на небе услышали их молитвы.
Очень даже может быть.
Во всяком случае, за пару-тройку секунд до первого покушения я не только отчетливо услышал, как кто-то меня позвал по имени, но и успел увидеть легкое светлое марево у входа.
Что именно это было – глюк, видение, мираж, – не знаю, но если бы я не приподнялся на локте, обалдело вглядываясь в темноту, царящую вокруг, то болт не скользнул бы по стальной пластине, а точнехонько вошел бы в стык между ней и металлическими кольцами, на которых она крепилась.
Да и второй раз тоже…
Потянулся к фляге я сам, но вдобавок кто-то невидимый толкнул меня в плечо, и на мгновение мне показалось, что на месте моего собеседника сидит вовсе не Басманов, а совсем иной человек.
Был незнакомец молод, улыбчив, синеглаз, с совсем небольшой бородкой и усами, а длинные льняного цвета волосы доходили почти до плеч. Он глядел на меня и улыбался.
Померещилось? Не спорю. Вот только почему-то в этот миг отчетливо пахнуло запахом свежесорванных луговых цветов с венка на его голове.
Тоже померещилось. Ну-ну. И тут промолчу.
Тогда я не успел удивиться, а мгновением позже стало не до размышлений. Но потом, когда мы уже были на пути в Москву, мне припомнилась ворожба Марьи Петровны в ночь перед отъездом, ее глухие, тягучие, непонятные слова и моя кровь, неспешно капающая на тонкие ольховые палочки, вокруг которых сразу после этого заколыхалось багровое пламя на небольшом костерке, разведенном…
Вот на этом месте я и остановился в своих воспоминаниях. Почему-то никак не мог припомнить, когда именно моя ключница развела костер позади терема. Поначалу его точно не было, а вот потом…
Вроде бы она никуда не отлучалась за головешками, да и не топили у меня печи в столь поздний час. Кресала с трутом я тоже в ее руках не приметил. Тогда как она…
Но слова ее запомнил хорошо, особенно фразу о времени. Мол, ни к чему мне там засиживаться и с учетом дороги на все про все самое лучшее было бы уложиться в седмицу, поскольку далее бог Авось отвернется в сторону.
И пояснила:
– Не потому, что подсоблять не восхочет – очень уж он любознательный. До всего есть дело – и туда глянуть хотца, и сюда, вот и отвлекается.
А еще мне запомнился дым, идущий от неизвестно чем и как разожженного ею костра.
Пять голубоватых струек, исходящих от ольховых палочек, не уходили в небо порознь, но вначале соединялись на метровой высоте. И не просто так – они как-то переплетались друг с дружкой, будто пряди женских волос, и лишь после этого своеобразной косичкой вздымались ввысь.
– Добрый знак, – облегченно вздохнула травница. – Пяток дней у тебя всяко есть, да еще два-три денька куда ни шло. Словом, седмица.
А теперь думай и гадай – кто подсобил в первом случае, а кто во втором…
Глава 18
Суд престолоблюстителя
Впрочем, смысла это гадание все равно не имело, да и не располагал я временем для таких раздумий, поскольку ранение Басманова, помимо того что окончательно развязывало мне руки, в то же время и налагало дополнительный груз забот.
В его отсутствие – он и в себя-то пришел лишь на третьи сутки – Москвой по-прежнему заправляли царевич, я и головы, то бишь командиры стрелецких полков.
Но последним было куда легче – порядок и охрана, а больше ничего от них не требовалось, зато все прочее…
Ведь Федор больше царствовал, то есть делал вид, что рулит.
Разумеется, во всех спорных случаях шли к нему, но… через меня. И пока я топал докладывать, надлежало успеть продумать, как поступать в том или ином случае, поскольку полностью полагаться на юного Годунова было нельзя.
Мало ли…
Это потом, в Костроме, ему придется многое взвалить на себя и путем проб и ошибок учиться править самостоятельно.
Но в Москве перед своим отъездом он должен оставить о себе самое благоприятное впечатление. В том числе и как о человеке, который, несмотря на юные лета, умом пошел в батюшку и уже сейчас «судит и рядит яко убеленный сединами и умудренный великими летами старец».
Последнее, что я тут процитировал, мне доводилось слышать не раз. Досадно лишь, что к этой фразе зачастую следовала прибавка – похвала светлому Дмитрию Иоанновичу, кой оказался не токмо милостив, но и головаст, ибо распознал, что на Годунова можно положиться и довериться.
Ну и пускай прибавляют. Наше дело – выжидать.
Кстати, касаемо умудренности, сразу отмечу, что Федор и впрямь рулил относительно грамотно. Я ведь не просто впихивал в него свои слова, которые ему надлежало озвучить.
Да, сейчас Годунов верил мне безоговорочно. Даже в тех случаях, когда он чего-то не понимал в моих советах, он послушно поступал именно так, как я говорил, а лишь потом уточнял – почему так, а не иначе.
Правда, случалось оно редко и только по причине полного отсутствия времени, как, например, в день его спасения. Там действительно было не до разъяснений.
Но я не собирался замещать усопшего царя и становиться новым кукловодом его сына. Соблазн, что и говорить, имелся, уж очень послушен был царевич, но государь должен до всего доходить сам.
В конце концов, может, мне все-таки удастся выбраться обратно, хотя верилось в это все меньше и меньше, но вдруг? И что тогда? Новый кукловод, и к гадалке не ходи, обязательно объявится, но каким он будет?
Вот то-то и оно.
А даже если я и не сумею выбраться в свой двадцать первый век, все равно не дело. Получается, мне до старости водить Федора на помочах? Но я не нянька.
Так что в основном я излагал вопрос, он самостоятельно принимал по нему решение, и лишь после этого, выслушав его, я начинал поправлять своего ученика, добиваясь, чтобы он сам добрался до единственно правильного или наиболее оптимального варианта, да и то старался проделать это не грубо, а наводящими вопросами:
– А не думаешь ли ты, Федор Борисович, что здесь получается не совсем справедливо? Ведь…
Или:
– Возможно, ты и прав, но попробуй поставить себя на его место. – И, выслушав поправку, рекомендовал: – А теперь встань на место второго челобитчика и вникни внимательно – ведь и он по-своему прав…
– И что тогда делать? – поначалу терялся Федор.
– А ты встань посредине, чтоб судить совсем беспристрастно, – советовал я.
Тот закрывал глаза, думал и на сей раз выдавал почти верный ответ. Но «почти» меня тоже не устраивало, и я, одобрительно кивая – правильной дорогой топаешь, ученик, – рекомендовал:
– А теперь, оставаясь в середине между ними, мысленно поднимись вверх, ибо судья не среди судящихся, но над ними, как господь бог.
То есть я делал все возможное, чтобы он пришел к самому правильному, на мой взгляд, – подталкивал, подпихивал, но все равно окончательно решал он сам.
Кстати, царевич и тут учился очень быстро, практически не повторяя своих ошибок и свято памятуя все мои наставления, включая и главное:
– Лишь после того, как придешь к нужному решению, лезь в Судебник и подыскивай под него нужный закон.
– А я мыслил, что туда первым делом, – удивлялся он.
– Если бы ты осуществлял правосудие, тогда да, – соглашался я. – Но ты должен олицетворять куда более высокое и разумное – справедливость.
– А ежели они расходятся? – помнится, задал мне Федор вопрос, когда мы готовились к первому в его жизни судебному заседанию.
– Неудивительно. Они это делают гораздо чаще, чем сходятся, но ты попытайся все-таки их увязать, ибо закон при всем его несовершенстве впрямую нарушать негоже. Сам подумай, как можно требовать от людей жить по нему, если власть, которая их принимает, сама же и нарушает?
– Так ведь не увязывается, – вздохнул он и потряс челобитной, которую назавтра мы должны были разбирать в первом судебном заседании с его участием. – Вот сам прочти-ка.
Я прочел.
В грамотке от некоего боярского сына Петра Карачева сына Микитина говорилось, что от него самовольно ушел его холоп Живец Коваль сын Митрофанов, которого он теперь сыскал, но тот упирается и в холопы идти не собирается.
Была и вторая – от самого Живца. В ней утверждалось, что боярский сын сам в голодный год выгнал его из своего дома, а ныне, узнав, что он выжил, норовит «сызнова примучить» его в свои холопы.
Были еще бумаги, в которых опрошенные свидетели подтверждали показания Живца, однако все это слова, а на деле, согласно Судебнику…
Получалось, что правосудие должно в очередной раз восторжествовать над здравым смыслом, да и над справедливостью, о чем мне сокрушенно заметил царевич:
– По совести, Живцу волю надобно дати, а ежели по Судебнику, вовсе напротив – господину вернуть.
Я призадумался. И впрямь получалось как-то не того.
На стороне Живца – справедливость, зато на стороне этого, как там, Петра Карачева, статьи Судебника. Раз холоп – все. А уж выгнал не выгнал, оговорок нет. Отпускной-то лист хитрец Карачев ему не выдал, потому все оставалось по-прежнему.
– И таких не одна грамотка лежит, эвон сколь. – Федор досадливо поворошил внушительную горку свитков, лежащих на отдельной полке. – А завтра судилище, на коем мне надо слово сказывать.
Я прошелся к новенькому стеллажу и одобрительно провел рукой по дереву – хорошо все сделал Еловик, в точности согласно моим указаниям и чертежу, который я быстренько набросал перед отъездом в Серпухов.
Да и таблички, которые были прикреплены на каждую полку, тоже выписаны четко и крупно – не ошибешься, и ориентироваться весьма удобно. Вот тебе статья о холопах, и тут же под нею аккуратно уложены свитки с челобитными, подходящими под нее, а вот о божьем суде – тут совсем мало, а вот…
Да, идея была не моя – вновь пригодилось воспоминание о дяде Косте, когда он, начиная работу над своим Уложением о пограничной службе по охране рубежей, точно так же систематизировал старые документы, касающиеся ее.
Ну и пускай не моя. Зато я ее удачно использовал. Да и Еловик со своей феноменальной памятью пришелся как нельзя кстати. Хоть и не успел он раскидать по полкам все челобитные, но процентов на восемьдесят с ними управился – вон как мало их осталось лежать в углу на лавке.
– А сам как мыслишь? – осведомился я для начала.
– Поди, тако же, яко и ты, – уклончиво ответил Федор. – Да что с того проку, коль в Судебнике иное. – И в подтверждение своих слов ткнул пальцем в табличку со статьей.
– Прок в том, что у нас имеется желание, – пояснил я. – А при его наличии можно обойти и Судебник. – И, скептически усмехнувшись, глядя на написанное на ней, предложил: – Давай теперь думать и размышлять.
Вообще-то я примерно представлял себе, как это сделать.
И немудрено. Если уж русский человек в состоянии найти лазейки в российском законодательстве начала двадцать первого века, поскольку один Остап Бендер всегда умнее сотни законоведов, то надуть средневековое право для него раз плюнуть.
Однако на всякий случай я заглянул в кабальную грамоту на Живца, после чего, ткнув в нужное место пальцем, заметил:
– Гляди. Вот то, что тебе нужно.
Федор прочел и непонимающе уставился на меня. Я не стал объяснять – пусть сам дойдет. Размышлял он, правда, недолго – минут пять, а затем радостно заулыбался:
– А и впрямь можно обойти.
– И не только, – добавил я. – Чтоб больше таких челобитных не подавали, нужно сделать из этого показательный процесс, а потому…
На следующий день поутру Федор торжественно уселся на свой столец.
Дабы всем было понятно, что он ни в коей мере не собирается посягать на царские прерогативы, мастера изготовили ему особое кресло, очень похожее на стоящий рядом пустующий трон, но значительно скромнее.
Одеяние у него было соответствующее.
Наследник царского престола – это куда выше любого князя, не говоря уж о боярах, а потому и на голове у него была корона, которая тоже имела совершенно иной вид, разительно отличаясь от шапки Мономаха. Легкий серебряный обруч с тремя золотыми зубчиками впереди и с концами, которые сзади немного не сходились, – вот и все.
В первую очередь сделано это было для удобства ношения, но, разумеется, я все соответственно обыграл. Уже на другой день после появления юного Годунова в этой короне знающие люди стали втолковывать прочим любопытным, а таких хватало, что все это не просто так.
Мол, сама корона символизирует почти столь же великую власть над Русью, как и у царя. Однако наследник пока не является государем, потому обод не из золота, а из серебра.
Зубчики же символизируют три вида власти – судебная, исполнительная и законодательная, – которыми наместник пользуется в полной мере, если государь отсутствует.
Обод же не замкнут по той причине, что, когда появится у Дмитрия Иоанновича маленький сын, Федор Борисович торжественно положит символ своей власти в изголовье его колыбели, тем самым якобы передавая ему все полномочия.
Понятно, что для царевича-младенца будет изготовлен иной обруч, куда меньше, но не менять же его каждый год – головка-то растет. А так ему первого детского хватит до семи лет, не меньше, а второго до четырнадцати. Третий же изготавливать ни к чему, ибо вот он, на голове нынешнего наместника.
Ну а если, не приведи бог, случится что с Дмитрием Иоанновичем, то и тут все понятно – обруч сызнова перейдет на голову Годунова, который станет править совместно с юным царевичем, и восседать они станут рядом.
Более того, в знак старшинства сын Дмитрия изначально будет сидеть на троне, а голову его украсит не серебряный, а золотой ободок.
Не буду говорить, какими глазами глядела на меня Мария Григорьевна, когда впервые услышала все это. Думаю, и без того ясно. Если б могла – на клочки порвала бы.
Хорошо, что бодливой корове бог рогов не дал.
Сам Федор тоже несколько приуныл. Пришлось пояснить ученику, что все это так, для людей, дабы они привыкли к его новому высокому титулу, ибо на самом деле… И напомнил про видение, о котором уже говорил царевичу.
Лишь после этого он успокоился.
Но я отвлекся.
Так вот, усевшись на стольце, Годунов внимательно выслушал обе стороны, для начала задав несколько уточняющих вопросов.
Последнее тоже по моей рекомендации.
– Пускай тебе все ясно еще до начала суда и ты уже пришел к какому-то выводу, но все равно надлежит задать вопросы, да не простые, а такие, чтоб и те, кто стоит в толпе, тоже пожелали, чтоб ты решил именно так, а не иначе. Вот как ты мыслишь – кто за кого будет?
– Оно и без вопросов ясно, – пожал плечами Федор. – Простецы за Живца, а те, кто сам холопов имеет, за Карачева.
– Вот ты и задай такие вопросы, чтоб даже последние от боярского сына отшатнулись, – порекомендовал я. – Пусть Петр расскажет, в каком году и в какое время Живец якобы от него сбежал, да в какой одежде, чтоб стало ясно – врет Карачев. Главное, настроить народ соответственно твоему будущему приговору, чтоб у тебя получилось согласно с ним.
– Так ведь оно и так будет согласно с ним, – не понял Федор.
– Будет завтра, – кивнул я, – но не всегда. Ты, конечно, можешь просто решить дело в пользу Живца, оказав ему милость, но надо, чтоб твой суд был не только милостив, но и справедлив. Поверь, что последнее ценится народом куда выше, даже если приговор суров. Вопросы же и предназначены для того, чтобы все поняли твою справедливость.
Федор уразумел.
Народ возмущенно загудел уже после первых ответов Карачева, когда замявшийся боярский сын нехотя выдавил, что сбежал от него Живец в начале января позапрошлого года.
Читать бесплатно другие книги:
