Человек под маской дьявола Юдина Вера

4. Семья, в доме напротив

Кто берет – наполняет ладони, кто отдает – наполняет сердце.

Однажды я узнала, что в доме, напротив, в подвале, обитает целая еврейская семья. Меня поразила их отвага – жить прямо под носом у врага, в то время как их собратьев отлавливали словно животных и сгоняли за колючую проволоку. Долгое время, неизвестной семье удавалось оставаться незаметной. Видимо немцам просто не приходило в голову, что кто-то может пойти на такой рискованный шаг. Несколько раз, я видела как мальчишка, один из сыновей пожилой еврейской пары, осторожно оглядываясь выбегает из своего укрытия и отправляется в город на поиск пропитания. Часто он возвращался домой в побоях, и без еды, но в большинстве случаев, его вылазки приносили успех. Я решила помочь ему. Я незаметно ускользнула с кухни и перешла через дорогу. Остановилась в нескольких метрах от тайного входа и стала ждать. Вскоре, в узком лазе появилась маленькая черная головка. Мальчик бегло осмотрелся и выскочил из своего укрытия. Отряхнулся и смело заправив руки в карманы своих потрепанных брюк, пошел по направлению главной улицы. Я последовала за ним.

Отойдя на приличное расстояние от дома генерала, я догнала мальчика и тронула за плечо. Он испуганно сжался, но все же обернулся.

– Чего тебе? – смело спросил он, смиряя меня любопытным взглядом, и видимо он узнал меня, так как лицо его вдруг натянулось, а руки в карманах напряглись. – А, это ты…

Я услышала презрение и ненависть в его голосе. Он знал, что я работаю в доме врага, пусть и не по своей воле. Я протянула ему ломоть хлеба и кусок сыра. Мальчик смерил меня хмурым взглядом, в нем боролось чувство долга перед умирающей от голода семьей и ненависть ко всему что связано с гонителями его народа. После недолгих раздумий, он все же принял решение. Протянул руку, и схватил скудный паек. Быстро пихнул его в карман и собирался уйти. Я остановила его.

– Я могу оставлять для вас еду. В доме генерала много продуктов, думаю, он не заметит. – Я говорила ласково, боясь спугнуть ребенка.

Он нахмурился, недовольно поморщился, но понимая, что получая еду от меня, сможет избежать множества проблем, согласно кивнул.

Я просияла от радости, что хоть как-то смогу помочь этим несчастным людям.

– Каждое утро, я буду выносить вам корзину с провизией, и оставлять в разрушенном доме, справа от вашего убежища. Корзинку буду забирать вечером. Если вдруг вам понадобится что-то еще, просто оставь в корзинке записку.

Мальчишка кивнул и мы разошлись. С того дня, я стала пособницей евреев. Каждое утро, я собирала скудный паек для неизвестной мне еврейской семьи. В него входило: несколько отварных яиц, бутылка молока, хлеб, и глиняный горшок, с оставшимся после ужина жаркого или супа, когда появлялась возможность, я докладывала в корзину сыр, творог или масло, но часто делать этого не могла, так как в нашем доме кисло-молочные продукты были такой же редкостью.

Утром, вынося мусор, я относила корзину с едой в уговоренное место, а вечером, отправляясь за молоком, корзину забирала. Делала я все это настолько незаметно, что ни разу не привлекла внимания Рихарда или охраны.

Однажды в корзине я нашла золотое украшение. Кулон на золотой цепочке, в виде розы, с инициалами «О.Ф.». Я вернула украшение с утренней посылкой, в записке написала, что благодарностью будет здоровье неизвестной мне семьи. Больше подарков они не присылали.

Так продолжалось почти месяц. Тогда я еще не знала, обо всех ужасах, что творились в гетто, и не могла понять истинной угрозы, нависшей над неизвестной мне семьей. Я слышала, что немцы сгоняют евреев, но не могла поверить, что положение несчастных настолько ужасно.

В один из дней, когда я по привычке пришла в уговоренное место, для того чтобы забрать пустую корзинку, я обнаружила ее нетронутой. Сердце мое кольнуло дурное предчувствие и я решительно направилась прямо к тайному входу в убежище. Стоило мне проскользнуть в узкий проход, скрытый руинами едва не развалившегося здания, как я сразу почувствовала дурной запах. Я не смогла опередить его природу, он не был мне знаком. Но едва я спустилась по узкой лестнице вниз, в самую глубину подвала, как этот запах мгновенно обрел свои черты – это был запах смерти, смесь крови и пороха. Вся семья лежала грудой сваленная в темном углу, в луже крови. Женщина, мужчина, три девочки и грудной малыш. Все вместе они напоминали одну бесформенную кровавую массу. Зажав рот рукой, сдерживая рвотные позывы, я выбежала из этого ужасного места. Оказавшись на воздухе, я глубоко задышала и почувствовала, как слезы обожгли щеки.

Вернувшись в дом, я спряталась в своей комнате и проплакала несколько часов подряд, до наступления сумерек.

Когда стемнело, я привела себя в порядок, несколько раз умывшись холодной водой, надеясь снять припухлость глаз, и вышла на кухню.

Ужин был готов вовремя, но находясь в состоянии апатии, я сожгла отменный кусок свинины, и не доварила картофель. Наспех сервировала поднос и позвала Рихарда. Когда Рихард унес поднос с едой в столовую, я занялась приготовлением чая, Генрих был любителем чайных церемоний, которыми заболел в путешествии по восточным странам, и я должна была четко следовать записанным на листок бумаги инструкциям, чтобы не разочаровать его.

Все уже было готово, когда дверь на кухню распахнулась и на пороге появился разъяренный Генрих. В руке он держал блюдо со своим ужином. Я мало знала этого человека, и тем более никогда не видела его в ярости. Поэтому замерла на месте, не понимая чего от него можно ожидать.

Не долго думая, он замахнулся и тяжелая тарелка, с нетронутой едой, полетела в мою сторону. Я успела поднять руку, тарелка с треском врезалась в локоть, обжигая резкой болью и с грохотом упала на пол.

– Картошка сырая! – грозно проревел Генрих, сверкая глазами.

Я почувствовала, как земля уходит у меня из-под ног, и мир вдруг перестал вращаться. Я поняла – вот он мой час. Хозяин не доволен, и меня ждет наказание. Вся жизнь промелькнула у меня перед глазами, детство, семья, друзья, Соня… Я вдруг вспомнила о сестре, которую никогда больше не увижу.

За спиной Генриха, я заметила Рихарда. Он стоял в шаге от него, и злобно усмехался. Словно преданный пес, он предвкушая расправу, ждал команды хозяина, готовый в любую минуту сорваться, подлететь ко мне и разорвать на мелкие кусочки. Но вопреки моим самым страшным ожиданиям, Генрих лишь недовольно нахмурился.

– Ты можешь успеть исправить свою ошибку, пока я еще не сильно голоден, – бросил он, и вышел.

На лице Рихарда отразилось недоумение, хозяин сменил гнев на милость. Рихард едва язык не прогладил от разочарования, вновь смерил меня взглядом: означающим – просто еще не время. И покорно поспешил за Генрихом.

Через час я вновь сервировала поднос, предварительно проверив все на вкус, и позвала Рихарда. Вторая попытка увенчалась успехом, я приготовила чай, и прибравшись на кухне ушла в свою комнату. Только там, я заметила, что моя одежда, насквозь промокла от липкой крови. Я стянула платье, оставив его болтаться на поясе и подошла к зеркалу. Кровь уже остановилась, но на коже виднелся глубокий порез, вокруг которого корочками торчала засохшая кровь. Я оторвала кусок от висевшего на гвозде полотенца, и попыталась смыть кровь холодной водой. Было невыносимо больно, но собрав все силы, я закусила губу, едва сдерживая слезы.

Скрипнула дверь, я обернулась. На пороге стоял Генрих. Я машинально закрылась руками, надеясь скрыть от него свою наготу, но он не обратил на это внимания. Взгляд его был направлен на рану – последствия его ярости. Генрих подошел, осторожно взял за руку, поднес к губам и поцеловал мой локоть. Я вздрогнула. Он посмотрел мне в глаза, и я не могла отвести от него взгляда. Я не могла понять, боюсь ли этого страшного человека, или мне все равно, что он со мной сделает.

Генрих забрал у меня тряпку, осторожно окунул в воду, и начал старательно смывать следы крови. А я продолжала неподвижно стоять, не отрываясь глядя на его склоненную голову. Когда он закончил, я быстро натянула платье, и застегнула пуговицы до самого ворота.

– Анни, – тихо назвал он мое имя. Он впервые назвал меня по имени. – Я не хотел сделать тебе больно… Прости… С завтрашнего дня, ты можешь спокойно передвигаться по городу.

Он протянул мне какую-то бумагу, увенчанную пафосным гербом и чужими печатями, и вышел. Что это было? Жест проявления милосердия? Нет! Таким образом он просил у меня прощения, намекая на незаслуженно оказанное доверие. Он ушел, а я долго стояла перед дверью, не зная как его понимать…

5. Сестра

И что бы с вами ни случилось – ничего не принимайте близко к сердцу. Немногое на свете, долго бывает важным.

(Э. Ремарк «Триумфальная арка»)

На следующий день, когда Генрих с самого утра уехал по своим делам, я решила выйти в город. Я мечтала напиться неожиданной свободой. Мне было интересно, что же теперь творится в оккупированном Смоленске? Как живут люди? И самое главное – я мечтала отыскать свою сестру. Почему-то мне казалось, что я смогу найти ее в нашей квартире.

Я шла по улицам города, пряча глаза от наглых взглядов ухмыляющихся немцев. Я смотрела на людей, в оборванных одеждах, грязных, голодных, тех, кто сумел выжить после взятия города. Иногда попадались группы людей, на рукавах и спинах которых мелькали обрывки желтой ткани, изображающие звезду. Так немцы отмечали презренных своему хозяину евреев. Я шла и с ужасом вдыхала пыль и пепел оставшийся после разрушенных домов и зданий. Первым делом я отправилась на нашу квартиру, но застала там только одинокую фасадную стену, которая светилась зияющими дырами вместо окон. В том окне, что когда-то было нашим домом, я увидела обгоревший кусок занавески, которую когда-то шила наша мама. Некогда белая, с нежно пурпурными цветами, она стала словно символом позора и падения, всего того, чем прежде гордилась наша страна.

Простившись навсегда с местом, которое стало нам временным пристанищем, я направилась к госпиталю, вернее к тому месту, что прежде называлось госпиталем. После взятия города, немцы подорвали здание, где прежде мы спасали жизни, оставив только груду камней. Я обошла вокруг развалин, в страхе искусывая в кровь губы. Среди массы убитых солдат, что прежде охраняли наш госпиталь, я узнала того самого, что однажды дал мне папиросу. Узнала и того, что смущаясь и стараясь скрыть свою симпатию, часто заглядывался на мою сестру. Мы все знали о его тайной страсти, но сам он никогда в этом не признавался. Я сдерживала слезы, боясь расплакаться, и все бродила в развалинах в поисках сестры. Я боялась увидеть ее мертвой. К моему счастью, ее нигде не было.

Мне даже показалось, что дышать стало легче. Ведь если немцы поймали ее и доктора Измайлова, то вряд ли потащили бы куда-нибудь в другое место, для того чтобы убить… как я была наивна… я совсем не знала этого мира… мира нового, утопленного в крови и ненависти. Идеального мира создаваемого беспощадной рукой нацистов.

По дороге домой, я случайно столкнулась с группой людей, расчищающих дорогу. Хилые, слабые, едва живые, женщины, старики и дети, прилагая все свои силы, поднимали огромные обломки разрушенных зданий и относили их в сторону. Обходя одного старика, я случайно, спиной, толкнула девушку, только склонившуюся за камнем. Она тихо ухнула и едва не упала. Я успела обернуться и поймать ее за руку. Она подняла голову и я с трудом узнала в ней Сару Измайлову. На лице Сары хранился отпечаток недавних издевательств и побоев, у края глаза четко синел свежий след от окурка, губа привспухла и кровила, а на щеке белел едва заживший шрам.

– Сара! – радостно воскликнула я, щупая ее руку.

– Анечка, – растянулась она в улыбке, хватая меня второй рукой. – Как ты, душа моя? Где ты?

Я заметила на плече у Сары отличительную эмблему, желтую звезду. Я никогда не думала о том, что она и ее семья евреи. Мне было все равно. Никто прежде не выделял их из толпы. В первую очередь, все они были – людьми. Я осторожно коснулась рукой грязной тряпки, мне так захотелось сорвать с нее этот позорный и уничтожающий знак. Но я поняла, что могу навлечь беду на нас обеих.

– Как ты живешь? – осторожно спросила я.

– Как еврейка, – с усмешкой ответила Сара и бросила злобный взгляд на прогуливающихся рядом немцев.

Слезы застыли у меня в горле.

– Что они делают с вами?… разве так можно?… Сара… скажи мне, что происходит в этом мире?…

Сара притянула меня к себе и заботливо погладила по голове.

– Тише… не плачь. Ты ничего не изменишь. Все уже решено. Я отстранилась от нее.

– Что решено? О чем ты говоришь? Скоро придут солдаты и они спасут вас! – с надеждой воскликнула я.

– Никто не придет, Аня. Они бежали, и говорят, что всех кто оставил Смоленск, арестовали. Возвращаться уже некому. Ты ведь помнишь, что те, кто попадает к ним, обратно не возвращаются. Все кончено, Аня. Никто не придет нас спасать. Все кончено. В Германии евреям не жить, это все знают. Надо было бежать, надо было заставить отца… чего он добился… глупец!

– Сара, отец! – вспомнила я. – Где твой отец! Когда я видела его в последний раз, Соня была с ним. Где они?

Сара посмотрела на меня взглядом, с которым мы обычно сообщали родственникам погибших дурные новости. Сердце мое похолодело и кровь, будто застыла в жилах, я крепко схватила ее за руку и затаила дыхание, ловя каждое ее слово.

– А ты разве не знаешь? – скорбно спросила она.

– Нет…

– Их убили. В тот же день, когда поймали… Мы с мамой нашли их тела у госпиталя, и отнесли на кладбище… Мы похоронили их как могли.

– Нет… Соня… – только и смогла произнести я.

Соня прижала меня к себе, и обхватила мою голову, шепча слова утешения. Но от этого не становилось легче. Рыдания разрывали меня изнутри, мне хотелось кричать и рвать на себе волосы… вот почему я не нашла ее тела у развалин. Но разве могла я знать, когда оставляла ее там, что все закончится именно так. Почему немцы забрали меня? Я знала немецкий – могла пригодиться. Почему они не взяли мою сестру? Она была с евреем, не знала немецкий, и не принесла бы изуверам никакой пользы. Мне кажется они даже не разбирались, была ли она настоящей еврейкой, просто спустили курок и оборвали ее жизнь. А я… осталась теперь совсем одна… И только я виновата в ее смерти, ведь помешала ей вовремя бежать из города… я убила свою сестру. Сначала ее, а потом ту еврейскую семью. Я такой же зверь, как эти – ничем не лучше…

Тогда я думала так, и винила себя за все. Немного успокоившись, я собралась с силами и отстранилась. Сара посмотрела на меня с грустью. Но чем она могла мне помочь? Затравленная, загнанная, уничтоженная как личность. Почти животное, почти мертвец.

Пока мы разговаривали с Сарой, ко мне подошел немецкий офицер и грубо окликнул:

– Эй, ты! С евреями разговаривать запрещено! Отойди!

Но я протянула ему свой заветный документ, он бегло пробежал по тексту, затем вернул и без охоты дал нам с Сарой еще несколько минут, для того чтобы договорить. Я уже немного успокоилась и хотела узнать только одно.

– Сара, где мне найти ее?

– На еврейском кладбище, у окраины. Деревянный крест, на нем лента с ее волос. Рядом с ней – отец… Анечка, родная, ты береги себя… Может тебе удастся пережить эту войну, тогда похорони их как положено… Пусть хоть на небе они обретут покой.

На этот раз офицер не стал разговаривать со мной, он подошел к Саре и со спины грубо толкнул ее прикладом в плечо. Сара дернулась и едва не упала на меня.

– Работать! – гневно воскликнул он.

– Ступай, – прошептала мне Сара. – И пусть небеса хранят тебя!

На прощание Сара поднесла мою руку ко рту, и делая вид, что целует мою ладонь, что-то сплюнула. Когда я отошла, я разомкнула руку и увидела у себя на ладони золотой медальон. Внутри оказалась фотография Сары и ее родителей. Я сглотнула слезы и спрятала кулон в карман.

Из города, я сразу направилась на кладбище. Мне пришлось пройти несколько километров. Я стерла ноги в кровь, и едва двигалась, когда дошла до ворот закрытого города мертвых.

Прежде мне не доводилось ступать на мертвые земли. На земли, в которых покоились тела умерших людей. Оттого сердце мое забилось сильнее, когда я на дрожащих ногах шла мимо усеянного крестами поля.

Где-то вдалеке завыла собака, но я не испугалась, а упорно продолжала идти дальше. На самой окраине, в том месте, что указала Сара, я нашла одинокий крест, на котором болталась красная лента моей сестры. Со слезами я припала к ее могиле и пролежала там несколько часов. Я плакала и просила у нее прощения. И мне хотелось умереть прямо здесь, у того самого креста, рядом со своей сестрой.

Солнце уже садилось, когда я очнулась и поняла, что мне пора возвращаться. Генрих наверняка уже вернулся, и, обнаружив мое исчезновение пришел в дикую ярость. Я шла по дороге ведущей в город, и в мыслях думала о том, что дом Генриха, в данный момент единственное место, куда я могу прийти. Во всем мире, кроме него у меня никого не осталось.

Я чувствовала себя бездомной собакой, которая не любит своего хозяина, но только за то, что он ее кормит и иногда гладит по шерсти, возвращается к его ногам. И я возвращалась к ногам того, кто так или иначе виновен в смерти моей сестры. Да, не он стрелял, но он принадлежал к тому народу. Он был моим врагом, но он же стал моим хозяином.

Когда я пришла в город, уже стемнело. Я быстро дошла до дома, и стараясь не шуметь, вошла через заднюю дверь. Но проскользнув незамеченной в свою комнату, я к своему ужасу обнаружила там Генриха. Он сидел на стуле возле окна, в руке его блестел пистолет. Едва я вошла, он поднялся и направил оружие на меня. Я замерла. Генрих тоже не шевелился.

– Где ты была? – гневно спросил он.

Я не отвечала.

Генрих шевельнул пальцем, раздался щелчок. Генрих повторил вопрос более настойчиво.

Я продолжала молчать. Я смотрела на него неподвижным взглядом, прямо в глаза, прямо в самую глубину его черной души и мысленно молила выстрелить.

Возможно тогда, он почувствовал мою решительность, и выругавшись убрал пистолет. Сделал шаг в мою сторону, занес руку и со всей силы ударил меня по лицу. Я не шевельнусь.

– Никогда больше так не делай! – рявкнул он и выскочил из моей комнаты, оттолкнув меня в сторону.

Я проводила его пустым взглядом. Когда его шаги стихли, я плотно закрыла дверь и в слезах бросилась на кровать. Я проплакала всю ночь, пытаясь унять дрожь и боль терзающую мое сердце.

Утром я вновь проснулась раздавленной и усталой. Но собравшись с силами заставила себя подняться, умыться и пойти на кухню. С того дня, я поняла, что та часть моей прошлой жизни, в которой я умела любить и смеяться, умерла навсегда и теперь похоронена вместе с Соней, в безымянной могиле, под деревянным крестом с красной шелковой лентой.

6. Смоленское гетто

Я только раз видала рукопашный,

Раз наяву, и тысячу – во сне.

Кто говорит, что на войне не страшно,

Тот ничего не знает о войне!

(Ю. Друнина)

Пришла зима. Снег засыпал все улицы Смоленска, ведь природе невдомек, что идет война, она следует своим установленным правилам и законам. Как оказалось, немцы не очень-то любили зиму, что не могло не стать поводом для очередного злорадства.

Все это время, немцы продолжали отлавливать по всему городу евреев и сгонять их в гетто. Я с ужасом наблюдала за тем, как из прекрасных и образованных людей, оставшиеся и уцелевшие жители города, превращались в зверей и преступив все свои жизненные принципы, за кусок хлеба начали охотиться на ставших вдруг ненавистными евреев.

К тому времени, я уже понимала, что ничем не смогу помочь, но вопреки здравому смыслу, рискуя жизнью, я носила еду, тем несчастным, кому посчастливилось продержаться до зимы в ужасных условиях гетто. Я осознавала, что не смогу накормить всех, но мне казалось, что если я смогу помочь хотя бы одному из них, то кто-то последует моему примеру, и протянет руку помощи обреченным. Вместе мы поможем им выжить.

Я действовала через Сару. После того случая с моим опозданием, Генрих на долгое время пропал из поля моего зрения. Или возможно я пропала. Это уже не важно, важно то, что находясь в одном доме, мы умудрялись не встречаться. Правда иногда я слышала его громкий голос, когда в наш дом приходили гости. Генрих в те моменты позволял себе выпить лишнего, и тогда они громко смеялись, когда устраивали в доме стрельбу или били посуду. По утрам, мне приходилось тратить несколько драгоценных часов, на то чтобы привести дом в привычное состояние и придать ему вид человеческого жилища.