Удивительная жизнь Эрнесто Че Генассия Жан-Мишель

К началу декабря она почувствовала, что больше не может сидеть взаперти, и решила отправиться на репетицию в Театр на Виноградах. Хелена спокойно спала в коляске, актеры по очереди тетешкали ее, она открывала глаза и «гулила», стоило погладить ее по шейке под подбородком. Все поздравляли Кристину с рождением очаровательной дочери и пытались определить, на кого похожа Хелена. Когда Георг Фрейка захотел лично покормить малышку из бутылочки, Кристина наконец испытала прилив гордости и материнской любви.

– Все, хватит, за работу, мы выбились из графика. И не шумите, не то разбудите ребенка.

Кристина была счастлива. Она пока не выходила на сцену, но была среди товарищей, дышала воздухом театра, слушала указания Георга и примеряла их на себя. Если у режиссера возникало сомнение, он оборачивался, ища совета у Кристины, она кивала или качала головой, выражая отношение к происходящему. Георг почти всегда прислушивался к мнению своей актрисы и порекомендовал ее одному другу, собиравшемуся в начале года ставить Гольдони. Фрейка не сомневался, что из Кристины выйдет отличная венецианская горожанка.

Йозеф был не в восторге от намерения жены снова начать играть. Он считал, что Хелена еще слишком мала, ей требуется забота матери и театральную карьеру можно продолжить, когда девочка пойдет в школу. Он объяснил, что депутаты только что приняли закон, по которому домохозяйка, воспитывающая детей, получает право на пенсию, как любая другая работающая женщина. Таковы преимущества жизни в социалистической стране!

– Будь благоразумна, Хелена нуждается в тебе, как ты не понимаешь!

Кристина почувствовала себя виноватой и согласилась, но наутро (не зря же говорят, что утро вечера мудренее!) передумала:

– Раз мы живем при социализме, значит имеем равные права. Так почему бы тебе не понянчиться с нашей дочерью?

В конце концов они нашли решение: Кристина занималась девочкой по утрам, после обеда приходила кормилица, а Йозеф сидел с Хеленой по вечерам, когда ее мать играла спектакль.

В январе 1949 года Кристина получила посылку из Франции. Мать написала ей длинное нежное письмо с поздравлениями и поблагодарила за фотографии Хелены. Она прислала розовую распашонку с пуговками-бабочками, которую сама связала крючком из овечьей шерсти (самой нежной и теплой на свете), и крошечные ажурные носочки.

…Признаюсь честно, дорогая, я этого не ожидала. Рождение Хелены – лучший рождественский подарок, который я могла получить! Я очень счастлива за тебя, ребенок – главное в жизни женщины. Мне так хочется увидеть малышку, взять ее на руки, поцеловать! Надеюсь, однажды это обязательно случится. Хелена очень похожа на мою мать, особенно верхней частью лица…

Кристина спросила Йозефа, вернутся ли они когда-нибудь в Шамони, чтобы забрать свои вещи (она надеялась, что мадам Мораз их сохранила). Потом можно будет заехать в Сент-Этьен и показать матери Хелену. Наверное, пришла пора помириться.

– Мы уже решили, что поедем на две недели в Болгарию и отдохнем на море с Терезой, Павлом и детьми. Ты ведь знаешь, как много у меня работы в депутатской комиссии, я вряд ли сумею выкроить время еще и на Францию. Возьми Хелену и навести мать без меня.

– Думаешь, я получу визу? За границу больше никого не выпускают.

– Ты французская гражданка и можешь выехать, когда захочешь. Мы сделаем запрос, а если возникнут сложности, я знаю, к кому обратиться за помощью.

– Спасибо, родной, я очень хочу увидеться с мамой, но не сейчас, а после премьеры Гольдони.

Критики по-разному оценили «Дачную лихорадку»: идея любви, принесенной в жертву финансовым интересам и социальным условностям, не соответствовала духу времени.

В начале апреля Йозеф проводил Кристину с Хеленой на вокзал. Они впервые расставались так надолго, и обоим было слегка не по себе.

Все время отсутствия жены и дочери Йозеф был очень занят. Министр здравоохранения поручил ему составить предложения по борьбе с детским туберкулезом, и он занимался этой работой по вечерам и воскресеньям, считая крайне важной профилактическую работу и открытие трех санаториев.

Месяц спустя Йозеф встречал на Центральном вокзале поезд из Парижа. Состав опоздал на час. Кристина вышла из вагона с двумя большими чемоданами – они с матерью прошлись по магазинам в Сент-Этьене и Лионе и купили ей целый ворох одежды. Хелена обняла отца ручками за шею, прижалась к немуи не захотела отпускать.

– Как все прошло?

– Просто замечательно! Мы много разговаривали, и я чувствовала себя совершенно счастливой, но мне все равно не терпелось вернуться домой. Ужасно жалко, что ты не смог поехать, познакомиться с моими родственниками и друзьями, снова увидеть Францию. Знаешь, я позвонила мадам Мораз, и она сказала, что все сберегла.

– Обещаю, мы съездим и заберем вещи при первой же возможности.

В Совете чехословацких женщин шли жаркие споры: обсуждение Гражданского кодекса выявило принципиальные разногласия между консервативным меньшинством и прогрессистским большинством, желавшим покончить с диктатом мужчин. «Прогрессистки» требовали исключения «консерваторш» из совета. Тереза и Кристина участвовали в работе комиссии, ходили на все заседания и тоже выступали за изгнание тех, кто противился наступлению светлого коммунистического будущего.

В сентябре 1949-го была арестована Милада Горакова[113], возглавлявшая в совете фракцию меньшинства. Одновременно задержали еще двенадцать женщин-«заговорщиц», разоблаченных благодаря бдительности секретной службы. В декабре был принят закон, отменивший статус главы семьи, мужчины утратили преимущественное право принятия решений и контроля над женщинами, допускался развод по взаимному согласию «по причине глубинного непонимания между супругами».

Огромная победа над реакционерами.

В марте 1950 года Кристина заподозрила, что снова беременна. Она не понимала, как такое могло случиться, считала Хелену «ошибкой природы» и к врачу пошла только через два месяца. Он подтвердил ее опасения.

– Такова великая тайна жизни, которую нам не дано объяснить.

Через четыре месяца Кристине должно было исполниться сорок, и гинеколог посоветовал ей беречься и не утомлять себя слишком долгими репетициями. Она чувствовала себя постаревшей и вообще не была уверена, что хочет снова стать матерью. На принятие решения оставалась неделя. Вечером Кристина поделилась новостью с Йозефом, все поняла по его счастливой улыбке и сказала, что тоже безумно рада. Ее слова не обманули Йозефа, и он поклялся, что теперь все изменится, он станет больше бывать дома и они будут очень счастливы.

– Двое детей – это уже самая настоящая семья!

Кристина отказалась от двух второстепенных ролей в новых спектаклях, решив заниматься только «Федрой», которая уже три года стояла в плане театра. Георг пообещал ей свою помощь, но она столкнулась с непреодолимым препятствием: можно было сделать перевод, точно выразить идеи, даже чувства – но не музыкальность расиновского языка. Кристина часами работала с Терезой и Йозефом, потом подключился Павел, писавший в молодости стихи и наделенный даром декламации, но чешский язык был безнадежно немузыкален и напрочь лишен возвышенности. Друзья Кристины сдались, но она не желала отступаться.

Суд над Миладой Гораковой и ее единомышленницами начался в конце мая 1950 года. Тысячи чехов писали гневные письма с требованием примерно наказать заговорщиц, предавших свою страну. Неделю спустя был вынесен приговор: четырех обвиняемых приговорили к смерти, четырех – к пожизненному заключению, четыре получили двадцатилетние сроки. Народное правосудие восторжествовало. Кристина сочла приговор чудовищным, абсурдным: на суде не было представлено ни одного доказательства вины подсудимых, они не дали признательных показаний и ни при каких обстоятельствах не заслуживали столь сурового наказания. Йозеф же расценил его как сигнал врагам социалистического строя: они должны прекратить любые подрывные действия. Многие актеры считали, что власти устроили весь этот цирк, желая показать, кто в доме хозяин. Никто и подумать не мог, что в их родной стране казнят мать, которая одна растит шестнадцатилетнюю дочь, женщину, не совершившую никакого другого преступления, кроме разномыслия с партией, и верили, что в последний момент осужденных помилуют. Со всего мира приходили телеграммы с просьбой о снисхождении. Уинстон Черчилль, Элеонора Рузвельт, Альберт Эйнштейн, Чарли Чаплин просили президента Готвальда проявить мудрость и великодушие.

27 июня 1950 года Миладу Горакову и трех ее подруг казнили.

Кристина испытывала ужас, отвращение и горький стыд. Ее рвало, болело сердце, беременность превратилась в кошмар. Никто не протестовал, люди – в том числе Йозеф – говорили: «Раз ее осудили, значит была виновна. В нашей стране невиновных не вешают».

Старая песня…

Однажды Кристина проснулась и осознала: вероятно, нет – совершенно очевидно! – Милада Горакова действительно была виновна, иначе ее бы не осудили и не повесили.

Иначе и быть не может.

16 декабря 1950 года на свет появился Мартин. Ребенок родился на неделю раньше срока, роды были трудными и отняли у Кристины много сил, она так кричала, что вены на висках вздулись, а глаза закатились. Врачи и акушерка опасались за ее сердце. Восемь часов адских мук. В тот момент, когда доктор принял решение спасать мать, Мартин покинул утробу матери. Он был весь в крови, сердце не билось, и его пришлось реанимировать.

Кристина восстанавливалась много долгих месяцев. В ней что-то сломалось, и никто не понимал, что именно. На вопрос: «Как ты себя чувствуешь?» – она отвечала: «Пустой…» – и часами расчесывала щеткой падавшие на плечи волосы. Мать написала ей три письма, она, едва прочитав их, роняла на пол, даже не думая отвечать. Тереза заходила за подругой, чтобы повести ее гулять вместе с детьми, часто пекла свой фирменный медовый пирог с миндалем, но Кристина не хотела ни прогулок, ни сладкого угощения. Дважды заходил Георг, но и он не сумел растормошить страдалицу. Кристина больше не думала о «Федре» и часами лежала на диване, глядя в пустоту, закуривала и тут же забывала о сигарете. Хелена не отходила от матери и тихо играла с куклой у ее кровати. Кормилица заботилась о Мартине и занималась домом, Йозеф старался вернуться пораньше, предлагал пройтись, но она всякий раз говорила:

– Я так устала, Йозеф…

Он умел настоять на своем, и они в любую погоду отправлялись вчетвером к Замку. Йозеф нес Мартина и вел за руку Хелену, они дышали воздухом, и на лицо Кристины возвращались краски, а за ужином она в обязательном порядке съедала два куска ростбифа.

Каждый день приносил дурные вести, забирали то соседа, то знакомого. Учителей, рабочих, фермеров, чиновников. Люди говорили себе: «Она – враг? Он – шпион? Быть того не может!» – но все «вражеские агенты» признавали свое участие в капиталистических заговорах. За маской невинности скрывались чертовы предатели, гнусные негодяи, пытавшиеся помешать гражданам строить социализм. В стране окопались враги, их следовало устранить, вычистить административные органы, заводы, фабрики и пресечь распространение вредоносных идей. Чистки помогут оздоровить страну.

Всем приходилось опасаться всех. Давних друзей и знакомых – они ведь могли скрывать свою истинную сущность и причастность к сети заговорщиков. Доверять нельзя было никому. Даже самым близким. Что можно знать о тайной деятельности отца, мужа или сестры? Каждый днем и ночью следил за тем, что говорит: естественное сомнение, пессимистичный комментарий, нечаянное слово, неудачная шутка могли привести человека прямиком в тюрьму. Ни в коем случае нельзя было жалеть арестованных и их потерявших голову близких, следовало забыть, что еще вчера они были вашими родственниками или друзьями. Никакого сочувствия – отпихни от себя оступившихся, как шелудивых собак! Недоверие стало главенствующей эмоцией. Условием выживания.

Местечко Иракли было чистым раем на земле – прекрасным и пустынным. С тех пор как Павел впервые побывал в этом чудесном уголке, друзья приезжали в отпуск только сюда. Поездка из Софии в Варну на доисторическом поезде (он мог бы стать лучшим экспонатом любого железнодорожного музея!), который всю дорогу натужно пыхтел, выбрасывая в воздух клубы смрадного дыма, занимала десять часов, потом нужно было пересесть в такси и еще два часа трястись по плохой дороге до Иракли в окрестностях Обзора, где посол снимал у мэра дом. Да какой там дом – домушку с тремя комнатами и открытой деревянной террасой, служившей одновременно гостиной и столовой. Удобств было немного, зато солнца, света и тепла – хоть отбавляй. Дом соседа справа стоял метрах в пятистах, не меньше, влево на много километров тянулся пляж с божественно бархатистым песком соломенного цвета. Черное море наполняло их души счастьем.

Оно было в их полном распоряжении.

Кто-нибудь то и дело удивлялся: «Какой дурак назвал его Черным? Разве оно не бирюзовое?» – и остальные начинали перебирать оттенки синего, чтобы придумать новое «правильное» название.

Они были неразлучны, как перелетные птицы.

В том августе 1951 года погода стояла просто божественная, на побережье дул легкий ветерок, смягчавший жару. Тереза каждое утро готовила солнцезащитный крем по рецепту жены мэра, смешивая тертую морковь с йогуртом и оливковым маслом, и все намазывали им кожу перед выходом на пляж. Не делал этого один Павел и в результате так обгорел, что целую неделю просидел под плетеным навесом. Кристина вспомнила давние кулинарные уроки матери и приготовила петуха в вине и яблочный пирог. Иногда его превосходительство чрезвычайный и полномочный посол купался голышом, как анархист («Мы все равны, разве не так?»). они чувствовали себя робинзонами на необитаемом острове и были несказанно счастливы. Йозеф и Павел занимались серфингом, Тереза, Кристина и дети с восторгом следили, как они ловко скользят по волнам.

Все разговоры касались только семейных дел и детей, они восторгались смелостью Мартина – мальчик еще не ходил, но не испугался волн, когда отец впервые отнес его на руках купаться. Кристине и Терезе очень нравилось, что Людвик и Хелена стали неразлучными друзьями. Всем хотелось, чтобы эта чудесная спокойная жизнь длилась вечно, они были не против забыть Прагу и остаться в глухом уголке Болгарии навсегда.

По вечерам друзья ужинали на террасе. Йозеф священнодействовал у гриля, жарил на открытом огне мясо и сосиски.

Павел и Тереза мечтали о втором ребенке, но у них пока ничего не получалось.

– Не волнуйтесь, малыш появится, не спросив на то вашего дозволения, – утешала их Кристина.

– А ты осчастливишь нас третьим?

– Ни за что!

Когда на землю опускалась колдовская ночь, Павел раскладывал на столе карту звездного неба, они смотрели на Млечный Путь и наслаждались ароматом цветущих лип.

28 ноября 1951 года все газеты сообщили об аресте генерального секретаря компартии Чехословакии Рудольфа Сланского и тринадцати высокопоставленных руководителей, министров и членов политбюро. Если бы над Прагой зависла летающая тарелка марсиан, граждане и то удивились бы меньше. Обвинение в предательстве выглядело совершенно диким. Как поверить, что «старые» коммунисты брали деньги от американцев и шпионили в пользу Израиля? Людям показалось, что разразилась новая война.

Павел исчез 27-го. Судя по всему, он покинул здание посольства в Софии во второй половине дня. Утром посол провел совещание с сотрудниками, потом они вместе пообедали, и его превосходительство был привычно спокоен и доброжелателен. Павел поручил коллегам составить доклад о состоянии сельского хозяйства Болгарии и ушел к себе. 28 ноября, в три часа ночи, Терезу разбудили пражские полицейские, они разыскивали ее мужа и пришли с обыском. Она возмутилась, угрожала позвонить товарищу Сланскому: «Его жена – моя близкая подруга!» Полицейские рассмеялись Терезе в лицо, перевернули вверх дном квартиру, забрали все документы, тетради, письма, вырезки из газет и гранки русского перевода книги Павла «Брестский мир: дипломатия и революция». Уходя, они пригрозили, что обязательно вернутся и займутся ею, как только покончат с «предателем Цибулькой».

В шесть утра Тереза позвонила в дверь Капланов. Она рыдала и никак не могла успокоиться, плакал и Людвик, никогда не видевший мать в таком состоянии. Флегматичная по натуре Хелена тоже расплакалась. Кристина принялась их утешать, пыталась уложить спать, но ничего не получалось. Тереза дрожала, ломала руки, Йозеф пробовал ее успокоить, внушая, что произошла ошибка, административный абсурд, совсем как у Кафки. Его слова возымели обратное действие – Тереза поняла их буквально и совсем расклеилась. Долгих три часа они терзались вопросами, строили противоречивые предположения, ходили по кругу, грызли ногти, курили и без конца пили кофе. В девять утра Йозеф позвонил другу в министерство, надеясь получить хоть какую-нибудь информацию. Слушая собеседника, он менялся в лице, и Тереза поняла: случившееся – не недоразумение и не ошибка, ее жизнь полетела ко всем чертям.

– Сланский арестован! Как и Клементис, Фишль, Лондон и Гайду.

– Какой ужас!

Болгары искали Павла повсюду. Полиция Обзора послала двух инспекторов в Иракли – проверить, не укрылся ли беглец в пляжном домике. Некоторое время считалось, что посол-изменник попросил политического убежища у американцев или укрылся в каком-нибудь другом капиталистическом посольстве. Предполагали, что с ним работала целая подпольная сеть, и таинственное исчезновение подтверждало его виновность.

Павел Цибулька испарился.

Или покончил с собой. В этом случае рано или поздно его вздувшийся труп выбросит на морской песок, на берег Дуная или разлившегося Искара. Эта версия стала официальной по двум причинам: никто не мог свободно покинуть Болгарию, спецслужбы уверенно заявляли: «Граница на замке!» Кроме того, Павел не взял ни личных вещей, ни денег. Другой на его месте не преминул бы обворовать посольство, забрав в том числе тысячу восемьсот пятьдесят долларов наличных (исчезла только книга, лежавшая на прикроватной тумбочке). Павла искали еще несколько месяцев.

Из принципа.

Не нашли. Все окружающие, семья и друзья не сомневались, что он исчез навсегда. Скорее всего, покончил с собой либо, как думали некоторые, не рисковавшие озвучивать свою гипотезу, ему помогли, а может, и подтолкнули к самоубийству.

Расследование преступлений Сланского и его тринадцати сообщников шло весь следующий год, но осудили их раньше, чем приговорили. Близкие поносили их, жены отрекались, дети чернили, были арестованы десятки сообщников. Судебные прения длились восемь дней. Иногда создавалось впечатление, что обвиняемые произносят заученный наизусть текст, многие сами требовали для себя высшей меры наказания. Разве это не абсолютное доказательство вины?

Радиостанции транслировали заседания в прямом эфире, и у граждан не осталось сомнений. Сланский и остальные признались в преступлениях ясно, четко и недвусмысленно: они действовали против интересов своей родины.

Люди слушали и плакали.

Приговор за национальное предательство, шпионаж и саботаж соответствовал тяжести совершенных преступлений: одиннадцать человек были осуждены на смерть, трое сели в тюрьму до конца дней. Неделю спустя всех повесили.

Никто их не оплакивал.

Людвик давно привык жить между Прагой и Софией и без конца путешествовать на поезде, и вдруг все прекратилось. Через неделю после исчезновения Павла мальчик впервые спросил, когда он снова увидит папу. «Скоро, дорогой», – ответила Тереза. Они переехали в унылую квартиру, у Людвика больше не было своей комнаты, но он каждый вечер задавал тот же вопрос, а Тереза всякий раз отвечала: «Скоро, дорогой».

Три месяца спустя она подала на развод, а через два месяца вернула себе девичью фамилию и получила опеку над сыном. Когда Людвик снова спросил об отце, Тереза опустилась на колени, обняла сына за плечики, судорожно сглотнула и с трудом произнесла, как будто слова царапали ей горло:

– Он умер, дорогой, понимаешь? Папа умер, исчез – навсегда. Можешь вспоминать о нем, но ты больше никогда его не увидишь. Папы нет. У тебя нет папы. Он нас оставил. Я позабочусь о тебе, ничего не бойся, я тебя не покину, всегда буду с тобой.

Людвик часто заводил разговоры об отце, и Тереза отвечала: «Папа всегда о тебе думает, ты – его любимый мальчик», потом прижимала его к себе и обещала любить вечно. Они часами разговаривали о Павле, рассматривали фотографии, вспоминали прогулки по пляжу, игры и шутки. Счастливые мгновения жизни.

А потом перестали.

Йозеф осуждал Терезу: не стоило говорить сыну, что его отец мертв, Кристина же считала, что она проявила небывалое мужество. Только с ней несчастная женщина могла быть откровенной:

– Я уверена, Павел жив, где-то там, где его не достанут, и каждое мгновение думает о нас. Он знает, что мы больше не увидимся, но не может подать о себе весточку, чтобы не подставить нас под удар. Мы должны вести себя так, как будто верим в его смерть.

– Согласна, – кивнула Кристина.

Терезе очень не хотелось съезжать из большой квартиры, находившейся неподалеку от Академии музыки и дома Капланов, но платить за нее она больше не могла и нашла скромное двухкомнатное жилье в Челаковице. Это дальнее предместье находилось рядом с лицеем, куда ее взяли на работу.

Не отвернулись от Терезы только Йозеф и Кристина.

Павла не было больше года, и никто по-прежнему не знал, жив он, свободен или гниет в тюрьме. Йозеф попробовал навести справки, но статус депутата не гарантировал защищенности (арестовывали и более высокопоставленных людей!), и Тереза попросила его отступиться. Она подвела черту под прошлым, нет – перечеркнула его: так одним движением, крича от боли, вскрывают нарыв, и боль исчезает. Терезе пришлось так поступить, чтобы иметь шанс выжить самой и обеспечить шестилетнему Людвику нормальную жизнь.

Одна коллега Терезы по лицею очень беспокоилась, как бы она не впала в депрессию. Эта женщина прошла через тот же ад: ее мужа арестовали два года назад и ей тоже пришлось развестись и отречься. Он по-прежнему сидел в тюрьме, и она так и не сумела хоть что-нибудь о нем разузнать.

– Ты сойдешь с ума, если будешь все время думать о Павле, – сказала она.

Женщина пригласила Терезу в гости и вложила ей в руки клубок шерсти и спицы. Тереза упиралась – уж очень ей не хотелось походить на мать, не выпускавшую вязания из рук, – но подруга не отставала, и ей пришлось уступить. Сработала мышечная память – пальцы сами вспомнили привычные с детства движения. Всю вторую половину дня они вязали и разговаривали – обо всем и ни о чем, о детях, лицее и трансляции Концерта Чайковского.

Тереза втянулась и теперь вязала все время. Вязала – и не думала о Павле. Она связала свитеры Йозефу и Кристине, Людвику и Хелене. Трудней всего было доставать шерсть, но с этим помог Йозеф, и проблема исчезла. Однажды Тереза увидела в журнале мод фотографию бежевого пуловера в ирландском стиле и связала точно такой же – без описания и выкройки. У нее был настоящий талант.

Именно в те дни на лице Терезы появилась улыбка, странно диссонировавшая с пережитыми страданиями и окружающей обстановкой. Легкая, едва заметная, она молодила Терезу, делала ее похожей на блаженную монашенку.

Декабрь 1952 года выдался дождливым. В воскресенье, на следующий после казни Сланского день, Кристина и Йозеф пригласили Терезу на обед. Некоторое время назад бывшие соседи Терезы перестали ее игнорировать. Всем очень нравился Людвик – «Он такой крупный для своего возраста!» – и находили, что в сером костюмчике и галстуке в полоску этот задумчивый мальчик удивительно напоминает отца, они брали Людвика за подбородок и восклицали: «Ах, как он похож на…» или «Он будет таким же высоким, как…» – и вдруг умолкали, воровато оглядывались и заканчивали: «…как мать». Людвик был счастлив.

За обедом Кристина не проронила ни слова, и Тереза с Йозефом целый час разговаривали о детях, о поздравительных открытках, которые Людвик написал совершенно самостоятельно, об удивительных способностях Мартина, который в два года умел произносить длиннющие фразы. Их немного беспокоила четырехлетняя Хелена: она была очень хрупкой и замкнутой и могла часами играть с куклой или рисовать деревья. Ела девочка как птичка и любила только печенье. Тереза вспомнила, как трудно было накормить Людвика, когда они жили в Болгарии, и…

– У вас что, других тем нет? – прервала их беседу Кристина.

– О чем бы ты хотела поговорить?

– Может, о том, что случилось? Мы возвращаемся в средневековье, а люди молчат. Неужели все ослепли?

– О чем ты?

– Вам не кажется странным, что одиннадцать из четырнадцати осужденных – евреи? Что это, по-вашему, означает? Вы лишились памяти? Лично я в ужасе. А вы нет?

– То, что ты говоришь, просто нелепо! – взорвался Йозеф. – Как можно делать подобные намеки? Ни в нашей стране, ни в СССР антисемитизма нет! Ты оскорбляешь социалистическую демократию и становишься пособницей капиталистов, повторяя эти омерзительные слухи. Да, Сланский и другие были евреями по рождению, но национальность тут ни при чем. Это совпадение. Они не исповедовали иудаизм, не ходили в синагогу и были атеистами, их покарали как предателей и преступников, а не как евреев. Такова печальная истина. Я, кстати, тоже еврей, но это не помешало мне стать директором лаборатории и профессором факультета медицины.

– Ты правда веришь в то, что говоришь? – изумилась Кристина.

– Это бред, мы коммунисты, мы дрались с нацистами и фашистами, русские освободили лагеря, а ты видишь чьи-то козни в простом совпадении. Я слышал, что чехов, воевавших в интербригадах, тоже преследуют, но то, что большинство казненных сражались в Испании и это якобы сыграло свою роль, наглое вранье!

– Тебе повезло, ты в Испанию не поехал. Не слишком ли много совпадений?

– Никогда не повторяй ничего подобного при чужих. Тебя могут неправильно понять. Клянусь тебе, Кристина, все это – чистое совпадение.

Тереза собралась уходить – ей нужно было готовиться к урокам. Она не захотела, чтобы Йозеф отвез ее на машине, поездом получалось быстрее. Тереза пригласила друзей на обед – не в следующее воскресенье, а через две недели: «Места теперь не так много, но ничего, потеснимся, будут отбивные и жареные сосиски».

– Знаешь, чем меня взять, красавица! Договорились, встречаемся через две недели, в воскресенье.

Когда Тереза ушла, Йозеф сказал, что в выпавшем на ее долю тяжком испытании она вела себя мужественно и достойно и проявила небывалую силу характера, которой никто в ней не подозревал.

– Она даже выглядеть стала лучше!

– Внешность обманчива, Йозеф, очень часто люди, живущие с печалью в сердце, скрывают истинные чувства за веселой улыбкой.

В конце 1953 года Кристина наконец покончила с «Федрой». Она отдала этому проекту шесть лет жизни и испытывала горькое чувство, понимая, что достигла предела своих возможностей, но так и не довела работу до конца. Как поступить: продолжать (если да, то как долго) или похоронить идею навсегда? Йозеф подбадривал жену, советовал взяться за новую пьесу, но она не успокаивалась, надеясь, что все-таки сумеет передать на чешском не только смыслы, но и музыкальность расиновского текста.

Георг Фрейка помог Кристине выбраться из тупика. Он дал ей роль Ириды в шекспировской «Буре» и предложил стать его ассистенткой, захотел прочесть последнюю версию инсценировки «Федры», и на следующий же день Кристина была вознаграждена за долгие муки творчества. Режиссер заявил – совершенно искренне – что перевод просто потрясающий, и зачитал избранные места труппе, особо отметив, насколько точно передан ритм оригинального текста. Отмахнувшись от слов благодарности, Георг заключил: «Мы берем твою пьесу, „Федра“ будет нашей следующей постановкой».

Фрейка сумел договориться с дирекцией театра, отвечавшей за репертуарную политику и требовавшей, чтобы все тексты соответствовали строгим канонам социалистического реализма, служили делу воспитания масс и помогали народу строить новую экономику. Режиссер представил «Федру» как пьесу, выдержанную в марксистско-ленинским духе, показывающую, сколь губителен индивидуализм для коллективного сознания и действия, как он развращает нравы.

Георг не знал, как сказать Кристине, что она по возрасту не может играть Федру. Режиссер опасался вспышки гнева, но она не стала спорить, понимая, что он – увы – прав. Фрейка хотел поручить ей роль Исмены, они сошлись на Эноне, постановка имела триумфальный успех и прошла больше двухсот раз. Критики писали восторженные рецензии, а труппа, к огромной радости Кристины, отправилась на гастроли. Успех обескуражил ее – никто не заметил несовершенства адаптации (и «наглости» переводчика!), – но она не разуверилась в своих силах и взялась за «Беренику».

Однажды вечером она сидела, обложившись словарями, и вдруг заметила, что Хелена стоит у зеркала и расчесывает волосы, подражая ее собственным движениям. Кристину это взбесило, и она грубо вырвала щетку из рук Хелены, напугав девочку.

Сент-Этьен, 17 сентября 1956 года

Моя дорогая!

Должна сообщить тебе ужасную новость. Скоро будет месяц, как скончался Даниэль. Вообрази мое потрясение: он был крепким, здоровым, полным сил мужчиной и никогда не болел. Я старалась не надоедать ему разговорами о моих недомоганиях (ты ведь знаешь, как меня терзает артроз в бедре!), набиралась от него энергии и смирилась с мыслью, что уйду первой. Я едва не лишилась чувств, когда нашла Даниэля бездыханным в кабинете. Я до сих пор слышу его шаги в коридоре, надеюсь на чудо, жду, что он вот-вот появится, как всегда жизнерадостный и решительный. Огромный дом пуст, в нем царит кладбищенская тишина. Я осталась совсем одна и с нетерпением жду встречи с Даниэлем на небесах.

Я вспоминаю благословенные дни, когда вы с Хеленой жили у нас, и никогда не сумею отблагодарить тебя за доставленную радость. Ты не представляешь, какое облегчение я испытывала, видя, что вы с Даниэлем помирились после всех этих потерянных лет и каждый заново открывает для себя другого. Как замечательно Даниэль играл с Хеленой в лошадки, как весело смеялся… Он мечтал увидеть Мартина, и я очень горюю, что этого не случилось. Твой сын очень красивый мальчуган, я так хочу обнять его, прижать к сердцу! Прости, дорогая, я больше не стану докучать тебе жалобами, тем более что и Даниэль очень этого не любил.

Доктор Шаррон считает, что я должна прооперироваться у парижского хирурга. Он говорит, это пустяковое вмешательство, но я никак не могу решиться, хотя боль меня практически обездвижила. Иногда я выхожу в свой сад, но по большей части сижу дома, не в силах справиться с усталостью. Предпочитаю собственную гостиную инвалидному креслу…

Я смотрю на фотографии, и мне кажется, что вы рядом.

Пиши мне, милая, я хочу все знать о тебе и детях. Нежно вас всех целую и заранее благодарю за то, что «выслушала» мои излияния.

^{Твоя любящая мать Мадлен}

Письмо пришло в тот момент, когда Кристина ничего не играла. В начале декабря должны были начаться репетиции «Кавказского мелового круга» Брехта, и она колебалась, стоит ли ехать во Францию, считая, что матери просто понадобилась сиделка. Кристину злили ее жалобы и скрытые упреки, но пять минут спустя она уже корила себя за неблагодарность. Йозеф уговаривал жену отправиться на несколько недель в Сент-Этьен, взяв с собой Мартина, но не Хелену, чтобы девочка не пропускала школу. Тереза пообещала подруге, что позаботится о ее муже и дочери.

Через две недели Кристина получила визу. Йозеф и Тереза проводили ее на Центральный вокзал, они попрощались на платформе и долго махали вслед поезду.

Йозеф и Хелена больше никогда не видели Кристину и Мартина. Она не вернулась.

В понедельник 26 ноября 1956 года Кристина и Мартин не вышли из вагона парижского поезда. Хелена очень соскучилась по матери и брату, и Йозеф поспешил успокоить дочь: «Не волнуйся, родная, они просто опоздали к отправлению». Он не мог избавиться от смутной тревоги и решил связаться с Мадлен, но позвонить за границу с частного номера было невозможно. Наутро он побежал на Главпочтамт, два часа ждал вызова, а потом телефонистка сообщила, что запрашиваемый номер больше не принадлежит данному абоненту. Йозеф не нашел фамилии матери Кристины в телефонном справочнике департамента Луара.

Что произошло – несчастный случай, забастовка, возникло какое-то неожиданное препятствие? неужели заболел Мартин или Мадлен все-таки легла на операцию?.. Если бы у Кристины возникли проблемы, она связалась бы с Йозефом, но телефон молчал. Он терзался вопросами, когда бесцельно бродил по улицам или сидел на заседании в Национальном собрании, терзался по ночам, просыпаясь каждые пять минут. Навязчивые мысли не оставляли его ни на мгновение, где бы он ни находился.

Отсутствие Кристины было невыносимым.

Он помнил, как ее ужаснуло жестокое подавление Будапештского восстания. Газеты и радио поддержали официальную линию партии и правительства и советское вмешательство в венгерские события. Окружающие избегали разговоров о случившемся, все делали вид, что их это не касается, но Йозеф знал, какой отклик получила кровавая бойня в западных странах. Неужели именно это повлияло на решение Кристины не возвращаться? Моментами он был почти уверен в правильности своей догадки, но потом начинал думать, что все намного сложнее. Йозеф добился приема в Министерстве иностранных дел, его принял заместитель директора департамента и пообещал связаться с посольством в Париже – только дипломаты могли заняться этим делом.

Больше всего Йозефа удивила реакция Хелены – девочка не задала ни одного вопроса о матери. Она слушала рассуждения Йозефа, видела, как каменеет его лицо, терпела молчание за столом, когда он смотрел в пустоту и забывал о еде. Хелену не пугало, что отец улыбается через силу и гладит ее по голове как маленькую. Она брала Йозефа за руку, прижимала ее к своему сердцу и говорила:

– Не беспокойся, я здесь, все будет хорошо.

Он понимал, что им может заинтересоваться госбезопасность, и продумал ответы на вопросы: жена обманула его доверие, он жертва, а не враг государства. Разве может отец отказаться от своего сына? Он не совершил ни одной ошибки или правонарушения, его преданность народу и стране обязательно примут во внимание…

Йозеф успокаивал себя, зная, что все эти доводы ничего не стоят. Разве тысячи и тысячи брошенных в тюрьму и повешенных людей были виноваты больше его? Жизнью общества наверняка кто-то управляет, но по каким критериям, черт побери? Кто крутит барабан этой загадочной лотереи?

В середине ночи Йозефа вырвал из полусна звонок, он бросился к телефону, Хелена его опередила, сорвала трубку с рычага и отчаянно выкрикнула: «Алло, алло!» – но на другом конце не ответили. Ошиблись номером? Была ли это Кристина или… Всякий раз, когда звонили в дверь, у Йозефа заходилось сердце, но это оказывался кто-нибудь из соседей или друзей, пришедших поинтересоваться новостями. Выходя из дому, он часто сталкивался с людьми «без лиц», рядом с ним притормаживали машины, но его никуда не вызывали.

8 декабря он вошел в дверь комиссариата на улице Конгресса и был принят инспектором. Тот внимательно его выслушал, покинул кабинет и через час вернулся с седым мужчиной в рубашке с короткими рукавами. Он не счел нужным представиться, но попросил Йозефа еще раз изложить его историю во всех подробностях. Когда он закончил, седовласый долго молчал (и лицо у него было недовольное), а потом объяснил, что ничего нельзя сделать. Кристина – французская гражданка, помешать ей покинуть страну было невозможно, а вот Мартину визу оформлять не следовало. Он велел инспектору зарегистрировать жалобу Йозефа и бросил на прощание:

– Не питайте особых надежд.

Время испарялось, каждое мгновение все больше отдаляло Йозефа от жены и сына. Его жизнь напоминала затерянный в океане корабль, он чувствовал, что они исчезают, предательство Кристины убивало его. Йозеф знал, что сын думает о нем, мальчик наверняка все время задает матери вопросы, как когда-то Людвик спрашивал Терезу о Павле.

Йозеф содрогался, потому что точно знал, что она отвечает.

Как-то раз Хелена разбудила его среди ночи: «Просыпайся, Йозеф, я все придумала! Ты должен поехать за ними во Францию». Ну конечно, именно так ему и следует поступить, он отыщет Кристину в Париже или Сент-Этьене. Где бы она ни пряталась. И заберет Мартина. «Спасибо, дорогая, я очень тобой горжусь!» Йозефу без объяснений отказали в визе – видимо, боялись, что он тоже сбежит, – поэтому пришлось просить помощи у старого друга, министра здравоохранения республики. Через два дня тот позвонил: «Не упорствуй, Йозеф, тебя никогда не выпустят».

Много недель Йозеф ждал, что Кристина позвонит и скажет: «Все утряслось, я возвращаюсь!» Нужно было караулить звонок, и они с Хеленой по очереди сидели у аппарата, мгновенно срывали трубку и тут же вешали, чтобы не занимать линию. Йозеф отменил все дела и встречи, разрешил Хелене не ходить в школу, они сидели в гостиной и ждали чуда, но ничего не происходило. Йозеф много разговаривал с Хеленой и не скрывал от нее, что делает и что чувствует, забывая, что дочери всего восемь лет. Хелена не понимала, почему мать так поступила, ведь они были счастливы вместе. Поступок Кристины был лишен всякой логики, подобные тайны правят миром, они сродни землетрясениям и сломам, будоражащим чувства людей. Хелена злилась на мать за то, что она бросила Йозефа, причинила ему столько боли и неприятностей, увезла Мартина. Этого она ей никогда не простит, не нужно было похищать его, Мартин – святое, никто не смеет его трогать.

Хелена смотрела на телефон, сознавая, что он не зазвонит, и думала: «Когда пришлось выбирать, мама предпочла Мартина, меня она любила меньше». Кристина не написала дочери открытки, не позвонила, чтобы сказать хоть слово. Девочка пыталась понять, чем так провинилась перед матерью. Как узнать, что кто-то вас любит? Должен быть какой-то знак или намек. У Хелены горели щеки, она чувствовал себя униженной и закрывала глаза, гоня слезы прочь: нет, она не заплачет, она больше никогда не будет плакать. Такие обещания дают себе только восьмилетние дети: Хелена решила, что накажет мать тем, что больше никогда не заговорит о ней и навсегда вычеркнет из своего сердца.

Йозефа вызвали в МИД и сообщили, что демарш посольства ничего не дал: французские власти считают Мартина французским гражданином, поскольку брак Йозефа и Кристины не был перерегистрирован во Франции. Власти Чехословакии бессильны, Йозефу придется смириться и ждать, когда Кристина вернется в Чехословакию или въедет на территорию какой-нибудь другой братской социалистической страны (что вряд ли произойдет).

В тот вечер Йозеф решил сделать генеральную уборку и позвал Хелену, чтобы она ему помогла. Девочка не вышла из своей комнаты. Он рвал фотографии, отрезл Кристину от общих с детьми снимков, потом бросил в огонь альбом в кожаном переплете и смотрел, как он горит. Йозеф избавился от всех вещей, которые могли напомнить ему о Кристине, от ее одежды, книг, театральных афиш, программок, рукописей, пьес, выбросил в помойку одиннадцать щеток для волос, купленные в Шамони теплые ботинки, тринадцать тетрадей с вариантами перевода «Федры». Он нашел в ящике стола два блокнота с заметками по «Беренике», подумал: «Раз она их не взяла, значит собиралась вернуться!» – и сохранил их.

Когда он выгреб из камина золу, от его прошлого ничего не осталось. В середине обгоревшего альбома лежала чудом уцелевшая покоробленная фотография Кристины и Хелены, снятая где-то на природе. Йозеф обрадовался чудесному спасению, снял с полки первую попавшуюся книгу – это оказался «Свет в августе» Фолкнера, – вложил туда снимок и навсегда забыл о нем.

Однажды ночью Йозеф достал из шкафа пластинки Гарделя, стер с них пыль и долго слушал голос старого друга. Утром он спросил Хелену, не мешала ли ей музыка, и девочка поспешила успокоить его:

– Что ты, папочка, мне ужасно нравится, как он поет.

Именно в это время походка Йозефа стала медленной, но заметила это только Хелена. Если они шли куда-то вместе, она то и дело обгоняла отца и вынуждена была ждать его. Плечи Йозефа поникли, он перестал торопиться. Хелена держала Йозефа за руку, приноравливаясь к его темпу, и они шли неспешным шагом, как на прогулке, даже если он провожал ее в школу или на урок музыки.

По воскресеньям и в каникулы им помогала Тереза: она наводила порядок, ходила по магазинам, готовила, и ее присутствие успокаивало Йозефа. После обеда они слушали пластинки – Гарделя и Сметану (Тереза обожала этого композитора). Иногда Тереза садилась за инструмент, чтобы сыграть несколько полек, а Людвик играл в четыре руки с Хеленой: мальчик сначала отказывался, но Тереза велела ему быть милым, он все понял и сказал, что научит ее еще и шахматам. Хелена не горела желанием сидеть за доской, но оказалась способной и быстро освоила ходы. Людвика раздражало, что она болтает за игрой, но поделать с этим он ничего не мог.

Хелена была совсем маленькой, когда исчез Павел, она почти ничего не помнила и решила поговорить с Людвиком. «Прошло пять лет, и я ни с кем, даже с матерью, не хочу говорить об отце и никому не позволяю задирать меня в лицее…»

– Ты потеряла мать, я – отца, так что мы на равных.

– А вот и нет, у меня еще и брата украли.

Йозеф уделял дочери много внимания и каждый вечер читал ей сказку, она любила волшебные истории средневековой Богемии о храбром принце и заблудившейся принцессе, фее-лягушке и призрачном коне. «Еще одну», – просила Хелена, но Йозеф не соглашался: «Тебе завтра рано вставать!» – укутывал ее одеялом, целовал и гасил свет.

– Спокойной ночи, родная, и пусть тебе приснится хороший сон.

– Спокойной ночи, Йозеф, до завтра.

– Все-таки странно, что ты называешь меня по имени.

– Людвик тоже никогда не говорит «папа» – только «Павел».

– Но ведь я никуда не делся и очень хочу, чтобы ты звала меня папой!

Хелена отвечала: «Ладно, папа» – и продолжала обращаться к нему по имени. Йозеф смирился с причудой дочери, и больше они к этой теме не возвращались.