Таис Афинская Ефремов Иван
– Он не как все, совсем другой, а я не умею сказать, – подхватила Наннион.
– Смотришь на него и чувствуешь его силу и еще, что он далеко от нас, думает о том, что нам не придет в голову. От этого он одинок даже среди своих верных друзей, хотя они тоже не маленькие и не обычные люди.
– И Птолемей? Я заметила, он нравится тебе.
– Да. Он старше царевича, а ближе, понятен насквозь.
За поворотом тропинки, огибающей холм Баратрон, показались гигантские кипарисы. Не испытанная прежде радость вошла в сердце Птолемея. Вот и ее дом, теперь, после десятидневного пребывания в Афинах, показавшийся бедным и простым на вид. Порыв ветра словно подхватил македонца – так быстро он взлетел на противоположный склон. У сложенной из грубых кусков камня ограды он остановился, чтобы обрести спокойствие, приличествующее воину. Серебристо-зеленая листва олив шепталась над головой. В этот час окраина города с разбросанными среди садов домами казалась безлюдной. Все от мала до велика ушли на праздник, на высоты Агоры и Акрополя и к храму Деметры – богини плодородия, отождествленной с Геей Пандорой – Землей Всеприносящей.
Как всегда, Тесмофории должны были состояться в первую ночь полнолуния, когда наступало время осеннего посева. Сегодня праздновалось окончание трудов вспашки – один из самых древнейших праздников земледельческих предков афинян, ныне в большинстве своем отошедших от самого почетного труда – возделывания лика Геи.
Утром через Эгесихору и Неарха Таис передала Птолемею, что он должен прийти к ней на закате солнца. Поняв, что означало приглашение, Птолемей взволновался так, что удивил Неарха, давно признавшего превосходство друга в делах любви. Неарх и сам изменился после встречи со спартанской красавицей. Угрюмость, свойственная ему с детства, исчезла, а под личиной уверенного спокойствия, которую он, бывший заложник, с малых лет очутившийся на чужбине, привык носить, стало проступать лукавое озорство, свойственное его народу. Критяне слыли обманщиками и лжецами потому, что, поклоняясь Великой Богине, были уверены в смертной судьбе мужских богов. Показывая эллинам могилу Зевса, они совершали тем самым ужасное святотатство. Судя по Неарху, эллины оболгали критян сами – не было во всей Пелле человека более верного и надежного, чем Неарх. И переданный им призыв Таис, несомненно, не был шуткой.
Солнце садилось медленно. Птолемею казалось нелепо стоять у ворот сада Таис, но он хотел точно выполнить ее желание. Он медленно опустился на еще теплую землю, опершись спиной о камни стены, стал ждать с неистощимым терпением воина. Последние отсветы зари погасли на вершине Эгалейона. Темные стволы олив расплывались в сумерках. Он взглянул через плечо на закрытую дверь, едва обрисовывающуюся под выступом портика, и решил, что время настало. Предчувствие небывалых переживаний заставило его задрожать, как мальчика, крадущегося на первое свидание с приглянувшейся податливой рабыней. Птолемей взлетел по лестнице, стукнул в дверь и, не получая ответа, открыл ее, незапертую.
В проеме прохода, под висевшим на бронзовой цепи двухпламенным лампионом стояла Таис в темной эксомиде, короткой, как у амазонки. Даже в слабом свете масляной лампы Птолемей заметил, как пылали щеки юной женщины, а складки ткани на высокой груди поднимались от частого дыхания. Глаза, почти черные на затемненном лице, смотрели прямо на Птолемея. Заглянув в них, македонец замер. Лента в цвет хитона стягивала крутые завитки волос на темени. «Как у Афины Лемнии», – подумал Птолемей и тут же решил, что Таис, серьезная и сосредоточенная, как воин перед боем, с пристальным взглядом и почти угрожающим наклоном гордой головы, в самом деле похожа на грозную Лемниянку.
– Жду тебя, милый, – просто сказала она, впервые так назвав македонца и вложив в это слово столько нежного значения, что Птолемей нетерпеливо вздохнул и приблизился, протянув руки.
Таис, отступив на полшага, сняла откуда-то из-за выступа двери широкий химатион и взмахом его загасила светильник. Птолемей озадаченно остановился во тьме, а молодая женщина скользнула к выходу. Ее рука нашла руку македонца, крепко сжала ее и потянула за собой.
– Пойдем.
Они вышли через боковую калитку в кустах и направились по тропинке вниз к речке Илисс, протекавшей через Сады от Ликея и святилища Геракла до слияния с Кефисом. Низкий полумесяц освещал дорогу.
Таис шла быстро, почти бегом, не оглядываясь, и Птолемею передалась ее серьезность. Он следовал за ней в молчании, любуясь ее походкой, прямой, со свободно развернутыми плечами, придававшей величавость ее небольшой фигурке. Стройная шея гордо держала голову с тяжелым узлом волос на высоком затылке. Она плотно завернулась в темный химатион, при каждом шаге западавший глубоко то с одной, то с другой стороны ее талии, подчеркивая гибкость тела. Маленькие ноги ступали легко и уверенно, и перисцелиды – ножные браслеты – серебристо звенели на ее щиколотках. Тени гигантских платанов перекрыли путь. За этой стеной темноты вспыхнула холодным светом беломраморная площадка – полукруг гладких плит. На высоком пьедестале стояло бронзовое изображение богини. Внизу едва слышно журчал Илисс.
Чуть склонив голову, богиня откидывала с плеч тонкое покрывало, и взгляд ее глаз из зеленых светящихся камней приковывал внимание. Особенное, редкое для изображений божества выражение сочувствия и откровенности поразительно сочеталось с таинственной глубиной всезнающего взора. Казалось, богиня склоняется к смертным, чтобы в тиши и безлюдье звездной ночи открыть им тайну – каждому свою. Левой рукой богиня – это была знаменитая на весь эллинский мир «Афродита Урания, что в Садах» – протягивала пышную розу – символ женской сущности, цветок Афродиты и любви. Сильное тело, облитое складками пеплоса, замерло в спокойном энтазисе. Одеяние, необычно раскрытое на плече по древнему азиатскому или критскому канону, обнажало груди, высокие, сближенные и широкие, как винные кратеры, резко противоречившие своей чувственной силой вдохновенной тайне лица и строгой позе Небесной Афродиты.
Из всех художников Эллады Алкамену впервые удалось сочетать древнюю силу чувственной красоты с духовным взлетом, создав религиозный образ неодолимой привлекательности и наполнив его обещанием пламенного счастья. Богиня-Мать и Урания вместе.
Таис благоговейно подошла к богине и, шепча что-то, обняла ноги знаменитого творения Алкамена. Она замерла у подножия статуи и вдруг отпрянула назад к недвижно стоявшему Птолемею. Опершись на его мощную руку, она молча и пытливо заглянула македонцу в лицо, пытаясь найти нужный отклик. Птолемей чувствовал, что Таис ищет в нем что-то, но продолжал молча стоять, недоуменно улыбаясь. А она столь же внезапно, одним прыжком, оказалась в середине мраморной площадки. Трижды хлопнув в ладоши, Таис запела гимн Афродите с подчеркнутым ритмом, как поют в храмах богини перед выходом священных танцовщиц.
– …Не сходит улыбка с милого лика ее, и прелестен цветок у богини, – в мерном движении танца она опять приблизилась к Птолемею.
– Песню, богиня, прими и зажги Таис страстью горячей! – вдруг загремел Птолемей и схватил девушку.
На этот раз она не отстранилась. Обвив руками его шею, крепко прижалась к нему. Химатион упал наземь, и сквозь тонкую ткань хитона горячее, крепкое тело Таис стало совсем близким.
– Ты, воин, знаешь Афродитины гимны?! Но не нужно просить богиню об огне, смотри сам не сгори в нем, – шепнула девушка.
– Тогда… – Птолемей нашел губы Таис, и оба замерли. Неожиданно юная гетера изо всех сил уперлась в широкую грудь Птолемея и вырвалась.
– Пойдем дальше, – задыхаясь, сказала она, – я нарочно ждала этого дня. Сегодня увели быков в горы…
– И что же? – не понял Птолемей.
Таис, поднявшись на цыпочки, приникла к его уху:
– Я хочу быть твоей. По древнему обычаю афинских земледельцев, на только что вспаханном поле.
– На поле? Зачем?
– Ночью, на трижды вспаханном поле, чтобы принять в себя плодоносящую силу Геи, пробудить ее…
Птолемей сжал плечи девушки, безмолвно соглашаясь, и Таис устремилась вниз по течению речки, затем повернула на север к святой Элевзинской дороге.
В долине Илисса легла глубокая тьма, луна скрылась за гребнем горы, звезды блестели все ярче.
– Как ты видишь дорогу? – спросил Птолемей. – Она знакома тебе?
– Знакома. Мы идем на поле Скирона. Там в ночь полнолуния справляется женщинами праздник Деметры Закононосительницы.
– Разве гетерам позволено участвовать в Тесмофориях? И что же делается на поле Скирона? Я постараюсь попасть туда, если пробуду в Афинах до полнолуния.
– Не попадешь! Только женщинам, только молодым разрешен доступ туда в ночь Тесмофорий после бега с факелами. Но не гетерам!
– Как же ты узнала дорогу?
– Еще не став гетерой. После бега с факелами жрицы Деметры выбрали меня в числе двенадцати. И когда празднество закончилось для непосвященных, мы, нагие, бежали глубокой ночью те тридцать стадий, что отделяют поле от храма.
– И дальше?
– Это нельзя рассказывать. Женская тайна, и все мы связаны ужасной клятвой. Но запоминается на всю жизнь. И бег на поле тоже нельзя забыть. Бежишь под яркой высокой луной, в молчании ночи, рядом с быстрыми и красивыми подругами. Мы мчимся, едва касаясь земли, все тело – как струна, ждущая прикосновения богини. Ветки мимолетно касаются тебя, легкий ветер обвевает разгоряченное тело. И когда минуешь грозные перепутья со стражами Гекаты… – Таис умолкла.
– Говори дальше, ты так хорошо рассказываешь, – нетерпеливо сказал Птолемей.
– Приходит чувство освобождения от всего. Остановишься, а сердце так бьется… раскинешь руки и вздохнешь глубоко, и кажется: еще миг – и унесешься вдаль, в запах травы, леса, моря. Исчезнешь в лунном свете, как соль, брошенная в воду, как дымок очага в небе. Нет ничего между тобой и матерью-Землей. Ты – Она, и Она – ты!
Таис ускорила замедленный было шаг и повернула налево. Зачернела впереди полоса деревьев, ограничивавших поле с севера.
Все молчало кругом, только чуть шелестел ветер, разносивший запах тимьяна. Птолемей ясно различал Таис, но ничего не видел в отдалении. Они постояли, прислушиваясь к ночи, обнявшей их черным покрывалом, потом сошли с тропинки в поле. Много раз паханная земля была пушистой, сандалии глубоко погружались в нее. Наконец Таис остановилась, вздохнула и сбросила химатион, знаком дав понять Птолемею, чтобы он сделал то же. Таис выпрямилась и, подняв руки к голове, сняла ленту и распустила волосы. Она молчала. Пальцы ее рук сжимались и разжимались, лаская волосы Птолемея, скользя по его затылку и шее.
От влажной, теплой, недавно перепаханной земли шел сильный свежий запах. Казалось, сама Гея, вечно юная, полная плодоносных соков жизни, раскинулась в могучей истоме.
Птолемей ощутил в себе силу титана. Каждый мускул его мощного тела приобрел твердость бронзы. Схватив Таис на руки, он поднял ее к сверкающим звездам, бросая ее красотой вызов равнодушной вечности.
Прошло немало времени, когда они снова вернулись в окружающий мир, на поле Скирона. Склоняясь над лицом возлюбленной, Птолемей зашептал строчку из любимого стихотворения. Он сожалел сейчас, что знал их мало в сравнении с Александром.
– «Асперос эйсаугазо астер эймос!» («Ты смотришь на звезды, звезда моя!»)
Таис медленно повернула голову, всматриваясь в Птолемея.
– Ты хорошо образован, милый. Глупы мои соотечественники, считающие македонцев дикими горцами. Но я поняла – ты далек от Урании, тебе лучше быть с Геей.
Птолемей увидел ее ресницы, пряди волос на лбу и темные круги вокруг глаз. Он оглянулся. Края поля, во тьме казавшегося необъятным, были совсем близки. Долгая предосенняя ночь кончилась. Таис приподнялась и удивленно смотрела на поднимавшуюся из-за Гиметта зарю. Внизу, в просвете рощи, послышалось блеяние овец. Таис медленно встала и выпрямилась навстречу первым лучам солнца, еще резче подчеркнувшим оттенок красной меди, свойственный ее загорелому телу. Руки поднялись к волосам извечным жестом женщины – хранительницы и носительницы красоты, томительной и зовущей, исчезающей и возрождающейся вновь, пока существует род человеческий. Таис покрылась химатионом, будто озябла, и медленно пошла рядом с гордым Птолемеем, задумчивая, со склоненной головой.
Выйдя на Элевзинскую дорогу, Таис пошла к храму Афродиты Урании прямиком через Керамик.
– Ты снова к своей небесной царице любви, – засмеялся македонец, – будто ты и не афинянка вовсе. Аристотель говорил, что поклоняться Урании под именем Анахиты начали древние народы – ассирийцы, что ли?
– А на Крите еще раньше, потом на Китере, где Урания стоит вооруженной, а потом отец Тесея, Эгей, учредил ее храм в Афинах, – нехотя промолвила Таис, – но ты не должен идти со мной. Пойди к своим друзьям… Нет, подожди, стань слева от меня! – И Таис, не стесняясь прохожих, прижалась к Птолемею, а правой рукой сделала отвращающий знак Гекаты.
Македонец посмотрел в том направлении и увидел лишь старый, заброшенный жертвенник, хотя некогда он был построен богато, с мрачной отделкой из массивного темного камня.
– Что это, могущее напугать храбрую Таис, не боящуюся ночи, звездного неба и грозных перекрестков, где владычествует Геката?
– Жертвенник Антэросу – богу антилюбви, страшной и жестокой ее противоположности. Если сама Афродита страшится могучего Эроса, то тем более мы, ее служительницы, боимся Антэроса. Но молчи, идем скорее отсюда.
– Расскажи мне об Антэросе, – попросил Птолемей, когда они поднялись в мраморное сияние площадей и храмов, выше Керамика и Стои.
– Потом! Гелиайне! – Таис подняла руку прощальным жестом, взбегая по белой лестнице храма Урании.
Птолемей подал Таис простой кедровый ящичек, прикоснувшись к ее колену. Гетера сидела в саду, любуясь поздними бледными розами, и куталась в химатион от пронизывающего ветра. Шуршали сухие листья, будто призраки крались осторожными шагами к своим неведомым целям.
Таис вопросительно посмотрела на македонца.
– Мой анакалиптерион, – серьезно сказал тот, и звонкий смех был ему ответом. – Не напрасно ли ты смеешься? – сурово сказал Птолемей.
– Почему же? Ты принес мне подарок, который супруг делает после заключения брака, снимая покров невесты. Но свой анакалиптерион ты даришь в день прощания и после того, как много раз снял с меня все покровы. Не поздно ли?
– Пойми, афинянка или уж критянка, так и не знаю, кто ты на самом деле…
– Не все ли равно? Или ты мечтаешь о девушке, чьи предки из эоев – Списка Женщин?
– Как я понимаю, любая истинная критянка более древнего рода, чем все афинские прародительницы, – возразил Птолемей, – мне это вовсе неважно. Другое: я не дарил тебе ничего, и это зазорно. Но что я имею в сравнении с грудами серебра твоих поклонников? А здесь… – Птолемей опустился на пол и раскрыл ящичек на коленях у Таис. Статуэтка из слоновой кости и золота была, несомненно, очень древней; тысячелетие, не меньше, прошло с той поры, как неповторимое искусство ваятеля Крита создало этот образ участницы Тавромахии – священной и смертельно опасной игры с особой породой гигантских быков, выведенных на Крите и ныне исчезнувших.
Таис осторожно взяла ее, погладила пальцами, восхищенно вздохнула и внезапно рассмеялась столь заразительно, что на этот раз Птолемей тоже улыбнулся.
– Милый, эта вещь стоит ту самую груду серебра, о которой ты мечтаешь. Где добыл ты ее?
– На войне, – коротко ответил Птолемей.
– Что же не отдал ты ее своему другу Неарху, единственному среди вас настоящему сыну Крита?
– Я хотел. Но Неарх сказал, что это женская вещь и мужчине приносит несчастье! Он подвержен древним суевериям своей страны. Некогда там считали, что женская богиня-мать главнее всех небожителей.
Таис задумчиво взглянула на македонца.
– И здесь немало людей верят и верили в это.
– Может быть, и ты?
Не отвечая, Таис закрыла ларец, встала и повела Птолемея во внутреннюю комнату к теплу и запаху псестионов. Эти ячменные пирожки с медом, зажаренные в масле, были очень вкусны у Таис, которая иногда стряпала сама.
Усадив гостя, Таис принялась хлопотать у стола, приготовляя вино и острую подливку для мяса. Она уже знала, что македонцы не привержены к любимой афинянами рыбе.
Птолемей следил за ее бесшумными движениями. В прозрачном серебрящемся хитоне эолийского покроя из тончайшей ткани, которую ввозили из Персии, среди комнаты, затененной зелеными занавесями, Таис казалась облитой лунным светом, подобно самой Артемиде. Она распустила волосы, как пирейская девчонка, подхватив их к затылку простым шнурком, и была само воплощение веселой юности, дерзкой и неутомимой. Это удивительно сочеталось с уверенной мудростью женщины, сознающей свою красоту, умеющей бороться с ловушками судьбы, – то, что было в ней от знаменитой гетеры самого великолепного города Эллады. Контраст, губительно неотразимый, и Птолемей, вонзив ногти в ладони, едва не застонал. Разлука не могла быть короткой. Скорее всего он терял Таис навсегда.
– Я не могу не уехать. У царевича плохие дела – новая ссора с отцом. Он вместе с матерью бежал в Эпир. Боюсь, жизнь его под угрозой. Александр не покинет мать, которая рвется к власти, – опасная вещь для бывшей жены.
– Разве я упрекаю тебя?
– Нет, но это и плохо, – Птолемей улыбнулся неуверенно и печально.
Таис стало жаль этого молодого и закаленного воина. Она подсела к нему, лаская по обыкновению его жесткие вьющиеся волосы, по-военному коротко остриженные. Птолемей вытянул шею, чтобы поцеловать Таис, и заметил новое ожерелье. Тонкая цепочка из темного золота причудливой вязи соединялась в центре двумя сверкающими звездами из ярко-желтого электрона.
– Это новое? Подарок Филопатра? – ревниво спросил македонец.
Короткий негромкий смешок, отличавший Таис, был ему самым искренним ответом.
– Филопатр и любой другой должен заслужить право подарить мне еще одну звездочку.
– Не уразумел. Какое право? Каждый дарит, что хочет или что может.
– Не в этом случае. Посмотри внимательнее… – Таис сняла цепочку и подала Птолемею.
Каждая звезда в один дактил поперечником имела по десять узких ребристых лучей, а в середине букву «каппа», тоже означавшую цифру «десять». Птолемей вернул ожерелье, пожав плечами в знак непонимания.
– Прости, я забыла, что ты из Македонии и можешь не знать обычаев гетер, хотя твоя мать Арсиноя…
– Погоди, припоминаю! Это вроде как отличие?
– В любви.
– И каппа?
– Не только цифра, также имя богини Котитто. Та, что почитается во Фракии и Коринфе и на южных берегах Эвксинского Понта. Ты можешь прибавить сюда третью звезду.
– Афродита Мигонитида! Я не знал и не успею подарить ее тебе.
– Я сделаю это сама.
– Нет. Я пришлю из Пеллы, если боги будут милостивы к Александру и ко мне – наши с ним судьбы сплелись. Выйдем ли мы на простор Ойкумены или сойдем под землю, но вместе.
– Я поверила в Александра. Цель его неизвестна, но у него есть сила, не даваемая обычным людям.
– А у меня нет?
– Такой нет, и я довольна этим. Ты мой сильный, умный, смелый воин и можешь быть даже царем, а я – твоей царицей.
– Клянусь Белой Собакой Геракла, ты будешь ею!
– Когда-нибудь. Я готова. – Таис приникла к Птолемею, и оба перестали заглядывать вперед в неизвестную судьбу.
Из безмерной дали будущего время текло на них медлительным потоком, неизбежно и неумолимо уходя в невозвратимое прошлое. Прошла и их встреча. И вот уже Таис стояла на пороге, а Птолемей, не в силах оторваться от подруги, топтался, подгоняемый необходимостью спешить в Гидафиней, к Неарху, куда должны были привести лошадей. Он не знал, что точный, исполнительный критянин сам еще только пробирался с опущенной головой по переулкам Керамика после прощания с Эгесихорой.
– Ты не сказал мне, что будет, если Александр останется жив и сделается царем после отца? – спросила Таис.
– Будет долгий путь, война и снова путь, помоги нам, Афина Келевтия, богиня дорог. Он мечтает дойти до пределов мира, обиталища богов там, где восходит солнце. И Стагирит Аристотель всячески разжигает в нем стремление к этому подвигу.
– И ты пойдешь с ним?
– До конца. А ты пошла бы со мной? Не как с воином, а с военачальником.
– Я всегда мечтала о далеких странах, но пути недоступны нам, женщинам, иначе как в колесницах победителей. Будь победителем, и, если я останусь мила тебе…
Птолемей уже давно скрылся за дальним домом, а Таис еще долго смотрела вслед, пока ее не вывело из задумчивости прикосновение рабыни, приготовившей воду для купания.
Птолемей, одолевая власть любви, шел скорым шагом и не позволял себе бросить прощальный взгляд на Таис, – оглядываться уходя было плохой приметой. Даже на ее мраморное воплощение – одну из девушек на балюстраде храма Нике Бескрылой. Там одна из Ник в тонком древнем пеплосе, с откинутой назад головой, как бы собирающаяся взлететь или броситься вперед в безудержном порыве, живо напоминала ему его возлюбленную. Македонец, дивясь сам себе, всегда подходил к храму, чтобы бросить взгляд на барельеф.
Глава 2
Подвиг Эгесихоры
Метагейтнион, месяц всегда жаркий в Аттике, в последний год сто десятой олимпиады выдался особенно знойным. Небо, столь чистое и глубокое, что его воспевали даже чужеземцы, приобрело свинцовый оттенок. Кристальный воздух, всегда придававший всем статуям и сооружениям волшебную четкость, заструился и заколыхался, будто набросил на Афины покрывало неверной и зыбкой изменчивости, обмана и искажения, столь характерных для пустынных стран на далеких южных берегах.
Таис перестала ездить на купание – слишком пропылилась дорога – и лишь иногда на рассвете выезжала верхом, чтобы ненадолго ощутить в быстрой скачке веяние ветра на разгоряченном теле.
Послеполуденный зной тяжко придавил город. Все живое попряталось в тень, прохладу храмов и колоннад, темноту закрытых ставнями жилищ. Лишь изредка стучали колеса лениво влекомой повозки или копыта потной лошади со спешившим в укрытие всадником.
Эгесихора вошла по обыкновению быстро и остановилась, ослепленная переходом от света к полумраку спальной комнаты. Не теряя ни минуты, она сбросила легкий хитон и села в ногах распростертой на ложе столь же нагой подруги. По раздувающимся ноздрям и часто вздымавшейся груди Таис поняла, что спартанка злится.
– Что с тобой? – лениво спросила она.
– Не знаю. Злюсь на все. Мне надоели ваши афиняне – крикливые, болтливые, охотники до сплетен. Неужели это те самые великие строители и художники, мудрецы и воины, о которых так гордо писали во времена Перикла? Или с тех пор все изменилось?
– Не понимаю, что на тебя нашло? Отравили чем-нибудь на позавчерашнем симпосионе? Вино мне показалось кислым…
– Тебе – вино, а мне показалась кислой моя жизнь! В Афинах становится все больше народа. Люди озлобляются от тесноты, шума, крика, вечной нехватки то воды, то пищи. В эту жару все глядят на встречных как на врагов. И гинекономы ярятся без причин – скоро красивой женщине нельзя будет появиться на Агоре или Акрополе по вечерам.
– В этом согласна с тобой. Тесно в Афинах, да и во всей Аттике, говорят, собралось пятьсот тысяч человек.
– Святая мать Деметра! Во всей Спарте не больше полутораста тысяч. В таком множестве люди мешают друг другу и озлобляются. Видят роскошь, красоту и завидуют, насыщая воздух испарениями черной желчи.
– Не одна теснота, Эгесихора! Последствия прежних войн и особенно прошлогодней. Наш красавец-царевич, он теперь царь македонский и, по существу, владыка Эллады, показал волчьи зубы, да славится Аполлон Ликейский! До сего дня на рынке рабов продают фиванцев-мужчин всего по сотне драхм, а женщин по полторы. Сам город стерт с лица Геи. Ужаснулась вся Эллада!
– Кроме Спарты!
– Разве Спарта одна устоит? Дело вашего царя Агиса плохо – он хотел быть один, когда совместный бой привел бы греков к победе, и остался один против могучего врага.
Эгесихора задумалась и вздохнула:
– Всего три года прошло, как македонские мальчишки явились к нам…
– Только ли македонские? А как насчет Крита?
Лакедемонянка вспыхнула, продолжая:
– Убит Филипп, воцарился Александр, стал вместо него главным военачальником Эллады, сокрушил Фивы и теперь…
– Отправляется в Азию на персов, продолжая дело отца.
– Ты получила вести от Птолемея? Давно?
– В один из тяжелых дней гекатомбейона. И с тех пор – ничего. Правда, он посылает мне одно письмо в год. Сначала писал по пять.
– Когда он прислал тебе эту? – Спартанка дотронулась до третьей звезды ожерелья, сверкавшего на медном теле подруги.
Таис опустила ресницы и, помолчав, сказала:
– Птолемей пишет, что Александр поистине показал божественный дар. Подобно Фемистоклу, он всегда умеет мгновенно изобрести новый ход, принять другое решение, если прежнее не годится. Но Фемистокл стремился на запад, а Александр идет на восток.
– Кто же более прав?
– Как я могу знать? На востоке баснословные богатства, неисчислимые народы, необъятные просторы. На западе людей меньше, и Фемистокл даже мечтал переселить афинян в Энторию, за Ионическое море, но умер в изгнании в горах Тессалии. Теперь его могила на западном мысе Пирейского холма, где он любил сидеть, глядя на море. Я была там. Уединенное место покоя и печали.
– Почему печали?
– Не знаю. Разве ты можешь сказать, почему тяжелая тоска, даже страх охватывает людей в руинах Микен? Недоброе, запретное, отвергнутое богами место. На Крите показывают гробницу Пасифаи, и то же подобное страху чувство приходит к путникам, будто тень царицы со сверкающим именем и ужасной славой стоит около них.
– Ты Пантодаей можешь прозываться, милая, – Эгесихора с восхищением поцеловала подругу, – поедем на могилу Фемистокла, погрустим вместе! Какая-то ярость вскипает во мне против этой жизни, я нуждаюсь в утешении и не нахожу его.
– Ты сама тельктера – волшебница утешающая, как говорят поэты, – возразила Таис, – просто мы становимся старше, и в жизни видится другое, и ожидания делаются больше.
– Чего же ждешь ты?
– Не знаю. Перемены, путешествия, может быть…
– А любовь? А Птолемей?
– Птолемей – он не мой. Он – теликрат, покоритель женщин, но я не буду жить у него затворницей, подобно афинской или македонской супруге, и чтобы меня наказывали рафанидой в случае измены. Меня?! А пошла бы с ним далеко, далеко! Поедем на холм Пирея хоть сегодня. Пошлю Клонарию с запиской к Олору и Ксенофилу. Они будут сопровождать нас. Поплывем вечером, когда спадет жара, и проведем там лунную ночь до рассвета.
– С двумя мужчинами?
– Эти двое настолько любят друг друга, что мы нужны им только как друзья. Это хорошие молодые люди, отважные и сильные. Ксенофил выступал на прошлой олимпиаде борцом среди юношей.
Таис возвратилась домой еще до того, как солнце стало свирепствовать на белых улицах Афин. Странная задумчивость пришла к ней там, на склоне холма выше Фемистоклейона, где они сидели вдвоем с Эгесихорой, в то время как двое их спутников лежали внизу около лодки и обсуждали предстоящую поездку в Парнею для охоты на диких свиней. Эгесихора поверила подруге тайну. Эоситей – младший двоюродный брат Агиса, царя Спарты, – уплывает в Египет с большим отрядом воинов, которых нанял египетский фараон Хабабаш для своей охраны. Наверное, он замышляет выгнать персидского сатрапа. Шесть кораблей отплывают сразу. И начальник лакедемонян зовет ее поехать с собой, пророча дивной дочери Спарты славу в стране поэтов и древнего искусства.
Эгесихора крепко прижала к себе Таис и стала уговаривать поехать с нею в сказочный Египет. Она сможет побывать на Крите – с такой надежной охраной можно не опасаться никаких пиратов или разбойников.
Таис напомнила подруге о том, что Неарх рассказывал им обеим о гибели древней красоты Крита, исчезновении прежнего населения, нищете, воцарившейся на острове, разоренном неуемными нападениями и войнами разных племен.
В груды камней, в пожарах и землетрясениях, обратились дворцы Кносса и Феста, исчезло прежнее население, и никто уже больше не может читать надписи на забытом языке. Только кое-где на холмах еще высятся гигантские каменные рога, будто из-под земли поднимаются быки Держателя Земли Посейдона, да широкие лестницы спускаются к площадкам для священных игр. Иногда среди зарослей вдруг наткнешься на обломки тяжелых амфор в два человеческих роста с извивами змей на их толстых боках, а рядом в чистых сверкающих бассейнах плещется вода, еще бегущая по трубам водопроводов…
Таис достала ларец с критской статуэткой – подарком Птолемея, вынула драгоценную скульптуру и, растянувшись на ложе, стала рассматривать ее, как будто увидела впервые. Новые глаза дали ей время и грустные думы последних дней. Больше тысячи лет – огромная даль времени, еще не было великолепных Афин, а герой Тесей еще не ездил в Кносс убивать Минотавра и сокрушать могущество великой морской державы! Из этой неизмеримой глубины отдаления явилось к ней это живое, тонко изваянное, напряженное лицо с огромными пристальными глазами и маленьким скорбным ртом. Согнутые в локтях руки были подняты ладонями вперед – сигнал не то остановки, не то внимания. Длинные ноги, слегка расставленные, девически тонкие, вытянутые и поставленные на пальцы, выражали мгновение толчка от земли для взлета. Одежда из листового золота в виде короткого узорного передника с широким поясом, стянувшим невероятно тонкую талию. Облегающий корсаж поддерживался двумя наплечниками и оставлял грудь открытой. На ключицах, у основания крепкой шеи, лежало широкое ожерелье. Именно лежало – от сильной выпуклости грудной клетки. Повязка, обегавшая подбородок девушки, стягивала высокую коническую прическу. Очень молода была тавропола, четырнадцать лет, самое большее – пятнадцать.
Таис вдруг поняла, что назвала безвестную критскую девочку охотницей на быков – эпитетом Артемиды. Боги завистливы и ревнивы к своим правам, но не может богиня ничего сделать той, которая ушла в недоступное самому Зевсу прошлое и скрылась тенью в подземельях Аида. Правда, Артемида может прогневаться на живую Таис… Что общего у девственной охотницы с нею, гетерой, служанкой Афродиты?
И Таис спокойно вернулась к созерцанию статуэтки. Ничего детского не осталось в лице и фигуре бдительной девочки опасной профессии. Особенно трогал Таис ее скорбный рот и бесстрашный взгляд. Эта девочка знала, что ей предстоит. Очень недолгой была ее жизнь, отданная смертельной игре-танцу с длиннорогими пятнистыми быками, олицетворявшими сокрушительного Колебателя Земли Посейдона. Девушки-таврополы представляли главных действующих лиц в этом священном ритуале, древний, позднее утраченный смысл которого заключался в победе женского начала над мужским, богини-матери над временным своим супругом. Мощь грозного животного растрачивалась в танце-борьбе с невероятно быстрыми прыгунами – девушками и юношами, – специально подготовленными для балета смерти знатоками сложного ритуала. Критяне верили, что этим отводится гнев бога, медленно и неумолимо зреющий в недрах земли и моря.
Обитатели древнего Крита будто предчувствовали, что их высокая культура погибнет от ужасающих землетрясений и приливов. Откуда они взялись, эти ее отдаленные предки? Откуда пришли, куда исчезли? Из того, что знала она сама из мифов, что рассказывал Неарх своим двум зачарованным слушательницам, прекрасные, утонченные люди, художники, мореходы, дальние путешественники жили на Крите еще тогда, когда вокруг бродили полудикие предки эллинов. Необъяснима тонкая, поэтическая красота критской культуры среди грубых, воинственных кочевников берегов Внутреннего моря и может быть сравнена только с Египтом…
Встряхивая коротко стриженными жесткими волосами, вошла Клонария – рабыня.
– Там пришел этот. – Голос девушки дрогнул от глубоко укоренившейся ненависти к торговцу человеческим товаром.
Таис вернулась к жизни.
– Возьми шкатулку с деньгами, отсчитай на три мины сов и дай ему.
Рабыня засмеялась. Таис улыбнулась и жестом приказала ей подойти ближе.
– Посчитаем вместе. Три мины – сто восемьдесят драхм. Каждая сова – четыре драхмы, всего сорок пять сов. Поняла?
– Да, кирия. Это за фиванку? Недорого! – Девушка позволила себе презрительную усмешку.
– Ты мне стоила дороже, – согласилась Таис, – но не суди по цене о качестве. Могут быть разные случаи, и если тебя купили дорого, то могут продать и подешевле…
Не успела Таис закончить фразы, как Клонария прижалась лицом к ее коленям.
– Кирия, не продавай меня, если уедешь. Возьми с собой!
– Что ты говоришь? Куда я уеду? – удивилась Таис, отбрасывая со лба рабыни ее спустившиеся волосы.
– Может быть, ты уедешь куда-то. Так думали мы, твои слуги. Ты не знаешь, как будет ужасно оказаться у кого-нибудь другого после тебя, доброй, прекрасной.
– Разве мало на свете хороших людей?
– Мало таких, как ты, госпожа. Не продавай меня!
– Хорошо, обещаю тебе. Возьму с собой, хотя я никуда не собираюсь ехать. Как фиванка?
– После того как ее накормили, мылась так, что извела всю воду на кухне. Теперь спит, будто не спала месяц.
– Беги, торговец ждет. И не тревожь меня больше, я усну.
Клонария быстро отсчитала серебро и весело, вприпрыжку побежала из спальни.
Таис перевернулась на спину и закрыла глаза, но сон не приходил после ночного путешествия и взволнованных разговоров с подругой.
Они причалили к кольцам Пирейской гавани, когда в порту уже было полным-полно народу. Оставив лодку на попечение двух друзей, Таис с Эгесихорой, пользуясь относительной прохладой Левконота – белого южного ветра, расчистившего небо, пошли вдоль большой стои, где торговля была уже в полном разгаре. У перекрестка дорог, Фалеронской и Средостенной Пирейской, находился малый рынок рабов. Вытоптанная пыльная площадка, с одной стороны застроенная длинными низкими сараями, которые сдавали внаем работорговцам. Грубые плиты, доски помостов, истертые ногами бесчисленных посетителей – вместо обширного возвышения из светлого мрамора под сенью крытой колоннады и огороженных портиков, какие украшали большой рабский рынок в пятнадцати стадиях выше, в самих Афинах.
Обе гетеры равнодушно направились в обход по боковой тропинке. Внимание Таис привлекла группа тощих людей, выставленных на окраине рынка, на отдельном деревянном помосте. Среди них были две женщины, кое-как прикрытые лохмотьями. Вне сомнения, это были эллины, скорее всего – фиванцы. Большинство жителей разрушенных Фив были отправлены в дальние гавани и давно проданы. Эту группу из четырех мужчин и двух женщин, наверное, пригнал на портовый рынок какой-нибудь богатый землевладелец, чтобы избавиться от них. Таис возмутила эта продажа свободных людей некогда знаменитого города.
Перед помостом остановился высокий человек с напудренным лицом, окаймленным густейшей бородой в крупных завитках, видимо, сириец. Небрежным движением пальца он велел торговцу вытолкнуть вперед младшую из женщин, остриженные волосы которой густым пучком лежали на затылке, перехваченные вокруг головы узкой синей лентой. По пышности и густоте пучка на затылке Таис определила, каких великолепных кос лишилась фиванка, красивая девушка лет восемнадцати, обычного для эллинок небольшого роста.
– Цена? – важно бросил сириец.
– Пять мин, и это даром, клянусь Афиной Алеей!
– Ты обезумел! Она музыкантша или танцовщица?
– Нет, но девственна и очень красива.
– Сомнительно. Военная добыча… Взгляни на очертания бедер, груди. Плачу мину, ладно, две – последняя цена! Такую рабыню не будут продавать в Пирее, а поставят в Афинах. Ну-ка обнажи ее!
Торговец не шелохнулся, и покупатель сам сдернул последний покров рабыни. Она не отпускала ветхую ткань и повернулась боком. Сириец ахнул. Прохожие и зеваки громко захохотали. На круглом заду девушки красовались вздувшиеся полосы от бича, свежие и красные, вперемежку с уже поджившими рубцами.
– Ах ты, плут! – крикнул сириец, видимо хорошо говоривший на аттическом наречии. Схватив девушку за руку, он нащупал на ней следы ремней, стягивавших тонкие запястья. Тогда он приподнял дешевые бусы, нацепленные на шею девушки, чтобы скрыть следы от привязи.
Опомнившийся торговец встал между сирийцем и рабыней.
– Пять мин за строптивую девчонку, которую надо держать на привязи! – негодовал сириец. – Меня не проведешь. Годится только в наложницы да еще возить воду. После разгрома Стовратных Фив девушки здесь подешевели, даже красивые, – ими полны дома во всех портах Внутреннего моря.
– Пусть будет три мины – совсем даром! – сказал присмиревший торговец.
– Нет, пусть платит тот, кто захотел избавиться от неудачной покупки этого сброда, – сириец показал на фиванцев, подумал и сказал: – Дам тебе половину, все-таки девяносто драхм. Беру для своих матросов на обратный путь. Я сказал последнюю цену! – И сириец решительно шагнул к другой кучке рабов, сидевших на каменном помосте в нескольких шагах от фиванцев.
Торговец заколебался, а девушка побледнела, вернее – посерела сквозь пыль и загар, покрывавший ее измученное гордое лицо.
Таис подошла к помосту, откинула со своих иссиня-черных волос легкий газ покрывала, которым спасались от пыли богатые афинянки. Рядом стала золотоволосая Эгесихора, и даже угрюмые глаза продаваемых рабов приковались к двум прекрасным женщинам.
Темные упрямые глаза юной фиванки расширились, огонь тревожной ненависти погас в них, и Таис вдруг увидела лицо человека, обученного читать, воспринимать искусство и осмысливать жизнь. Теоноя – божественное разумение оставило свой след на этом лице. И фиванка то же самое увидела в лице Таис, и ресницы ее задрожали. Будто невидимая нить протянулась от одной женщины к другой, и почти безумная надежда загорелась в пристальном взгляде фиванки.
Торговец оглянулся, ища колесницу красавиц, ехидная усмешка наползла было на его губы, но тут же сменилась почтением. Он заметил двух спутников Таис, догонявших приятельниц. Хорошо одетые, бритые по последней моде, они важно прошли через расступившуюся толпу.
– Даю две мины, – сказала Таис.
– Нет, я раньше пришел! – вскричал сириец, вернувшийся поглядеть на афинянок и, как свойственно всем людям, уже пожалевший, что покупка достанется другому.
– Ты давал только полторы мины, – возразил торговец.
– Даю две. Тебе зачем эта девчонка – все равно с ней не справишься!
– Перестанем спорить – я плачу три, как ты хотел. Пришли за деньгами или придешь сам в дом Таис, между холмом Нимф и Керамиком.
– Таис! – почтительно воскликнул стоявший поодаль человек и еще несколько голосов подхватили:
– Таис, Таис!
Афинянка протянула руку фиванской рабыне, чтобы свести ее с помоста в знак своего владения ею. Девушка вцепилась в нее, как утопающая за брошенную ей веревку, и, боясь отпустить руку, спрыгнула наземь.
– Как зовут тебя? – спросила Таис.
– Гесиона, – фиванка сказала так, что не было сомнения в правде ее ответа.
– Благородное имя, – сказала Таис, – «Маленькая Исида».
Читать бесплатно другие книги:
