Кровавый приговор де Джованни Маурицио

10

Даже при открытой двери света было мало. Тишина. Только скрипели петли: несколько окон были открыты и пропускали внутрь свежий воздух. Лезвие ножа мелькнуло как молния. Никто ничего не увидел. Не было даже крика.

Донна Винченца спускалась в переулок. Она шла очень быстро: ей было противно оставлять ночной горшок полным до вечера, и к тому же было приятно немного прогуляться. Было похоже, что зима никогда не кончится. Ей приходилось до сих пор держать окна закрытыми, чтобы укрыться от ночной сырости, от которой нестерпимо ныли ее кости. Уже много месяцев донна Винченца ходила скрючившись и от этого казалась старше, чем была. А ее пьяница муж еще не просыпался. К счастью, колокольный звон был таким сильным и раздавался так близко, что будил его. Тогда муж донны Винченцы выпрыгивал из постели и ругался, начиная свой день с богохульства.

Она вышла из маленькой двери и плотней стянула платок на голове. Прошла с ночным горшком в руке мимо запертой квартиры в нижем этаже и подумала, что бедная Ракеле умерла год назад, оставив совсем маленькую дочь. «Впрочем, лучше она, чем я».

Она прошла еще несколько метров в сторону черного колодца, закрытого канализационным люком. Дверь другой квартиры нижнего этажа, той, где жила шлюха, оказалась приоткрыта. Странно, подумала донна Винченца. Она знала, что первым уходит из дома мальчик – идет к своему родственнику, бригадиру каменщиков, учиться его профессии. Потом уходит шлюха – разорять какую-нибудь семью в магазине на улице Толедо.

Донна Винченца не устояла перед любопытством, подошла к двери, где была видна узкая щель, и положила ладонь на косяк. Дверь открылась. Старая женщина заглянула внутрь. Когда она снова смогла дышать, то закричала.

Бригадир Майоне шел быстро. Он не опаздывал, даже должен был прийти на место раньше времени. Но ему нравилось работать неторопливо: приготовить себе чашку кофейного напитка, расставить по местам полицейских, дать сотрудникам управления задания на день. И он шел быстро – потому, что был не из тех, кто опаздывает, и потому, что вес у него был большой, а он шагал вниз по склону.

Идти было недалеко. От площади Конкордия он шел по длинной улочке, которая называлась улицей графа ди Мола, а теперь был уже на улице Толедо. Оставалась всего одна минута пути до полицейского управления и до нового рабочего дня, в который он уже мысленно погрузился. Вокруг него шумел просыпающийся город – со скрипом открылись несколько ставней, пела какая-то женщина, плакал маленький ребенок. Запахи тоже были те, с которыми город просыпался: пахло пылью, экскрементами, вчерашней едой и лошадьми.

Вдруг воздух, которым дышал Майоне, взорвался от крика. Этот вопль разметал все его мысли и воспоминания. Майоне, у которого был хороший слух, понял: так кричат не во время ссоры и даже не от отчаяния, а от ужаса. Этот крик звенел у бригадира в ушах. Еще ни один любопытный не появился на балконе, а Майоне уже сжал кулаки и помчался туда, где кричали. Полицейский – всегда полицейский, и еще не было случая, чтобы бригадир Майоне сказал себе: «Рафе, не лезь в чужие дела».

Голос был женский и доносился из Инжирного переулка. Бригадир оказался на месте раньше всех. Он увидел пожилую женщину в платке на голове и с ладонью у рта, возле нее осколки ночного горшка и струйки мочи, и полуоткрытую дверь нижнего этажа. Он перевел взгляд в том направлении, куда смотрела женщина, стараясь заметить как можно больше подробностей. Дверь отперта изнутри; засов отодвинут; внутри тихо; не заметно никакого движения. На пороге, между полом и улицей, половина следа ботинка, возможно мужского. След черный. А почему черный? Майоне сразу понял почему.

– Не двигайтесь, синьора, оставайтесь там. Вы видели, как кто-нибудь выходил оттуда?

Донна Винченца, которая еще не пришла в себя от ужаса, покачала головой: «Нет». На первом этаже с громким стуком ударилась о стену ставня, из окна выглянул пожилой мужчина и крикнул:

– Винче, что случилось? Ты что, с ума сошла: орешь в такую рань! Кто там…

Полицейский резко вскинул руку. Увидев его, мужчина замолчал и стал закрывать ставни, да с таким усердием, что его палец застрял между ними. Раздался приглушенный вскрик, а потом ставни закрылись до конца. Бригадир заметил, что в глазах старухи мелькнул огонек удовольствия. Должно быть, это был ее муж.

Майоне встал на пороге двери и немного подождал, давая глазам привыкнуть к темноте. Теперь он начал различать очертания предметов – кровать, антресоли, шкаф, стол. Два стула – один пустой, другой нет. Тишина. Он сделал еще один шаг и разглядел профиль того, кто сидел на стуле. Это была женщина, она сидела неподвижно, очень прямо, повернувшись к стене. В этой позе было что-то такое, от чего у Майоне мурашки пробежали по коже. Он произнес нелепое:

– Разрешите войти!

Женщина медленно повернула к нему лицо, и оно показалось в тонкой полосе света, который проникал из приоткрытой двери. Он увидел белую длинную шею и несколько прядей черных как ночь волос. Висок, ухо, лоб, идеально правильный нос. Глаз, спокойно смотревший перед собой; длинные ресницы – ни одна не дрожала. Где-то в комнате стучали падающие капли. В их ритме было что-то вызывавшее тревогу.

Даже несмотря на полутьму и беспокойство, вызванное этим звуком, Майоне осознал, что женщина необыкновенно красива. Профиль в утреннем свете постепенно превращался в прекрасное округлое лицо: красавица поворачивалась к бригадиру. Майоне, не дыша, любовался этим прекрасным видением. Когда она закончила поворачиваться, он увидел то, что несколько минут назад видела донна Винченца.

Филомена была изуродована: ее правую щеку от виска до подбородка рассекал шрам.

Из этой раны на пол упала еще одна тяжелая капля крови.

Из груди Майоне одновременно вырвались вздох, который он так долго удерживал, и стон.

Тереза встала рано: эта привычка осталась у нее с тех пор, когда она еще не ушла служить в город, а жила в деревне. Многократно она собиралась навестить мать, отца и многочисленных братьев, но каждый раз ее останавливали скупость и смутная боязнь, что кто-то или что-то заставит ее остаться на родине, и тогда она снова станет бедной и несчастной. Ее семья жила вся вместе в большой комнате, где было холодно зимой и жарко летом, и эта комната часто снилась Терезе в кошмарных снах.

В таких случаях она, чтобы успокоить свою совесть, посылала близким немного денег с земляком, который раз в неделю возил в город зелень, передавала с ним приветы всем родным и просила сказать, что она здорова. В промежутках между посылками она работала и крепко держалась за свое место в красивом особняке на улице Санта-Лючия, близко к морю, среди изящных экипажей, красивых платьев и даже автомобилей, которые она видела с балкона, когда они проезжали мимо.

Это была хорошая работа. В семье, где она служила, не было ни детей, ни стариков. Из пятнадцати комнат этого большого дома многие всегда были заперты, и даже она заходила в них не больше двух раз в год, чтобы сделать уборку. А еще Терезе нравилось жить жизнью своих хозяев, наблюдая за ними. Она спрашивала себя, как человек может не быть счастливым, когда он владеет всеми этими благами. Но даже ее простодушные глаза ясно видели, что ее хозяева страдают.

Хозяйка была значительно моложе своего мужа-профессора и была очень красива. Терезе она казалась похожей на Мадонну дель Арко[2] из-за своих драгоценностей, нарядной одежды и обуви. И так же как у этой мадонны, у хозяйки всегда на лице отражалась боль, а глаза были печальны и смотрели перед собой словно в пустоту. Тереза вспоминала, что у одной женщины с ее родины глаза стали такими же после того, как ее сын умер от лихорадки.

Профессора почти никогда не было дома, а если он и был в особняке, то молчал и читал. Тереза робела перед ним до того, что не осмеливалась на него смотреть. Он был седой, высокий, одет всегда элегантно – жесткие воротнички, которые она крахмалила, золотые запонки, галоши, монокль на золотой цепочке. Она никогда не слышала, чтобы он говорил с женой; казалось, будто это два незнакомых друг другу человека. Правда, однажды Терезе показалось, что они спорят, когда она вошла в зеленую гостиную и принесла кофе; но может быть, это было радио. Супруги встречались только за столом, когда ели; он читал, а она смотрела перед собой как в пустоту. Несколько раз Тереза рано утром видела, как синьора возвращается, проведя ночь вне дома.

В то утро она готовилась к стирке. Было еще рано, вдали рыбаки, громко перекликаясь, вытягивали свои лодки на берег. Было, наверное, шесть часов, а может быть, и того меньше. Вдруг перед ней появился профессор – и такой, каким она его никогда не видела: непричесанный, воротник расстегнут, на щеках, которые всегда были тщательно выбриты, теперь пробивалась щетина, глаза выпучены, монокль свисает из кармашка и качается на цепочке, будто сломанный кулон. Ему полагалось спать в своей спальне: он никогда не просыпался раньше восьми.

Он подошел к Терезе, крепко сжал ей руку и заговорил:

– Моя жена, моя жена! Она вернулась?

Тереза покачала головой, но он не оставил ее в покое.

– Послушай меня, и слушай внимательно. Как тебя зовут – Тереза, верно? Так вот, Тереза: моя жена скоро вернется. Ты не должна ничего говорить, понимаешь? Молчи. Я вернулся вчера вечером, и после этого ты меня не видела. Поняла? Молчи!

Тереза кивнула в ответ. Она готова была сделать все что угодно, лишь бы этот мужчина отпустил ее. Сейчас он казался ей похожим на дьявола. Где-то пел рыбак; медленное утреннее море тихо шумело.

Продолжая пристально глядеть на девушку, мужчина отпустил ее и, пятясь, вышел из прачечной. Сердце Терезы стучало так, что удары отдавались в ушах. Профессор исчез. Может быть, он ей приснился; может быть, она его не видела. Она вздрогнула и опустила глаза.

На полу она увидела след, оставленный ботинком профессора. След был черный, словно ботинок был испачкан илом – или кровью.

11

Майоне вышел из двери нижнего этажа вместе с женщиной, поддерживая ее и прижимая к ее искалеченному лицу платок, который уже промок от крови. Всего за минуту вокруг них собралась толпа, как обычно бывает в бедных кварталах, где народ собирается посмотреть на любое событие – и на счастье, и на беду. В первом случае людей собирает зависть, во втором, и это бывает намного чаще, ощущение, что сами они спаслись от опасности, и холодное сочувствие.

Однако в этот раз Майоне читал в глазах женщин, стоявших на маленькой площади, вражду.

Она пульсировала сильней, чем ужасная рана, которую он чувствовал через платок. Ту, которая вышла из темноты, здесь явно не любили. Бригадир огляделся вокруг.

– Так тебе и надо, шлюха! – прошипел кто-то ей в спину.

Майоне услышал это и обернулся, но не смог определить, из чьего рта вылетели эти жестокие слова.

В глазах женщины застыло изумление, словно она только что ослепла и это ее ошеломило.

– Как вас зовут? – спросил Майоне, но она не ответила.

– Филомена ее зовут, – ответила за женщину старуха, которую он увидел здесь первой, – та, которая кричала.

– А фамилия как? – спросил у старухи Майоне и сурово взглянул на нее. Враждебность, нежелание помогать. Чувства старухи были так видны, словно их можно было потрогать рукой.

– Кажется, Руссо.

Если бы у Майоне было время, он бы горько улыбнулся. Здесь каждый знал, сколько у каждого соседа волос на теле, и это «кажется» было смешно, как звук картонной трубы.

– Есть здесь какая-нибудь подруга этой синьоры? Или кто-нибудь, кто сможет отвести ее в больницу?

Тишина. Женщины, которые стояли ближе всех, даже сделали шаг назад. С отвращением на лице Майоне раздвинул их и быстро пошел в сторону площади Карита, к больнице Пеллегрини. Но перед этим он запечатлел в своей памяти несколько лиц, приоткрытую дверь и кровавый отпечаток половины следа.

Перед больницей уже собралась группа мнимых больных – тех, которые каждое утро пытались разжалобить врачей, санитаров и служителей и лечь сюда, чтобы погреться в тепле и, может быть, поесть что-нибудь перед тем, как вернуться на улицу. Майоне, обнимая Филомену рукой за плечи и прижимая платок к ее лицу, решительно проложил себе путь к главному входу. За оградой кипела жизнь на рынке Пиньясекка, и в воздухе разносились крики продавцов, которые, соперничая друг с другом, зазывали покупателей.

Бригадир накинул женщине на плечи свое пальто. За всю дорогу она не сказала ни слова и ни разу не застонала. Только пару раз вздрогнула, когда Майоне из-за неровностей почвы поневоле сильней прижимал платок к ее лицу. Боль, должно быть, была очень сильной. Майоне спросил себя: кто мог столь ужасно поступить с такой красавицей? И откуда такая ненависть к ней у соседей по дому? Обычно соседи стоят друг за друга и друг друга утешают.

Поскольку Майоне загораживал собой ту сторону лица, где была рана, несколько разносчиков с рынка, узнав его, тихонько хихикнули: смотрите-ка, бригадир гуляет с подружкой. Майоне пропустил эти смешки мимо ушей: он продолжал беспокоиться из-за того, что женщина потеряла много крови. Войдя в вестибюль больницы, он позвал охранника.

– Доктор Модо на рабочем месте?

– Да, бригадир. Он заканчивает через час, потому что работал ночью.

– Вызовите его ко мне. И поскорей.

Доктор Бруно Модо был хирургом и судебно-медицинским экспертом. Когда-то он служил офицером в Северной Италии, и его характер сформировался именно в те годы. Но он считал, что самое худшее в жизни увидел позже, глядя на то, что одни люди могут сделать с другими, когда это нельзя оправдать войной. Если только предположить, но не допустить, что война может что-то оправдать, с горечью думал он. Он удивлялся тому, что не смог стать циником, что и теперь собственной кожей чувствует боль чужих ран и ток крови тех несчастных, которые с утра до вечера проходили через его руки. И семью создать ему тоже не удалось: не хватало мужества отправить будущего сына в этот мир. Поэтому он находил себе где-нибудь в этом голодном городе женщину, платил ей и возвращался домой удовлетворенный.

Он наблюдал за своей эпохой, держась на расстоянии, чтобы не пострадать от новой, склонной к насилию власти. Он не верил, что во имя добра можно делать зло, и недвусмысленно говорил о своем неверии, поэтому оказался в изоляции: не был принят в обществе и не сделал той карьеры, которую заслуживал. Но люди, с которыми он работал, уважали его. Ричарди, например, никогда бы не согласился взяться за раскрытие преступления, зная, что доктора Модо не будут допрашивать.

Поэтому Майоне разыскал доктора, и тот охотно забыл об усталости, хотя провел трудную ночь, зашивая разорванные головы подравшихся между собой пьяниц.

– Бригадир, какой добрый ветер принес вас сюда рано утром? Ваш начальник не с вами?

– Нет, доктор, я без него. Идя на службу, я обнаружил… вот это.

Модо уже заметил рану на лице Филомены и повернул ее голову к свету. Она без стона послушно подняла голову, которая была прижата к плечу полицейского.

– Матерь Божья… Кто же мог сделать такое? Какая жалость! Теперь уходи, Майоне. Я отведу ее в отделение и посмотрю, что можно сделать. Спасибо.

– Это вам спасибо, доктор. И еще просьба: не отпускайте эту синьору, когда закончите. Я хочу разобраться, что произошло, и зайду попозже.

Оба заметили, как блеснули при этих словах глаза Филомены. Что это было? Страх и гнев. Но было и немного гордости.

12

Была уже середина утра. Южный ветер постепенно усиливался. Он принес с собой какой-то неопределенный, но приятный аромат – даже не аромат, а привкус воздуха. Пахло одновременно цветами миндаля и персика, свежей травой и морской пеной, высыхавшей на далеких скалах.

Было похоже, что еще никто не заметил этого. Но кто-то обнаружил, что развязал шнурок на воротнике блузы, расстегнул манжеты или сдвинул шляпу на затылок.

И почувствовал смутную радость, словно ждал что-то хорошее, но не знал, что именно, или как будто с другим человеком произошло что-то хорошее, но незначительное: ты этому радуешься, но не можешь сказать почему.

Это весна легко кружилась, танцевала на пальцах, как балерина на пуантах. Она была молода, весела и еще не знала, что принесет с собой. Но она очень хотела устроить небольшой беспорядок и стремилась приняться за это как можно скорей. Определенной цели у нее не было, она хотела просто смешать карты.

И перемешать кровь людей.

Ричарди поднял голову от письменного стола, чтобы вернуться к действительности.

После дела об убийстве тенора из театра Сан-Карло, которое комиссар расследовал месяц назад, ему остались в наследство километры чернильных строк на гектарах желтой и белой бумаги; каждый текст должен быть в трех экземплярах, и все время приходилось повторять одно и то же. Он подозревал, что где-то наверху в Риме его проверяют, как школьника, – не будет ли противоречий в написанном.

Ричарди взглянул на свои наручные часы. Уже половина одиннадцатого, а он и не заметил, как прошло время. Он сосредоточился и вспомнил, что в его однообразном утре чего-то не хватало. Не чего-то, а кого-то: Майоне. Вот почему он не заметил, как прошло время: бригадир сегодня не предлагал ему выпить суррогатного кофе. Майоне навязывал ему этот ужасный напиток каждый день в девять часов, и это было знаком, отмечавшим начало рабочего дня. Что случилось с бригадиром?

Не успев додумать эту мысль до конца, Ричарди услышал торопливый стук в дверь.

– Войдите!

В дверях появился запыхавшийся от быстрой ходьбы Майоне и поспешно отдал ему честь. На погоне у бригадира было пятно – несомненно, кровь.

– А, Майоне, добро пожаловать! Что это ты затеял сегодня? И это пятно откуда? Ты поранился?

Говоря это, Ричарди вскочил с места так быстро, что ручка покатилась по лежавшему перед ним бланку. На его лице отразилось беспокойство. Майоне, заметив это, на минуту почувствовал нежность к нему и гордость за себя: он хорошо знал, что даже в глазах его начальника редко можно прочесть какое-нибудь чувство.

– Нет, комиссар, что вы, со мной ничего не случилось. Я помог женщине которая… поранила себя. Отвел ее в больницу. Извините за опоздание. Мне жаль, что вы остались без кофейного напитка.

– Не волнуйся: ничего нового не произошло. Все хорошо. В городе и без тебя все было спокойно, как хочет Большая Челюсть[3].

– Тогда я сейчас пойду и приготовлю нам напиток: мне тоже не помешает немного привести себя в порядок.

Как только он вышел, Ричарди снова приготовился писать. Но очередному формуляру, видимо, было суждено остаться недописанным – во всяком случае, в этот день. В следующую секунду в дверях появился полицейский, дежуривший у входа, и сообщил комиссару, что в квартале Санита обнаружен труп.

Та бригада полицейского управления округа Реджиа в Неаполе, где служил Ричарди, только называлась мобильной, то есть передвижной. Она страдала от хронического отсутствия положенных ей автомобилей. Комиссару ее название казалось остроумной иронией: передвижная без средств передвижения.

По правде говоря, у полицейского управления было два автомобиля – старый «Фиат-501» выпуска 1919 года и ярко-красный 509A 1927 года. Ричарди за четыре года службы видел их всего два раза: первая машина постоянно была в ремонте, вторая вместе со своим водителем выполняла задание первостепенной важности – возила по магазинам жену и дочь начальника управления.

Поэтому, если что-то случалось в отдаленном квартале, бригаде приходилось мобильно перемещаться туда на собственных ногах, обутых в форменные сапоги.

Ричарди был одним из тех, кто считал, что своевременно прибыть на место крайне важно. Он хорошо знал, сколько бед – и каких больших бед – могут натворить на месте преступления один или несколько любопытных, которые чем дальше, тем больше нервничают от того, что попали в свидетели, и от того, что должны рассказывать что-то ужасное. Следы обуви, сдвинутые с места предметы, окна, которые они закрывают, если те открыты, или открывают, если закрыты, распахнутые двери…

Поэтому комиссар терпеть не мог последним появляться не месте происшествия – раздвигать толпу, слышать свой голос, посылающий в пустоту бесполезные вопросы, успокаивать кричащих родственников. Всего этого было во много раз больше, если квартал был населен простым народом. А Ричарди жил на границе Саниты и знал, что этот квартал – самый простонародный из простонародных. Вскоре он шел по улице Толедо во главе своей бригады; Майоне, задыхаясь, шел на один шаг позади, два полицейских замыкали маленькую процессию. Ричарди думал о том, что каждая минута этого пути – потерянная минута, и ускорял шаг. Он шел тем же путем, которым каждый вечер возвращался с работы. Но на этот раз его не ждали ужин и свет в окне напротив.

Увидев перед собой маленькую площадь над кварталом Матердей, он понял, что ему нет смысла спрашивать, что и где случилось. Достаточно идти за возбужденными детьми, которые бежали в этом же направлении. Должно быть, в джунглях, про которые писал Сальгари, гиены и грифы так же собирались у туши, находя ее по запаху крови. Люди толпились перед маленьким особняком. Майоне и два полицейских выстроились клином перед Ричарди, чтобы прокладывать ему путь. Но достаточно было бы только их голосов: люди сами расступались, чтобы даже случайно не иметь дела с полицией.

Перед главным входом комиссар и его спутники остановились, и наступила тишина. Ричарди огляделся: может быть, кто-то хочет что-нибудь сказать и даст предварительную информацию? Молчание. Мужчины, женщины, дети – все словно онемели. Никто не опустил глаза, никто ничего не пробормотал. Шапки сняты, их держат в руках. В глазах потрясение и растерянность, любопытство, удивление, даже насмешка, но ни капли страха.

Ричарди узнал старого врага – неписаный закон квартала. Он – представитель другого закона. Эти люди не признают его авторитет. Мешать они не будут, но и помогать тоже. Они просто не хотят, чтобы он здесь был. Чем скорее он уйдет, тем лучше для них. Тогда каждый снова займется своими делами или станет оплакивать своих мертвецов.

Откуда-то сверху раздался долгий крик. Похоже, кричала женщина. Ричарди, продолжая глядеть в глаза людям из первого ряда толпы, сказал:

– Майоне, скажи нашим людям, чтобы ждали у входа, а сам иди со мной. Если у кого-то будет что сказать, позаботься, чтобы эти люди сообщили свои имена: мы выслушаем их в управлении.

Его слова упали в тишину. Старик с трудом переступил с ноги на ногу, и его суставы тихо скрипнули. Маленький ребенок что-то пролепетал на руках у матери. С середины площади вспорхнули несколько голубей.

Ричарди повернулся к толпе спиной, вошел в подъезд и стал подниматься по лестнице.

13

Ступень за ступенью. Кислый запах мочи и экскрементов смешивался с острыми запахами чеснока, лука и пота.

Еще до того как Ричарди узнал о своем втором зрении, он узнал о своем другом проклятии – чувствительности к запахам. Иногда они оглушали его, а иногда отвлекали, сбивали с мысли, как ветер сбрасывал с положенного места непокорную прядь волос, которую он убирал с нахмуренного лба. В темных углах неровных лестниц комиссар скорей ощущал на своей спине, чем видел взгляды незнакомых глаз и чувствовал в них вражду и любопытство. Сзади него были слышны тяжелые шаги Майоне; под его защитой Ричарди чувствовал себя уверенно. Ричарди считал бригадира своей живой записной книжкой: в памяти Майоне отпечатывались образы и слова, замеченные ими во время расследования. Потом комиссару было достаточно перелистать память своего помощника, чтобы вспомнить ощущения, голоса, выражения лиц и обороты речи.

На втором этаже они обнаружили приоткрытую дверь и перед ней – огромную женщину с пучком жирных волос на затылке. Ее лицо раскраснелось, руки были сложены под грудью, пальцы переплетены и сжаты так крепко, что костяшки побелели. Было похоже, что она привыкла к несчастным случаям, но не к таким, как тот, который с ней только что произошел. На этот раз заговорил Майоне.

– Кто вы? – спросил он.

– Петроне Нунция, привратница этого особняка. Это я ее нашла.

Ни гордости, ни смущения, ни страха. Просто констатация факта.

Луч проникавшего снаружи дневного света, словно лезвие, разрезал тьму на лестничной площадке, и Ричарди ясно услышал тот стон, который уже слышал, стоя на улице.

– Кто находится внутри?

– Только моя дочь Антониетта. Она умственно неполноценная.

Последняя фраза была сказана так, как будто объясняла все. Майоне взглянул на Ричарди, тот кивнул в ответ. За их спинами, как обычно, уже собралась маленькая толпа. Шеи были вытянуты, глаза метали взгляды в разные стороны, чтобы увидеть подробности, о которых потом можно будет рассказать, – если понадобится, преувеличив. Лестница была узкой, и это мешало толпе увеличиться.

– Чезарано! – крикнул Майоне. – Я же сказал: никто не должен подниматься наверх.

– Никто и не поднимался, бригадир! – долетел с улицы ответ полицейского Чезарано.

– Это жильцы особняка, – объяснила привратница.

– Здесь нечего смотреть, возвращайтесь по домам.

Никто даже не шевельнулся, а те, кто стоял в первом ряду, отвели глаза в сторону, делая вид, что они тут совершенно ни при чем.

– Хорошо, я понял. Камарда, запиши имена этих синьоров и синьор: так мы будем знать, кого вызвать в управление для беседы.

Бригадир еще не успел договорить эту волшебную фразу, а толпа уже рассосалась. Громко стукнула, захлопываясь, чья-то дверь, и на лестничной площадке снова стояла только привратница Нунция.

Майоне повернулся к Ричарди:

– Комиссар, может быть, я выведу оттуда дочь этой синьоры?

Давняя установленная процедура: при первом осмотре места преступления сначала Ричарди входил в помещение один и мысленно восстанавливал картину событий. Затем входил Майоне, который осматривал это помещение взглядом полицейского и собирал первые данные – поза, в которой обнаружен труп, состояние окон и дверей и так далее. Потом они искали и опрашивали свидетелей. Наконец, вызывали прокурора, решали, можно ли уже убрать всю эту грязь, и возвращались в управление начинать охоту.

– Нет, оставь ее там. Пойду я.

Жизнь состоит из неожиданностей, подумал Майоне, сказал «слушаюсь» и отступил, пропуская своего начальника в квартиру.

Ричарди прошел в дверь. Маленькая прихожая, вешалка с полкой для шляп и скамейкой. Вся мебель – массивные деревянные вещи, которые человек не ожидает увидеть в Саните, в маленькой квартирке. Стон раздавался из-за той единственной двери, откуда падал свет. Два шага вперед – и Ричарди в маленькой столовой.

Диван и рядом кресло, обитые голубым атласом с золотыми полосами, на них маленькие вышитые салфетки там, куда человек кладет голову. Круглый стол, три стула, из которых один наполовину сломан, ковер. В ковре он заметил дыру – в том углу, который был дальше всего от глаз тех, кто входил. Постоянная тоска, чистейшая боль. Чеснок, моча – это дом стариков. Через распахнутую дверь балкона льется свет. Он такой яркий, что ослепляет: впереди нет других особняков, которые могли бы преградить ему путь. Струя нового, весеннего воздуха шевельнула занавеску, но не развеяла неприятные запахи. Жаль, что запахи остались, подумал Ричарди.

Сладковатый привкус в воздухе: смерть требует для себя места.

Большая муха упрямо билась в оконное стекло.

Еще один шаг, и Ричарди увидел то, что до сих пор было загорожено от него креслом. За диваном, согнувшись, почти незаметная для глаз, сидела на полу девочка, раскачивалась из стороны в сторону и пела – точней, тянула все время одну и ту же ноту. На расстоянии одного или, может быть, двух метров от нее, у самого края полосы света, проникавшего сюда через балкон, и рядом с перевернутым четвертым стулом лежал сверток каких-то лохмотьев в почти высохшей луже темной жидкости, которая залила пол между узором из белых и черных плиток и ковром. Девочка не смотрела на сверток; она глядела в другой угол комнаты.

Ричарди посмотрел в ту же сторону. И увидел то, на что глядела она.

14

Комиссар и девочка смотрели на старуху. Не на труп: это была брошенная вещь, такая же грязная, как ковер, на котором она лежала. Они смотрели на образ старухи, стоявший очень прямо в затененном углу и ярко окрашенный ее последним сильным чувством.

Комиссар не был удивлен: он понял, что девочка тоже видела мертвых.

Странно, но Ричарди боялся не мертвецов, а своего второго зрения и тех, кто им обладает. В том числе себя самого.

Он смотрел на девочку, которая скрючилась на полу. Она медленно качалась вперед и назад и жалобно пела. Ее глаза смотрели в одну точку, словно она видела что-то. На лбу были морщины, словно она никак не могла осознать то, что видела. Она смотрела не на мертвого человека, а на смерть. И стонала то ли от горя, то ли от ужаса.

Ричарди тоже переключил свое внимание на образ старой женщины. Она была похожа на множество других старух, несущих тяжелый груз прожитых лет и страданий; таких можно увидеть на рынке. Платье из набивной хлопчатобумажной ткани, которое она носила и летом, и зимой, и шаль с пятнами. Рост маленький, кисти рук деформированы артритом. Распухшие ноги, при жизни красные от варикозных вен, а теперь побледневшие.

Ричарди вдруг понял, что убийца не просто лишил ее жизни, а растерзал. Это была бешеная ярость, не холодный расчет. Слепая страсть, от которой человек тупеет. Шея был наклонена неестественно: сломаны позвонки. С правой стороны – глубокая вмятина в черепе. Глаз раздавлен и превратился в однородную массу, скула вдавлена в щеку, ухо разорвано в клочья. Значит, был целый ряд ударов; может быть, били палкой.

Кажется, с другой стороны проломлен бок. Ричарди бросил взгляд на сверток лохмотьев и убедился в том, что был прав: труп старухи лежал на правом боку. Убийца ожесточенно бил уже мертвое тело, может быть, ногами. Этим объясняется и форма лужи крови на полу – полоса длиной примерно метр. Бил хороший футболист. Центральный нападающий, подумал Ричарди.

Он сосредоточился: перестал слышать стон девочки и шум, доносившийся из-за двери. Уцелевший глаз старухи смотрел нежно, почти ласково и был затянут прозрачной голубой пленкой; возможно, на нем была катаракта. Ричарди немного наклонил голову и прислушался к чувствам и словам призрака…

Он не уловил удивления, которое почти всегда бывает при внезапной смерти. Не было и зверской ненависти, слепой ярости, гнева человека, который лишен чего-то. Не было мучительной боли, которую вызывает разлука. Он уловил грусть, почти бесстыдную нежность и немного гордости. Из старого сломанного горла вылетел слабый картавый шепот: «Хосподь не купец, который плотит по субботам». Господь не купец, который платит по субботам.

Так они оставались рядом еще минуту – странная семья, объединенная смертью и болью. Монотонно поющая девочка с нахмуренным лицом – из уголка ее рта, скользя из стороны в сторону, текла струйка слюны. Бледно-желтый, как воск, мужчина почти у самого порога – он держал ладони в карманах расстегнутого пальто и немного наклонил голову набок. И призрак старухи с разбитым горлом, которая, пройдя через смерть, смотрела на нее с необычным чувством и повторяла с легким вздохом старинную поговорку на диалекте.

Муха разбила черные чары, остановившие время, и закрыла двери ада: это упрямое насекомое в последний раз столкнулось со стеклом балкона и стало вторым трупом в комнате.

15

Тереза вытирала пыль в одной из маленьких гостиных и спрашивала себя, почему она должна это делать. Зачем каждый день чистить то, что и так чисто, и приводить в порядок то, что и так уже находится в полном порядке? И для чего в этом огромном всегда запертом доме столько гостиных, в которых никого не принимают?

Это был как будто дом мертвецов. Его хозяева проводили свою жизнь где-то еще, а потом погружались в темноту его тихих комнат и лишенных блеска серебряных вещей, словно в могилу.

Хозяйка вернулась после своей долгой ночи около девяти часов. Тереза столкнулась с ней в коридоре и, как всегда, шепотом пожелала ей доброго утра. Как всегда, хозяйка ее не услышала: мертвые не могут слышать. Но в это короткое мгновение Тереза заметила, что выражение лица синьоры изменилось. Больше не было той легкой улыбки, которая весь предыдущий месяц освещала изящные черты этого лица. На этот раз оно, кажется, выражало горе, боль утраты и покорность. Синьора шла медленно, смотрела перед собой невидящими глазами, и на ее накрашенном лице были заметны следы слез.

Хозяйка не заговорила с Терезой, не спросила ее о муже, как иногда бывало. Девушке от этого стало легче: она не знала, сможет ли выполнить приказ профессора и солгать, что не видела его с прошлого вечера. К счастью, синьора Эмма прошла мимо служанки, не видя ее, как будто жила в другом измерении. Как будто была призраком.

Оставив одного полицейского у двери, Майоне откликнулся на зов своего начальника и стал вместе с Ричарди обыскивать квартиру. У них было целых полчаса до того, как придут прокурор и судмедэксперт, за которыми они уже послали.

Осматривать нужно было немного. Жертва, которую звали Кармела Кализе, жила одна, детей не имела, родственников у нее тоже не было – во всяком случае, о них не было известно. Две комнаты, маленькая кухня; уборная на лестничной площадке, общая с еще тремя семьями. Кроме маленькой столовой, где Кармела умерла, в квартире была спальня, оклеенная убогими обоями, на которых были изображены яркие цветы. От этих обоев сильно пахло свежим клеем. Майоне подумал: если бы старуху не убили, она бы сегодня же ночью умерла во сне от отравления, это точно.

Мебели мало, и она простая – узкая кровать, придвинутая к одной из стен, и комод. На комоде статуэтка Девы Марии в короне из окрашенного в золотой цвет гипса и с четками на шее. Там же – портрет мужчины и женщины из другой эпохи и перед ним горящая лампада; может быть, это родители Кармелы, а может быть, ее брат со своей женой – воспоминания, утерянные навсегда. Стул. Перед кроватью – коврик в серую и черную клетку.

Они вернулись в столовую, где привратница стояла, наклонившись, над своей дочерью и гладила ее по голове. А та продолжала тянуть свой напев и качаться из стороны в сторону, не переставая смотреть на то, что видели в темном углу только она и Ричарди. Комиссар автоматически посмотрел туда же.

«Хосподь не купец, который плотит по субботам», – повторил каркающий призрак со сломанной шеей. Занавеска задрожала от порыва ветра. На улице кричали играющие дети.

Майоне повернулся к Нунции:

– Значит, это вы ее нашли.

Привратница отвела взгляд от дочери и подняла глаза, выпрямилась, гордо взглянула на комиссара и ответила:

– Да. Я об этом вам уже говорила.

– Расскажите мне, как это произошло.

– Каждое утро, когда мы просыпаемся, я отвожу Антониетту сюда наверх, к донне Кармеле. Только она любит мою дочь; она говорит, что Антониетта составляет ей компанию и не докучает ей. Моя дочка садится рядом с донной Кармелой и смотрит, как та работает. А донна Кармела иногда дает ей печенье или что-нибудь поесть. А мне это приятно: у меня много работы. Мне надо держать в порядке этот особняк; вы не представляете, какой тяжелый это труд. Я одна; мой муж… была война, он ушел воевать на север и больше не вернулся. Девочке тогда был год.

– Значит, сегодня утром вы провожали девочку сюда.

– Да, в половине десятого. Я знаю время потому, что закончила мыть лестницу, но еще не начинала готовить завтрак. Перед тем как пойти купить с тележки немного зелени для бульона, я хотела быть уверена, что девочке не будет страшно, и потому не желала оставить ее одну.

– Поэтому вы постучали в дверь…

– Вовсе нет: дверь донны Кармелы была уже открыта. Она ее открывает рано утром, когда возвращается с мессы, и так оставляет. Все, кто живет в этом особняке, – как одна семья, все знают друг друга. Поэтому незачем закрывать двери: никакой опасности нет.

Майоне и Нунция быстро переглянулись, указывая друг другу, что сверток лохмотьев и пятно крови на полу явно противоречат этому утверждению привратницы.

Нунция осознала, что значит этот обмен взглядами, и покраснела, словно ее обидели.

– Мерзкий негодяй, который это сделал, не из нашего квартала. Я говорю это вам, чтобы вы не занимались бесполезным трудом. И тем более он не из особняка. Донна Кармела была святая женщина, просто святая, и все ее любили. Она всем помогала, всех выручала. Пусть будет проклят и мучается тот мерзавец, который это сделал! – прошипела она сквозь сжатые зубы, выплевывая свою ненависть изо рта, как слюну.

Майоне и Ричарди вычеркнули привратницу из списка возможных убийц – если не мысленно, то интуитивно.

Бригадир продолжал задавать вопросы:

– Значит, вы вошли.

– Да. Я хотела пожелать ей доброго дня и сообщить, что оставляю девочку у нее. И обнаружила… вот это. Это зверство, эту мерзость.

– Когда вы в последний раз видели ее живой?

– Вчера поздно вечером, около десяти. Мы с дочкой поднялись к ней, закрыли окна и погасили угли на кухне. Мы это делаем каждый вечер.

– Какой она вам показалась? Волновалась ли, была ли чем-то озабочена… Вы не заметили, было что-нибудь необычное в поведении этой синьоры?

– Нет, ничего. Она мне сказала «до завтра». Я спустилась к себе, а примерно через час пришла Антониетта. Больше я ничего не знаю.

– Вы не знаете, не ссорилась ли она недавно с кем-нибудь, не было ли у нее в последнее время разногласий с кем-то или чего-нибудь в этом роде? Может быть, она жаловалась на что-то или вы слышали какие-то разговоры?

– Что вы, нет! Я вам уже говорила и повторяю теперь, что донна Кармела была святая. Ее все любили. Никто бы не посмел ее обидеть. И потом, у нее пальцы были скрючены и она была слабая. Она страдала этой болезнью стариков…

– Артритом?

– Вот-вот, им самым. От него у донны Кармелы были боли. Летом мы слышали через открытое окно, как она стонет во сне. Теперь она перестала страдать, – сказала привратница, глядя на сверток лохмотьев.

Майоне повернулся к Ричарди: нет ли вопросов у комиссара?

– Вы сказали, что ваша дочь садится рядом с донной Кармелой и смотрит, как та работает. А какую работу делала донна Кармела?

Удивительно, но привратница покраснела и опустила глаза. Она внезапно утратила гордый вид, который сохраняла до этого момента. Последовало долгое молчание. Майоне вмешался в разговор:

– Вы слышали комиссара? Отвечайте!

Она медленно подняла глаза и ответила бригадиру. Майоне только сейчас понял, что за все это время Нунция ни разу не посмотрела Ричарди в лицо. Опять то же самое: страх и отвращение, подумал он.

– Донна Кармела… была святая. Она помогала ближним решать их вопросы.

Понизив голос, Ричарди спросил:

– А как она это делала? Как донна Кармела помогала ближним?

Тишина: Нунция не отвечала. Антониетта почувствовала напряженную атмосферу в комнате и прекратила стонать, однако продолжала раскачиваться и смотреть в угол.

С маленькой площади донесся радостный крик детей: кто-то выиграл очко в игре – не важно в какой. Нежный запах цветов постепенно одерживал победу над запахом свернувшейся крови, но еще не одолел запахи чеснока и мочи.

Нунция медленно повернулась к Ричарди. Пристально глядя в его зеленые и словно стеклянные глаза, она ответила:

– Донна Кармела читала будущее по картам.

16

Розе было семьдесят лет. Она помнила далекие времена, когда у людей были другие ценности. В то время, из которого она была родом и в котором продолжала жить душой, женщина посвящала себя семье, в которой жила, пусть это даже была не ее семья. И Роза посвятила себя семье Ричарди ди Маломонте, когда они забрали ее из деревенского дома, где была всего одна комната, от одиннадцати братьев и от родителей, которые даже не помнили ее имя. У нее никогда не было потребности иметь мужа или собственных детей. Баронесса была больна, ей не хватало сил, чтобы растить ребенка. Поэтому она, энергичная няня Роза, взяла на себя обязанности своей хрупкой подруги с печальными зелеными глазами и выполняла их всю жизнь.

Теперь молодому хозяину было больше тридцати лет, а он даже не пытался освободиться от груза одиночества, который нес с самого детства. И поэтому возраст Розы был для нее горем и заботой. Ей осталось жить мало. Кто займет ее место возле Луиджи? Кто будет ухаживать за ним, когда у него жар, кто будет его кормить? Она не упускала ни одной возможности сказать ему это, но не получала ответа.

Ее любовь к питомцу была огромной, но она его не понимала. Она не могла объяснить себе, почему его не интересуют деньги, люди, привязанности. Он не поддерживал никаких отношений с жившей далеко родней и не управлял своим имуществом. Если бы Роза не вела его имущественные дела с присущими ей дотошностью и простотой, его двоюродные братья, эти змееныши, сожрали бы все. А ему все безразлично. Для него имеет значения только его проклятая работа. А вечера он проводит в своей комнате – слушает по радио музыку американских негров или читает.

«Бедная старушка желает снова слышать в доме детские голоса, – думала она о себе. – И желает спокойно ждать конца».

Она подумала о баронессе. У матери Луиджи были те же зеленые глаза и та же печальная улыбка, что у сына, и те же нервные движения ладоней. И та же привычка молчать.

Роза в очередной раз спросила себя, сумела ли она выполнить поручение, которое ей дала эта хрупкая женщина.

Доктор Модо пришел на свое рабочее место примерно в два часа. В одной руке он держал платок и вытирал им лоб, в другой руке был кошелек, а шляпу он зажал под мышкой.

– Не могу понять, почему люди дают себя убить всегда именно таким образом и в такое время, что я пропускаю обед. Что, в городе нет другого судмедэксперта?

Услышав не лестнице это обычное для доктора ворчанье, Майоне сразу же пошел ему навстречу.

– Здравствуйте, доктор. Что вы мне скажете нового?

– А что нового я должен вам сказать, бригадир? Бедняга доктор всю ночь работал с четырьмя кретинами, которые решили пробить один другому головы, пока не заметил, что в больнице никого нет, кроме того лысого на фотографии с его же автографом. И как только этот доктор делает шаг, чтобы пойти отдохнуть, приходит ваш полицейский и зовет его сюда. Вы нарочно так со мной поступаете, нарочно!

– Нет, доктор, боже упаси! Я хотел спросить у вас про ту синьору, которую привел к вам сегодня утром. Ту, у которой… в общем, у которой резаная рана. Как она себя чувствует?

– А, синьора Руссо! А как она может себя чувствовать, бригадир? Ее искалечили. Я сделал что мог, но эта сторона лица изуродована. Даже веко: оно было опущено в момент ранения. Мне пришлось попотеть. А она ни разу даже не застонала. Сложила руки на животе, смотрит перед собой в одну точку, и ни звука. Только в какой-то момент у нее из глаз скатилась слеза.

– Кто-нибудь приходил к ней, пока вы ею занимались?