Родина дремлющих ангелов Водичка Густав

«Зеленое» море счастья

Заявляя, что НЕ В ДЕНЬГАХ СЧАСТЬЕ, мы оскорбляем Вселенную. Хотелось бы узнать, кто первым метнул эту подлую фразу. Впрочем, виновного теперь вряд ли найдешь: он затерялся в поисках денег.

Среди множества глупостей, которые мы привыкли регулярно повторять, «не в деньгах счастье» оказалась не только самой популярной, но и единственной, имеющей отношение к понятию «счастье». Мы не указываем, где оно есть, но утверждаем, где его нет. Этой чести почему-то удостоились только деньги, а ведь можно было сказать, что счастье — не в соплях и не в кофейной гуще.

Выбирая деньги, мы сами себя выдаем и признаем истину. Народная мудрость сочинила уместное дополнение: «…а в их количестве». Таким образом мы имеем возможность вовремя сознаться, что счастье именно в деньгах. Жаль, что мы делаем это нечасто, и у каждого на то свои причины: ленивый голодранец ищет в этом утешение, озлобленный неудачник — поддержку и протест, состоятельный джентльмен использует это как особую форму кокетства, религиозные фанатики — как способ заработать, а хитрые эстеты — как возможность оправдания своей никчемности.

Нельзя достичь цели, отворачиваясь от нее. Если мы хотим иметь счастье, то обязаны ясно видеть его источник. Любой нормальный человек осознает, что счастье — это состояние эмоциональной удовлетворенности. Как правило, оно приходит в момент обретения желаемого: кто-то хочет достичь оргазма в объятиях любимых женщин, кому-то хочется взойти на вершину Эвереста, а для кого-то проснуться живым — уже счастье. Неважно, чего нам хочется. Важно, что все, чего бы мы ни хотели, является «деньгами». Это совершенно очевидно. Достаточно проявить наблюдательность.

Дело в том, что во всех своих устремлениях мы ориентируемся на какие-то ценности. Само по себе слово «ценность» подразумевает меру, большую или меньшую, и соответственно имеет числовое выражение, атрибутом которого могут быть деньги.

Чем бы мы ни занимались и где бы ни жили, нам постоянно приходится определять степень ценности всего окружающего, в том числе и людей. «Моя жена — золото», «кумова жинка — такое сокровище, которого много на свете», «закрой рот, дешевка!», «иди ко мне, мой драгоценный!». Несмотря на условность таких определений, мы все же подразумеваем под ними конкретную степень ценности для себя.

Если вы мечтаете о велосипеде для полного счастья — вы можете его получить, достаточно иметь в своем кармане денежный эквивалент ценности велосипеда. При этом его ценность для вас может не совпадать с его ценностью в магазине, потому что даже самая объективная цена является отражением чьей-то субъективной ценности. Признаем мы это или нет, но вся наша жизнь представляет собой сплошной обмен ценностями, которые, по сути, являются условными деньгами. Поэтому утверждение, что в мире не все продается за деньги, это такая же глупость, как и то, что не в деньгах счастье.

Купля-продажа — это обмен конкретного товара на всеобщий, т. е. деньги. Если кто-то мечтает обрести счастье в любви, он автоматически вынужден искать или предъявлять ценности, достойные этого чувства. Взаимная любовь — это результат взаимного обмена ценностями. Если человек не представляет собой ценность — это значит, что он не может реализоваться как товар и, следовательно, не способен обрести счастье в ответной любви. Тот, кто думает, что любовь можно подарить бесплатно, должен признать, что это мнение лишено оснований. В реальности так не бывает. Всякий подарок чего-то стоит и делается во имя чего-то конкретного, представляющего ценность.

Относиться к деньгам как к презренному металлу — значит презирать весь мир. Потому что даже солнечный свет представляет собой ценность в денежном выражении. Заключенный, которому не хватило денег, чтобы откупиться от тюрьмы, сидя в темной камере, знает точную цену всех якобы бесплатных явлений природы.

За деньги можно купить гармонично развитое общество, чистую планету, долгую жизнь, хорошее здоровье, — в общем, все, что может принести человеку счастье. Главное — быть кредитоспособным. О. Генри писал: «Если вас окружает роскошь, она принадлежит вам, кто бы за нее ни платил — вы или другие». Кусочек нетронутой, девственной природы сегодня такое же дорогое удовольствие, как и роскошь упорядоченного ландшафта развитой страны. Каждый выбирает счастье по карману или остается несчастным с надеждой заработать нужную сумму. Если мы не знаем истинной стоимости явления, это вовсе не значит, что этой цифры нет. Нам кажется, что мы не можем купить себе за деньги имидж мудрого человека, но если отставить в сторону срочные дела и заняться своим развитием, мы получим то, что хотим. В данном случае нам придется купить у себя свободное время, и то, что раньше якобы не имело отношения к деньгам, обретет конкретную стоимость. Зачем, к примеру, кричать, что наша жизнь бесценна, ведь человек, нанимающий киллера, знает ее точную стоимость в твердой валюте. Так уж получается, что ценности неотделимы от понятия «товар», который мы условно принимаем за деньги.

Христос мог себе позволить изгонять торговцев из храма, ибо ведал, где забросить невод, чтобы поймать рыбу с монетой в желудке. Он не отрицал деньги, а призывал к счастью обладания особыми ценностями, дороговизну которых дано было знать только ему.

О том, что ВСЕ ЕСТЬ ЧИСЛО, было сказано еще в древности, но к этому следует добавить слово ДЕНЕГ. Вселенское движение есть простое перемещение условной денежной массы, вне которой ничто не может существовать. Если кто-то этого не заметил, — это его личное горе. Можно без конца бубнить, что не в деньгах счастье, но при этом оно останется там, где есть, т. е. в деньгах. Попробуйте найти счастье в другом месте — и вы его не найдете. Впрочем, каждый выбирает занятие по вкусу. В конце концов, быть несчастным — «удовольствие» тоже недешевое, равно как и счастье оно продается за деньги.

Планета маугли

Любой человек считает себя индивидуумом, хотя индивидуальным умом никто не обладает. Наши мозги, как барабан мусорной машины, набитый общественными отбросами. Чего там только нет: общие фантазии, предрассудки, установки, концепции, отпечатки прошлых ощущений, обрывки фактов… Все это хаотично переворачивается, прессуется в брикет и капает наружу омерзительными выводами.

У нас нет ничего своего. Когда кошка рождается на свет, она все равно остается кошкой, независимо от внешних обстоятельств и воспитания. Человек может стать кем угодно: птицей, зверем, полудурком или мудрецом. Даже половая принадлежность не является для него чем-то неизменным. В то время как обезьяна похожа сама на себя, человек похож на обезьяну, — ведь горилла не может сделаться человеком, но человек легко превращается в гориллу, получая воспитание примата.

Это обстоятельство указывает на то, что у нас нет конкретного предназначения, разве что библейское «плодитесь и размножайтесь». Впрочем, у грызунов это получается гораздо лучше, так что смысл нашей жизни не претендует на оригинальность и первенство. Конечно, приятно думать, что мы — венец творения, но когда этот венец начинает ползать на четвереньках…

В юности мы верим в свою исключительность. Нам кажется, что мы не такие, как все, и нас ждет нечто недоступное большинству. Однако с приходом зрелости мы вдруг начинаем замечать, что старики были правы, когда говорили: «Все суета». В сущности, каждый мужчина к 40 годам становится Экклезиастом. Независимо от достигнутых успехов, образования, пережитых событий, социального положения зрелые люди смотрят на мир одинаково. Красивые, величественные слова рано или поздно сменяются остроумной пошлостью. И это вовсе не от разочарования, а, скорее, от обязательного прозрения, когда человек вдруг понимает, что все дороги ведут не в Рим, а в запущенный парк, где живут куртки а-ля Экзюпери, пиво, домино и цинизм.

Люди не знают, зачем коптят синее небо. В своих книгах мы пишем одно и то же, делаем одни и те же открытия, лишь изредка меняя форму изложения. Наше коллективное сознание заставляет нас ходить по кругу скучной морали, которая неизвестно откуда взялась. Китайскую мудрость трудно отличить от японской, арабской, славянской или германской. Современные философы ни в чем не превзошли античных. С древнейших времен мы толчем воду в ступе, думая, что развиваемся. На самом же деле мы даже думать не умеем. Наши размышления — всего лишь механическое жонглирование усвоенными с детства понятийными штампами.

Из поколения в поколение передавая друг другу стандартные умозаключения, загипнотизированные их количеством и внешней пестротой, мы верим в иллюзию собственной умственной работы. Нам кажется, что мы — особое явление природы и что каждый из нас представляет собой уникальную личность. Только с годами, наблюдая за собой и окружающими, замечая массу абсолютно одинаковых, стандартных реакций на те или иные обстоятельства, человек начинает понимать, что он не оригинален.

Старики не зря иронизируют над вызывающей бравадой молодых. Они знают, чем все это закончится, а именно: пониманием нескольких простейших истин, за пределы которых не в силах выйти ни одно человеческое существо.

Практически все люди подчиняются регламентам, заложенным в многократно повторяющейся языковой рутине, поэтому зрелость человека определяется не столько возрастом, сколько полным усвоением основных правил человеческого бытия и, соответственно, безоговорочной капитуляцией перед ними. Неудивительно, что абсолютное большинство сообществ управляется людьми зрелыми, то есть теми, чье сознание уже выбросило белый флаг.

Американский писатель Дуглас Полдинг писал: «Мужчина в 16 лет — идиот, в 18 — болван, к 20-ти развивается до придурка, в 25 он простофиля, в 30 — ни то ни се. И только к славному 40-летнему юбилею становится обычным дураком». Зрелые граждане хорошо чувствуют, что все человечество — это большая «опущенная» команда, идеалы которой в конечном итоге сводятся к примитивной животной программе выживания.

Люди не могут изменить сущность животных. Тигр и медведь в основных своих проявлениях будут узнаваемы при любой дрессировке. Их программа закрыта. Чего нельзя сказать о людях. Мы все представляем собой огромное скопление маугли, воспитанных по законам окружающего животного мира. Наши механические накопления информации о свойствах кирпича и устройстве галактик ничем не отличают нас от шимпанзе, играющих предметами различной формы. На все вопросы мы знаем правильный ответ, неизвестно кем формулированный. Ни одному гению нельзя приписать какое-либо высказывание, так как любое из них уже когда-то где-то звучало. Чтобы не сойти с ума, солидные люди предпочитают лузать креветки, сербать пиво, обсуждать достоинства нимфеток и новой кафельной плитки.

Не зная своего истинного предназначения, наша популяция борется за жизнь по чужим правилам. Если б мы могли самостоятельно мыслить, нам не пришлось бы тысячелетиями повторять одну и ту же абракадабру из высокомерных фраз и убивать ближних за наличие тюрбана вместо картуза. Запутавшись в животных рефлексах, мы способны спекулировать только разнообразием ритуальных форм, но не их содержанием. Содержание нам неподвластно. Его источник существует где-то за пределами человеческого сознания. Мы просто тупо размножаемся и подвергаем свое потомство порабощающей дрессировке, от которой оно, в отличие от других животных видов, не имеет механизмов защиты.

Несмотря на свое видимое могущество, человек очень уязвим. Все, к чему мы сегодня привыкли, легко может исчезнуть под воздействием истинного автора наших мыслей, поступков и чувств.

Вспомни пожарного

Как правило, человек не помнит, зачем он в этой жизни. Но зато он точно знает, что в этой жизни не для него. Каждому из нас Всевышний чем-то не угодил. Кто-то считает, что несвоевременно родился, кому-то не подходит страна, образование, работа, возраст, размеры ушей или время суток. Когда, забывая зонтик, мы попадаем под ливень, нас раздражает его несвоевременность, как будто дождь существует для зонтика, а мороз — для тулупа.

Благоразумие здесь неуместно. Мы недовольны, и этим сказано все. Что бы мы ни делали и чего бы ни достигли, мы обречены испытывать несвоевременность, недостаточность и неудовлетворенность. Этому закону подчиняется всякий, подающий признаки жизни.

Недостижимость полной реализации и удовлетворения — двигатель и основа безопасного развития. Ведь если у каждого ребенка сбудется заветная мечта, наш мир заполнят пожарные и милиционеры. Поэтому большинство занимает место не согласно мечте, а согласно штатному расписанию. Однако, несмотря на то что нам пришлось сделаться разночинцами, пожарные и милиционеры продолжают обитать в наших душах, требуя своего.

В глазах нашего детства мы терпим катастрофу. Среди множества нереализованностей детские идеализированные мечты имеют над нами особую власть. О них можно забыть, но они не забывают нас. Бессмысленно страдать от того, что не сделался директором, а только его заместителем: ты все равно проиграл, потому что не работаешь пожарным. Мы всегда будем чувствовать себя не в своей тарелке и делать то, что не для нас и не ко времени.

Стремление выжить сильнее желания жить. Мы вынуждены играть по сценарию с чужими поправками — чтобы не проиграть, не ведая, как можно выиграть. Чтобы оправдаться, мы подкармливаем своих внутренних маленьких мечтателей коллекциями пожарных машинок и полицейских фуражек.

Открытие собственного ресторана не спасет «маленького», мечтавшего стать поваром. Тогда это имело совсем другое значение. Это было не о продуктах питания. Когда дети играют в свадьбу, это не о том, «с кем я останусь на старости лет?» Может, не стоит избегать и выкручиваться. А следует признать в себе тех, кого мы предали: великих, бессмертных пожарных, милиционеров, поваров или космонавтов. Ощущать свою высокую миссию и действовать, исходя из контекста: «Я — ПОЖАРНЫЙ». Ощущать себя хранителем закона и порядка и, что бы ни происходило, помнить о себе: «Я — МИЛИЦИОНЕР». Воспринимать свои действия как работу повара, который насыщает пространство.

Находясь в ладу с самим собой, нам не придется сетовать на то, что кто-то выбирает жизнь за нас. Мы будем теми, кого выбрали в самом начале. Ведь когда мы выбирали, то знали, что живем, и еще не знали, что надо выживать. Мы были истинными и свободными от стратегии выживания взрослых.

Это теперь нашим хозяином стало тело, которому хочется выжить. Оно плюет на мечты, и ему некогда думать. Оно занято тем, что никогда не произойдет. Наше тело не знает, что впереди только могила и стремление выжить — абсурдно.

Сознание не владеет телом. Оно доказывает нам, что мы — это тело, а детские мечты — это опасный бред. Наши первичные чувства уходят на задний план и уступают место концепциям и установкам, обслуживающим стратегию выживания.

Нельзя быть удовлетворенным собой и окружающим миром, потому что все, что мы делаем, происходит ради того, чем мы не являемся. Наши пожарные спят, милиционеры в отставке, повара на пенсии. Мы все обидели себя маленьких и не способны избавиться от боли. Мы не можем быть удовлетворены своей неудовлетворенностью, потому что цель выжить отрицает смысл нашей личной жизни.

Можно стать известным человеком, иметь успех и полный набор земных удовольствий. Но все это подчиняется иллюзии безопасности, ничего общего не имеющей с нашим изначальным видением собственного предназначения.

Все решают ощущения: во имя чего мы ходим на работу, дышим, думаем, принимаем решения. Маленький пожарный исходил из ощущений красоты, идеального служения, заметного всем. Он хотел бороться с огнем не потому, что это справедливо или полезно, а потому, что это здорово. Мы же в большинстве своем боремся со смертью, ведь это «разумно» для тела, которое нельзя спасти.

Снятые фильмы, написанные картины, сыгранные роли упираются в гонорары мнимой безопасности. Мы боимся остаться без чего-то и ради этого готовы совершать подвиги. Мы жертвы запуганного тела. Оно заставляет нас действовать или отсиживаться. Оно вынуждает нас брюзжать по любому поводу. Этого нельзя изменить, но можно задать себе вопрос: не зачем, а во имя чего я встаю по утрам? И, быть может, тогда маленький пожарный ответит: «Чтобы не было пожаров».

Возможно, мы будем жить, как прежде. Но появится смысл. Мы сможем ощущать свои координаты в контексте избранного предназначения. Неважно, где мы будем находиться. Главное, что чувство пребывания в заветном позволит испытать удовлетворение. И что бы с нами ни происходило, все будет частью того, о чем мечталось. Мы не сможем ликвидировать все пожары, навести везде порядок и всех насытить, но у нас появится шанс ощущать себя в своей тарелке, которую нам никто не подсовывал и не сможет отнять. И для этого вовсе не нужно стремиться быть хорошим человеком и прилагать усилия. Достаточно чувствовать себя истинного, исходить из него и принимать все, что ему уготовано личным призванием.

Всеобщее равенство чувств

Садизм — это болезнь, присущая большинству. В толковых словарях можно прочесть: «Садизм — 1) Сексуальное отклонение, связанное с желанием причинить партнеру боль. 2) Ненормальное пристрастие к жестокости и истязаниям».

Хотелось бы узнать, кто устанавливал нормы, и могут ли они здесь присутствовать вообще? Садистом можно считать каждого, кто испытывает положительные эмоции при мыслях о чужом страдании. Дяденька, зарезавший множество граждан, ничем не хуже тетеньки, лишь мысленно зарезавшей кого-то одного. Глупо считать садистами только тех, кто не способен сдержаться. Может ли существовать в природе развитой, умственно полноценный человек, ни разу не испытавший удовольствия при мысли о чужом страдании? Наверное, нет. Садизм — болезнь излечимая, но желающих лечиться крайне мало. От садизма избавляет только одно — отсутствие личных душевных страданий. Очень немногие духовно развитые люди сумели добиться успеха в этом. Все остальные наслаждаются садизмом как единственным лекарством, способным заглушить собственную боль. Садизм и насилие часто соприкасаются, но это разные явления. Равнодушного палача, исполняющего свой долг без всякого удовольствия, садистом назвать нельзя.

Наше непонимание законов жизни порождает вечное несогласие с ними. Нас мучает буквально все: сильный ветер и слабый дождь, глупость правительства и мудрость соседа. Другими словами, нас мучает ограниченность собственных возможностей. Установленное Богом неравенство истязает людей обязательностью ограничений. У каждого человека свой потолок возможностей и соответствующие ограничения. Но все одинаково чувствуют боль и равны перед смертью. Наиболее легкий способ установить равенство с ближним — это причинить ему боль. Единственное реальное равенство в природе — это равенство чувств. Борьбу людей за равенство чувств можно увидеть повсюду. Человек, страдающий при виде чужого богатства, использует любую возможность поделиться с богатым своим чувством боли. Когда «богатые тоже плачут», измученный завистью человек испытывает наслаждение. Состоятельным людям любят портить нервы или имущество, иногда у них отнимают физическое здоровье или жизнь. Каждый садист действует согласно своему вкусу и в меру собственных сил. Но когда невыносимую жажду садистических удовольствий начинает испытывать все общество, садисты объединяют усилия и делают РЕВОЛЮЦИЮ.

Эпоха перемен радует людей безнаказанностью преступлений и возможностью насладиться чужими страданиями в полной мере. Все, кто мучил завистников своим превосходством, платят сполна.

Ликующий народ рубит головы королям, добивает штыками императорских дочерей, топит в проруби священников, глумится над мудростью ученых, вешает удачливых политиков, уничтожает состояние богатых. Охваченные садистическим экстазом, люди убивают ближних за курицу или корову, пишут доносы на родственников и друзей, предают огню хижину соседа.

У каждой революции свой лозунг: кто-то требует конституции, кто-то парламента. Но в реальности людям нужен не парламент, а врач-психиатр.

Садизм — это социальная болезнь. В животном мире существует только естественное, необходимое насилие, лишенное всякого садизма. Волчью стаю превосходство вожака не мучает, здесь каждый знает свое место. Лев раздирает буйвола именем собственного голода, а вполне сытые люди истребляют друг друга ИМЕНЕМ ПРАЗДНИКА САДИСТОВ — то есть революции.

Рано или поздно праздник затихает, усталые садисты расходятся по домам и переживают серые будни. Чтобы хоть как-то дожить до следующих праздничных дней, они придумали всевозможные правила, обеспечивающие временную взаимную безопасность. Например: насиловать и убивать маленьких девочек нельзя. В противном случае садисты не смогут размножаться. Законопослушный садист удовлетворяется регулярным избиением собственной дочери. Нетерпеливый садист Чикатило ограничений не выдержал и зарезал чужих маленьких девочек. Нарушителя статус-кво пришлось казнить.

Мужчины любят увлекаться красивыми, шикарными, независимыми женщинами. Но дорогие увлечения требуют или большого ума, или больших денег. А если того и другого нет? В этом случае измученный неравенством садист берет кухонный нож и спешит восстановить справедливость. Когда его жертва, «дыша духами и туманами», начинает банально кричать, садист удовлетворенно наблюдает в ней обычную вздорную, слабую бабу, которая страдает, как и его жена, избитая ремнем на прошлой неделе.

Люди талантливые мучают бездарей своим Божьим даром. В свою очередь, страдающие бездари стремятся захватить доминирующее положение над творческой средой. Зависимый талант — счастье для садиста. Мучать гения «ценными» указаниями сладко и почетно, потому что гений испытывает гениальные страдания.

Садисты, занимающие высокое общественное положение, постоянно создают прецеденты мучений низшим сословиям. Самым настойчивым образом они выставляют напоказ все, что способно вызвать болезненную зависть.

Чтобы издевательство имело изощренный характер, садисты придумали множество оскорбительных ценностей. Например: безмозглую картину, на создание которой художник потратил пару минут, покупают по цене величайших произведений искусства. За платье именитого модельера выкладывают целое состояние, несмотря на то что подобную вещь можно изготовить в любом хорошем ателье. Светские садистические журналы подогревают страдания завистников яркими иллюстрациями недоступной жизни. Насмотревшись журналов, угоревшие от зависти женщины мучают презрением своих неудачливых мужей, а те, в свою очередь, мечтают проткнуть стамеской дорогую голливудскую звезду…

Чтобы подчеркнуть достигнутый успех, для тупых, недогадливых садистов изготовили множество инструкций под видом крутых детективов, где «маньяки Робин Гуды» преследуют обнаглевших знаменитостей.

Садистические сообщества любят мучить друг друга на уровне межгосударственных отношений. Унижая бедных соседей показухой изобилия, государство садистов провоцирует войну. Это один из самых уважаемых способов, позволяющих на законном основании утешиться чужим массовым страданием. Всякая война начинается ради войны. Большая политика обслуживает интересы мирового МАКРОСАДИЗМА, где смакуются страдания целых народов.

Природный инстинкт самосохранения вынуждает садистов создавать гуманистические законы, подчиненные требованиям религиозной морали. Hо для талантливых садистов даже религия может служить провокатором страданий. Сколько людей было замучено на религиозной почве!

Непонятно, зачем верующие пугают грешников муками ада?! Сатана не способен превзойти своим воображением фантазию земных садистов. В Евангелие сказано: «Там будет плач и скрежет зубовный». Интересно, кого этим можно напугать? «Плач и скрежет зубовный» — норма нашего бытия. В сравнении с тем, что мы создали, любой загробный ад покажется курортом.

Скорей всего потустороннего «страдалища» не существует. Когда грешники умирают, они возвращаются на землю в наши объятия и получают все, что заслужили… В тесном семейном кругу мы будем мучить маленьких грешников до тех пор, пока они не сделаются похожими на нас и не возьмутся за старое. Возмужавшие мальчики назло нищим будут мыть ноги шампанским, а нищие будут резать по углам чрезмерно изнеженную публику. Все двинется по новому кругу до новой временной смерти и новой временной жизни.

Страдание — не путь, но путь лежит через страдание. СЧАСТЛИВА ДУША, ВЫРВАВШАЯСЯ ИЗ ВЕЧНОЙ КРУГОВЕРТИ ВСЕОБЩЕГО РАВЕНСТВА ЧУВСТВ!

Записки егеря

Скальп хорошего человека следует добывать осенью. Это лучшее время для вдохновенной охоты: первый снег, морозный воздух, лесная просека и неровное дыхание потенциального трофея — легко удовлетворят даже самого взыскательного романтика.

Странно, что охота на хороших людей до сих пор не вошла в моду, ведь это единственная дичь, которой не грозит вымирание. Хорошие люди повсюду. Еще на заре нашего детства они проникали в нашу жизнь под видом примерных девочек и мальчиков. Учителя и воспитатели пугали нас этими фантастическими антиподами так часто, что наши руки невольно тянулись к прикладам гороховых самострелов. Хорошие люди выползали из книг, кинофильмов и назидательных речей с неестественно слащавыми рожицами и лучистыми гримасами, вызывая тошноту у каждого, кто сохранял верность самому себе.

Писателю Аркадию Гайдару очень хотелось, чтобы мы стали хорошими мальчишами-кибальчишами, способными бескорыстно ходить в бой. Но фокус не удался. Всякая униженная и оскорбленная индивидуальность тайно презирала фантом в буденовке. Многие из нас в душе оставались убежденными мальчишами-плохишами. В гайдаровской оптимистической трагедии Плохиш и Кибальчиш погибли одновременно, однако самостоятельно мыслящий Плохиш успел съесть бочку варенья, корзину печенья и получил признание уважаемых буржуинов. Что касается карикатурно гордого Кибальчиша, то ему достался только пламенный салют от пионеров, и то посмертно. Это типичная судьба всех хороших людей, отрицающих народную дипломатию, товарно-денежные отношения и личностный подход к жизни.

Плохиш ничего и никогда не отрицал. У него не было позиции, но был выбор: между красным ополчением и большим количеством сладкого. Плохиш выбрал сладкое. С точки зрения хорошего Гайдара, подобный выбор для десятилетнего мальчика ненормален. Он был уверен, что так должен думать едва ли не каждый.

Хорошие люди — это стадо, связанное тем, что однажды придумали плохиши. Среди правильных, хороших евреев Христос был типичным Плохишом: он нарушал субботу, водился с отбросами общества и необычно разговаривал с начальством. Когда появилось много хороших христиан, плохиши ударились в ересь, и вовсе не потому, что им хотелось противоречить. Просто они привыкли думать своей головой.

Свое не может быть стандартным, а так как хорошее всегда стандартно, плохиши не уживаются с хорошими людьми. Кроме того, хорошие люди, как правило, агрессивны. Судить и расправляться с плохишами — их любимое занятие. Они внимательно отслеживают признаки плохишизма в своей среде и травят их примерами хорошего, как дустом. Самые неподатливые подвергаются физическим репрессиям.

Плохиши так не умеют. Им некогда следить за конъюнктурой. Они наслаждаются своей жизнью без оглядки на правила хорошего тона. Пока один Плохиш совершенствует хулиганскую рогатку, второй изобретает пуленепробиваемые стекла. Хорошие люди не делают ни того, ни другого. Они отчаянно лупят плохишей ремнями и требуют через суд присяжных компенсацию за разбитые окна.

Хорошие люди наступают шеренгами. Плохиши действуют в одиночку. При необходимости хорошие парни всей земли запросто собираются для проведения международных трибуналов над загадочными плохишами.

Плохиши обречены на взаимную изоляцию. Различия, которые они в себе несут, могут притягивать взоры, но не позволяют им объединяться. Вокруг Плохиша могут собираться только хорошие люди, если он представляет для них нечто общее. Поиски, принятие, навязывание и подчинение общему — главный принцип бытия хороших людей. Их сознание опирается на «окончательно» принятые коллективом истины, правила и установки. Они стремятся быть как все, но при этом соревнуются за имидж самого хорошего. Автономность плохишей определяет их внешнюю уязвимость, но гарантирует высокую степень внутренней свободы. Плохиш — автор своей жизни, хороший человек — лишенная авторства пародийная копия жизни чужой.

Практически все люди рождаются чистыми плохишами. Но постепенно, под воздействием мировой хорошивости, они становятся хорошими в той или иной степени. Поэтому взрослые плохиши в чистом виде не встречаются. Можно сказать, что зрелый Плохиш — это недостаточно хороший человек, чудом сохранивший остатки своей уникальности и свободы.

Первичность плохишизма адекватна вселенской первопричине, когда без каких-либо свидетельств из ничего возникает все. Творческая натура Плохиша делает выбор, не оперируя понятиями «правильно — неправильно». В отличие от хороших людей, Плохишу не нужен опыт, догмы и мораль. Он увлекается тем, чего нет и быть не должно.

Устраивая облавы на плохишей, хорошие люди надеются сохранить логику первичного существования. В поступках плохишей логики мало. Одним своим присутствием они разрушают коллективную целостность. Чтобы избавиться от настоящего Плохиша, хорошие люди готовы под горячую руку истребить множество себе подобных.

Подчиняясь творческому наитию, Плохиш может убить хорошего человека, но ему не свойственно заниматься охотой в силу своей занятости. Поэтому плохиши не приносят особого ущерба поголовью хороших людей, отчего последние сильно расплодились. Несмотря на колоссальное численное преимущество, хорошие люди, к своему несчастью, не могут добиться полного исчезновения плохишей. Достаточно одному из них затесаться в благопристойную среду, чтобы качество хороших людей изменилось до неузнаваемости.

Без особых усилий плохиши правят сознанием хороших людей в зависимости от своих сиюминутных настроений. Когда Плохиш выходит погулять, поднявшись не с той ноги, хорошие люди могут затеять мировую войну, так и не осознав, в чем же, собственно, дело.

Рядом с плохишами страшно жить. Своими действиями они порождают новые вопросы, а для хороших людей важны правильные ответы. Начитавшись таких плохишей, как Вольтер, Ницше или Маркс, они сочинили для себя столько правильных ответов, что от хороших людей на земле сделалось тесно.

Мера Колизея

Хлеб и зрелище — продукты равноценные. Конвульсии в желудке и голод эмоциональный мучают одинаково тяжело. Человеку насытиться трудно. Он вечно хочет чего-то пожевать или на что-то поглазеть. Последствия бывают самые разные. От булки с колбасой можно ожидать легкую отрыжку или «тяжелый» запор. А зрелища способны вызывать туманные грезы или угар безумия. Все зависит от количества и качества употребленного.

Большой стадион — самое опасное место в индустрии зрелищ. Это огромная звериная пасть, обращенная в небо. Аккумулируя в себе десятки тысяч голосов, она кричит в пространство с болью, восторгом и гневом. Замерев на краткий миг, взрывается с новой силой.

К стадиону не идут, а маршируют. Сверкая глазами цареубийц, возбужденные мужчины спешат к его бетонной чаше, чтобы утолить жажду своего воспаленного мозга. Здесь не любят женщин. Их писклявые голоса не смеют омрачать мужского праздника. Женщины должны оставаться на кухне вместе с дурацким и суетным, о чем не хочется думать и вспоминать.

Сидя на стадионе, плечом к плечу, простые, мирные дяди превращаются в грозных римских легионеров, сомкнувших стальные шеренги. Здесь судью отправляют «на мыло», как павшего Цезаря. Легко убивают врага и не боятся возмездия. А мелкая, козявочная личность приобретает грандиозные размеры в едином порыве обобществленной гигантской плоти.

Четкие линии зрителей создают иллюзию порядка, но присутствующие знают, что он живет где-то за границами чаши, в ущербно запрограммированном пространстве. А сюда, на стадион, приходят скромные, законопослушные граждане, жаждущие всемирного хаоса. Футбол или другое зрелище только предлог, позволяющий законно брызгать слюной и рвать на себе волосы.

Стадион — это капище творческого безумия. Его существование в цивилизованном обществе навязано первичными животными инстинктами человека. Любая цивилизация способствует развитию индивидуализации. Чем сложнее устроено общество, тем выше степень индивидуализма его членов. Изолированный индивидуум, подобно пауку, создает собственный уютный мирок, в котором личная безопасность абсолютно условна, так как полностью зависит от безопасности коллективной.

Человек боится остаться один: он не может преодолеть свою природу, так как всегда был и будет зависимой частью огромного термитника, где довлеет коллективный разум. Опыт социального развития подтверждает, что созданию нового предшествует разрушение старого, то есть развал и хаос есть творческая акция в преддверии нового порядка. Но все, что способствует разрушению или противодействует ему, требует определенных усилий. В данном случае, коллективная сила — гарант исполнения личных творческих замыслов.

Проникая в толпу, индивидуум ощущает увеличение собственной массы. Ему удается испытать эмоциональный накал, недостижимый в условиях изоляции. Толпа — это единственное место, где человек способен вернуть себе первобытное состояние животной безопасности и безответственности. Место, где он способен открыто выражать свои чувства, невзирая на внешнюю угрозу.

В усложненном цивилизованном обществе стадион выполняет функцию энергетического коллектора, где люди, находясь в гипнотическом трансе, имеют возможность насладиться супермасштабностью своих чувств и воли. Когда они идут к стадиону, это напоминает торжественный вдох. Атрибуты воинственности: флаги, дудки, спиртное и взрывчатка — отражают настроение и намерения собравшихся. Повторяя лозунги местных провокаторов, публика начинает реветь до наступления всеобщей истерии. Зрелище на стадионе — это своеобразная упрощенная доступная идея, требующая всеобщей поддержки. Когда накал достигает критической точки, публика вырывается за пределы чаши и спешит продемонстрировать свою коллективную силу и волю, разрушая на своем пути все, что возможно.

В обществах слаборазвитых, где нет места индивидуализму, соответственно нет места и стадиону. Там, где все подконтрольно коллективу и любая угроза легко подавляется совместными усилиями, в энергетических коллекторах нет нужды. Степень востребованности стадионов прямо пропорциональна степени цивилизованности. Индивидуалисты обязаны время от времени купаться в потоках коллективной энергии и мечтать о ее применении.

Однако, если общество индивидуалистов теряет интерес к стадионам и не способно собираться в толпы, это первый признак его жизненной неустойчивости. Люди, утратившие чувство общего тела, представляют собой социальную плоть, пораженную «гангреной». Когда умники теряют способность сбиваться в кучу и горланить свое, они превращаются в общество потерянных умников.

Стадные инстинкты и первобытная дикость человеческой толпы являются важнейшим условием общественного развития. Если сегодня украинцы не могут собираться даже в толпу и для создания едва заметного скопища нам необходимо привлекать социально активные элементы всей страны, это значит, что творческие возможности и сопротивляемость нации катастрофически низки.

В США стадион — излюбленное место граждан. Они в любую минуту могут собраться в толпу и решить коллективную проблему. Уровень посещаемости стадионов западными индивидуалистами — это показатель баланса безопасности и степени готовности коллектива к самозащите. Конечно, коллективный разум примитивен и таит в себе огромную разрушительную силу. Не зря обитателей стадионных трибун называют болельщиками. Но когда масса болеющих людей, словно в белой горячке, начинает творить хаос, мир получает новый выбор и новый шанс.

Кредо наших легенд

Человек, экономящий на чувствах, неизбежно становится банкротом. Если в течение дня вам не довелось улыбаться или плакать, значит вы заболели апатией. С некоторых пор эта болезнь стала распространенным явлением. Люди воспринимают ее как норму и сознательно развивают в себе.

В состоянии полного безразличия ко всему окружающему человек способен пребывать годами. На работе он может механически проверять счета, делать звонки, вести переговоры, совершать нужные телодвижения и мысленно задаваться вопросом: когда же все это закончится?

Вечером, придя домой, он будет перемещаться по квартире, о чем-то говорить с детьми или женой, пить чай, смотреть телевизор и задаваться все тем же вопросом.

Глаза апатичного человека обычно излучают агрессивную подозрительность или ничего. Не осознавая истинной природы своего состояния, он часто принимает задумчивую позу и начинает глубокомысленно нудить пространство, цитируя Экклезиаста: «Суета сует — все суета!» Иногда он рассказывает о том, что все познал, пережил, всем насытился, всего добился и уже не имеет желания поднимать крышку унитаза. Поэтому апатию нередко путают с проявлением зрелости, «когда двух баб уже много, а одного стакана мало». Здесь каждый сочиняет свою историю и правды никто не говорит.

В детстве мы не знали, что такое апатия. Мы умели смеяться и плакать одновременно и ко всему проявляли интерес. Все, что нас окружало, могло быть источником взрыва эмоций, и мы не понимали, что можно жить и чувствовать иначе.

Первые уроки апатии мы получали от родителей: «Не смейся громко! Это неприлично!», «Перестань плакать! Ты уже взрослый!» и так далее. Скрытие внешних проявлений своих чувств нам преподносили как умение владеть собой.

Чтобы соответствовать требованиям взрослых, мы прилежно упражнялись в хладнокровии. Избавляя себя от слез, мы потихоньку избавлялись от способности искренне и тонко переживать и, как следствие, мы автоматически теряли возможность улыбаться. Фальшивая улыбка и животный смех над анекдотами все чаще заменяли нам выражение подлинной радости. И хотя до настоящей апатии было еще далеко, первый опыт угнетения тонких переживаний приносил свои плоды. То, что раньше казалось естественным, уже выглядело смешно.

Хронический страх перед возможностью выглядеть смешным заставляет человека подчиняться особым нормам внешних проявлений, исключающих искренность. В погоне за внутренним комфортом мы начинаем выстраивать свою жизнь так, чтобы чувства, загнанные внутрь, не причиняли нам страданий. Как правило, мы перестаем совершать безумные поступки, идти на риск, ежеминутно избегая всего, что может потревожить каменеющую душу.

Боль и радость — взаимосвязаны. Чем активнее мы избегаем первого, тем меньше испытываем второе. В конечном итоге нас постигает эмоциональная смерть, то есть апатия.

Для творческих натур эта болезнь особенно опасна. Несовместимость личных устремлений с внутренним состоянием парализует их как активно действующую личность и неизбежно выливается в злобу и агрессию ко всему окружающему. Любая личная неудача оправдывается несовершенством ближних. В данном случае самокритика невозможна — как действие, угрожающее внутреннему комфорту.

В целях самозащиты апатичная натура использует стандартные установки: «Все люди — козлы», «Мои сотрудники — кретины», «Мои дети — спиногрызы», «Жена — проститутка», «В правительстве — только идиоты», «Один Бог — без греха, и тот меня не слышит».

Почти все так называемые «непризнанные гении» болеют апатией. Они хорошо знают, что им нужно делать, чтобы добиваться успеха, но любое действие предполагает риск. Неудача причиняет боль. И это может быть замечено. Чтобы не выглядеть смешным, «непризнанный гений» предпочитает гордо лежать на диване и утешать себя простыми мыслями — пусть меня клопы съедят, зато я не работаю альфонсом.

Для тех, кто в жизни чего-то добился, апатия создает иллюзию прочности положения. Им кажется, что лучше быть маленьким красивым президентом фирмы, чем некрасивым президентом страны. Активно обманывая себя и окружающих, апатичный человек принимает позу преуспевающего человека, которому ничего не надо. Не имея денег на поездку в Париж, он может развивать теорию о жлобстве французской нации и при этом в нее верить.

Защищая свой внутренний комфорт, апатик становится корифеем обмана. Ложь по любому поводу — это кредо его существования. Любая правда, исходящая извне, рефлективно воспринимается как попытка его обмануть или обвинить, потому что иных отношений между людьми он уже не видит. И это неудивительно: превращая себя и свою жизнь в большую лживую легенду, апатик соприкасается с точно такими же легендами окружающих.

Почти все мы представляем собой скопище легендарных людей, облаченных в прочную броню неправды. Нежные, ранимые мужчины играют роль старых солдат, не знающих слов любви.

Красивые, ласковые женщины вживаются в образы стервозных истеричек, «любящих» только за деньги. Все, что мы говорим друг другу, произносится с учетом придуманных легенд, и любое нарушение легендарного этикета воспринимается как наглая попытка проникнуть в интимное хранилище умерщвленных чувств.

Открытый человек с ясными, распахнутыми глазами пугает нас радостью забытого детства, потому что рядом с этим проживает сладкая боль, с которой мы когда-то расстались.

В какой-то момент мы способны немного растаять и кое-что вспомнить. Но потом быстро берем себя в руки и, прикрываясь злорадной усмешкой, заявляем, что человек, похожий на правду, — это смешной идиот, начитавшийся слюнявых брошюрок. Наша общая болезнь не позволяет нам вернуться к реальности — надежность комфортабельных легенд противоречит обнаженной жизни.

Анатомия милосердия

Где бы гуманист ни прятался, его везде найдут цыгане. Даже под землей ему нет покоя: вагоны метро и те превратились в ловушки для гуманистов.

С древнейших времен пестрое, чумазое племя кормится малодушием людей. Цыгане хорошо знают, что человек любит себя тотально и в принципе не может любить ближнего. Как ни парадоксально, именно это обстоятельство помогает эффективно извлекать пользу в виде подаяния. Например, вагон метро — это тесное, замкнутое пространство, которое в течение определенного времени невозможно покинуть. Здесь трудно сделать вид, что чего-то не замечаешь или куда-то торопишься. Все происходящее внутри становится фактом, от которого нельзя отвертеться.

Когда в дверях появляется «несчастная женщина» с ребенком, народ мысленно чертыхается, опускает глаза и готовится к отражению психической атаки. Цыганка хорошо чувствует это и применяет особую систему заклинаний. Пассажир не может закрыть уши и вынужден принять удар. В данном случае для цыганки не важно содержание текста. Главное — удачно подобрать вибрацию голоса, паузы и продолжительность завывания.

Каждый человек способен болезненно реагировать на определенную звуковую волну. Правильно произнесенные фразы — залог успеха. Испытывая болевые ощущения под воздействием скорбного звука, человек автоматически начинает испытывать жалость, но не к цыганке, а к себе. Психически здоровый индивидуум отлично знает, что перед ним разыгрывают комедию, что цыганка вовсе не бедна, а ее ребенок не голоден. Но боль сильнее логики. Чтобы клиент не остыл, ему преподносят устрашающий видеоряд, построенный на грязи и жутких лохмотьях. Зримый символ «несчастья» добивает зрителя. И, чтобы избавить себя от страданий, нервный пассажир выдает деньги. Таким образом, он отгораживается от негативного воздействия и ликвидирует свои болевые ощущения.

Подобные атаки постепенно закалили психику граждан. Но цыганский профессионализм сильнее любой закалки. Вагонные побирушки регулярно меняют способы устрашения. Вместо ожидаемой грязи, клиенту могут предложить образцовую чистоту, тарабарщину на плохом русском могут заменить хорошим украинским, бедную мать может сменить несчастный отец и так далее. Главное — обойти подготовленные баррикады нестандартным маневром. Гибкая натура может обезоружить даже самых стойких.

Как бы там ни было, но подавая милостыню, человек далек от сочувствия к ближнему. В данном случае его заботит наличие или перспектива личных страданий. Люди очень суеверны и хорошо знают, что судьба переменчива. Встречая на своем пути атрибуты горя, человек интуитивно чувствует в этом угрозу и некое предупреждение свыше… В голодном пенсионере, нищем бродяге, нетрудоспособном инвалиде мы видим свою возможную перспективу. Подсознательно примеряя лохмотья, мы начинаем активно сочувствовать себе и в страхе спешим обезопасить свое будущее благовидным поступком. Чтобы обезопасить себя, мы прибегаем к примитивному шаманству.

Каждый колдует по-своему. Студенты накануне экзаменов спешат в церковь бросить денежку на храм. Удачливый бизнесмен, пугаясь собственной фортуны, задабривает ее благотворительностью. Довольные своевременной зарплатой обыватели ублажают судьбу мелкими подаяниями на улицах.

Все это напоминает языческие жертвоприношения. Независимо от личной религиозной культуры человек ощущает мистическое влияние принесенной жертвы на качество жизни.

Можно сказать, что в основе так называемой человеческой доброты скрываются своеобразные энергетические спекуляции. Наше милосердие — это магия абсолютного эгоизма, с помощью которого мы пытаемся избавить себя от страданий.

Многие знают, что, согласно Святому Писанию, «милостивы… помилованы будут». Но там сказано также: «Не творите милостыни вашей перед людьми с тем, чтобы они видели вас», «Когда творишь милостыню, пусть твоя левая рука не знает, что делает правая, чтобы милостыня твоя была в тайне».

Отсюда возникает вопрос: может ли человек творить милостыню в тайне от окружающих, в том числе от себя самого? Как следует из практики, даже знаменитый Тимур и его команда не могли совершать в тайне от себя своих добрых пионерских поступков.

Вряд ли мы сможем постигнуть истинное значение слов Христа. Но ясно одно: наше милосердие — это самозащита мелких трусливых торговцев, несовместимая с божественным понятием добра. Изредка помогая убогим и беспомощным, мы совершаем своеобразный магический акт, надеясь сохранить в равновесии свое благополучие. Спасение ближнего нас интересует только в контексте спасения собственного. Мы умудряемся сохранять личный интерес, даже когда жертвуем своей жизнью. Во всем этом присутствует какая-то безысходность.

Но выход все же есть. Чтобы милосердие стало реальностью, человек обязан исчезнуть в собственных глазах, иначе говоря, полностью растворить свою личность в Боге. Но это, к сожалению, большинству недоступно в земной жизни. Даже святым.

Проживая по законам изувеченной христианской морали, мы погрязли в бытовой варварской магии. Нам уже некогда изучать подлость собственной натуры. Нас постоянно отвлекают нищие и страждущие, от которых нельзя избавиться, но можно откупиться.

Печально. Родители не объяснили нам в детстве, что откровенно добрый, отзывчивый мальчик — это и есть самый настоящий негодяй. Что желание быть хорошим возникает только у безнадежного лицемера. Что милосердие существует в природе не благодаря, а вопреки человеку. Что все, кого считают гуманистами, — это простые пассажиры, до смерти запуганные цыганами.