Пером и шпагой Пикуль Валентин
Уныло тикали в углу пыльные «рокамболи». Царапалась в двери кошка, чтобы ее выпустили. Елизавета встала и, скребя в голове, отворила двери; кошка прошмыгнула между ее ног.
– Кой час ныне, люди? – спросила она, зевая. – Да где граф Карлушка? Уж не пьян ли? Пущай кафу мне варит…
Шлепая босыми пятками, простоволосая и распаренная, императрица снова тяжко бухнулась в проваленные пуховики.
Вспомнила тут, как вчера Ванечка ее пьян был, хоть на простынях выноси сердешного, и – закрестилась скоренько:
– Ой, господи, прости ты нас, царица небесная…
Граф империи, генерал и обер-гофмаршал Карл Сиверс (гладковыбритый, сытый и трезвый) принес ей кофе.
– Ну, матушка, – весело заговорил он, – а ты напрасно вчерась туза скинула. Тебе бы в шестерик сходить. Глядишь, и я бы тебе волан срезал… Пей вот, пока не остыло!
– Осьмнадцать-то рублев… тьфу! – сочно выговорила Елизавета. – На эти деньги дом не построишь, только хвороб наживешь. Лучше кликни через речку: может, кто из Строгановых и встал уже? Так пущай со мною пофриштыкают…
Сиверс дал понять императрице, что внизу с утра раннего топчется великий канцлер с бумагами.
– Что ему, неугомонному? – надулась Елизавета. – Вели ждать, я еще не прибрана.
На смену Сиверсу пришел царский истопник Алешка Милютин, с грохотом свалил заснеженную охапку дров. Рассыпая прибаутки, закладывал поленья в печную утробину. Богатый астраханский рыбник, Милютин служил царям из чести: топил печки Анне Иоанновне, нажаривал их лютому Бирону, по наследству перешел и в нынешнее царствование «дщери Петровой»…
– Ты почто бос? – пригляделась к истопнику Елизавета, кофеек попивая. – Ливрею надел, гляжу, а пятки черные… Скажи, друг: почто этикета не блюдешь?..
– Да шепнули сапожки мои. Только было вздремнул малость под лестницей… Проснулся – уже босой: шепнул их кто-то с меня!
Елизавета допила чашечку и скуксилась:
– Не жалеешь ты меня, Алексей Яковлев… Эва! Вьюшки вчера опять закрыл второпях. У меня всю-то ноченьку ребро за ребро так и задевалося… Помру уж, думала!
Милютин поклонился ей в пояс, нижайше, и вдруг чмокнул императрицу в румяную пятку, торчавшую из кружев.
– Эх ты, лебедь белая! – Подбоченясь, истопник прошелся перед ней гоголем – так и выкатился из комнат, приплясывая.
– Да Егоровну-то позови… – смеясь, велела она ему вдогонку.
С треском разгорелись дрова в печи. В двери вдруг просунулась голова великого канцлера Бестужева-Рюмина; он повел носом, на котором из-под слоя пудры явственно проступала ужасная синева старого закаленного пьяницы.
– Матушка-осударыня, – сказал шепотком страстным, – а я до твоей милости. Дела в Европах завелись немешкотные.
– Погоди, Алексей Петрович, дела – не волки, Европы и подождут. А я нечесана еще! Маврутка-то, спроси, идет ли? Что же, я так и буду одна тут мучиться?
На пороге (без парика, в одном шлафроке на голом теле) появился «ночной император» России – Иван Шувалов, и был он шибко невесел после вчерашнего окаянства. Отдавая дань просвещению, Шувалов не забывал отдать должное и родимой сивухе.
– С кем это ты так вчера отличился? – спросила его Елизавета с укоризной, но заботливо-нежно, как мать родная.
Шувалов держался вроде блудного сына – виноватого-покорственно:
– Да у Апраксиных, матушка, вечеряли. Помню, что кастраты на диво усладительно пели. Потом Разумовский палкой стал бить фельдмаршала, а Нарышкины – те, как всегда, разнимали…
– Ты бы клюковки пососал, – пожалела его императрица. – Небось головушка-то болит?
– Не стою я твоих забот, матушка, – вздохнул Шувалов, наполняя глаза слезами, и долго смотрел на свои розовые ногти. – Быть мне в монастыре, непутевому.
– Вот помру я – тогда намолишься… А пока не тужись… Иди ко мне, ангел милый.
Она подозвала его к себе и поцеловала с удовольствием.
– Канцлер-то, – спросила потом, – не убрался еще?
– Да нет. Внизу посиживает. Куранты кой час считывает.
– Экий клещ настырный… Знать бы: чего ему надобно?
Шувалов без аппетиту куснул моченое яблоко:
– Британский посол Вильямс к нам вскорости на смену прежнему Диккенсу пожалует. Вот и волнуется твой Сюлли – как бы не отпихнулись мы от субсидий аглицких!
– А не держи я войско, – нечаянно зевнула Елизавета, – так будет ли Европа считаться с нами? Солдатом и держимся…
– С твоей колокольни, матушка, подале видится, – заскромничал Шувалов. – Только смотри, как бы не пришлось нам, русским, чужую квашню даром месить!
Лицо императрицы пошло бурыми пятнами:
– Я три года в нитку тянулась, а что от меня в Европах получили? И где этот Ганновер – знать не знаю! У меня, эвон, свои заботы: дворец не достроен, а где взять денег – того никто не ведает. Все округ – только: дай, дай, дай! И никто еще не сказал мне: «На тебе, Лисавет Петровны!..» Может, ты дашь, голубь?
– Я только от щедрот твоих имею, матушка, – обиделся фаворит. – Ежели надобно, так забери остатнее. Одним Христовым именем проживу. Зато вот канцлер твой Бестужев от иноземных дворов немалую выгоду имеет. Вот у кого проси!
Елизавета быстро сплетала волосы в пухлых пальцах.
– Берёт, вестимо, – согласилась спокойно. – А кого я на место его поставлю? Бестужев хоть фасон бережет, другие-то еще больше загребут… Да и то истинно: в долгу мы, а что делать? Своей крыши в городе не имею. Летний дворец – развалюха, а Зимний – когда-сь кончат? Что же мне, так и до смерти самой все по гостям ночевать?
Шувалов встал, запахнул шлафрок:
– Фридрих-то, король прусский, тоже обеднял изрядно. Даже пиво и то налогом обклал. И от авансов аглицких не откажется. Вот и пойдем мы с тобой, матушка, воедину с пруссаками, Ганновер воевать противу Франции, тебе столь любезной…
Елизавета скинула ноги с постели, тяжело брякнулась перед иконами разбухшим телом:
– Господи! Да на што мне мука така? Какой еще Ганновер? Да и есть ли такой? Может, его нарочно придумали, дабы меня в докуку привесть… Грешница я великая, уж ты помилуй мя, господи!
Шувалов накинул ей на плечи халат, трухнул в колоколец.
– Канцлера сюда! – позвал зычно. – Да чтоб с бумагами…
Вошел Бестужев-Рюмин – уже под хмелем. Молча, спины не ломая, шмякнул на стол бумаги по коллегии иностранной.
И (задом к Шувалову) сказал канцлер так:
– Я, слава богу, сыт и табаку не прошу у других понюхать. Не для себя стараюсь, а для пущей славы отечества. И корень политики моей – древний, паче того – Петра Великого система!
– Ой, не хвались, Петрович, – свысока возразил Шувалов. – Политика, как и галантность с дамами, строгой системы иметь не может. Иной час и ревность надобно вызвать, дабы удержать прелестную. А по твоей «системе» – Россия с торбой по чужим дворам шляется. У кого не берем только? Даже голландскими ефимками не брезгуем… И то – позор для русского племени!
Рука канцлера, вся в сверкающих бриллиантами перстнях, стиснула набалдашник трости чистого золота.
– А вы бы, сударик мой, помалкивали о позоре-то. Алешкина корова и помычала, а твоя бы, Ваня, лучше молчала!
– Матушка, – вспыхнул фаворит, – ты слышала?
Канцлер стянул парик с головы, притворно прижал его к глазам:
– Бог видит, что поклепствуют на меня… Ковы строят!
– Иван Иваныч, – вдруг сказала Елизавета. – Ты, друг мой милый, сейчас не спорь и выйди. Потом приходи с радостью…
Шувалов в злости так саданул дверьми, что посыпалась с потолка трухлявая позолота.
– А ты не реви! – велела императрица канцлеру. – Эвон, Остерман! Тот плакать умел… во такие, как виноград, слезищи падали. А ты глаза трешь, да сухи они у тебя. Срам один!
Канцлер натянул парик на лысину. Похолодел.
– Прочти, великая осударыня, – указал он перстом в бумаги, – что отписал я тебе доказательно. Теперича мы, в негоциации с Англией, выставим для защиты Ганновера корпус не в тридцать тыщ солдат, как ранее декларировали, а… все полсотни! И за это даст нам Англия три по ста и пятьдесят тыщ в фунтах своих…
– Креста на них нет, на разбойниках! – сказала Елизавета.
Бестужев любовно стукнул ее пальцем в плечико.
– Ты подпиши, – вымолвил проникновенно, голосом задушевным. – А уж я-то выгоду твою соблюду. И мене чем пять сотен тыщ брать не станем…
Выбрал он перышко поострее – протянул Елизавете, и она с робостью взялась за перо (от учености всю жизнь бегала).
– Буковки-то каки махоньки, – пригляделась императрица. – Нешто нельзя пошире писать? А ежели завтра я все опробую?
– Матушка! – взвыл канцлер, стуча тростью. – Кой годик пошел: все завтра да завтра. Посла-то твоего в Лондоне, князя Сашку Голицына, совсем уже при дворе тамошнем заклевали!
– И что с того? – взъярилась Елизавета. – Коли православный, так и пущай несет крест-то свой. Я-то ведь терплю от политик неприятности разные… Лишний долг-то Россию не украсит!
Канцлер потряс песочницу, держа ее наготове, чтобы присыпать одно лишь слово императрицы, которое решало судьбу не только России, но и отражалось на судьбах Европы.
– Не тужись, матушка. Ей-ей, – уговаривал он, – куртуазии твоей от лишнего долга не убавится, а дело стронется. Черкни перышком. Ну что тебе стоит – вжик, и ты богата!
Но Елизавета Петровна уже отбросила от себя перо:
– Потерпи еще чуток, канцлер… Шутка ли! Целый корпус им дай… Христианские, чай, душеньки. Втравят меня – быть битой. А за какой интерес? У меня Фридрих, враг персональный, на вороту виснет. Питт – хитер, да и я не за печкой уродилась. А потому, канцлер, иди с богом домой и ни о чем не печалься…
Выпроводив Бестужева, Елизавета сама разбудила Мавру Егоровну. Пришла и Анна Воронцова (из графинь Скавронских) – жена вице-канцлера и двоюродная сестра императрицы. Подруги сообща умылись из одного кувшина, тут им наряды новые из лавок привезли купцы двора Гостиного и чужеземные. Елизавета, разрумянясь от волнения, ловко мерила аршином парчу и бархаты, сама резала себе лучшие куски, но платить не платила:
– Купцам скажите, чтобы шли к барону Черкасову и не плакались чтоб… Барон Черкасов все мои долги записывает!
Когда уже смеркалось над Петербургом и сугробы посинели, она была одета и, довольная, сказала:
– Пора и день начинать. Велите санки закладывать – я давно по городу не каталась…
И помчались сани, а в них – с хохотом – массажистка, две горничных, портниха да еще дура старая (мастерица сказки сказывать). Посреди же них – сама императрица, ее величество!
Рвали кони по Невскому – в стынь, в звон, в иней.
Мимо неслись, вдоль першпективы парадной, кругло подстриженные березы – все в искристом серебре, как драгоценные кубки.
Фридрих не спит
Но раньше всех в этот день проснулся Фридрих II – король Пруссии и курфюрст Бранденбургский… Проснулся на тощем матрасе, как солдат, в своем тихом Сан-Суси, что отстроен в Потсдаме по собственным проектам короля, сверявшего свое пылкое вдохновение с четкой классикой Палладио и Пиранези.
Мрак еще нависал над спящей Германией; досыпали крестьяне и ремесленники, сборщики налогов и трактирщики, дрожали от храпа солдат казармы Берлина, когда (ровно в четыре часа утра) камер-лакей сорвал с короля одеяло и распахнул окно в заснеженный сад, шестью террасами сбегавший к воде.
– О подлец! – воскликнул король. – Как я хочу спать, а ты каждый день безжалостно будишь меня…
И король выбежал в сады Сан-Суси, темные и заснеженные, ветер раскрылил плащ за спиной. Это не было прогулкой короля – это был неустанный бег, бег мысли, погоня чувств, столкновение образов, ломка чужих костей, гнев и восторг… Впереди его ждал день, да еще какой день! Королевский день!
Казалось, сам ангел восходит на престол – после смерти кайзера Фридриха-Вильгельма I – этого коронованного капрала, подарившего миру такие живучие афоризмы, как «не потерплю!» или – еще лучше – «не рассуждать!».
Молодой король Фридрих II был мягок в обращении, прост в поступках, писал недурные стихи, чудесно играл на флейте. И никто не знал, что своей любимой сестре (еще будучи кронпринцем) Фридрих признавался:
– Весь мир удивится, узнав, что я совсем не тот, каким меня представляют. Европа думает, что я стану швырять деньги на искусства, а талеры в Берлине будут стоить дешевле булыжников… О нет! Все мои помыслы – лишь об увеличении армии…
Эту армию он вербовал из пленных, из наемников, завлеченных в Пруссию обманом, просто из негодяев и подонков. Но больше всего – вербовкой на чужбине. Причем король логично объяснял, почему выгодно вырвать человека из соседней страны и пересадить его, словно репку, на прусскую грядку.
– Завербовав чужеземца, – утверждал Фридрих, – я выигрываю четыре раза подряд: во-первых, в мою армию поступил один солдат; во-вторых, противная мне армия потеряла одного солдата; в-третьих, один пруссак остается в кругу семьи, по-прежнему ведя хозяйство; в-четвертых, если солдата убили, по нему плачут на чужбине, а в Пруссии до него никому нет дела… Самое же лучшее, – добавлял король, – когда пруссак сидит дома и даже не знает, что Пруссия воюет!
Царствование свое Фридрих начал с войны за Силезию, которую безжалостно оторвал от Австрийской империи. Причину этой войны он объяснил «наличностью постоянно готовой к делу армии». По Фридриху выходило так: имей армию – и ты уже имеешь законный повод к войне. Правда, желание воевать король оправдывал еще «полнотою прусской казны и живостью своего характера».
Весь израненный в сражениях, рыцарски отважный, Фридрих никогда этим не кичился.
Король не верил в бога, напоказ бравируя своим атеизмом, король презирал религию и духовные распри, владевшие Европой. Он давал приют в Пруссии всем изгоям веры, которых инквизиция жестоко преследовала на родине…
– Пусть монахи побольше ссорятся, – говорил Фридрих. – Пруссии это выгодно; что католик, что еврей, что лютеранин – мне на это плевать, лишь бы они трудились… А где их расселить? Вот задача: нет войны, и нет новых земель. Но мы извернемся! Мы осушим болота – этим обретем новую страну внутри старой. Без крови! Без пушек! А дети поселенцев будут считать мою Пруссию уже своей отчизной.
Так он и делал. Пруссия молилась по-разному, весьма усердно. Лишь король позволял себе роскошь вообще не молиться. Ему был важен только доход-приход, обращенный на пользу армии. Фридриху удалось то, чего не удавалось никому: он посадил на землю даже бродячих цыган; они жили в колониях и пахали для него землю. А еврейские финансисты, верно служа Фридриху, обеспечивали устойчивость прусского талера… Угнетенные австрийцами чехи валом валили в Пруссию; прекрасные строители, они возводили на пустошах города и крепости, дамбы и плотины.
Никакой «чистоты немецкой расы» не существовало. Говорить о ней – все равно что спорить над дворняжкой, какой она породы: спаниель или фокстерьер. Фридрих II, получивший титул «Великого», собрал свою нацию из ошметков Европы, – это вавилонское скопление онемеченных славян, изгоев веры, бродяг и ремесленников и стало затем той Германией, на совести которой лежат две мировые бойни. А потомки тех евреев и цыган, которых расселял у себя Фридрих, были сожжены в крематориях Освенцима и Майданека наследниками агрессивной политики Фридриха!
Фридрих вернулся во дворец, уже зная, что делать сегодня.
Мокрый плащ волочился за ним по дубовым паркетам. Пинком ноги, бряцавшей шпорой, король распахнул двери в приемную. Толпа министров и генералов Пруссии вздернулась при его появлении – как жеребцы, опрокинувшие коновязь. Ни на кого не глядя, король отделался общим поклоном… Посередине – стул (для него). И он сел. Трость выкинул перед собой, тонкие пальцы музыканта обвили вытертый костяной набалдашник.
– Баран… здесь? – был первый вопрос короля.
Втащили на веревке барана, и король запустил пальцы в его глубокую шерсть, почти чувственно, как в женские кружева:
– Ого! Вот это шерсть… Отличное будет сукно для мундиров. Отныне разводить в Пруссии именно испанскую породу. И не следует смеяться над блеянием глупого животного. По опыту жизни знаю, что один хороший баран полезнее худого гаулейтера…
Король выслушал рапорты из гарнизонов и доклады министров. Потом вперед выступил прибывший из Кенигсберга губернатор восточнопрусских земель Ганс фон Левальд, почтенный старец восьмидесяти двух лет.
– Стул фельдмаршалу! – велел король.
Теперь сидели двое – король и фельдмаршал.
– Рассказывай, старина, – оживился Фридрих.
Левальд рассказал, что в ливонских землях копятся русские войска, за Неманом размещены воинские магазины. Рубежи Пруссии неспокойны… Король взмахнул тростью, заговорил с пылом:
– Мне известен способ, как спустить с цепи русского медведя. Но кто мне скажет – как его посадить обратно на цепь? Самое лучшее: оставить медведя в берлоге, делая вид, что его никто не замечает. Однако сейчас зверь зашевелился в своем логове! Господа! – воскликнул король. – Россия страшная страна, и через полстолетия, верьте мне, мир вздрогнет от ее величия!
Фридрих умолк, и стало тихо. Только изредка позванивали шпоры полководцев, стукались об пол низкие ташки кавалеристов, нежно тренькали шпаги придворных. Король думал… Тишина в Сан-Суси, тишина. Ах, какая тишина над дремучей болотистой Пруссией, которая досыпает сейчас свои последние минуты.
– Шверин, – вдруг очнулся король, – что за бумагу, дружок, вы там комкаете в руке? Дайте ее сюда…
Это было прошение о пенсии вдовы капитана, поднятого на штыки в Силезской войне. Король вернул бумагу Шверину:
– Мне очень жаль вдову, но вакантной пенсии у меня нет.
– Ваше величество, у нее, несчастной, дочери без приданого.
Король крутил трость в сухих горячих ладонях:
– Шверин, вы умоляете так, будто я уже отказал?
– Но вы сказали, что вакантной пенсии нет.
– Верно. И – не будет. Но… Шверин, вы плохо знаете своего короля. С сего дня сокращаю свой стол на одно блюдо. В год это даст прибыль в 365 талеров. Пусть вдова и получает их…
Один из гаулейтеров провинции Бранденбург заговорил вдруг, что состояние дорог в Пруссии столь ужасно, что…
– Перестаньте болтать о дурных дорогах! – закричал король. – Пруссия окружена врагами. И мне не нужны отличные дороги, по которым бы армии врагов докатились до Берлина… Нет! Пусть они застрянут в прусской грязи. А мы будем воевать только на чужой территории, где дороги идеально устроены!
Фридрих встал.
– А ты сиди, старина, – придержал он Левальда. – Ты принес новость… Вот и прикроешь мое королевство со стороны Кенигсберга! Шверин, подойди ближе. Бери двадцать шесть тысяч штыков, ступай в лагерь Кёниген-Грец, оттуда заслонишь Силезию от моей венской кузины. Герцог Бевернский, где вы? Кажется, пришла пора изучать карты лесов Моравии и Богемии… Судьбы мира неисповедимы, и как бы не пришлось моей инфантерии шагать по этим лесам!
Он огляделся. Пламя свечей, коптя, качалось в жирандолях.
– А где же Циттен? Почему я не вижу своего приятеля?
Растолкав придворных, пред королем предстал Циттен, вожак непобедимой прусской конницы. Маленький. Кривоногий. Хрипатый. Бесстрашный. Безграмотный. И – умный.
– Мой добрый Циттен, что ты скажешь о русских казаках?
– Не стоят холостого заряда, король.
– А русские кирасиры и гусары?
– Я свистну, король, и они зашатаются в седлах…
Фридрих обернулся к берлинскому губернатору – фельдмаршалу Джемсу Кейту:
– Вот стоит человек, двадцать лет прослуживший под знаменами России. Он не даст солгать… Каковы русские солдаты?
Подтянутый седовласый Кейт поднял над головой жезл, сверкнувший дешевыми рубинами.
– Лучше убедиться королю сейчас, что русская армия великолепна, нежели ждать, когда русская армия переубедит ваше величество в бою! Она очень хороша, хотя и плохо управляется.
– Да, – согласился король, – она хороша… Но привыкла воевать с татарами. Я представляю, как она побежит после встречи с правильной организацией моей армии!
– Король, – отвечал Кейт. – В воле вашего величества бить русских правильно или неправильно, но русские… не побегут!
– Даже если их очень сильно побить?
Храбрый Кейт ответил королю дерзким вопросом:
– А разве вы сможете побить русских сильнее, чем их били татары?..
Король с усмешкою на устах удалился. Теперь начиналось самое интересное.
Самое интересное – это шпионаж. Экономя на супах и пиве, король не жалел денег на разведение шпионов. Главарем прусского шпионажа в Европе был личный адъютант короля – Христофор Герман Манштейн; этот умный человек долго служил в России, где был адъютантом Миниха; именно он – Манштейн! – схватил из теплой постели герцога Бирона, треснул его по зубам и, связанного, швырнул в коляску… Из русской армии Манштейн дезертировал в Пруссию; имя его отныне во всех губернских городах России было приколочено к виселицам палачами.
Когда король вошел в библиотеку, Манштейн был уже здесь; тут же, возле окна, таилась обтекаемая тень и Финка фон Финкенштейна, этого интимного друга детства короля.
– Мои добрые друзья, – сказал им Фридрих, – у меня всегда дрожат пальцы, когда я раскрываю заветный портфель… В самом деле, как приятно, сидя в тихом Сап-Суси, знать, что думают о тебе в кабинетах Парижа, Вены, Петербурга… Вот Менцель! – сказал король, показав донесение из Дрездена. – Личный секретарь польско-саксонского короля Августа Третьего, а смотрите, как верно мне служит! Теперь глянем, что сообщают русские друзья. О-о, как их много у меня… И вот письмо моего друга – наследника российского престола. Кстати, тут пишут, что в России сейчас восстание башкир. Манштейн, это опасно?
– Укус клопа, – отвечал Манштейн. – Клопа раздавят.
– Опять-таки. – призадумался король, – русские раскольники, которые терпят столько неприятностей от духовенства на родине, тоже ищут моего покровительства. Не могли бы мы из Берлина произвести раскольничий бунт в России?
– Цель бунта? – осведомился Манштейн.
– Король всегда попадает в цель… Вот, например: освободить из Холмогор свергнутого царя Иоанна Антоновича, который, будучи из Брауншвейг-Люнебургского дома, приходится мне родственником. Имей я такой козырь на руках, как наследник престола России, я стал бы играть гораздо смелее.
– Ваше величество, – отвечал Манштейн, – у меня имеется на примете тобольский раскольник Иван Зубарев. Ныне он собирается ехать на остров Мальту, дабы под защитой тамошнего ордена основать колонию русских схизматов. Но я задержал его в Берлине… Что позволено мне обещать ему?
– В таком крупном деле нельзя быть мелочным… Ладно: дать Зубареву патент на чин полковника прусской службы!
Манштейн ушел. За высокими стрельчатыми окнами библиотеки медленно светало, и король (всегда экономный) дунул на свечи. Из сиреневых потемок выступила тень Финка фон Финкенштейна…
– Фриц, – сказал он королю, – мы ведь друзья? И ты не скроешь от меня своих замыслов?
Король придвинул к нему папку с докладами шпионов:
– Прочти… хотя бы это. Из России – от шведского посла в Петербурге графа Горна. Русский двор озабочен заключением договора с Англией, чтобы вырвать от Питта субсидию и поставить для Лондона своих солдат в знак уплаты задолженности… Так?
– И ты… – начал Финкенштейн.
– И я! – подхватил король. – Я тоже озабочен тем же. Не будем бояться рискованных решений… Мой друг Людовик немало поработал над «равновесием» Европы. Версаль любит возиться с этим равновесием, как дурачок с крашеными яйцами.
Фридрих вышел из-за стола, усмехнулся, блеснув глазами:
– А не пора ли нам опрокинуть это равновесие к черту?.. Самое главное сейчас – опередить Россию: вырвать от Питта субсидии и договор с Англией, такой же по значению, какой Питт собирается заключать с Россией. Но мы должны непременно заключить его раньше Петербурга… Ты понял меня?
– Ты безумен, Фриц, – сказал королю Финкенштейн. – Вслед за этим ты потеряешь приязнь Версаля, который не простит тебе поставку солдат для Англии – этого главного врага Франции! Не забывай, что Людовик переживает потерю колоний за океаном особенно чувствительно, и косвенно ты будешь виноват…
– Возможно, – согласился король.
– Но это еще не все! Австрия, твой извечный враг, будет вынуждена встать под одни знамена с Францией, с которой она до сих пор во вражде…
– И это возможно.
– Это же страшно для Пруссии… Что же ты выигрываешь?
– А ты не понял? Но ведь, заключая договор с Англией, я невольно оказываюсь в одном строю с Россией… Этим я снимаю угрозу для Пруссии с востока. Я свободен на западе! Не советую оставлять кошельки на столе – я их заберу для себя… Версаль вряд ли рискнет скрестить со мной шпаги, Австрию же мы умеем побеждать… Самое главное – опередить Россию!
С этим он отъехал в Берлин… Казармы и базары, мукомольни и пороховые мельницы, сукно и посуда, горох и пиво, шаг пехоты и рысь коня, выпечка хлеба и таможня, – до всего король был охотник. Ему казалось, что только он – король! – способен понять и сделать все лучше других.
Единственное, чего Фридрих никогда не касался, так это германской литературы: он даже не догадывался, что такая существует. Немецкий язык, думалось ему, служит лишь для выражения подлости, грубости и низменности чувств. Сам же он парил, естественно, на французском…
Вечером, как всегда, был концерт в Сан-Суси; Фридрих играл в оркестре на любимой флейте. Но мысли его были далеки от музыки, и «трюбуше» явно не удалось, за что неистовый капельмейстер Кванц не раз дергал короля за косу… Здесь же был и английский посол в Берлине – сэр Митчелл, и глаза Фридриха с нотных листов косили на дипломата. Внимание к Митчеллу в эти дни должно быть удвоено, утроено. Пруссии важно одно: опередить Россию!
А после концерта – ужин в близком кругу людей. Вольтер, Мопертюи, Сен-Жермен, маркиз д,Аржанс, Даге – одни французы. Пруссаков король любил видеть на плацу, а в Сан-Суси он оставлял их далеко за дверью. Разве могут эти грубые чудовища оценить тонкость метафоры или чудесность гиперболы, что пролетает над столом, словно пушечное ядро?.. В полночь Фридрих ложится спать. А ровно в четыре часа утра камер-лакей уже срывает с него одеяло.
– О подлец! – ворчит король. – До чего ты надоел мне…
– Ваше величество, я слишком дорожу службою и не хочу лишиться ее, как мой приятель, который разбудил вас не в четыре часа, а в пять минут пятого… Вставайте, король!
Фридрих II не был похож на других королей Пруссии (ни до него, ни, тем более, после!). Вдохновенный и циничный хищник, человек же – несомненно – остро чувствующий, незаурядный.
Он был доступен в своем тихом Сан-Суси даже простым людям. Не был развратен, всю жизнь чуждался женщин, двор его был скромен, король не имел фаворитов, все были для него равны, в судах он требовал правосудия, и графы при нем сидели в тюрьмах за обиды, нанесенные своим крестьянам.
Фридрих был справедлив. Но это справедливость не человека, а скорее машины. Машина четко и бездушно рубит сучья – еловые, березовые, липовые. Сунь туда палец князь – машина срубит сиятельный палец. Сунь туда палец мужик – тоже уйдет без пальца. Ибо машине все равно. Ее дело – рубить! Точно и безжалостно. И в этом ее великая нечеловеческая сила…
…Сейчас Фридрих начнет разрушать «равновесие» Европы.
Одна из легенд
Молоденькая графиня Рошфор (из фамилии Бланкас) была уроженкой Тоннера, и если верить самому де Еону, то его землячка сыграла не последнюю роль в его путаной жизни.
Эта неглупая распутница, дабы выглядеть образованной дамой, держала у себя в алькове скелет человеческий. В свободное от любви время графиня Рошфор рассуждала о тайнах материи, а многочисленные любовники вешали на череп скелета свои шляпы. От обедни графиня спешила в комедию, из «Комеди Франсез», прямо от Лекена, слуги несли ее золоченый портшез в грязные кварталы Сен-Марсо, где издавна селились мрачные и голодные алхимики.
Но де Еон, когда она стала раскидывать перед ним свои упоительные силки, вежливо отказал ей во взаимности.
– Вот как? – Графиня стала хохотать, потом плакать; в истерике упала на китайский столик, расколотив фарфора мейсенского сразу на сумму в двести пистолей.
Успокоившись, она сказала:
– Нет слов, заслуги вашего ума и сердца столь велики, что я в отчаянии. И уж конечно, отомщу вам за эту жестокость… Надеюсь, вы не будете на это в обиде?
– О нет! Как и в детстве, я останусь вашим слугою.
– Тогда, – распорядилась она, – снимите на время вашу шпагу и дайте мне ваш костюм… Мы едем в ратушу!
И они поехали в ратушу (переодетые). В хороводе масок женщины быстро узнавали короля, причесанного – ради маскарада – по старинной моде: две косы с бантами на плечах. И, танцуя, никто уже не смел поворачиваться к нему спиною. Но Людовик сегодня не поднял с полу ни одного женского платка, как бы нечаянно уроненного. Он был уже пресыщен и занимался тем, что, выискивая знакомых дам, цинично скабрезничал с ними.
Этих королевских «любезностей» не избежала и графиня Рошфор. Людовик взял ее за подбородок (такая вольность допускалась на маскарадах века восемнадцатого).
– Как это кстати! – воскликнула женщина. – У меня в постели побывало уже четырнадцать королей – не хватало только пятнадцатого!
И пятнадцатый по счету истории Людовик убрал свою руку.
– Про тебя говорят, – сказал он, потупясь, – что ты была любовницей всех моих подданных. Правда ли это?
– Еще бы! Конечно, ваше величество.
– И путалась с аббатом Верни?
– Он так всемогущ…
– И с герцогом Нивернуа?
– Он так умен…
– И с бродягой Монвиллем?
– Он так красив…
– Ну, ладно. А за что ты принадлежишь своему дураку-мужу?
– Ах, он так предан вашему величеству!
Рошфор с треском закрыла веер. И концом его, на котором болталась беличья кисточка, указала королю на маленькую девушку, что скромно сидела на антресолях, – одинокая провинциалка!
– Так и быть, – сказала графиня Рошфор. – Жертвуя своим счастьем, я могу подарить вам настоящий «королевский кусок»… Идите!
Людовик взглянул; от него не укрылась угловатость почти мальчишеского тела, и это приятно щекотнуло нервы. Уверенно и смело, не приученный к отказам король направил стопы похотливого сатира прямо к девице, лицо которой было закрыто маской, только блестели в прорезях восторженные глаза.
– Вы знаете, кто я? – спросил Людовик.
– Нет… ваше величество, – с умом ответила девица.
– А не любите ли вы собирать по утрам землянику?
– Утренняя роса не по мне.
– Может, вы любите искать в лесу трюфели?
Читать бесплатно другие книги:
