Есть только миг Анофриев Олег

Растропович

В тысяча девятьсот шестьдесят не помню каком году на хорошо известном внутренним органам Рублево-Успенском шоссе я участвовал в подпольной сходке.

Сходка проходила уже не первый раз в подвале продмага местечка Жуковка.

На этот раз в ней принимали участие всего три человека. Директор магазина – рыжеволосый, здоровый мужик с золотыми зубами и огромными ручищами. Тощий, нахальноватый, вкусивший популярности актер театра и кино – это я. И известнейший в мире своей филигранной игрой на виолончели и полной политической несознательностью Мстислав Растропович.

Как и полагается, снаружи возле магазина топтался осведомитель, но никого из нас это не беспокоило.

Только по разным причинам.

Директора магазина – потому, что этот самый топтун был прикормлен Толиком (так звали директора). Меня – потому, что я и не подозревал, что за одним из нас ведется слежка.

А Слава (это великий Растропович) прекрасно знал своего топтуна в лицо. И более того, в это самое лицо плевать хотел.

А теперь о самой сходке.

Она была конфиденциальной, поскольку касалась мяса. Нет, не просто мяса, а хорошего мяса, которого в продаже конечно же не было.

Поэтому все нужно было делать втихаря, чтобы не увидели люди из очереди и зав. мясным отделом (жена директора). Ей могло не понравиться, что Толик отдавал хорошее мясо не в те руки.

Нервничали все.

Я – по причине недостаточной популярности, Слава – в силу своего темперамента, Анатолий – от страха перед женой. А топтун – от сознания того, что ему-то уж точно не достанется лакомый кусок.

Толик разделывал на огромном дубовом чурбане тушу, откладывал лучшие куски себе, чуть похуже – Славику, еще чуть хуже – мне. А самые костлявые, но с виду приличные – тому, кто вроде бы без дела торчал наверху, у служебного входа.

Пока совершался этот жертвенный обряд, говорили тихо и одновременно.

Толик бурчал, что и этого мяса с мозговыми костями для опера слишком. Я ныл, как мало платят за съемочный день. И только Слава, как-то пританцовывая и шепелявя, прославлял величие и бескорыстие нашего покровителя:

– Ну кто мы с тобой? Да никто! А Толик, дай ему бог здоровья, гигант! Без него пропало бы и кино, и музыка, и великая русская литература!

(Все знали, что на даче у Славы жил страшный уголовник и антисоветчик Солженицын.)

Наконец цель нашей тайной сходки достигнута, и мы все трое со свертками под мышкой, втянув головы в плечи, тихо, незаметно расходимся. Толик – к топтуну, чтобы тот не гневался. Я – к жене и дочке, в предвкушении восторга на их лицах. А Славик – к своему уголовнику и красавице жене, не ожидая ни восторга, ни гнева за свой очередной антисоветский поступок.

Смешной, шепелявый, с подпольным мясом под мышкой, великий Мстислав! Спасибо судьбе, что я был с тобой знаком.

Ревность (Владимир Трошин)

Тогда еще по Пушкинской (ныне опять Большой Дмитровке) ходили троллейбусы. А в троллейбусах ездили люди, и среди этих людей часто попадались знакомые или друзья.

Так было и в этот раз. После занятий в Школе-студии МХАТ, которая располагалась в проезде Художественного театра (ныне снова Камергерский), я впрыгнул в троллейбус и зайцем хотел доехать до Козицкого переулка – это ведь совсем рядом.

Но не повезло. Кто-то положил сзади руки мне на плечи и красивым, бархатным голосом спросил:

– Куда это вы, молодой человек?

Я ответил:

– Всего две остановки, до Козицкого. Простите бедного студента.

– А к кому, если не секрет? – поинтересовался бархатный голос.

– К любимой девушке, – промямлил я.

– А как зовут вашу девушку?

– Вам-то какое дело? Ну, Наташа.

– А-а… так я ее знаю. Она живет в актерском доме.

– Вот и нет.

– Как же «нет»? Такая красивая, небольшого роста…

Я попытался вырваться из крепких рук «контролера» – не получилось.

А отвечать я больше не хотел. Да и отвечал-то я потому, что голос был очень знакомый. Я пригнулся и вывернулся из крепких объятий «контролера». За моей спиной стоял наш старшекурсник, Володька Трошин.

– Привет, а откуда ты знаешь мою Наталью? – ревниво поинтересовался я.

– Так она же живет в этом доме… Забыл номер.

– Да нет, она живет не в актерском доме, а в двадцать третьем.

– Ну да, на пятом этаже.

– Не на пятом, а на третьем.

– Да, да. Я захаживал к ним в гости, когда у меня был роман с ней, – звучал красивый бархатный баритон.

Ревность затуманила рассудок.

– Хватит врать! – зашипел я. – Она мне никогда не говорила про тебя.

– Еще бы! У нас с ней далеко зашло. Хотела замуж, ну я и слинял.

– Трепло! – заорал я и выскочил из троллейбуса.

До подъезда минута ходьбы, но эта минута стоила здоровья!

Поднимаюсь, звоню.

Вышла Наташка.

– Володьку знаешь?

– Какого Володьку?

– Нашего, с четвертого курса. Трошина!

– Нет. Табакова знаю, Казакова знаю. А Трошина нет. А что? Выгнали, что ли?

Вот гад! Так разыграл. А все слепая ревность!

Глупость, конечно.

Но с тех пор я Наташку ревновал и к Трошину, и к Табакову, и к Козакову.

Жена

– Знаешь, дед, что получилось… сейчас расскажу. Я там, в огороде, решеточку сколачивала. Гвоздик попался такой кривенький, ржавенький… Думаю, дай-ка приколочу. Стала забивать – согнулся. Выпрямила, стала снова забивать – согнулся снова. Нет, думаю, ты у меня все равно забьешься! Расправила как следует, стала забивать – согнулся! Размахнулась, в сердцах вышвырнула. Достала новые гвоздики, как по маслу пошло. Почти все сделала, осталось пару гвоздиков прибить. И тут как-то не по себе стало… Какой-то гвоздик на своем настоял! Стала искать, куда же это я его запузырила? Нашла, выправила идеально и забила! Да по самую шляпку, чтоб уж не вытащить. А ты куда это собрался? Гулять? А почему без шапки? Надень! Знаю, что не холодно. А ты надень… и шарф тоже. Вот это другое дело…