«Дети небесного града» и другие рассказы Зоберн Владимир

Юные герои Севастополя

Одиннадцать месяцев длилась бесконечная осада Севастополя. Дети, жившие в окопах города, воспитались войной, сроднились с опасностью, вскормлены были нуждой, взлелеяны лишениями.

Над осажденным городом дни и ночи проносились бомбы и ракеты. Грохот и треск стоял от лопающихся снарядов. Пули то и дело жужжали, как назойливые мухи. И не было в городе места, где можно было бы укрыться от опасности, спрятаться от неожиданной смерти.

Изо дня в день под градом пуль маленькие севастопольцы бегали на бастионы. Плохо одетые, босые, исхудалые, носились они по опасным дорогам. Не до них было матерям. Дети носили на бастионы, кто отцу, кто деду, кто брату, поесть, питье, чистую рубашку, тулуп или починенные сапоги.

Работает мальчуган целый день на ялике, перевозя за маленькую плату с одного берега бухты на другой. Около него вдруг лопнет бомба, и осколки, падая, вспенят воду, или же сама злая гостья захлебнется водой. Мальчик снимет шапку, перекрестится, как при ударе грома.

Рукопашный бой на Малаховой кургане. Гравюра 1885 г.

Вот грянула страшным громом ракета, и ее железная гильза скользит по водной зыби,грозя смертью. Наш мальчик изо всех сил старается убежать от нее, налегая на весла.

После первой бомбардировки Севастополя морское начальство приказало собирать неприятельские снаряды и относить их в специальные места. За каждый снаряд платили по копейке. Сначала этим делом занялись солдаты, но вскоре уступили этот заработок ребятишкам.

«Ишь, стараются, малыши. Самого от земли не видно, а какое ядро тащит. По ягоды пошли ребята. Не сладко таких ягодок попробовать, — говорили солдаты. — Пущай, им хлеб. До того ли нам теперь. И то, братцы… Многие из ребяток этих осиротеют. Тяжелое время».

И солдаты ради детей совершенно отступились собирать ядра. Из-под самых батарей, несмотря на частый неприятельский огонь, целые артели мальчишек с утра до глубокой ночи таскали ядра. Кому не по силам нести ядро в руках, катит его по земле. Другие вдвоем тащат. Эта доставка снарядов была похожа на работу муравьев в муравейнике и всех забавляла.

Однажды к генералу Хрулеву солдаты привели мальчика лет десяти, босого, дрожавшего как в лихорадке и перепуганного до полусмерти.

Этот мальчишка, ваше превосходительство, какой-то тайный подряд взял, докладывали солдаты.

— Какой же ты взял подряд? — спросил его генерал.

— Ядра ношу от рогатки к Камчатскому люнету.

— Кто ж тебе позволил?

— Никто. Все ребята носят.

Мальчугану приходилось бегать более полуверсты под сильнейшим неприятельским огнем.

— Много ли же ты тащил сегодня ядер? — спросил его генерал.

— Тридцать.

Генерал Хрулев улыбнулся и снова спросил:

— Ну, отчего же ты босой?

— Мне легче назад бежать, когда ядро отнесешь.

Генерал погладил его по голове. Офицеры дали ему денег.

Успокоенный мальчуган набрался смелости и спросил:

— Дозвольте, ваше благородие, ядра носить.

Какой-то солдатик толкнул мальчишку в бок.

— Надо говорить, ваше превосходительство, глупый, — поправил он шепотом. — Ты с самим генералом разговариваешь, неуч.

Мальчишка опять состроил испуганную рожицу.

— Носи, молодец! — разрешил генерал Хрулев.

Мальчуган умчался как пущенная стрела, только его босые пятки замелькали по дорожке.

Были и такие дети-герои, которые в пылу боя не захотели расставаться со своими отцами и заступали на их место, когда тех убивало неприятельское ядро.

На пятом бастионе был общий любимец Николай Пащенко — десятилетний сын артиллериста. Отец его был комендором, наводил пушки. Мальчик смело и лихо прислуживал ему.

— Ну-ка, батя, пусти в «него» капральство, — пристанет, бывало, мальчик к отцу, которого очень любил.

— Отвяжись! Нечего попусту заряды тратить. Это не шутки, — ворчит комендор и делает вид, что сердится на сына.

— Угости «его», дядюшка, пристает мальчуган к какому-нибудь солдатику.

— Подожди, Николушка. Угостим лихо. Придет час, и ты поработаешь.

Вдруг прилетело ядро и убило комендора. С горячими слезами простился Николай с отцом. Затем он стал на его место и метко наводил мортиры и пушки. В большой отцовской куртке, босой он немало поработал на бастионе. За заслуги Николай Пащенко был награжден георгиевским крестом.

В самом начале осады, другой мальчик, сын матроса, Кузьма Горбаньев, явился на четвертый бастион и стал проситься служить при пушках.

— Куда тебе, такому малышу, на бастион? — сказал командир.

— Ваше благородие, возьмите. Я не маленький. Мне уже тринадцатый год. Я только ростом мал. Возьмите, — умолял мальчик.

— Ты только другим станешь мешать, а пользы не делаешь, возражал командир.

— Никак нет-с, ваше благородие, — отвечал мальчик. — Нам это дело привычно. Мы с детства около пушек.

— А если тебя убьют или ранят. Разве ты не боишься?

— Я ничего не боюсь. Бог милостив. Может, и не убьют. А коли убьют… что ж? На то воля Божья!

Маленького храбреца приняли на бастион. Он оказался славным и усердным помощником и сильно привязался к солдатам и к своему бастиону. И когда пролетали пули или лопались гранаты, мальчуган даже не убегал, не прятался. Вскоре мальчик был сильно ранен в ногу. Сделав ему перевязку, доктор привел его в чувство и велел идти в лазарет.

Но бесстрашный мальчуган убежал вместо лазарета на свой бастион, стал помогать морякам и ни за что не хотел идти в госпиталь.

Другой юный герой, сын матроса, Максим Рыбаченко сначала собирал с другимиребятами неприятельские ядра в оврагах и в поле и приносил их на бастион. Офицеры и матросы всегда смеялись и шутили с живым быстроглазым мальчуганом.

— Ты бы к нам на службу шел, приятель, говорили они. — Мы тебе дадим банник, станешь пушки заряжать.

— Позвольте. Я очень даже хочу. Я останусь, отвечал шустрый мальчуган.

— Тут у нас страшно. Бомбы и пули летают.

— Я их ничуть не боюсь, дядюшка. Одна меня чуть не зацепила. Я от нее убег.

— Ну, приятель, коли она тебя зацепит, — не убежишь, — смеялись солдаты.

С тех пор мальчик постоянно просился на бастион. И очень обрадовался, когда ему позволили остаться.

Бывали дни, когда ядра и бомбы то и дело попадали в бастион, разрывались, ранили и убивали бравых матросов. Рыбаченко всегда бесстрашно помогал «дядюшкам», все подавал, возился около пушек, угождал раненым и в глаза смотрел, чтобы всем услужить. За 11 месяцев осады мальчик не был ни контужен, ни ранен. Он тоже был награжден георгиевским крестом.

Дети тогда в Севастополе знали одну игру — в войну. На всякой площадке были построены маленькие батареи, обведенные траншеями. Вместо флага развевался кусок красной тряпки. Вместо пушек поставлены были бревнышки, круглые комки грязи служили ядрами. Горсть мелких камешков с успехом заменяла бомбу, особенно если разбивалась о головы осаждающих удальцов.

Штурмы назначались ежедневно то в одном, то в другом углу слободы, и к назначенному месту стекались ребятишки всего околотка.

Начиналась осада. Строились бастионы, батареи, проводились траншеи. Осажденные делали вылазки, давали полевые сражения на кулачки. Бывали дни жестоких боев, осаждающие с криком «ура» брали крепость. Очень часто ребятишки, разделившись на две команды, из-за канавок, изображавших траншеи, бросали друг в друга начиненные порохом бабки. Вставленный внутрь фитиль производил разрыв незатейливого снаряда. Осколки, разлетаясь, до крови ранили маленьких героев.

— Егорка ранен! Братцы, Егорка ранен! — кричала толпа мальчишек, окружая товарища, на щеке которого виднелась кровь.

Раненого тащили на воображаемый перевязочный пункт, где девочки, в роли сестер милосердия, обвязывали Егорку тряпками.

Дети разыгрывали целые сражения. В особенном почете были: Синопское, Инкерманское и Балаклавское.

Храбрейшему из мальчуганов давали имя Нахимова. Он руководил боем. Часто все заканчивалось дракой. Одному нос разобьют, другому фонарей под глазами наставят или лоб раскроят.

Однажды подобное сражение, а именно «Синопское», кончилось очень печально. Маленькому, слабому мальчику тяжело и опасно разбили голову. Вступилась полиция. Разумеется, «Нахимов» и кто был помолодцеватее — удрали. В руки десятских попались четыре «турка» и девочка лет восьми. Всех ихотвели в полицию. Решено было всем дать розог, чтобы впредь не затевали сражений. Приговор немедленно исполнили над «турками». Дошла очередь до девочки.

— Я не дралась, барин, ваше благородие! — кричала и рыдала девочка. — Простите. Я ведь не дралась.

— Врешь! Все вы там были.

— Нет, помилуйте, не были, вопила испуганно девочка. — Спросите всех. Все скажут, что не были. Я не дралась. Простите. Я была — Корнилов. Мы с пароходами оставались.

Маленького «Корнилова» помиловали.

Осада производила глубокое и сильное впечатление на детей, живших в Севастополе. Они больше ни о чем не говорили, как о войне. Слово «трус» считалось в то время самым оскорбительным, самым бранным.

Многие дети осиротели в эту войну, много было их ранено и убито.

На перевязочных пунктах среди раненых часто встречались женщины и дети. За ними особенно трогательно ухаживали сестры милосердия. Невозможно было смотреть без слез на этих маленьких страдальцев.

Война — это ужасное варварство!

Гришина милостыня

Гриша проснулся, подбежал к раскрытому окну и заглянул в сад. Из-за деревьев были видны поля, луга, покрытые цветами, зеленые тенистые леса, и все это сияло и улыбалось под ясными голубыми небесами.

Гриша торопливо натянул свои длинные серые чулки, полусапожки, матросский костюм — белый с синими каймами. Умылся, наскоро провел гребенкой по коротким темным волосам и побежал вниз, в столовую.

Отец его уже уехал в поле, а мама одна сидела за самоваром. Гриша поцеловал маму, выпил стакан густого деревенского молока и, не доев куска булки, схватил свою широкополую соломенную шляпу и выбежал во двор.

В такой прелестный летний день Грише не сиделось на месте: ему не хотелось ни одной лишней минуты быть в доме.

Все утро Гриша играл во дворе: сначала возился с лохматым Медведкой, потом играл в «лошадки» с сыном кучера, Сашкой. Потом стал швырять камешки в воробьев. Хотя он не попал ни в одного воробья, но они все-таки трусили и при каждом взмахе его руки с шумом перелетали с плетня на крышу сарая и с крыши — опять на плетень. Их перелеты очень забавляли Гришу. Щеки его разрумянились, темные глаза блестели. Гриша запыхался от беготни. Шнурок от ворота его матроски распустился, белые короткие штаны сбились, и одно колено, запачканное в земле, было уже все на виду.

Вдруг, в самый разгар беготни, у ворот показалась какая-то девочка в коротком рваном платье и в черной дырявой кофточке, покрытой разноцветными заплатками. Густые пряди белокурых волос свешивались ей на лоб, на щеки и падали на плечи. Ноги ее были босы и все в пыли. На руке болталась корзинка.

— Барин, миленькой. Подай милостыньку Христа ради, — робко проговорила девочка, увидев Гришу.

Гриша подошел к девочке.

— Ты — нищенка? — спросил он ее, отирая рукой пот с лица.

— Да, нищенка. Подай, барин, миленькой, — молвила девочка.

Гриша с любопытством посмотрел на нее.

Девочка была очень невзрачная, такая маленькая, худенькая, с загорелым лицом. Девочка, казалось, была чрезвычайно запутана, боязлива, и ее тоненький голосок дрожал от волнения.

Гриша разыгрался и расшалился не в меру.

— Тебе хлеба надо? Да? — спросил он, зажимая камень в кулак. — Подставляй руку!

И девочка доверчиво протянула к нему свою крохотную худенькую ручонку.

— На, бери! — крикнул шалун и положил ей в руку камень.

Девочка не бросила камня и ничего не сказала; она только посмотрела на серый камешек, потом сквозь слезы взглянула на Гришу и, понурив голову, тихо пошла дальше по пыльной пустынной дороге.

Нищая девочка. 1874 г. Худ. Илья Репин

Девочка ничем не обидела Гришу — ни словом, ни взглядом, ни движением, а между тем Грише вдруг стало невесело, и лицо его омрачилось, как будто на него пала тень. Что случилось?

Вокруг все так же хорошо и светло, как было и до прихода нищей. Солнце так же ярко, небо так же ясно, теплый легкий ветерок так же приятно веет в лицо. И воробьи чирикают так же задорно и с шумом летают взад и вперед, как бы приглашая Гришу поохотиться за ними, но Гриша и не смотрит на них.

Гриша был вовсе не злой, не жестокий мальчик. Он просто слишком расшалился, захотел пошутить с нищей, но шутка вышла плохая.

Гриша бросился на кухню, отрезал толстый ломоть хлеба и выбежал за ворота. Он взглянул направо, взглянул налево, девочки и след простыл. Он пустился по дороге в поле. По обеим сторонам дороги поднималась золотистая рожь. В поле было тихо, только жаворонок пел в голубых небесах. Гриша бежит, глядит по сторонам. Но девочки не видать. Гриша запыхался и остановился. Ушла! Не догнать!

Гриша, усталый, возвратился во двор и, держа в руке ломоть хлеба, прислонился к приворотному столбу.

Ему стало очень, очень грустно. Он все всматривался в поле, все думал: не покажется ли вдали девочка.

«Какая она маленькая, худенькая, — раздумывал Гриша. — Она просила у меня куска хлеба. Она, может быть, голодная».

Глаза его затуманились, по щекам потекли слезы, и сквозь слезы, как сквозь серую дымку, мерещилась ему желтая, колосистая рожь и над нею голубое небо.

Подайте ему эту девочку! Подайте ему эту нищенку! Он даст ей хлеба, принесет ей булок, подарит ей все свои серебряные деньги, отдаст ей все свои игрушки, отдаст ей все, все — даже ружье и барабан! Но девочки нет. Гриша плачет, мнет в руках хлеб, и его горячие слезы кропят ломоть ржаного хлеба. И отчего она не бросила камень? Зачем ничего не сказала ему? Теперь ему, кажется, было бы гораздо легче, если бы девочка швырнула в него камнем или выбранила его как-нибудь. Но она только сквозь слезы посмотрела на него и на камешек и молча ушла. Отчего она так посмотрела на него?

Когда Гриша вспомнил ее молящий, жалобный взгляд, ему стало так стыдно за свою глупую шутку, стало так тяжело, так мучительно больно, что он не выдержал и, ухватившись рукой за приворотный столб, горько зарыдал.

«Уж я подкараулю ее, — сказал себе Гриша. — Не пропущу мимо. Я подам ей милостыню, я ей всего-всего надаю. Я поцелую ее».

И весь день Гриша бегал за ворота и смотрел в поле, на пыльную дорогу. Ни один нищий не прошел мимо ворот.

Наконец мама крикнула ему из окна:

— Гриша, домой пора! Уже сыро!

Гриша сел на крыльцо и все-таки не сводил глаз с дороги, серой лентой извивавшейся мимо ворот и пропадавшей в неизвестной дали. Солнце давно закатилось. Серебристый серп молодого месяца высокого стоял в синемночном небе. Соловей защелкал в потемневших кустах; цветы в саду и на полях запахли сильнее. Дремота стала одолевать Гришу, глаза его смыкались. Нужно было отправляться спать.

Пошли дни за днями.

Иногда, случалось, проходили мимо ворот нищие — старики, старухи, бабы с малыми ребятами, но той девочки Гриша уже больше не видал.

И не раз румяным летним вечером, стоя за воротами, Гриша живо представлял себе маленькую нищую, мысленно видел, как она доверчиво протягивала ему ручонку и как потом жалобно посмотрела на него и пошла от ворот. Девочка исчезла бесследно, унеся с собой его серый камешек, пропала, точно ее никогда и не бывало на свете. Вероятно, эта девочка была из какой-нибудь дальней деревни.

Теперь Грише было очень жаль эту невзрачную, оборванную девочку, и ему хотелось еще раз увидать эту нищенку и вымолить у нее прощение за свою злую шутку.

У царя

Во дворце царя Иоанна Васильевича нежданно-негаданно наступила полная тишина. Все приближенные удивлялись: не рыли землю борзые кони у крыльца государева, не трубили звонкие трубы, не выходили с крыльца царского степенные бояре и не говорили, улыбаясь:

— Седлайте коней для государя молодого. Хочет он свою душеньку потешить, хочет он поскакать по полю раздольному, зверей птиц половить.

Тихо было на дворе государевом, в соседней церкви гулко звонили колокола.

Из бояр немногие оставались при юном царе: многие разбежались, услышав, что появился у государя муж некий, что обличает неверных слуг царских.

Рассказывали приближенные, что однажды явился к юному государю некий старец и толковал он долго с царем, и никого в ту пору в покои царские не впускали. Что потом видели царя Иоанна Васильевича бледным и взволнованным. Что юный царь не звал к себе ни одного из советников ближних: отошел от дверей горницы царской князь Темкин, отошел боярин Иван Петрович Федоров, отошел боярин Нагой, и даже дядя царя Григорий Юрьевич Захарьин, сильно смутившись, ушел ни с чем.

На следующий день поехал юный царь навестить митрополита в Новоспасской обители. Пошел слух, что духовник государя и многие бояре сказали государю, что сгорела Москва от волшебства злодеев неких.

Стал юный царь Иоанн ходить во власянице монашеской, каяться и каждый день бывал на церковных службах.

В то утро вышел юный царь на крыльцо только с Алексеем Адашевым да неведомым доселе священником, старцем Сильвестром. Полнейшая тишина стояла на дворе царском: не было слышно ни холопов крикливых, ни другой челяди.

Удивился царь Иоанн, кругом тишина, на душе у него стало благостно.

Подметил старец Сильвестр на лице государевом улыбку кроткую и сказал ему голосом своим добрым:

— Что, царь-государь, чай, привольно вздохнуть тебе в этакой тиши?

— Верно слово твое, отец святой, ответил ему молодой царь. Отродясь не приходилось мне такой тишины благодатной слышать. Всегда кругом меня сотни бояр да холопьев возились. Не было минутки вздохнуть одному привольно.

— А чай, скучновато тебе, государь, теперь, когда удалился от той сутолоки мятежной?

— Нет, отец святой, великую отраду ощущаю я в душе своей, не слыша шума и говора обычных ближних моих.

— Значит, не гневаешься ты, государь, на совет слуги твоего?

— Нет, благодарю тебя, отец святой, за то, что дал ты мне познать истинный покой.

И знай, что никогда не вернусь я к прежнему своему величию надоедливому и беспокойному.

Вышел молодой царь во двор, оглянулся и вздохнул облегченно.

— Экая благодать! Ну, пойдемте, друга мои, в храм Божий, помолимся о спасении душ наших.

Молча последовали за молодым царем его новые любимцы. Дворцовая церковь царская тут же на дворе стояла. Следуя за царем, крестился старец Сильвестр большим крестом и поднимал к небу взор благодарный. Молодой Алексей Адашев даже и креститься забыл, непрерывно следил он очами своими за юным государем, и улыбка играла на его устах.

Они уже были у самой паперти, когда вдруг из-за угла показался боярин Захарьин и дорогу преградил царю юному с его спутниками:

— Царь-государь, дозволь доложить тебе, что негожее дело приключилось в Москве: убил народ мятежный ближнего боярина твоего, любимца твоего князя Глинского. Злодейски был убит князь Глинский, государь. Убежал он в церковь кремлевскую, скрылся там в алтаре церковном и думал спастись. Да не пришлось ему спасти жизнь свою, настигли его враги лютые, схватили руками беспощадными, выволокли из церкви на площадь кремлевскую и предали смерти жестокой: разорвали в клочья. А кроме того, похвалялись черные люди московские, что пойдут они и на тебя, государь Иоанн Васильевич, что настигнут тебя во дворце твоем и тоже смерти предадут. Разогнали они всех твоих бояр, всем им жестоким мученьем угрожали.

Я, твой слуга верный, тоже с великим трудом спасся от мятежников, и теперь прибегаю к стопам твоим, владыка милостивый, чтобы спас ты меня от кары жестокой ее же ничем я не заслужил.

Слушал молодой царь боярина и ушам своим не верил: знал он покорность черного люда московского, слышал он, как всякий раз, когда выезжал он со своими боярами, кричал народ московский голосами тысячными:

— Да живет наш царь молодой, великий князь Иоанн Васильевич!

Видел он, как падали под ноги коня его челобитчики московские и, уповая на него, на царя своего, словно на Бога, вопили они:

— Помилуй нас, государь милостивый, не обидь нас, царь батюшка!

Потому и не верилось царю молодому, что пошел на него народ московский, потому и поглядел он недоверчиво на боярина, и даже слушать его не хотел.

Отвернулся царь от боярина и пошел к паперти церковной. Пошли за ним и новые любимцы его: молодой Адашев и старец Сильвестр.

Но не смутился старый, опытный боярин. Крикнул он вслед царю юному:

— Берегись, царь-государь! Не думай, что обманывает тебя старый, верный боярин. Сам закручинишься, сам меня вспомнишь, когда узнаешь, что вслед за мной идет вся чернь московская мятежом на тебя, царь-государь. Не пройдет часа, нагрянет черный народ московский. Слышал ты слова мои, царь-государь, а там уж сам умом раскидывай, как беды нежданной избежать.

Царь Иоанн Грозный и иерей Сильвестр во время большого пожара в Москве в 1547 году. 1856 г.

Худ. Павел Плешанов

Идя к паперти церковной, остановился юный царь Иоанн Васильевич и глянул на своих советников новых:

— Что мне теперь делать? Как беды великой избежать? Наставьте меня, научите.

Выступил тогда вперед молодой Алексей Адашев, положил он руку свою на саблю и хотел царю молодому недобрый совет дать, мол: «Дозволь мне, государь, разделаться с врагами твоими… покажу я тебе свою службу первую».

Но остановил его старец Сильвестр. Рукою дряхлой, но крепкою ухватил он его за плечо и словно на месте пригвоздил.

— Погоди, добрый молодец. Мой черед настал добрый совет государю дать. Ты, чай, думаешь, что одной своею силою избавишь царя юного от напасти. А я по иному мыслю, добрый молодец. В таком деле царь-государь только сам себя спасти может. Слушайте меня, дети мои духовные. Слушай меня, царь-государь. Созови сейчас же, не медля, стрельцов, повели им зарядить оружие свое и встреть бестрепетно мятежников. Пусть узнают они, что в руках царя-государя не только милость, но и гроза жестокая. Покарай их! А когда образумятся они, когда, трепеща, падут к ногам твоим, тогда помилуй их, государь. Верен совет мой, царь-государь, следуй ему. Если бы увидели тебя мятежники слабым и колеблющимся, тогда вышла бы великая смута на земле русской. Опять попала бы власть в руки бояр лукавых, опять стали бы играть они тобою, юный царь-государь, как пешкой.

Слушал царь Иоанн Васильевич мудрые речи старца Сильвестра и до самой сути понимал их своим умом. Тотчас же повернулся он от паперти церковной и пошел во дворец.

Навстречу государю вышел сотник стрелецкий и тут же испуганно доложил молодому владыке:

— Неведомо мне, царь-государь, что делается! Видел я сейчас пыль великую со стороны Москвы, видел я, что валит от Москвы сила несметная, что в толпе сверкают бердыши и копья. Что повелишь делать, царь-государь?

Грозно посмотрел царь на сотника и крикнул во всю свою грудь богатырскую:

— Ах ты, слуга лукавый! Ах ты, переметчик ляшский! Иль ты не знаешь, что за своего государя надлежит тебе открытою грудью стоять? Вызывай тотчас же своих стрельцов, станови их в порядок боевой, прикажи мушкеты зарядить и жди твердо, бестрепетно мятежников. Если же у тебя доблести не хватит, говори о том прямо царю своему.

До земли поклонился молодой сотник стрелецкий и боязливо ответил государю юному:

— Как повелишь, государь, так и исполнено будет. Все мы родились, чтобы грудью лечь за царей наших. Сей же час созову стрельцов моих и крепко накажу им стоять за государя нашего.

Приветливо поглядел юный царь на сотника молодого и спросил его:

— Как звать тебя, добрый молодец?

Снял шапку молодой сотник и ответил:

— Звать меня, царь-государь, Данилою, а по прозвищу Адашевым.

Изумленно обернулся молодой царь к своему приближенному Алексею Адашеву.

— Родич твой будет?

— Брат мой, царь-государь, — ответил Алексей Адашев, радостно поглядывая на младшего брата своего, сотника царского.

— Добрые вы слуги, — молвил молодой царь, улыбаясь.

— До самой смерти готовы служить тебе, царь-государь, — ответил Алексей Адашев, кланяясь в пояс царю и великому князю.

Тем временем молодой сотник уже вопил зычным голосом:

— Сюда, молодцы-стрельцы, на службу государеву!

Тут же высыпали из подклетей дворца стрельцы, молодец к молодцу: все в кафтанах ярко-красных, все с длинными мушкетами-пищалями в руках, все с тяжелыми саблями булатными за поясом, все с иноземными пистолетами на боку.

Построились они в ряды, вверх оружие свое подняли и крикнули голосами богатырскими:

— Жизнью стоим за нашего царя-батюшку, за великого князя Иоанна Васильевича!

Услышав этот клик богатырский, весело улыбнулся царь Иоанн Васильевич, бодро показал он рукой на своих слуг верных и молвил радостно старцу Сильвестру:

— Видишь, отец святой, есть у царя московского слуги верные, есть у него защитники непоколебимые.

Улыбнулся и старец Сильвестр:

— Вижу, царь-государь, вижу и радуюсь душевно. Таких слуг верных должен ты, царь-государь, ценить, любить и награждать. У самого царя Соломона были телохранители верные, и тех телохранителей царь Соломон любил и привечал всячески. Старшему из них он отдал в супруги дочь свою любезную.

— Что ж, — ответил молодой царь, — пока меня еще Господь Бог дочерью не благословил. А то я для своих слуг верных все сделать готов.

Чудный и проникновенный взор старца Сильвестра победил и увлек царя молодого, и готов был юный повелитель все сделать, что ему старец говорил.

В то мгновение послышался близ двора государева крик неистовой толпы. Прибежали к царю его конюхи сторожевые и завопили истошными голосами:

— Царь-государь, великая толпа близится к твоему дворцу царскому! Видели мы в руках у черни московской бердыши да копья. Видели мы на тех копьях кровавых голову боярскую. Берегись, царь-государь!

Многие порицали царя Иоанна Васильевича IV за робость, многие выставляли его тираном, а все же был царь Иоанн Васильевич правителем отважным, не трепетал он, видя возмущение народное.

Не торопясь, ушел молодой царь на крыльцо своего дворца и стал там, гордо глядя на ворота дворовые, откуда готова была хлынуть толпа мятежников.

Перед крыльцом выстроилась в боевом строю дружина стрелецкая. Впереди стоял сотник удалой, Данила Адашев. Держал он в руке могучей обнаженную саблю булатную и отважно глядел вперед на врагов государевых.

Ворвалась во двор государев толпа черни московской, лютой, разъяренной.

Ворвалась с криками дикими, с бесчинством великим, с руками окровавленными, с воплями грозными:

— Отдайте нам бабку цареву Анну княгиню Глинскую! Давайте нам князя Михайлу Глинского! Они подожгли Москву! Не будет пощады князьям Глинским! Один есть уже у нас! Давайте и других!

Стрелецкий дозор. 1897 г. Худ. Андрей Рябушкин

Впереди толпы мятежной стояли посадские московские, буяны и ослушники. Были они вооружены бердышами да копьями и всех более грозили они молодому царю. За ними стояли люди торговые, погорельцы московские, у которых ни кола, ни двора не осталось. Они тоже яростно вопили, да не смели лишнего шагу сделать, как вступили на двор государев. Ведомо им было, что молодой государь во гневе горяч бывает, и потому не очень-то охотно шли они за своими товарищами буйными. Зато передовые вопили грозно и несдержанно:

— Отдавай нам, царь-государь, обидчиков наших! Разочлись уже мы с одним! А то разнесем и твой двор государев!

Подал голос и молодой царь. Молнией зажглись очи его, оглядел он своих стрельцов верных, обернулся к своему советнику новому, старцу Сильвестру, и звонко кликнул:

— А ну-ка, попотчуйте гостей незваных свинцом да огнем, стрельцы мои верные!

Поднялись пищали стрелецкие и раздались выстрелы.

Грохнулись на землю мятежники передовые, огласили двор царский стоны и вопли, пролилась кровь. Не успел молодой царь порадоваться, не успел он еще крикнуть голосом своим могучим для устрашения мятежников московских, как рассеялась толпа мятежная, и никого, кроме убитых и раненных, не осталось на дворе.

Оглянулся молодой царь на своих советников новых и спросил:

— Надо ли, отец святой, вдогонку гнаться за мятежниками? Надо ли их до конца покарать?

Перекрестился большим крестом Сильвестр, глянул он на убитых и раненых и ответил государю юному: