Встречи на ветру Беспалов Николай

– Ты богатый теперь, Родион, – подошла и обняла его за плечи.

– Богатый. А ты откуда знаешь, что мне премию выдали? Будет на что Нюру помянуть.

Закавыка. Говорить или не говорить ему об его канадском папаше?

Родион ещё раз помянул Нюру и как-то сразу сник.

– Ты, девка, – опять он за старое, – иди, куда тебе надо, а мне спать надо. Вечером дела у меня.

Лег и тут же уснул. Ну и нервы у него.

Сидеть дома мне не хотелось. Денег, чтобы сходить куда-нибудь и культурно развлечься, нет. Все равно из дома надо выходить. На Кировском проспекте народ ходит. У всех дела свои. Женщины все больше по магазинам. Выскочили на полчаса, что отведены на обед, и ну в магазин. Вечером все равно дома кормить своих мужей, детей надо.

Отошла в сторонку и пересчитала деньги. Впору удавиться. Но тут вспомнила анекдот, что рассказал мне комсорг треста Коля. Он его назвал сексуально-финансовым. Анекдот в одну фразу: «Глянул в кошелек, а там х…» Простите меня, граждане, ради бога. Срочно надо устраиваться на работу. Хоть уборщицей.

Иду. Стараюсь народу не мешать. Гляжу по сторонам. Прошла здание Дома культуры имени Ленсовета. Странно это. Обычно тому или иному объекту – это я в тресте так выражаться научилась – присваивают имя того или иного деятеля. Тут – Совета. Интересно, сколько в Ленсовете депутатов? Сто? Двести? Или больше. Представила, как бы звучало: Дом Культуры Иванова, Петрова, Сидорова и так далее до ста. Невольно рассмеялась.

Идет по тротуару девушка и вдруг ни с того ни с сего начинает смеяться. Что люди могут подумать? Сумасшедшая. Не иначе.

– Девушка, – обратил-таки на меня внимание один мужчина, – вы анекдот вспомнили?

– Да, товарищ, – и произнесла ту фразу. Он тоже стал смеяться. Ещё в Жданове я читала о болезни, которая поражает население Африки. Там они целыми племенами начинают смеяться. Не остановить. Остановился еще один и тоже рассмеялся. Неужели мы африканской болезнью заразились?

Подошел милиционер.

– Почему нарушаем? – Смеяться – значит нарушать.

– О чем смеемся? – поглядел на нас и тоже рассмеялся. Точно болезнь африканская. Чушь какая-то. И перестала смеяться. Они тотчас замолчали.

– Так о чем смеялись? – не отстает милиционер.

– Так просто, – отвечает тот, который первый остановился. – А что, запрещено?

Милиционер задумался. Наверное, вспоминал, запрещено смеяться на улице или нет.

– С виду люди нормальные, – задумчиво произнес он, – взрослые, а шалят, словно дети. Шли бы вы по своим делам.

Мы и разошлись. Странно все это. Говорят, Ленинград – город высокой культуры. Наверное, это правда, если милиционер интересуется, почему люди смеются среди рабочего дня. Непорядок это. Я сама чувствую себя неловко. Отчего? Да оттого, что не работаю. Стоп. А те мужики, что смеялись со мной? Милиционеру надо было бы спросить, почему они среди рабочего дня болтаются по улицам города трудовой славы. Знала бы я тогда, что доживу до времен, когда милиция будет отлавливать таких в кинотеатрах, магазинах и прочая. А пока я иду по проспекту в сторону Кировского моста. Ноги сами несут меня в центр. Туда, где строительный трест, где я познакомилась с Иваном Петровичем, где встала на комсомольский учет. Вот оно. Мне надо сняться с учета. Ну, снимусь. А куда встану? Мой взгляд упал на доску объявлений. Справа объявления разные. Кто меняет свою жилплощадь, кто продает пианино, кто желает купить ковер и другая чепуха. Слева объявления о работе. Требуются, требуются и ещё раз требуются. Это то, что мне надо. Токаря, фрезеровщики, револьверщики. Это ещё что такое? Все это не по мне. Мотальщица. Тоже незнакомое. И некрасивое какое-то. Слесарь-сборщик. Не потяну. Электромонтажник. Тут приписка – требуются девушки в возрасте 18 тире 30 лет. Девушка в тридцать лет – это стыдно. Шучу я. Я шучу, а мой желудок уже не шутит. Стыдно рядом с людьми стоять. Да и мороз крепчает. Надо искать какую-нибудь забегаловку. Я уже почти дошла до моста. Гляжу, вывеска – закусочная. У нас в Жданове в таких закусочных обычно мужики пиво пьют и курят. Не желаю я кушать среди них и дышать табачным дымом.

Резко повернулась и столкнулась – с кем бы вы думали? – с Петром. Боже ж ты мой! Как он красив в военной форме! Настоящий мужчина.

– Ирка, что ли?! – Какой гад, Иркой меня обзывает.

– Ты ли, Петька? – я ему спуску не дам.

– Узнаю. Как мать? – Интересный факт: он и дома ещё не был.

– Откуда мне знать, твоя мамаша показала мне на дверь.

– Отца нет на неё. – Говорить или не говорить воину, что его отец присмотрел себе жену помоложе? Не буду. Это их дела. И нечего мне туда соваться.

– Ты что, дома ещё не был?

Мы идем в обратную сторону.

– Не был. Решил пройтись по Питеру. Соскучился.

Небо очистилось от облаков, ярко светит зимнее неласковое солнце. А городская птичья шпана разошлась. Щебечет что есть мочи. Сдурели совсем. До весны пахать и пахать. Настроение у меня отчего-то поднялось. Уж не из-за того ли, что Петра встретила? Все может быть. В отличие от матери он парень добрый.

– Давай в кафе зайдем, – мы остановились у красивого здания на углу проспекта и какой-то улицы. Город я ещё хорошо не освоила. Окно от тротуара до второго этажа. Дверь огромная. Ручки бронзовые. Красота!

– Будем пить шампанское и есть мороженое, – сказал Петр. Не возразишь. Правда, мне бы чего посущественнее. Чего я кушала-то у Родиона?

Мороженое в Ленинграде вкусное, а шипучку я не люблю. Отхлебнула из бокала и отставила. Петр заметил.

– Не нравится шампанское? – встал и пошел к стойке. Пошептался с девушкой, и скоро у нас на столе стояла бутылка ликера. До того сладкий, попа слипнется. Опять не возразишь. Он угощает. Откровенно говоря, мне тут не нравится. Как сказать? Обидится ещё.

– Петя, мне домой пора, – опять вру я.

– Так пойдем. Я матери только чего-нибудь в подарок куплю и пойдем.

Это что же выходит? Он тащит меня к себе? Ну уж шиш. С Ольгой Федоровной я встречаться не намерена. У нас тоже гордость есть.

– Петя, ты меня не понял. Я одна живу. А к маме твоей я никогда не пойду, – зарекалась свинья дерьма не есть. Так моя мама говорила.

– Обидела? Она может, – Петя загрустил. А на что он рассчитывал? Думал, я ему отдамся? Как бы не так. Я не казенная, чтобы встречному-поперечному себя подставлять.

– Обидела не обидела. Детский сад какой-то. Просто я не желаю быть приживалкой, – сказала, а сама подумала: а кем ты будешь у Родиона?

С Петром мы расстались на Площади Льва Толстого. Он пошел по Большому в сторону Тучкова моста, а я решила покушать пельменей. Вряд ли у Родиона найдется чего-нибудь из горячего. Ошиблась я.

– Нагулялась? Иди, умойся. Будем суп есть. – Надо же. Он и суп умеет готовить.

Родион ушел на кухню. В комнате – о чудо! – чистота необыкновенная. Даже пыль вытерта. Но я думаю о другом. Говорить или не говорить Родиону о его заокеанском папаше.

– Чего сидишь? Марш умываться! – Мне приятно, что он мной командует. От Родиона исходит энергия командира. Такая же, как у Ивана Петровича. Как странно иногда бывает в жизни. Один человек с биографией без сучка и задоринки. Так сказать, герой нашего времени. Но вот другой. Судимый, грубый, малообразованный. Но и он подавляет своей волей.

Иду по коридору. Никого. Вероятно, слух у тетки, что требовала от товарища Манакова арестовать меня, как у кошки. Не успела я открыть дверь в уборную, как она тут как тут. И ну орать:

– Пришла, нагулялась, – медленно надвигается на меня. – В подоле не принесла?

Успела запереть дверь на крючок. Слышимость прекрасная. Сижу на унитазе и слушаю. Настоящий спектакль. Тетка: «Все равно засажу тебя в тюрьму». Голос кого-то другого. Мужской: «Верно говорите, товарищ Якова, гнать надо взашей таких. Одно бескультурье от них». Это он сказал громко, а потом шепотом, но мне все равно слышно: «Вы кого так песочите?» Тетка орет: «К Родиону навязалась какая-то девица легкого поведения. Настоящий бордель». Мужчина: «Каленым железом будем выжигать всякую антисоветскую нечисть». Куда хватанул. Мне бы уже выйти и руки помыть. Но как я выйду? Драться что ли мне с ними?

Не пришлось мне вступать в схватку с поборниками советской морали. На всю квартиру раздался голос Родиона.

– Разошлись все, крысы казематные, рты поганые закрыли! Тебе старая б…, матку выну. А тебе, пивной барон, яйца пообрываю. Пиво навострился водой разбавлять так, что оно и пивом не пахнет.

Я вышла. Соседей сдуло. Стоит мой герой Родион и улыбается.

– Ирина, испугалась, девочка? Не боись. У них рыльца в пушку. Все руки не доходят отправить одну на сто первый километр, а другого в ОБХСС сдать. Один шаромыжник, другая сводница грязная. Девчонок из ПТУ под мужиков укладывает. Сука драная.

Так закончился местный «индо-пакистанский конфликт».

Суп, что приготовил Родион, был необыкновенно вкусен. Наваристый бульон, а в нем фрикадельки и зеленый горошек. Вот уж не думала, что бывший заключенный умеет так вкусно готовить. Едим молча, и, что странно, Родион не пьет водки.

– Мамаша горбатилась в колхозе от зари до зари. Ещё подворье, какое никакое. Вот и приспособился готовить. Без горячей пищи жить нельзя. Язву наживешь.

Я слушала этого молодого ещё человека и поражалась, как много в нем житейской мудрости.

– Расскажи, как ты в тюрьму попал, – закончила фразу и тут же поняла, что спросила напрасно. Замкнулся Родион.

– Поела? Мой посуду. У меня не ресторан.

Я замешкалась.

– Ты чего боишься? Не бойся. Эти крысы из своих нор теперь не скоро вылезут.

Посмотрела на часы. С той минуты, как я вошла в дом Родиона, прошло всего-то полтора часа. А сколько впечатлений! И не одних впечатлений. Новых знаний. Во-первых, я приятно удивлена кулинарными способностями Родиона. Черт меня дери. Взяла манеру говорить по-ихнему. Казенно как-то. Просто я не думала, что бывший бандит умеет готовить, и к тому же вкусно. Ещё. Узнала, что в центре города, носящего имя Ленина, какая-то женщина содержит подпольный публичный дом, что сосед её, продавец в пивном ларьке, так разбавляет пиво, что оно перестает быть похожим на себя. Но, главное, я открыла в себе новое чувство. Такого у меня раньше не было. Какая-то смесь симпатии к мужчине с почитанием и желанием ему подчиняться. Размышляла бы и дальше, но посуда помыта, а оставаться на кухне мне не хотелось. Вдруг соседи придут. Второй битвы титанов мне не надо.

И все-таки по коридору я иду крадучись. Экономные люди тут живут. Одна лампочка в сорок ватт освещает его. Коридор, я имею в виду. Слышу из-за двери, где тётка:

– Доберусь я до вас, гегемоны, – это она о Родионе. Я не ябеда, но обязательно скажу, как его обозвали.

– Чего дрожишь? – Родион сидит на стуле у окна и курит в форточку.

– Заметно? Соседка твоя – настоящая антисоветчица. Знаешь, как она тебя обозвала?

– Эта старая б…? – Родион весел. – Она свои мозги наркотой изъела напрочь. Знаю я, кем она во время войны была. Люди говорят. Люди от голода мерли, а они их добро собирала.

– Мало ли, что люди говорят, – пытаюсь умерить пыл Родиона.

– Мала ты ещё, – Родион докурил папиросу. – Собирайся, пойдем на завод. На работу тебя буду устраивать.

Было три часа дня, когда мы вышли из дома. Три часа, а уже темнеет. Как тут люди живут? Но это теперь мой город. Всяк кулик хвалит свое болото. И мне надо хвалить его.

Как я устраивалась на работу, расскажу коротенько. Во-первых, мне объявили, что я могу быть принята только по лимиту. Не сказали, что такое этот лимит. А если по лимиту, то на малоквалифицированную работу.

– Пойдешь на склад подсобницей, – сказал, как приговорил, дядька в отделе кадров, и добавил: – Беру тебя только потому, что Родион Сергеевич за тебя поручился.

В пять вечера мы с Родионом вышли на улицу Скороходова.

– Такое событие надо отметить. – Мы идем в сторону Кировского проспекта. Дошли до пересечения его с улицей. Вижу, на другой стороне то кафе, в котором я с Петром ела мороженное. Неужели и Родион поведет меня туда? Нет. Мы сворачиваем направо. Повалил народ. Закончилась смена. Спешит рабочий люд. Все в заботах. Я им не завидую. С сегодняшнего дня я среди них. Я тоже рабочая. Великий советский писатель тоже начинал с простого рабочего. И я добьюсь своего. И высшее образование получу, и семья у меня будет.

– Пришли. – Мы стоим у входа в столовую. Читаю вывеску – «Белые ночи». Красиво. Сейчас, правда, темные дни, но ничего: и лето придет. С его белыми ночами.

Столовая оказалась рестораном. Так я подумала. Не видала я столовых с официантами у нас, в Жданове. Тут не Жданов, тут Ленинград. Почти столица. Отчего-то вспомнила попутчика товарища Игнатьева. Интересно, а он меня помнит?

Родион тут как хозяин. Усадил меня за стол, сам уселся напротив. Получилось, мы весь стол заняли.

– Сегодня будем кушать бифштекс рубленый с яйцом и сложным гарниром, – звучит как-то казенно, но для моих ушей словно стих. – Я буду пить пиво, а тебе закажу сто граммов сухого вина. Для пищеварения полезно.

– Родион, я тебя не узнаю. С каких пор ты стал заботиться о моем пищеварении? – Тут я решила рассказать о том, что мне поведал товарищ Минаков. Родион не дал.

– Ты теперь моя забота. Без меня пропадешь.

Решилась и говорю:

– Ты скоро за океан уедешь.

Родион косо посмотрел на меня.

– Тебе это откуда известно? Товарищ Манаков проболтался?

– А тебе он когда успел рассказать о твоем отце в Канаде?

– Ира, я не пальцем делан, и у меня есть кореша кое-где. Не думал я, что мой папаша отважиться искать меня. Трус он. – Так говорить об отце – мне чуждо. Но это его жизнь, и не мне судить. – В плен сдался, вернуться в Россию испугался. Дядька мой не испугался. Отсидел пять лет и ныне заведует леспромхозом на реке Пижма. Далеко, скажешь. – Родион перестал есть. – Не дальше Канады. И все Родина. Понимать это надо. Вернее, чувствовать.

Подошла официантка.

– Десерт заказывать будете?

– Неси мороженое ассорти и лимонад, – заказывает Родион. Лицо грустное. Даже печальное.

Не удержалась и спросила:

– Отчего ты грустен?

– Загрустишь тут. Прознают на заводе, что у меня отец капиталист, попрут с завода. Я же с прошлым завязал. Желаю жить нормально. Ешь мороженое, и пошли мы домой. Завтра вставать рано.

Мне на работу приказано приходить только в понедельник, но не стану же я перечить Родиону.

Вышли на Кировский проспект и пошли к дому Родиона.

Подошли к кинотеатру «Арc». На афише большими ломаными буквами написано – «Начало».

– Хочешь в кино? – спрашивает Родион. – Так иди. Тебе на завод в понедельник.

Растрогал он меня до слез. До чего он заботлив.

– А как же я вернусь? Разбужу тебя.

– Нет проблем. Возьмем билет, ты меня доведешь до дома. Возьмешь ключи, и всего-то.

Пожалуй, с этого момента мы с Родионом стали жить одной семьей. Одно не ясно: кто я ему. Сестра? Как он сказал товарищу Манакову, племянница? Не жена же, черт возьми.

Актриса Чурикова в роли Жанны Д'Арк мне не понравилась. Может быть, я необразованная, но мне думается, что Орлеанская дева не могла быть такой. Какой? Истеричной. Вот какой.

Сеанс закончился около двенадцати ночи. Небо прояснилось, и большая луна ярко светит. Желтый свет уличных фонарей кажется неестественным, и лица прохожих странны. Или мне кажется? Подошла к дому Родиона и задрала голову. Нет ли там очередного желающего прыгнуть вниз?

В квартире тишина. Интересно, в какое время тетка-соседка приводит к себе клиентов? В комнате Родиона настолько светло, что я без затруднений приготовилась к ночи. Знала бы я, что Родион не спит, стала бы я оголяться? Да! Мне хочется, чтобы он, именно он, увидел меня обнаженной. Что это, распущенность? Или все же нормальное желание здоровой женщины, не растратившей свой потенциал? Эка, как я выразилась! Что последовало потом, я скрою.

Утро. Не было кофе в постель, не было слюнявых и дурно пахнущих с ночи поцелуев. Было просто хорошо. Я смотрела на сильное, красивое тело мужчины, и все во мне трепетало. Не думала, что созерцание обнаженного мужского тела может вызывать так много эмоций. Но вот что странно. Во мне ни капельки похотливого желания. Я смотрю на него как на некое произведение искусства. Не думайте, что мы, провинциалы, чужды прекрасному. И у нас в Жданове есть музей изобразительных искусств.

– Ты дома не сиди, – говорит мне Родион, уже полностью готовый к выходу из дома. – Сходи в Эрмитаж. Деньги я оставил на тумбочке. – Я возьму их. Заработаю и отдам. – Там и на обед в столовой хватит.

Ушел Родион. На часах полвина седьмого утра. Музеи открываются в десять, так что времени у меня навалом. Родион оставил мне тарелку каши и две сардельки. Никогда раньше я так плотно не завтракала. Покушала и задумалась. Есть о чем мне подумать. За двое суток со мной произошло столько событий, что хватило бы на год. В поезде я познакомилась с человеком из той породы, что папа называл прирожденными начальниками. Как кстати вспомнила об отце. Где же его дневник? Есть время почитать его. Дневник отца я обнаружила на самом дне чемодана. Вот она. Ученическая тетрадь в клеточку. Почерк у отца почти каллиграфический. Видно, писал отец обыкновенной вставочкой. Такой и я писала до девятого класса. Потом нам разрешили писать новинкой, шариковой ручкой. На первом листе читаю: «Дневник Тиунова, старшего стивидора морского порта города Жданов».

Первая запись: «Сегодня восьмое марта 1953 года. Умер Сталин. В коллективе полная растерянность. Некоторые особо нервные товарищи говорят, что теперь не избежать войны с американцами. Думаю, это полная чушь. Хотели бы американцы уничтожить СССР, долбанули бы атомными бомбами уже в сорок седьмом году. Работы в порту много».

На этом дневник прерывается. Что-то отвлекло отца. Но что? Читаю дальше.

На второй страничке: «Пятое июня 1953 года. В Москве началась борьба за власть. Тот, кто долгие годы был наиболее близок к Сталину, арестован и обвинен в шпионаже. Смеху подобно. Первый заместитель Председателя Совмина СССР, бывший во время войны членом Государственно комитета обороны, депутат Верховного Совета СССР, в конце концов, член Политбюро ЦК КПСС. И это шпион! Не он ли организовал работы по созданию атомной бомбы!».

Я поражена. Как много знал отец! Когда он писал эти строки, мне было шесть лет, и я хорошо помню то время. Как же иначе? Отца я помню всегда веселым, шутившим. Приходит домой и там становится как будто светлее. Но прочь мои воспоминания. Надо читать. Время летит, и хочется всё-таки побывать в Эрмитаже. Итак, далее: «Начальник порта созвал большое совещание. Как с цепи сорвался. Никогда раньше не повышал голоса, а тут буквально в крик. Все виноваты. Грузчики работают спустя рукава. Стропали крепят грузы так, что того и гляди сорвутся в море. Сидел и ждал, когда дойдет очередь до нас. Обошлось. В конце заявил, что мы все будем уволены. Простои судов превышают все нормативы, государство за это платит валютой. Одно утешение – дочь».

Вот ведь как. Я утешение.

Мама моя родная! Уже половина десятого. Спрятала тетрадь в чемодан и убежала из дома. В след услышала: «На гулянки побежала приживалка, хозяин из дома, и она по мужикам».

Что взять с содержательницы тайного борделя? Мыслит, как живет.

Затиснулась в автобус номер двадцать пять и поехала. Мысли мои об отце. Как мало, до стыдного мало я знаю отца. Автобус, провизжав тормозами, остановился у Марсова поля. Выцветшие стяги повисли. Наледь легла на гранитные глыбы. Едва заметно колыхался вечный огонь. Ветер задувал под юбку. Климат не для прогулок, и потому я бегом отправилась на набережную. До Эрмитажа метров пятьсот. Успела промерзнуть до кишок, пока добежала. Впорхнула в вестибюль. Спасибо тем, кто дает в городе Ленина тепло. В вестибюле тепло. Вот такая получилась тавтология. И такое слово я знаю. Так как я не студентка и не воин Советской Армии, то пришлось мне выложить за билет его полную стоимость. Аж двадцать копеек.

Тетя в униформе спросила меня:

– Вы будете ждать группы или самостоятельно пойдете?

– А долго ждать? – спросила так просто. Торопиться мне некуда.

– Было бы воскресенье, недолго, но и с что с группой, что без неё ты, девушка, всю тысячу помещений не обойдешь и миллион произведений не осмотришь. Иди уж.

– Подскажите, с чего начать. – Я не гордая.

– Начни с Древнего Египта. Мумии посмотришь.

На кой мне мумии? Я красоту хочу смотреть. Пошла одна. Номерок из гардероба сунула в карман. Знала бы, что он дырявый, в рот бы запихнула. Поднимаюсь по лестнице красоты неописуемой, и тут мне стало не по себе. Подкатило. Как можно наслаждаться шедеврами живописи, когда тебя тошнит? Наверное, тот кусок колбасы, что я, уходя, съела, был давнишний. «Ничего, – решила я, – не последний день я в Ленинграде». Спустилась в гардероб, а номерка-то и нет. Тетка за барьером отказалась выдать мне пальто. Свое пальто я вижу. Вон оно, висит на вешалке. Народу мало же. Я и так, и сяк её упрашиваю. Говорю, мое пальто старое. Кому оно кроме меня нужно? Она стоит на своем.

– Много вас таких ушлых. А мне потом платить из своего кармана. Я вам, – бурчит, – не Рокфеллер.

Стоим, препираемся, а меня все больше мутит. Ещё секунда – и вытравит. Побежала в туалет. Освободила желудок – вы уж меня простите, – и стало легче. Но пальто нет.

Вернулась.

– Ты беременная? – сочувственно спрашивает гардеробный начальник. Я согласно мотаю головой.

– Пиши заявление. – И тут бюрократия. – Пойду к бригадиру. Как он решит, так и будет.

Ноги подкашиваются. Озноб бьет. Худо мне. Скорее бы в комнату к Родиону.

– Это ты номерок потеряла? – подошел пожилой мужчина, лет так на пятьдесят.

– Я, но я не нарочно, – совсем как в детском саду.

– Благодари солдата срочной службы товарища Сидорова. Это он нашел твой номерок и принес нам.

Как я долетела до остановки автобуса, не помню. Озноб бьет, холодный пот течет по лбу. Опять стало тошнить. Доехать бы и не умереть. Доехала и не умерла. Дома, скинув пальто и шапку, я почувствовала, что я вся горю. Хорошо бы измерить температуру, но вряд ли у Родиона есть градусник. Я и искать не стала. И без него ясно: температура моего тела зашкаливает. Ещё немного, и кровь свернется.

Сняв пальто, я, в чем была, легла на койку Родиона. Незаметно я уснула. Не знала я, что это меня «накрыла волна эпидемии гриппа».

Разбудил меня Родион.

– В Эрмитаже побывала? – спросил он.

– Побывала. Дошла до парадной лестницы даже.

– Чего, сил не хватило? – Тут он разглядел меня. – Да ты вся горишь. Температуру мерила?

– Чем? – Так мы обменивались фразами до тех пор, пока меня опять не затошнило.

Всю ночь Родион не отходил от меня. Поил чаем с малиной, растирал меня раствором водки и уксуса. К утру температура спала. Необыкновенная слабость охватила всю меня. Я уснула. И снился мне начальник порта. Отчего-то он в неглиже и в шляпе. Кричит, но я его не слышу. Рот открывается, из него слюна брызжет, но ни звука. Ужас! Я даже закричала. Родион трясет меня за плечо.

– Приснилось что страшное? – Откуда у этого с виду сурового мужчины столько заботы? – Выпей это, – подает мне эмалированную кружку. Она обернута вафельным полотенцем. До чего же он заботлив! Кружка горячущая. Маленькими глотками выпила молоко с содой и маслом. Вспомнила себя в детстве. Такое я пила, когда простужалась. Перекупаюсь в море, и сразу горло болит.

И вот что странно: поил меня этой жидкостью отец.

Опять я сплю. На следующий день температура была нормальная, голова не болела, и меня больше не тошнило. Это уже воскресенье. Впереди день и ночь. Оправлюсь. Я же из Жданова, а мы, ждановские, крепкие. Азовское море нас такими сделало.

– Завтра на завод не пойдешь, я скажу, что ты приболела, – заявил Родион после завтрака. Покорно и безропотно я соглашаюсь. Я готова исполнить любые его просьбы и приказания.

Вот так началась моя рабочая биография. С болезни. Весь день я томилась бездельем. А к вечеру опять поднялась температура. Колотить начало так, что зубы стучали. Сердце стучит, как «пламенный мотор». Все стучит. В голове молоточки. В животе жилочки дрожат. Скорее бы вернулся Родион.

И он вернулся-таки, как бы сказал Наум Лазаревич. Вошел в комнату, и дохнуло свежестью и морозом. Запахло антоновскими яблоками, и вспомнилось детство.

– Жива? – весело, бодро спросил Родин, сам пропахший машинным маслом и стружкой.

– Чуть жива, – не стала я врать Родиону.

– Будем лечить.

Опять молоко с содой и медом, опять горячий чай с малиной. В довершение Родион заставил меня съесть большое яблоко.

– Тебе нужно много кушать кислого. Ты меня слушай. Зона учит лучше любого университета.

Я задремала. Сквозь дрему мне было слышно, как Родион шептал:

– Ничего, одолеем и ещё танго сбацаем.

Не «сбацали» мы танго. В десяти вечера температура поднялась до тридцати девяти и трех десятых. Я стала задыхаться. Родион взволновался.

– Ты лежи, ты лежи, дыши, дыши. Я мигом на улицу. Скорую вызову и обратно.

Некоторое время я была в забытье. А когда открыла глаза, то рядом увидела человека в белом халате. Он шевелил губами, но я не его не слышала. Потом я узнаю, что на фоне гриппа у меня развился отит, и я потеряла на шестьдесят процентов слух.

Родион обул и одел меня. Но, когда мы уже спустились к машине скорой помощи и он попытался влезть в неё за мной следом, доктор резко сказал:

– Вы ей не муж и не положено. Если хотите, езжайте следом. Мы везем Вашу подругу в больницу Боткина. – И задвинул дверь.

Так в больницу я поехала одна. Я то впадала в беспамятство, то приходила в себя. Молоточки в голове выбивали дробь, в ушах гудело. Ко мне вернулся слух, но не полностью, и через шум в ушах я еле-еле разбирала слова доктора.

– Лежи спокойно. Дергаться не надо. Может открыться кровотечение. Это такой штамм, поражает сосуды. Лежи, – рукой придерживает меня за плечи.

Каково же было мое удивление, когда, выйдя из машины, я увидела Родиона.

– Держись, Ирина, свинья не съест, кум не продаст. – Чей кум, какая свинья – мне было все равно. Главное, рядом был он. Мой Родион.

Жуткую картину увидели мы с Родионом у приемного покоя больницы. Длиннющая очередь из машин скорой помощи протянулась от ворот до дверей приемного покоя. Родион сказал:

– Такое впечатление, что где-то кровавый бой идет, – он шел, обняв меня за плечи.

Впереди нас шел доктор и постоянно повторял:

– Пропустите! Дорогу! Больной с угрозой кровотечения.

Потом был осмотр, у меня брали кровь из вены, «сфотографировали» на рентгене. Мороз к ночи усилился. Ветви тополей покрылись инеем. Несмотря на то, что мне было очень не по себе, я отметила, что это очень красиво. Меня усадили на детские саночки. Родион «впрягся» в них и, следуя за санитаром в тулупе, потащил по скрипучему насту меня куда-то вглубь больничной территории.

У входа в корпус Родиона отстранили две большие тётки.

– Иди, милок. Теперя твоя краля – наша забота.

Родион успел сунуть мне в руки какой-то сверток. Уже в палате я его развернула. И прослезилась. Там был тюбик зубной пасты, щетка и мыло в мыльнице. Было и вафельное полотенце и даже кружка с ложкой. Как не прослезиться? Все успел Родион. Но как он сумел приехать в больницу раньше скорой помощи?

Санитарки провели меня в помещение, похожее на морг. В Жданове мне пришлось там побывать.

Боже! Во что они мне предложили переодеться после того, как силком усадили меня в ванну. Халат был столь велик, что я могла бы им обернуть свое тело два раза. Тапочки ни за что не хотели держаться на мои ногах. В таком виде меня провели в палату, где было девять коек. Вернее, это была не палата, а перегороженное стеклянной перегородкой помещение.

Тут же мне сделали два укола. Один в попу, другой в вену. Спала я до шести утра.

Не стану я в подробностях описывать свое пребывание в Боткинских бараках – это название я услышала там. Меня всю искололи. По морозу я ходила на рентген и сама относила кал и мочу в лабораторию.

Два раза пытался навестить меня Родион. На третий раз, перед выпиской, он все же проник в корпус, и мы смогли поговорить на лестничной площадке. Недолгим было наше свидание. Привезли больного гепатитом, и нас прогнали.

Десять дней я пролежала в больнице. И, представляете, я прибавила в весе!

– Тебе полезно болеть, – пошутил Родион и повез домой на такси.

Дома меня ждал сюрприз. В дальнем углу комнаты стояла деревянная кровать. Пуховая подушка, ватное одеяло. Новое постельное белье. Шик!

– Сейчас я тебе устрою баню. Ты помоешься, и будем кушать. – Глаза Родиона блестят. Грешна, я подумала: он выпил. Ошиблась, и в этом мне представиться убедиться очень скоро.

Молчу-молчу.

Прошло два дня. Была среда, девятое января 1971 года. Как видите, новый год я встретила в больнице.

На завод «Пирометр» мы пошли вместе.

– Я тебя отведу на склад. – Я послушна.

Началась моя работа на складе со знакомства с бригадиром.

– Меня зовут Верой Петровной, с другими познакомишься по ходу. Родион сказал, ты болела. – Не стала дожидаться ответа. – Пока нагружать тебя не буду, – оглядела меня с ног до головы. – С виду не скажешь, что болела. Ишь, какие формы у тебя. Аппетитная ты. Берегись. У нас мужики до этого охочи. А пока присмотрись, что да как.

До обеда я «приглядывалась», то есть ничего не делала.

– Гастроном рядом знаешь? – Я не знала. – Объясняю один раз. Выйдешь за проходную, повернешь налево. Пройдешь два дома и на углу магазин. Держи пять рублей. Купишь бутылку водки и закуски. Хлеба не забудь.

С этого я начала осваивать профессию подсобной рабочей на складе метизов.

В начале февраля мне дали категорию грузчика третьего разряда. Родион по итогам 1970 года стал победителем в социалистическом соревновании, ему присвоили звание Ударника коммунистического труда и его фотографию вывесили на доске почета. Когда я спросила его, как так получается, что победил в соревновании всего лишь социалистическом, а звание получил уже в коммунизме, он ничего не ответил, усмехнулся и ответил:

– На зоне меня научили не задавать лишних вопросов.

Я немного похудела. Не подумайте, что я плохо питалась.

Наоборот, я ела вкусно и сытно. Нагрузки были большие. И не только на заводе. Родион показал себя сильным мужчиной. Больше ничего не скажу.

Соседку все-таки арестовали, и она была заключена под стражу в СИЗО № 1. Когда я услышала это, то расхохоталась. Не оттого, что её арестовали. Мне стало смешно от названия этого заведения: Кресты.

«Пивной барон» сильно заболел, похудел так, что кожа стала болтаться. Начал ходить в церковь и скоро умер. В освободившуюся комнату райисполком вселил молодоженов.

Кончалась зима 1971 года. Я работала посменно, и получалось так, что наши с Родионом смены не совпадали. Мы стали видеться все реже. В народе говорят, с глаз долой и из сердца вон.

Близился женский праздник. Наша бригада состоит в основном из женщин. В этом нет ничего удивительного. Работа малооплачиваемая. Кто из мужиков пойдет на такую? Вы, что ли, не видели женщин, кладущих асфальт?

На общем собрании бригады было решено отметить восьмое марта сообща где-нибудь на природе. Бригадирша заявила, что у родителей её мужа есть садовый домик.

– Девушки, – так она называла нас, – много ли нам надо? Разожжем костер. Испечем картошку и, если погода позволит, сварим чего-нибудь. Еда с запахом дымка, да на свежем воздухе – нет ничего вкуснее.

Так и решили.

Восьмого марта рано утром мы, те, кто не попал в смену, собрались у паровоза Ильича на Финляндском вокзале. Нам повезло. Светило низкое солнце, небо было чисто, слабый ветер ласкал наши лица. Начальница предупредила, чтобы мы обулись в резиновые сапоги. Все, кроме меня, так и поступили. Где мне было взять эти мокроступы? Обулась в полусапожки на микропорке. Авось не промокну, – решила я.

Садовый участок у родителей мужа Анастасии Ивановны – так зовут бригадира – находился недалеко от Белоострова.

Заняли два купе в вагоне, и, только тронулся поезд, Анастасия Ивановна разрешила раскупорить одну бутылку вина. Проехали платформу Удельная, и наша хохотунья и заводила Надюша Скоробогатова запела: «Пой, ласточка пой…»

Весело. Именно в тот момент я поняла, что по-настоящему влилась в рабочий коллектив. Одновременно я осознала, что мне необходимо поступить в вуз. Отчего так? Кто его знает.

Когда мы, веселые и шумные, вывалилась из вагона электрички, небо уже затянули низкие тучи. У нас на Азове такого не может быть. Но тут не Азов. Тут рядом Финский залив. Пошел дождь, и нам пришлось бегом добираться до садового товарищества. Молодым и здоровым нам все было нипочем. Анастасия Ивановна не отставала от нас. Ей в ту пору было тридцать лет.