Падение Гипериона Симмонс Дэн

Глава пятая

Полковник Федман Кассад пробирается сквозь песчаную бурю к Нефритовой Гробнице. Он преследует Ламию Брон и отца Хойта. Он солгал Ламии: его визор и датчики работают нормально, вопреки змеящимся вокруг электрическим разрядам. Эти двое наверняка выведут его к Шрайку. Так на Хевроне охотятся на горных львов – привязываешь к дереву козу и ждешь.

Показания приборов, которые он установил вокруг лагеря, мерцают на тактическом дисплее и стрекочут в импланте. Оставить спящих – Вайнтрауба и его дочь, Мартина Силена и Консула – под защитой одной лишь автоматики – заведомый риск. Но Кассад серьезно сомневается в своей способности остановить Шрайка. Все они козы, связанные, ожидающие. Он хочет одного – найти, пока жив, женщину-призрак по имени Монета.

С каждой минутой ветер набирает силу. Теперь он с ревом обтекает Кассада, барабаня кулаками песчинок по его скафандру. Не будь у Кассада визора, он давно бы ослеп. Дюны пылают электрическим огнем, мини-молнии с треском вьются вокруг его ног. Он идет широкими шагами, стараясь не потерять тепловой след Ламии. Из ее открытого комлога потоком льется информация. Отключенные каналы Хойта сообщают лишь, что он жив и двигается.

Кассад проходит под растопыренным крылом Сфинкса, чувствуя вес невидимой массы, нависшей над ним, как каблук гигантского сапога. Затем поворачивает в глубь долины и видит в инфракрасных лучах Нефритовую Гробницу – дыру в тепловом фоне, холодный силуэт. Хойт как раз входит в полукруглый проем; Ламия отстает от священника метров на двадцать. Это единственные движущиеся объекты в долине. Приборы из лагеря, скрытого ночью и бурей, сообщают, что Сол и ребенок спят, Консул просто лежит и бодрствует. Чужих на территории лагеря нет.

Кассад на ходу снимает винтовку с предохранителя и ускоряет шаг, загребая песок своими длинными ногами. В эту секунду он отдал бы все на свете, чтобы подключить свои тактические каналы к следящему спутнику, а не перебирать разрозненные кусочки картины. Он ежится внутри своих доспехов и шагает дальше.

До Нефритовой Гробницы Ламии Брон остается не больше пятнадцати метров, когда ветер превращается в ураган. Под его напором она дважды теряет равновесие, бухаясь лицом в песок. Молнии становятся настоящими – яркие вспышки раскалывают небо, на миг освещая призрачную Гробницу впереди. Дважды она пытается связаться с Хойтом, Кассадом или другими – кто может спать в такую грозу? – но комлог и импланты не улавливают ничего, кроме треска разрядов. Какофония на всех волнах. После второго падения Ламия, с трудом встав на четвереньки, осматривается. Пусто. С того момента, как чей-то силуэт мелькнул около входа в Гробницу, она не видела ничего, напоминающего человеческую фигуру.

Крепко сжимая отцовский пистолет, Ламия встает, позволяет ветру пронести себя последние несколько метров и замирает перед входной аркой.

То ли благодаря ветру и свистопляске электрозарядов, то ли по какой-то иной причине Нефритовая Гробница ярко светится, бросая мертвящие зеленые отблески на песок и руки Ламии. Она последний раз пытается вызвать кого-нибудь по комлогу, а затем переступает порог Гробницы.

Отец Ленар Хойт, член тысячелетнего Общества Иисуса, житель Нового Ватикана на Пасеме и верный слуга его святейшества Папы Урбана XVI, изрыгает непристойности.

Хойт заблудился в Нефритовой Гробнице и страдает от сильной боли. Просторные залы уступили место узким комнатам, а коридоры столько раз пересекали сами себя, что Хойт окончательно запутался в этих бесконечных катакомбах. Он устал брести между светящимися зелеными стенами. Ему кажется, что днем, когда паломники обследовали гробницу, этого лабиринта не было, не видел он его и на карте – впрочем, карта осталась в палатке. Боль, сопровождавшая его много лет, ставшая его вечной спутницей с тех пор, как проклятые бикура наделили его двумя крестоформами, его собственным и Поля Дюре, вдруг стала невыносимой и грозит свести его с ума.

Коридор опять сужается. Ленар Хойт кричит, сам того не сознавая, не понимая, какие слова срываются с его уст. Этих слов он не произносил с дней своего детства. Он жаждет освобождения. От боли. От бремени ДНК Поля Дюре, личности… души Дюре… сокрытой в крестообразном паразите, присосавшемся к его спине. От бремени ужасного проклятия – гарантии собственного беззаконного воскресения, пустившей корни в его груди.

Но даже надрываясь от крика, Хойт понимает, что осужден на эту боль не бикура, которых больше нет. Затерянное племя колонистов, столько раз воскрешавшихся их собственными крестоформами, что они превратились в идиотов, в простые вместилища собственной ДНК и ДНК своих паразитов, было вместе с тем и племенем священников – священников Шрайка.

Отец Хойт из Общества Иисуса принес с собой флакон со святой водой, освященной Его Святейшеством, святые дары, пресуществленные на Понтификальной мессе, и описание древнего церковного ритуала изгнания дьявола.

Все это, напрочь забытое, лежит в запечатанном пакете в кармане плаща.

Наткнувшись на стену, Хойт снова вскрикивает. Боль превосходит все мыслимые границы. Полная ампула ультраморфина, которую он ввел себе лишь пятнадцать минут назад, не помогает. Отец Хойт с воплями разрывает на себе одежду, сдирает тяжелый плащ, черную блузу и римский воротник, штаны, рубашку, нижнее белье. Голый человек, дрожащий от боли и холода в светящихся коридорах Нефритовой Гробницы, выкрикивает непристойности в пустоту.

Он снова бредет вперед, нащупывает какой-то проем и попадает в помещение, которое гораздо просторнее всех запомнившихся ему по дневной экскурсии. Голые, просвечивающие стены – тридцать метров в высоту – по обеим сторонам пустого пространства. Хойт спотыкается, падает на колени и, глянув вниз, обнаруживает, что пол под ним почти прозрачный. Под его тонкой перепонкой – вертикальная шахта глубиной не меньше километра. На дне ее бушует пламя. Красно-оранжевые блики пляшут по стенам зала.

Хойт перекатывается на бок и хохочет. Если это модель ада, созданная специально для него, то очень уж бездарная. У Хойта свое, осязаемое представление об аде: это когда через внутренности продергивают колючую проволоку. Ад – это и воспоминания о голодных детях в трущобах Армагаста, и улыбки политиков, посылающих мальчиков умирать в войнах за колонии. Это мысли о Церкви, агонизирующей у него на глазах, на глазах Дюре, когда последние из ее приверженцев, кучка стариков и старушек заполняют две-три скамьи в огромных соборах Пасема. Ад – это утро в церкви, когда ты в лицемерии своем служишь мессу, а над сердцем у тебя жарко и отвратительно пульсирует дьявольский крестоформ.

Налетает порыв горячего ветра, и Хойт видит, как кусок пола отодвигается в сторону, образуя люк. Помещение наполняется запахом серы. Этот штамп веселит Хойта, но через считанные секунды смех переходит в рыдания. Теперь он стоит на коленях, царапая окровавленными ногтями крестоформы на груди и спине. В красном свете кажется, что крестообразные рубцы пылают. Снизу доносится рев пламени:

– Хойт!

Все еще всхлипывая, он оборачивается и видит женщину – Ламию Брон – в раме дверного проема. Она смотрит куда-то мимо него, держа в вытянутой руке старинный пистолет. Ее глаза широко раскрыты.

Сквозь гудение далекой топки Хойт внезапно улавливает скрежет и лязг металла о камень. Шаги. Не переставая раздирать ногтями окровавленные рубцы на груди, Хойт оборачивается, обдирая колени о камень.

Сперва он видит тень: десятиметровый силуэт, нагромождение острых углов, колючек, лезвий… ноги, подобные стальным трубам с розетками ятаганов у колен и лодыжек. Затем, сквозь марево горячих огней и черных теней, Хойт видит глаза. Сотни… тысячи граней… светятся красным светом, лазерное пламя в двух близнецах-рубинах над воротником из стальных колючек, ртутная поверхность груди отражает огонь и тьму…

Ламия Брон нажимает на спусковой крючок. Выстрелы эхом отдаются в вышине и глубине, заглушая рев топки. Отец Ленар Хойт, качаясь, оборачивается к ней, умоляюще подняв руку.

– Нет, не делайте этого! – кричит он. – Одно желание оно выполняет! Я должен попро…

Шрайк, только что бывший «там» – в пяти метрах – внезапно оказывается «здесь» на расстоянии вытянутой руки от Хойта. Ламия перестает стрелять. Хойт поднимает глаза, видит свое отражение в хромированном панцире существа, блестящем от огня… на миг видит что-то еще в глазах Шрайка… и тут же это что-то исчезает. Шрайк исчезает, Хойт медленно подымает руку, почти смущенно касается горла, целую секунду смотрит на красный водопад, струящийся по его руке, груди, крестоформу, животу…

Он оборачивается к дверному проему. Глаза Ламии, ставшие огромными, в ужасе смотрят, но не на Шрайка, а на него, отца Ленара Хойта из Общества Иисуса, и тут только он осознает, что боль исчезла. Хойт открывает рот, чтобы заговорить, но оттуда льется что-то красное и горячее, настоящий гейзер. Хойт снова опускает глаза, впервые замечая свою наготу, видит кровь, капающую с подбородка и груди, капающую и стекающую на темный пол, видит растущие лужи крови, словно кто-то опрокинул ведро с алой краской, а потом ничего не видит, падая лицом вниз, долго, очень долго, бесконечно… туда, вниз.

Глава шестая

У Дайаны Филомель было идеальное тело – венец творчества паректоров и косметологов. Проснувшись, я несколько минут лежал и любовался им: классические изгибы спины, боков – геометрия более прекрасная и могущественная, чем все открытия Эвклида; две ясно различимые ямочки в нижней части спины, как раз над головокружительно пышными белыми ягодицами, веер мягких складок, полные бедра. Чувственности и мощи, таящихся в них, могла позавидовать любая деталь мужской анатомии.

Леди Дайана спала (или прикидывалась спящей). Наша одежда была разбросана по просторам зеленого ковра. Сочный пурпурно-алый свет вливался в широкие окна, за которыми качались серые и золотые кроны деревьев. Вперемешку с нашей одеждой на полу валялись листы рисовальной бумаги. Свесившись с кровати, я поднял один: наспех набросанные груди, бедра, одна, яростно исправленная рука и овал лица без черт. Рисовать спьяну живую натуру, в то время как эта натура вас соблазняет, – идеальный способ создания такого вот хлама.

Со стоном я рухнул на подушку и обратил свой взор к лепному потолку. Окажись на месте этой женщины Фанни, мне бы и в голову не пришло вставать. А сейчас я вылез из-под одеяла, нашел свой комлог, отметил, что на ТКЦ сейчас раннее утро – со времени моего свидания с секретарем Сената прошло четырнадцать часов – и отправился в ванную искать пилюли от похмелья.

В аптечке леди Дайаны было на что посмотреть. Кроме обычного аспирина и эндорфинов, я обнаружил стимуляторы, транквилизаторы, тюбики флэшбэка, оргазмопластырь, шунты инициаторов, гашишные ингаляторы, сигареты с «жестким» табаком и еще сотни неизвестных мне наркотиков и лекарств. Я нашел стакан и с трудом проглотил пару таблеток антокса. Через несколько секунд тошноты и головной боли как не бывало.

Когда я вернулся, леди Дайана уже сидела в постели. Мои губы уже раздвинулись в улыбке, когда я заметил у восточных дверей двух мужчин. Ни один из них не был ее мужем, хотя оба, казалось, сотворены по образу и подобию Гермунда Филомеля – великаны с вросшими в плечи головами, кулаками-окороками и угрюмыми двойными подбородками.

Уверен, что на долгом маскараде истории встречались особи мужского пола, способные достойно повести себя даже в такой ситуации. Возможно, им хватило бы мужества стоять в чем мать родила перед одетыми и потенциально враждебными незнакомцами (соперниками-самцами, помимо того) – стоять гордо, не силясь прикрыть ладошкой причинное место, не горбясь, не чувствуя себя абсолютно беззащитными и загнанными в угол… Но я не из таких.

Я сгорбился, прикрывая рукой пах, попятился к ванной и пробормотал:

– Что… кто?.. – Попросив взглядом помощи у Дайаны Филомель, я увидел на ее лице улыбку, сразу напомнившую мне ледяной блеск глаз этой женщины в первый вечер нашего знакомства.

– Взять его. Быстро! – приказала моя вчерашняя любовница.

Я влетел в ванную и уже тянулся к кнопке автоматического закрывания двери, когда ближайший громила догнал меня, сгреб, рывком втянул обратно в спальню и швырнул своему партнеру. Оба они были с Лузуса или какого-то другого мира с высокой гравитацией, а может, жили на диете из стероидов и Самсон-протеина, но факт тот, что они перекидывались мной играючи, как котенком. И дело было не в их комплекции. Если исключить недолгую борцовскую карьеру на арене школьного двора, на моем счету, по воспоминаниям, было не так уж много физических столкновений и еще меньше случаев, когда я выходил из них победителем. Одного взгляда на этих забавлявшихся мной типов было достаточно, чтобы понять: они относятся к категории людей, существующих только на страницах романов. Тех, что могут ломать кости, разбивать носы, дробить коленные чашечки так же бездумно, как я кидаю в мусорную корзинку затупившийся карандаш.

– Быстро! – прошипела Дайана.

Я заглянул в инфосферу, в память дома, в пупочный комлог Дайаны и жалкие приборы, связывающие головорезов с информационной вселенной… Теперь я знал, где нахожусь: загородное поместье Филомелей в сельскохозяйственном поясе Малого Возрождения, в шестистах километрах от столицы планеты Пирра, а также имена и подноготную громил: Дебин Фаррус и Хеммит Горм, охранники из профсоюза грязекопов с Небесных Врат… Но чего я никак не мог уразуметь, так это зачем один из них сидел на мне, упершись коленом в мою поясницу, тогда как другой, раздавив каблуком мой комлог, надевал мне на руку осмотическую манжетку…

Я услышал шипение и расслабился.

– Кто ты такой?

– Джозеф Северн.

– Это твое настоящее имя?

– Нет. – Действие правдосказа уже ощущалось. Я знал, что могу игнорировать его, отступив в инфосферу или удалившись в глубины Техно-Центра, но мне не хотелось оставлять тело на милость допрашивающих меня молодцев. Мои глаза были закрыты, но я узнал голос, задавший следующий вопрос.

– Кто же ты? – спросила Дайана Филомель.

Я вздохнул. На этот вопрос трудно было ответить честно.

– Джон Китс, – выговорил я наконец. По их молчанию я заключил, что это имя ничего не говорит им. И действительно, откуда им знать, кто такой Джон Китс? Я однажды предсказал, что мое имя «написано на воде». Хотя я не мог ни шевельнуться, ни открыть глаза, мне было несложно заглянуть в инфосферу, следуя за их запросами. Среди восьмисот Джонов Китсов в перечне, предложенном им общественным файлом, числился и поэт, но умершие девятьсот лет назад их не волновали.

– На кого ты работаешь? – Это был голос Гермунда Филомеля. Откуда он взялся?

– Ни на кого.

Я почувствовал слабое допплеровское смещение голосов: они заговорили между собой.

– Он что, сопротивляется правдосказу?

– Правдосказу не сопротивляются, – ответила Дайана. – От него можно умереть, но сопротивляться ему невозможно.

– В чем же дело? – спросил Гермунд. – Почему Гладстон накануне войны привела на Совет какого-то мазилу?

– А знаете, он может вас слышать, – заметил еще один мужской голос, наверняка одного из громил.

– Это не важно, – сказала Дайана. – Все равно после допроса он покойник. – Ее голос раздался снова, на этот раз обращенный ко мне. – Почему секретарь Сената пригласила тебя на Совет… Джон?

– Точно не знаю. Видимо, хотела разузнать о паломниках.

– Каких паломниках, Джон?

– Паломниках к Шрайку.

Послышался какой-то шум.

– Тише, – прикрикнула Дайана Филомель и снова обратилась ко мне: – Эти паломники к Шрайку находятся на Гиперионе, Джон?

– Да.

– И сейчас идут к Шрайку?

– Да.

– А почему Гладстон расспрашивает о них именно тебя, Джон?

– Я вижу их во сне.

Послышался возмущенный возглас Гермунда:

– Он чокнутый! Даже под правдосказом заливает!.. Давайте закругляйтесь и…

– Заткнись, – перебила его Дайана. – Гладстон не чокнутая. Она пригласила его, разве не помнишь? Джон, что ты подразумеваешь, когда говоришь, что видишь их во сне?

– Я вижу во сне то, что воспринимает первая воскрешенная личность Китса, – сказал я. Мой голос звучал глухо и монотонно, будто я говорил во сне. – Он сбросил себя в одного из паломников, когда его тело убили, и теперь блуждает в их микросети. Каким-то образом его ощущения становятся моими снами. А может, то, что я делаю, – это его сны, не знаю.

– Бред, – пробормотал Гермунд.

– Нет-нет, – возразила леди Дайана каким-то неестественным, срывающимся голосом. – Джон, так ты кибрид?

– Да.

– О Христос и Аллах! – воскликнула леди Дайана.

– Что такое кибрид? – спросил другой громила. У него был высокий, почти женский голос.

На какой-то момент воцарилось молчание, а затем заговорила Дайана:

– Идиот! Любой знает, что кибриды – это человекоподобные существа, созданные и дистанционно управляемые Техно-Центром. Они даже входили в состав Консультативного Совета, но в прошлом веке их запретили.

– Так это что-то вроде андроидов? – спросил головорез.

– Заткнись! – бросил Гермунд.

– Нет, – ответила Дайана. – Кибриды были генетически совершенны. Их воссоздавали по ДНК со Старой Земли. Достаточно было косточки, обрывка волоса… Джон, ты меня слышишь? Джон?

– Да.

– Джон, ты кибрид… знаешь ли ты, кто был твоим прототипом?

– Джон Китс.

Я услышал, как она набрала в грудь воздуха.

– Кем… был… Джон Китс?

– Поэтом.

– Когда он жил, Джон?

– С 1795 по 1821 год, – сказал я.

– По какому летосчислению, Джон?

– По земному, от Рождества Христова, – сказал я. – До Хиджры. Нашей эры…

Меня перебил взволнованный голос Гермунда:

– Джон, ты… ты сейчас в контакте с Техно-Центром?

– Да.

– Ты можешь… способен устанавливать с ним связь, несмотря на правдосказ?

– Да.

– Во блин! – присвистнул головорез с высоким голосом.

– Сматываемся! – рявкнул Гермунд:

– Еще минуту, – сказала Дайана. – Мы должны узнать…

– Может, взять его с собой? – спросил другой громила.

– Идиот! – взорвался Гермунд. – Если он жив и связан с инфосферой и Техно-Центром… черт, так он просто живет в Техно-Центре, его сознание там… И он может стучать Гладстон, ВКС, безопасности, кому угодно!

– Заткнись, – отрубила леди Дайана. – Мы убьем его, как только я закончу. Еще несколько вопросов, Джон.

– Да.

– Зачем Гладстон понадобилось узнавать, что происходит с паломниками к Шрайку? Это имеет отношение к войне с Бродягами?

– Мне точно неизвестно.

– Дерьмо, – прошипел Гермунд. – Разбегаемся!

– Тихо. Джон, откуда ты?

– Последние десять месяцев я жил на Эсперансе.

– А до этого?

– До этого – на Земле.

– На которой Земле? – вмешался Гермунд. – На Новой Земле? На Земле-II? В Земле-Сити? На которой?

– На Земле, – ответил я. Потом уточнил: – На Старой Земле.

– На Старой? – переспросил один из головорезов. – Ни хрена себе! Я сматываюсь.

Раздалось шипение бекона на сковородке – выстрелили из лазерного пистолета. Запахло, однако, не беконом, а чем-то сладковатым, и на пол шлепнулось что-то тяжелое.

Дайана Филомель как ни в чем не бывало задала следующий вопрос:

– Джон, ты говоришь о жизни твоего прототипа на Старой Земле?

– Нет.

– Ты – как кибрид – был на Старой Земле?

– Да, – ответил я. – Я пробудился там после смерти. В той же комнате на Пьяцца ди Спанья, в которой умер. Северна там не было, но доктор Кларк сказал, что были другие…

– Он псих, – изумленно сказал Гермунд. – Старая Земля погибла четыре века назад… Разве кибриды могут жить столько?..

– Не могут, – отрезала Дайана. – Заткнись и дай мне закончить дело. Джон, почему Техно-Центр… вернул тебя?

– Мне точно неизвестно.

– Это как-то связано с гражданской войной, которая идет между ИскИнами?

– Возможно, – сказал я. – Вероятно. – Она задавала интересные вопросы.

– Какая группа создала тебя? Богостроители, Ортодоксы или Ренегаты?

– Не знаю.

Послышался вздох досады.

– Джон, ты кому-нибудь сообщал, где находишься и что с тобой происходит?

– Нет, – ответил я.

Этот запоздалый вопрос свидетельствовал о весьма скромных умственных способностях дамы: ей следовало задать его гораздо раньше.

Гермунд тоже вздохнул, но, скорее, с облегчением.

– Отлично, – пробормотал он. – Давай убираться отсюда, пока…

– Джон, – методично продолжала Дайана, – знаешь ли ты, почему Гладстон затеяла эту войну с Бродягами?

– Нет, – ответил я. – Или, вернее, на то существует масса причин. Самая вероятная – она хочет что-то выторговать у Техно-Центра.

– Каким образом?

– Руководящие элементы постоянной памяти Техно-Центра боятся Гипериона, – сказал я. – Гиперион – единственная неизвестная переменная в Галактике, где все переменные известны.

– Кто боится, Джон? Богостроители, Ортодоксы или Ренегаты? Какая из групп ИскИнов боится Гипериона?

– Все три, – ответил я.

– Дерьмо, – прошептал Гермунд. – Послушай, Джон… Гробницы Времени и Шрайк связаны со всем этим?

– В каком-то смысле – да.

– В каком же? – быстро спросила Дайана.

– Не знаю. Никто не знает.

Гермунд или кто-то другой со злобой ударил меня в грудь.

– Хочешь сказать, что Консультативный Совет Техно-Центра не предсказал результата этой войны, этих событий? – прорычал Гермунд. – Думаешь, я поверю, что Гладстон и Сенат решились на войну, не имея прогноза?