Жди, за тобой придут Романенко Владимир
– Дабы осознание внутренней сути вещей никогда не мешало нам любить роскошества мира внешнего!
– Аминь! – закончил его мысль Рене.
Все кроме Кости отхлебнули пива и потянулись к закускам. Костя же, как истинный знаток, аккуратно взял свой бокал за ножку, сделал три круговых движения, затем приблизил стакан к лицу, чтобы полуторасантиметровая пенная шапка оказалась почти у самого носа, не спеша вдохнул и от удовольствия зажмурился.
Только через пять секунд он позволили себе открыть глаза и сделать маленький неторопливый глоток.
– Вы чувствуете, господа, в этом напитке нет абсолютно ни одного изъяна, ни одной лишней «буквы»? Вот оно подлинное совершенство творения! И человечьего, и Божьего.
– По-моему, ты сегодня как-то по-особому настроен на религиозные апологию, Константин, – с улыбкой заметил Рене.
– О, да, мой друг. Мы слишком опростились в последнее время, забыли те высокие истины, которые завещали нам Будда, Христос, Мухаммад. На Западе люди мечутся как белка в колесе, пытаются залезть повыше да обеспечить себе приятную и сытую старость. А когда эта старость приходит, понимают вдруг, что жизни-то уже и нет, профукали они жизнь: никогда по-настоящему не радовались; всё имели под боком, но никто так и не объяснил им, что этим всем можно пользоваться – прямо сейчас, сию же секунду. Какой-нибудь филистер приедет вот сюда, выпьет три стакана с каменной рожей и отправится домой. На следующий день будет ещё всем рассказывать, как он замечательно съездил в Вестфлейтерен и какое lekker (голл. восхитительное) там было пиво. С ним вот отсюда, из этого стакана, может, сам Господь пытался говорить, а он, точно глухой и слепой одновременно, лакал чистейший небесный сок как обычное, бодяжное пойло.
– Закуси паштетом, Константин. А то ты чересчур разбушевался. Не ровён час, на трибуну полезешь, – произнёс Рене в ответ на Костину горячую филиппику. – Многие вещи, как мне кажется, людям ещё рано знать или чувствовать. Я имею в виду, основной массе. Ведь у каждого свой путь. Приходим мы все, так или иначе, в один «пункт назначения». А уж кто сколько удовольствий по дороге успеет сорвать – это не нам с тобой определять.
Обсудили тему срывания удовольствий, и в результате Костя стал доказывать Эдику, что любое ощущение может быть элементарной фантазией человека, и эти две вещи нужно уметь разделять.
– Отделять ощущения от фантазий, говоришь? – встрял в их полемику Рене. – А, скажем, пивной вкус у меня во рту – это что, ощущение или фантазия?
– Эка ты, брат, загнул!.. Я тебе так скажу: если ты способен в этом вкусе раствориться, полностью забыть на несколько мгновений, кто ты есть, кто твои мама и папа, и как тебя зовут, если ты можешь прочувствовать насквозь каждый пузырик газа, попавший тебе на нёбо, каждое ячменное зёрнышко, каждую хмелинку в твоём глотке, если ты увидишь вдруг монаха, сцеживающего поутру, после молитвы, вот эту жидкость из чана, для того чтобы через какое-то время ты смог ею насладиться, то тогда вкус будет для тебя ощущением. Он станет даже Ощущением с большой буквы, истинным смыслом и способом твоего существования на данный момент, самой твоей жизнью, если хочешь.
Рене потребовалось некоторое время для того, чтобы обдумать Костину тираду, и вся четвёрка неловко замолчала.
– Давайте, господа, ещё по стаканчику закажем, – дипломатично предложил Костя. Когда официантка убежала за новой порцией пива, разговор незаметно перетёк в плоскость банальных, алкоголических трюизмов. Алекс вызвался отвести компанию обратно в Гент и поэтому от дальнейшего питья отказался.
Рене попытался, было, наладить контакт с соседним столиком, но девушки на сближение не пошли – ни на пивной, ни на какой другой почве.
В этот момент принесли пиво, и Костя снова заговорил:
– На протяжении многих веков существование западной цивилизации базировалось на голом материализме. Люди сделались прикованными к вещам, к своим родным и близким, к положению в обществе, банковскому счёту, дому, машине и ещё великому множеству бессмысленных побрякушек. Если кто-то раскроет им вдруг глаза и покажет, что всё, чем они так дорожат в жизни, – это просто хлам, пыль и мусор, что любые человеческие отношения есть обыкновенное угождение собственному эго, и что само эго, или по-другому сказать, ощущение своей исключительности и значимости, как раз и есть то бельмо в глазу, которое не позволяет им ничего видеть вокруг, – тогда люди потеряются, им сделается настолько страшно, что подавляющее большинство немедленно захочет повернуть назад – к своей привычной и тёплой, как болото, действительности.
– Знаете, – доверительно сообщил Рене. – Я вовсе не против того, чтобы кто-нибудь мне популярно объяснил, как на самом деле устроен мир, но я не думаю, что за такое знание нужно продать всех друзей и родственников с потрохами, выкинуть на помойку личные вещи, заколотить наглухо дом и уйти в лес разговаривать с небесами.
– Если ты сможешь так поступить, Рене, знание дастся тебе значительно легче, – увещевал его Эдик. – Будда, к примеру, бросил жену с двухнедельным ребёнком и отправился на двенадцать лет отшельничествовать. А он был, между прочим, наследным принцем.
– Однако отшельничество, как таковое, ему ничего не дало, – резонно заметил Костя. – Он после двенадцати лет крайнего аскетизма полностью разуверился в физическом самолишении как методе прозрения.
Эдик не стал спорить, и Костя облегчённо перевёл дух:
– А теперь, господа, я просто-таки обязан получить новую порцию «божественной помощи». Иначе, мне не миновать частичного, а то и полного, духовного опустошения с непредсказуемыми последствиями.
Эдик и Рене выступили с горячей поддержкой столь своевременной и мудрой инициативы, и, пока кельнерша бегала за пивом, разговор перекинулся на склонность людей к потреблению алкоголя.
– Антимонии мы здесь разводим, коллеги, – уже с новым стаканом в руке заявил Костя. Предложенные собеседниками ответы на вопрос «почему люди пьют» его не удовлетворили.
– Какой, к дьяволу, вкус? Какая наркотическая зависимость? Уход от реальности – это несколько ближе к истине, но всё равно чушь. От какой реальности можно уйти, если ты в ней никогда ещё не был? Уход из опостылевшего театра абсурда, то есть от полного и окончательного жизненного афронта, от неспособности понять самого себя, от боязни своего настоящего «Я» – вот о чём мы здесь говорим.
– А когда вообще люди не пили, если так подумать? – глубокомысленно заметил Эдик.
– Всегда пили, – с готовностью ответил Костя. – И мы пьём. Но разве это что-либо меняет? Homo sapiens от начала времён не стеснялся манкировать своими прямыми обязанностями.
– Что ты имеешь в виду? – недоумённо спросил Рене.
– «Я пью и, значит, я существую», мой друг! Так, кажется, сказал кто-то из ныне здравствующих народных кумиров… Голландцы в этом плане молодцы – Алекс вот может подтвердить. У них давно уже пьянству – бой, спорт – для всех возрастов, и в любое время года – систематический активный отдых на природе. Здоровый образ жизни, одним словом… Скучно только. Общая бессмысленность процесса заедает…
Единственный голландец во всей компании благоразумно помалкивал. Внимательно посмотрев ему в глаза, трезвый человек вполне мог бы заключить, что у Алекса имелись свои воззрения на предмет пьянства, здорового образа жизни и её априорной бессмысленности в Голландии, однако фактор наблюдательности у трёх джентльменов, деливших с ним стол, был уже значительно принижен.
– А почему всё-таки монахи сами, большей частью, не пьют? – задумчиво спросил Рене. – А людей вот за милую душу в искусы вводят. И кары Божьей не боятся…
– Рене, ты что, совсем гражданскую совесть потерял?! – воскликнул Костя. – Помни про Судный день, брат! Окстись!
– А я чего? Рассуждаю только. Не нравится мне это противоречие – вот и хочу его для себя разрешить.
– Ein moment, старик. Сейчас разрешим! – заверил его Костя и выставил на центр стола свою порожнюю тару. – Настоятельно предлагаю «рыцарям квадратного стола» взять в этот раз по «двенадцатому номеру» и за сим плавно окончить наше сегодняшнюю открытую сессию. А то, не ровён час, на футбол можем опоздать… Кстати, Алекс, вначале я тебя обманул: официально пивом №1 в мире считается не «восьмёрка», а как раз «двенадцатый номер». Но это по мнению majority, а для majority главное что? – наибольшая мягкость и лёгкость при максимальном градусе. Настоящий ценитель пива «двенадцатый номер» выше «восьмёрки» никогда не поставит, потому что для него важен не градус, а букет. Это так, к слову…
Возражений по поводу перехода от «букета» к «градусу» не последовало, и, когда официантка принесла три стакана с «двенадцатым номером» (10,3% алкоголя), Костя вновь открыл шлюзы для своего окрепшего вдохновению:
– Иисус говорил ученикам: «Если не обратитесь и не будете как дети, не войдёте в Царствие Небесное». Так?
Все, включая Алекса, согласно кивнули головами.
– А что такое опьянение, позвольте спросить? По Омару Хайяму, например, опьянение есть ничто иное, как экстаз от познания Истины. Омар Хайям, конечно, не алкогольную интоксикацию имел в виду (хоть, в буквальном смысле, именно её и поминал), но для предмета нашего обсуждения это не существенно. Пьянство неким образом «приближает» человека к правильному мировосприятию: он начинает вести себя естественно – как дурачок или юродивый. И всякий выпивший достаточную для себя дозу нередко говорит и действует с непосредственностью ребёнка, если, конечно, в агрессию не впадает. Кстати, быть может, именно по этой причине тему алкоголя и пьяной романтики так любят мусолить подёнщики кинокамеры и пера.
Намерения вступать в полемику снова никто не обнаружил, и Костя, окончательно воспарив мыслью и духом, решил экстенсифицировать свой монолог любопытным силлогизмом:
– Так как Царствие Божие доступно только детям и в них обратившимся, – сказал он уверенно – и поскольку алкоголь превращает человека в некое подобие ребёнка, то, не нарушая логики, отсюда можно дедуцировать, что тяга к пьянству есть ничто иное, как неосознанное стремление к библейскому, прижизненному, возврату в Небесный Дом.
– Ничего более кощунственного и нелепого я ещё не слышал в своей жизни, – добродушно хихикнул Эдик. – Воистину, nihil similius insanо quam ebrius – никто не похож на сумасшедшего более, чем пьяный…
Рене тоже не удержался от улыбки и, похлопав Костю по плечу, заметил:
– Да, Константин. Ты сегодня в ударе! И, должен тебе сказать, в умозаключении твоём есть, как мне кажется, доля правды. Но только пьянство – это ведь палка о двух концах. В таком виде, как сейчас, к Богу нас вряд ли допустят. А вид этот мы принимаем, сам знаешь, довольно регулярно. Ты вот говоришь, что мы здесь детям уподобляемся. Возможно, так оно и есть, спорить не буду. Но скажи мне по совести, как мужчина мужчине, в трезвом состоянии в тебе много от ребёнка остаётся?
Вопрос Косте не понравился. Он вдруг как-то даже спал с лица, тупо уставился на пиво в своём стакане и уныло произнёс:
– Понимаю тебя, дружище. Трезвое состояние для нас – обыкновенный передых между двумя пьянками. Мы живём только тогда, когда в нашей крови присутствует алкоголь, а во все остальные моменты мы просто существуем – как овощи. Энергию накапливаем, здоровье поправляем, денежки зарабатываем.
За остатками пива компания решила чокнуться и, посовещавшись, предоставила Эдику высокое право оглашения заключительного тоста.
– Жизнь можно прожить по-разному, отцы, – анонсировал Эдик свой эпический склад. – Можно никуда не идти, и тогда останешься там, где ты был всегда. Можно куда-то стремиться, чего-то искать, но заблудиться в дебрях человеческого культурного наследия, которое и составляется, большей частью, как раз такими вот «заблудившимися». Но всё есть так, как оно есть, и никак иначе. Творец задумал нас совершенными, и мы есть совершенные, просто ещё не доросли до осознания этой тривиальной истины. Давайте выпьем за то, чтобы неясный огонёк впереди, который ведёт нас по жизни и не даёт успокоиться, горел со временем только ярче, чтобы мы чувствовали его в любом состоянии, везде и всегда. И чтобы наши «три извилины» никогда не сбивали нас с правильного пути. Cum Deo – с Богом!..
Глава шестая. Ретроспектива.
После девятого класса он вновь поехал в Геленджик. Не мог не поехать! Настенька нянчилась тогда с полугодовалым сынишкой, которого назвала Константином – в память о своей первой любви, и на сей раз охотно согласилась встретиться. Но с первых же слов дала ясно понять: всё, что когда-то между ними происходило, умерло для неё навсегда.
Бывшие влюблённые часто виделись, вместе гуляли с коляской, подолгу разговаривали о всякой чепухе и пару раз даже сходили друг к другу в гости. Но от всего этого Косте делалось только лишь хуже.
Половина его повзрослевших приятелей уже обзавелась к тому времени подругами. Молодёжная компания расширилась, и в ней появилось много новых лиц, в том числе и девчоночьих. Некоторые были довольно симпатичными, но обращать на них внимание Костя начал не сразу.
Друзья сочувствовали ему и успокаивали, как могли. А девушки пытались даже спорить за Костиной спиной о том, кто из них станет его следующей пассией, и с нетерпением ждали момента, когда юный Ромео окончательно почувствует себя готовым к дальнейшей жизни.
Однако ощущение вечного праздника – того, «который всегда с тобой», – до конца лета к Косте так и не вернулось. Как-то незаметно для себя он начал встречаться с Оксаной, красивой девочкой из соседнего микрорайона, которой так же, как и ему, было шестнадцать лет, и которая, расставшись не так давно со своим парнем, стала появляться на вечерних посиделках в Костином дворе.
В придачу к сногсшибательной внешности Оксана оказалась довольно опытной в сексе, а её живой характер и невероятная эрудированность могли вскружить голову даже самому занудному жёноненавистнику. Девушка собиралась в следующем году поступать в МГУ, на филологический факультет, и в связи с этим проявляла закономерный интерес к Москве и москвичам.
На первом же свидании Оксана призналась в своих симпатиях к Косте, но позицию решила занять вполне независимую. У неё тоже был некоторый опыт за плечами, хотя и без особого трагизма.
О претенденте на статус жениха Оксана тогда ещё не думала. Свадьба входила в её долгосрочные планы, но только лишь в виде туманного ориентира на далёком горизонте. Настоящей любви Оксана не знала и, если говорить начистоту, в существование её не очень-то верила. Периодически возникающие увлечения, внимание со стороны противоположного пола, кокетство, флирт и секс – вот всё, что слово «любовь» означало для неё на тот момент.
К Костиному отъезду происходящее между ними уже можно было с некоторой натяжкой назвать романом. То есть, в сексуальном плане всё давно кипело и бурлило. У обоих проснулся дух здорового экспериментаторства, позволивший им в рекордные сроки освоить многочисленные ноу-хау индийской Кама Сутры.
Когда пришло время прощаться, они обменялись адресами, сказали друг другу массу нежных слов, а Оксана даже всплакнула. Костя тоже растрогался, и в груди его впервые за последний год что-то затрепетало.
Они сходили в фотоателье и сделали каждый по серии маленьких чёрно-белых фотографий три-на-четыре, а также две большие в цвете, на которых Оксана грациозно восседала у Кости на коленях, в пол-оборота к камере, и нежно обнимала его за шею.
Лёжа на верхней полке в купейном вагоне поезда Новороссийск-Москва, Костя несколько раз вытаскивал эти фотографии из сумки и подолгу смотрел на них, прислушиваясь к тому, что происходило у него в душе.
Он дал себе слово ни с кем и никогда в жизни не говорить больше о Настеньке, не говорить о том, как нечеловечески, как страшно и бесконечно он её любил. Жизнь продолжалась, и отныне эта тема была закрыта для всех его друзей и знакомых навсегда.
Поезд старательно прокладывал свой путь на север, а монотонный стук колес стимулировал неторопливый мыслительный процесс у каждого, кто, подобно Косте, к такому процессу был расположен.
Временами он всё же отключался от своих амурных реминисценций и волей-неволей прислушивался к разговору на нижнем ярусе, который вели его соседи по купе.
Тот, чьё место располагалось непосредственно под Костиным, был, судя по загорелой наружности, тельняшке без рукавов и наколкам на обоих плечах, моряком лет сорока. Напротив него сидела женщина, возраст и занятия которой едва ли поддавались определению; говорила она мало, в основном отвечала на вопросы и хохотала, когда кто-то из мужчин отпускал удачную шутку или рассказывал анекдот. И, наконец, сверху, через проход от Кости, было место кудрявого черноволосого болтуна с козлиной бородкой, но он даже матрац раскатывать не стал – быстренько переоделся в туалете и занял сидячее место рядом с моряком.
Именно он первым затеял беседу на какую-то околонаучную тему и говорил в последствии без умолку, лишь изредка делая паузы для того, чтобы моряк мог вставить в разговор что-нибудь простое и весомое, а женщина – одарить мужчин заливистым смехом.
Изъяснялся балабол вычурно, хотя надменности или пренебрежения в его речи не чувствовалось. Даже наоборот: тот юмор, которым он удачно приправлял свои философско-лирические истории очень быстро располагал к нему слушателей.
В какой-то момент присутствие четвёртого человека в купе, ещё не охваченного вниманием, естественным образом повернуло разговор на тему молодёжи, и Костю сразу спросили о его возрасте и планах на ближайшее будущее. Когда он сказал, что перешёл в десятый класс, и что ему шестнадцать лет, балабол тут же отреагировал в своей ненавязчивой манере, обращаясь, впрочем, больше не к мирно возлежащему над его головой невидимому Косте, а к тем, кто находился внизу:
– Однако шестнадцать лет – это далеко не шестьдесят! Способность организма и души к самовосстановлению ещё не поранена в этом возрасте глубоким ступором подсознательного человеческого протеста. Ведь сама идея того, чтобы предавать или продавать себя только лишь ради пропитания и крыши над головой, представляется шестнадцатилетнему юноше совершенно абсурдной. Несломленный дух ещё в силах стимулировать фантазию, а память ещё почти не загажена омерзительными свидетельствами собственных неудач. В шестнадцать лет у человека есть вера, вера без вопросов и предположений – вера в то, что все неприятности рано или поздно должны растаять в воздухе. Ведь жизнь прекрасна! La vita e bella! И этот принцип, составляет самую основу подросткового мировосприятия даже тогда, когда первые грозы уже успели прогреметь над светлой головой юношеской невинности. Не так ли, молодой человек?
Костя не знал, как следовало ответить на такую неожиданную и замысловатую констатацию его внутренних борений и поэтому тихо промямлил:
– Некоторый опыт к шестнадцати годам, как правило, уже имеется…
– Опыт суть палка о двух концах, – с готовностью отозвался балабол. – Он даёт базис для логики и ассоциативного мышления, помогающего в житейских вопросах, но одновременно самым нещадным образом глушит чувствительность к материям более тонкого порядка. Конечно, опыт опыту рознь. Но простая коллекция зрительных и слуховых впечатлений, которую обычно подразумевают под этим словом, заключается, как это ни печально, в «приземлении» человека или, лучше сказать, в его «заземлении». Ведь в жизни всё происходит примерно так, как в одном старом чернушном анекдоте:
«Доктор, что же со мной такое?» – спрашивает испуганный больной, недавно сдавший анализы в онкологию.
«Рачок-с, однако», – зловеще усмехается врач.
«Ой!.. И что же мне делать?!»
«Поезжайте куда-нибудь на курорт, где есть грязевые ванны».
«А что, мне это поможет?»
«Да, нет. Вам просто надо уже потихоньку к земле привыкать…»
Женщина покатилась со смеху, и моряк тоже громко крякнул своим прокуренным низким голосом в знак чрезвычайного одобрения. Балабол же, как ни в чём не бывало, продолжал:
– Среди «специалистов» бытует мнение, что такое «привыкание к земле» начинается у большинства людей где-то в возрасте двадцати пяти-тридцати лет, хотя реально сыграть в ящик они могут намного позже. О душевных «онкологических» заболеваниях человек узнаёт лишь в исключительных случаях, равно как и о своей душевной смерти. Ignorance is bliss, как гласит английская народная мудрость, – счастье в неведении. Всем хочется быть здоровыми и довольными жизнью, но не всем это удаётся. И что же, спрашивается, делать тем, к кому фортуна повернулась задом? Искать, бороться, лечиться? Можно, конечно… если силы ещё остались. А можно достать из загашника это родное, тёплое, увесистое слово «опыт» и сказать, что так, мол, и так, «Господь терпел и нам велел», у Васи счастье, а у меня богатая биография. Красиво, умно, корректно. И, главное, не подкопаешься. А у того счастливого Васи биография, может, ещё и похлеще будет, только для него главное заключается в другом. Прошлую биографию он уже пережил. Синяки рассосались, шрамы затянулись, обиды и разочарования забыты, а все страдания ушли обратно в тот мрак, из которого однажды возникли.
На какое-то время в купе воцарилось молчание. Инвектива на род человеческий балаболу удалась, и все трое слушателей были под сильным впечатлением. Что же до Кости, то он внимал пророческому гласу «из нижних пределов» с удвоенным интересом, поскольку некоторые тезисы железнодорожного мыслителя стыковались с его собственным терзаниям и догадками.
Промочив горло минеральной водой «Ессентуки» из стеклянной бутылки, неутомимый оратор возобновил лекцию на тему поисков счастья:
– На земле почти не существует людей, которых судьба хоть раз в жизни не ударила бы хорошенько по лбу. Fata viam inveniunt, – как сказал однажды Вергилий, – от судьбы не уйдёшь. Кто-то рано потерял близких, кто-то оказался вынужденным перебиваться с хлеба на воду, кого-то жестоко предали, отвергли, унизили. Бесконечны примеры того, как слепой и неумолимый рок испытывает человеческую волю. Нам всем чертовски приятна идея вечного хаоса во вселенной, потому что она снимает с нас всякую ответственность. Совпадения, случайности – что бы мы делали без них?! Чем бы успокаивались, куда прятали свои страхи и лень? Представляете, птичка на голову накакала – вам противно, всё это течёт по волосам и ужасно воняет, но вы знаете, что ничего случайного в мире нет. Сразу в памяти начинаете копаться, выискивать: чего же такого я мог натворить? И находите, обязательно находите!.. Нет, природа слишком мудра, чтобы наделить всё человечество одновременно таким кошмарным знанием. Пробовать и экспериментировать надо на единицах. Пусть они помучаются, пострадают за себя и за других, пусть у них появятся лёгкие признаки шизофрении и паранойи, если того требует наука. Справятся со всем этим – можно им тогда бесплатную путёвочку в счастье выделить, здесь же, при этой жизни. А не справятся – что ж, не всякий эксперимент даёт положительный результат. Причинно-следственные связи – это вам, знаете ли, не вареники у тёщи на даче есть.
– Вот вы, молодой человек! – снова обратился он к Косте. – Вы бы хотели, чтобы с вами никогда и ни при каких обстоятельствах не могло произойти ничего плохого?
– Ну, хотеть-то этого, наверное, все хотят – вы же сами сказали. Другое дело, что я пока не знаю, как конкретно такого состояния достичь.
– Для начала неплохо бы поиметь в жизни цель, – ответил балабол с лёгкой, едва заметной ноткой нравоучительности в голосе. – В вашем милом возрасте уже стоит задуматься о том, чего вы конкретно хотите от будущего. Не от настоящего и уж, тем более, не от прошлого, а именно от будущего! Дипломы, профессии – это всё замечательно, равно как и большое количество денег, но, если в вашем случае процесс уже начался, если вас уже «отобрали» для «опасного эксперимента», то подобные вещи вряд ли чем-то помогут.
Костя задумался. Как-то всё очень уж складно получалось у балабола и очень уж подходило к его, Кости, случаю.
– Наверное, вы правы.
«По поводу цели и будущего – это он в самую точку попал. И ещё нужно определиться со своим отношением к любви. Она не может повредить ничему и никому, а вот её отсутствие – вещь тяжёлая, угнетающая и губительная для души. Состояние, когда любовь ушла, – нехорошее состояние, неживое. Будущего в нём, по крайней мере, точно нет. Но как заставить её прийти снова – вот в чём вопрос!»
Меньше всего в жизни Костя хотел стать несчастным человеком. Бедным, одиноким, необразованным – это ещё куда ни шло. Но только не несчастным! Все прочие напасти, которые люди полагают крайне нежелательными для себя, представлялись ему отвлечённой теорией. А вот состояние полного отсутствия даже намёков на хоть какую-нибудь радость в жизни он испытал на собственной шкуре по полной программе. Ещё раз пройти через нечто подобное было бы уже слишком.
В Москве Костя нередко вспоминал «Дорожную проповедь» словоохотливого и благодушного «вагонного мессии».
Для полного восстановления душевного равновесия были необходимы три вещи: жизненная цель, понимание причинно-следственных связей между событиями и вера в неизбежность собственного счастья.
Для того чтобы сформулировать цель, у Кости был ещё целый год впереди. Над верой тоже предстояла длительная работа, поскольку раньше вопрос о ней в такой открытой форме никогда не стоял. Ну, а с причинно-следственными связями он решил разбираться по ходу дела.
Данный момент представлялся ему особенно трудным, в виду того что многие из связей, о которых шла речь, в мировоззрение обычных людей, по всей видимости, не вписывались. Костя же в своей «необычности» (или «подопытности», как выразился балабол) пока ещё сомневался, да и взглядов в ту пору предпочитал держаться в основном диалектико-материалистических, если, конечно, таковые не шли вразрез с объективной реальностью, доступной его непосредственному наблюдению.
Предсказывать будущее невозможно, и Костя знал это совершенно точно. Однако подобное знание не мешало ему прибегать иной раз к некоторым хитростям и кое-какую информацию из будущего всё-таки «выуживать».
Так, например, однажды, классе в пятом или в шестом, ему пришла в голову мысль попытаться угадать будущую оценку за только что сданное сочинение по литературе. Костя чувствовал, что написал сочинение хорошо и варианты готов был рассматривать только следующие: 5/5 (соответственно, за содержание/грамматику), 5/4, 4/5 и 4/4.
Придя домой, он взял ручку, расчертил на гладкой пластиковой табуретке круг с четырьмя секторами, положил ручку в центр и сильно крутанул. Четыре сектора обозначали ожидаемые оценки, и, по принципу игры в «бутылочку», та из четырёх возможностей, на которую падёт жребий, и должна была «поцеловать» Костин дневник.
Перст судьбы указал в сторону 5/4. Повторять эксперимент Костя не стал – мало ли что… Но, когда в выданной ему через неделю тетрадке под последней строкой красовалась именно эта оценка, он приободрился, хотя четвёрки за грамматику всегда раздражали его до крайней степени: они ставились из-за пары пропущенных запятых или, хуже того, из-за какой-нибудь глупой описки.
Другой пример наплевательского отношения к научным устоям цивилизации заключался в том, что Костя, сколько себя помнил, никогда не стеснялся обращаться с просьбами к некой трансцендентной Сущности, которая, как он считал, была способна разрешать мелкие проблемы в жизни всякого просителя и исполнять несложные желания.
В пору ученического атеизма ему ещё не приходило в голову называть эту сущность Богом. Прочие же термины, наподобие «высшего (или вселенского) разума», были слишком громоздки и с контекстом прямого обращения не вязались, а веру в волшебников и джиннов Костя утратил ещё в детском саду.
Лишённый других возможностей облечь свои петиции в слова, он остановился на безличном шаблоне, которого придерживался во все последующие годы: «помоги мне, пожалуйста, с…», «сделай так, чтобы…», «заставь такую-то быть посговорчивей» и так далее.
Сущность была дружелюбной и почти никогда в содействии не отказывала. Её могущество было для Кости первичной аксиомой всей жизни, хотя серьёзно задумываться на эту тему он стал намного позже.
Тяготение к материальному или духовному монизму совершенно не было свойственно его чуткой и внимательной душе. Он с детства привык к дуалистическому восприятию мира и неотъемлемой дихотомии всех понятий, вещей и процессов.
То, что сегодня казалось чёрным, завтра могло превратиться в белое. Фантазия, не имевшая, на первый взгляд, шанса воплотиться в действительность, находила вдруг неожиданную реализацию. И, если уж обыкновенный свет от лампы мог являться одновременно и потоком частиц, и электромагнитной волной, то почему бы человеку, имеющему физическое тело и живущему в физическом мире, нельзя было разговаривать с бестелесными сущностями из «параллельных пространств»?
Интуитивно Костя всегда понимал, что за услуги с него тоже причиталась некая контрибуция, но чем конкретно обыкновенный московский парнишка мог посодействовать неведомому промыслу своего таинственного и вездесущего союзника, понять было трудно.
Сделавшись постарше, Костя начал подмечать определённые закономерности в том, как Сущность реагировала на его отдельные импульсы. Если он взывал к ней лишь из желания заполучить какую-то новую вещь, потешить тщеславие или утереть нос сопернику, то Сущность игнорировала запрос. Если Костина просьба диктовалась стремлением отомстить кому-то или доставить другому человеку неприятность, то с объектом его намерений ничего худого не происходило, а вот у него обязательно приключалась какая-нибудь досадная неприятность.
Особенно чувствительной Сущность была к бессовестным и распутным проявлениям Костиной натуры. Если он заводил, скажем, два или три параллельных романа, толкавших его на лицемерие и враньё, то все прошения о мелких «подачках» уходили как будто бы в пустоту. К аналогичным последствиям приводили серьёзные ссоры с родителями, которые были, впрочем, довольно редки…
Грубое расшатывание детской праведности и неосторожные попытки вкусить запретное неизбежно вели к суровому наказанию.
Однажды, в восьмом классе, когда Костя первый раз по-настоящему напился и целый вечер куролесил по району, приставая к прохожим и едва не загремев в милицию, на «гуманитарную помощь» был наложен мораторий, который длился около трёх месяцев.
За этот период Костина жизнь как раз и покатилась под откос: Настенька перестала ему писать, а позднее, в Геленджике, он узнал о её беременности и желании порвать с ним всякие отношения.
Сущность не любила матерщины, бахвальства и злословия. Ей не нравилась агрессия, ни тайная, ни явная. А, кроме всего прочего, она была привередлива в отношении разговоров о ней самой.
Что-либо просить имело смысл только тогда, когда необходимые условия для оказания помощи были соблюдены.
Костя долгое время не решался, к примеру, задействовать Сущность в отношении своих видов на Оксану. После трагедии с Настенькой искренность и нравственная чистота его душевных устремлений несколько месяцев ставились им под сомнение, тем более, что в Москве его жизнь «на месте тоже не стояла»...
Только в январе, во время каникул, он смог, наконец, собраться с мыслями и убедить себя в том, что – не в пример его столичным увлечениям – геленджикский роман мог перейти из разряда временных, телесных, в категорию настоящих, перманентно-чувственных связей.
Спустя неделю после «отправки» слезной просьбы на Небеса, пришло письмо от Оксаны, в котором она первый раз за всё время их знакомства со впечатляющим обилием эпитетов объяснялась Косте в любви, говорила, что скучает по нему, и обещала примчаться в Москву чуть ли ни на следующий день после выпускного бала. Костя тут же послал ответ, который начинался словами: «Я тебя тоже безумно люблю, девочка моя ненаглядная», а заканчивался «миллионократным, нежнейшим и бесконечно страстным поцелуем» в её «самые вкусные и желанные губы на свете»…
Глава седьмая. Голландия, Амстердам, июнь 2006.
В субботу Эвелин не позвонила. В воскресенье тоже. Косте очень хотелось ещё раз услышать её мелодичный голос. Хотя бы голос…
«Ладно! – в сердцах повторял он. – Разве может такая шикарная beauty не иметь постоянного партнёра (или даже жениха!), особенно здесь, на Западе? Я наивнейший из олухов: вместо того, чтобы разводить весь этот галантный цирлих-манирлих, задал бы ей лучше прямой вопрос, и дело с концом. А теперь вот сиди-гадай на бубновый интерес».
Положение выглядело действительно глупым: дать новой знакомой свой телефон и не попросить её собственный – такое Костя позволял себе раньше только в тех случаях, когда к продолжению связи он был индифферентен. Позавчера же его точно демон околдовал: за всё время, пока они с Эвелин общались в баре и пока шли до Площади коммерции, у него ни разу даже мысли не закралось, что дело может не выгореть.
«Блефун проклятый! Блефун и пижон!».
Бразилия обыграла в тот день Австралию со счётом 2:0, затем ещё Франция не смогла выиграть у Южной Кореи, что естественным образом испортило последний день уикенда.
Уже глубокой ночью Костя немного успокоил нервы бутылочкой Rochefort, собрал сумку для того, чтобы утром можно было подольше поспать, и, окончательно уверив себя в том, что Эвелин никогда ему не позвонит, решил назавтра с головой погрузиться в учёбу, а после неё оттянуться с ребятами на полную катушку и благополучно забыть своё приключение.
Путь в голландскую столицу от Гента был не близкий, и выехать Косте пришлось за четыре часа до начала тренинга. На кольце Антверпена он, как и положено в такое время, угодил в длиннющую пробку, выстоял в ней час с лишним и только в половине одиннадцатого пересёк границу Бельгии и Нидерландов. Благополучно миновав Бреду, Костя выбрался на А27, и без четверти двенадцать припарковался в подземном гараже WTC (World Trade Centre) на южной оконечности Амстердама, где должны были состояться их трёхдневные курсы повышения квалификации.
Тренинг был международным и, кроме бельгийцев, его устроители ожидали увидеть в числе гостей немцев, французов, итальянцев и англичан. Основной темой занятий должно было стать новое программное обеспечение, только-только запускавшееся параллельно во всех европейских офисах фирмы, а также некоторые стратегические и тактические вопросы обслуживания одного известного транснационального клиента, которому недавно удалось вручить целый пакет консалтинговых услуг, связанных с его грядущей реструктуризацией.
Здесь же на тренинге должны были появиться и старые Костины коллеги, хорошо знавшие его по утрехтскому офису.
До этого много раз бывавший в здании WTC, Костя без труда нашёл специально арендованный на весь срок занятий актовый зал и, войдя туда, сразу же заметил сидевшую недалеко от дверей бельгийскую группу, пока ещё не в полном составе.
– Привет, коллеги! – бодро окликнул он земляков, нацеливаясь на пустующее место слева от Рене, которое, как он вскоре выяснил, удерживалось специально для него.
Девушки тут же заулыбались и весело защебетали. Из их воркотни Костя понял, что немецкая и английская группы немного опаздывают, в связи с чем вступительная лекция должна начаться не в 12:00, как было запланировано, а в 12:30.
Костя налил себе кофе, уселся между Рене и Хелен, поздоровался с обоими, а последнюю не преминул даже поцеловать в щёчку, чем раззадорил сидевших сзади французов.
С Хелен он давно держался на короткой ноге, и в офисе сплетничали по этому поводу все, кому не лень; поговаривали даже, что с некоторых пор у них вне работы завязался роман, хоть подобные намёки и отрицались обоими с негодованием.
Хелен была симпатичной фламандкой, хотя и жила последние несколько лет во франкофонском Брюсселе с одним инженером.
Кроме нескольких, вполне невинных походов в бары и столь же невинных поцелуев при встречах и расставаниях, между Костей и Хелен ничего интересного до сих пор не происходило. Единственное событие, которое возможно и заинтересовало бы любителей сплетен, случилось однажды в антверпенском «Одиннадцатом завете», куда Костя и Хелен, работавшие над совместным проектом, заглянули как-то вечером для того, чтобы пропустить пару стаканов пива в расслабляющей обстановке.
Этот знаменитый бар от пола до потолка был уставлен всевозможными атрибутами католичества: распятиями, статуэтками Иисуса Христа, Девы Марии, святых, ангелочков и т.п.
Видимо, из-за атмосферы, царившей в «богоугодном» заведении в тот вечер, а может, и по иной причине, Хелен настолько расчувствовалась после третьего стакана, что позволила себя обнять, а затем уже сама подставила губы под Костины пылкие лобызания.
Этот факт остался, разумеется, секретом для коллег и знакомых, но на следующий день в отношениях Кости и Хелен многие заметили перемену.
Клаудия из HR, которая имела, как она сама считала, гораздо больше прав на Костину взаимность, была раздосадована таким поворотом дел, и в результате между девушками вспыхнуло негласное соперничество.
Сегодня Клаудии поблизости не было, и Хелен чувствовала себя свободней. Лицо её лучилось искренней готовностью к неожиданным поворотам судьбы, что не ускользнуло от зорких Костиных глаз. То, что она сама пожелала занять место рядом с ним, говорило о многом…
– Хелен, ты сегодня необыкновенно хорошо выглядишь! – обратился к ней Костя, используя стандартный комплимент как средство тонкой разведки.
– Спасибо, Костья, – ответила девушка, немного запнувшись на его коротком имени, которое у неё получалось выговаривать, подобно всем иностранцам, только лишь с мягким знаком между «т» и «я». – Давно никуда не выезжала, а в Амстердаме вообще не помню, когда последний раз была. Тебе-то он, наверное, почти как родина, ты ведь здесь жил неподалёку?
– Не совсем здесь – в Утрехте; но до «столицы мирового разврата» доезжал в те времена чуть ли не каждую неделю…
Хелен немного зарделась при слове «разврат», но тут же взяла себя в руки и тихим голосом спросила:
– Это что же, наш славный менеджер не так давно был завсегдатаем в голландских кофе-шопах и на «Красных Фонарях»?
– Ну, как ты могла такое подумать, Хелен?! – с шутливой укоризной в голосе нарушил их интимную беседу Рене. – Да разве вяжется это с незапятнанной репутацией Константина?
– Уж и не знаю, мальчики… Sex, drugs and rock’n’roll – кого не затягивало по молодости в этот сладкий омут?..
– О-о… Мне кажется, Рене, нам с тобой тут могли бы дать фору…
– А я и не сомневался, между прочим… Кстати, учёба у нас только до половины шестого, а вот о планах на вечер никто пока не заикался…
– Хорошо бы поужинать в каком-нибудь уютном местечке, – сказала Хелен.
– Ну, это само собой, конечно, – тут же отреагировал Костя. – Только Рене, я думаю, под планами нечто иное подразумевал.
– Так, так, так…
– А что я? – разыграл наивное непонимание Рене. – Моё дело намекнуть…
– Вот, Хелен, что бы мы делали, если бы в наших рядах не было таких заботливых и чутких товарищей! Итак, решено?
– Да, сразу отсюда едем в отель (это, по-моему, совсем близко), кидаем вещи и на метро добираемся до центра.
– Ещё кого-нибудь возьмём? Сандру, может быть, или Джоффри? – поинтересовалась Хелен.
– Предложим, конечно, – ответил Костя, – но я не думаю, что эти ленивые бюргеры клюнут на что-нибудь, кроме халявного ужина. В перерыве обойду иностранцев: может быть, кто-то из моих старых приятелей захочет составить нам компанию.
Вскоре начавшаяся лекция явила собой типичный пример утомительной корпоративной силлогистики, когда большие дяди пытаются объяснить широким массам наёмных работников непреложную ценность каких-либо нововведений; и всем приходится делать умные, глубоко заинтересованные физиономии, хотя каждому дураку ясно, что, кроме ещё одной головной боли, это нововведение никаких барышей обыкновенным труженикам не сулит; а кое-кому может стоить и его рабочего места.
Имплементация нового софтвера, предполагала, в двухлетней перспективе, сокращение трудозатрат на 10-15%, со всеми вытекающими последствиями; и, хотя об этом было известно почти каждому сотруднику, немецкий трибун из Дюссельдорфа, читавший вступительные тезисы, очень мягко и красиво обошёл столь щекотливый для многих присутствовавших в зале момент и только вскользь упомянул «весьма существенную экономию по ряду будущих проектов».
Читать бесплатно другие книги:
