Жди, за тобой придут Романенко Владимир

— Украина до полуночи явно не доживёт, а Франция…

— Да типун тебе на язык, иуда племени человеческого!

Кое-как дождались второго поединка, и здесь по-настоящему волноваться пришлось одному только Эдику. Костя ни капли не верил, что соотечественники его друга смогут оказать итальянцам хоть какое-нибудь серьёзное сопротивление. Так оно и вышло.

Нокаутированные, в сухую разбитые славяне, проигравшие свой последний матч на мировом первенстве со счётом 3:0, с опущенными головами покидали гамбургский стадион. Эдик, чей вид был не менее траурным, сухо пожал Костину руку, обулся и пошёл в кабак заливать свою грусть.

Когда порожние бутылки были вынесены на кухню, бокалы тщательно вымыты и поставлены обратно в шкаф, унылый и хмурый, как лондонская погода, Костя вдруг вспомнил о своём мобильнике.

— Там вроде были какие-то месседжи, — проговорил он вслух, широко позёвывая. — Надо глянуть…

Будто уловив, что хозяин думает о нём, телефон загудел и начал подавать сигналы, характерные для входящих смс-ок. Ну, разумеется, это был Луиджи!

«Sorry, my dear brother! I am terribly sorry!..» — таков был его комментарий на последнее футбольное событие. «Лицемер!» — укоризненно ответил ему Костя. «May be… Каюсь! Но ваши hohly, по-моему, и не стремились к победе». «Это точно. Выход в финала был для них всё равно как для бразилов — чемпионский титул». «Для каких ещё бразилов?!» — обиделся итальянец. «О’кей, о’кей. Для немцев», — подначил его Костя. «Всем задницу надерём! Всем до одного!» — пообещал грозный выходец из Палермо. «Ну, ну…».

Ответов больше не было, и Костя полез читать другие месседжи, пришедшие за день. В памяти мобильника он нашёл семь пропущенных звонков и три смс-ки от Эдика, два звонка и одно сообщение от Кирилла, ещё несколько попыток дозвона с неопределившимися номерами, голосовую почту от Рене и Клаудии из HR — они, оказывается, были не в курсе, что Костя взял выходной; иными словами, ворох ненужного мусора и ничего по делу.

Регистр звуковых сообщений показывал, однако, три позиции. Стало быть, кроме Клаудии и Рене, кто-то ещё очень жаждал с ним сегодня поговорить. Когда v-mail box начал проигрывать третий месседж, в глазах у Кости потемнело, а уши стали холодными.

«Константин, привет, это Эвелин! Извини, что не отвечала на звонки и письма: в ашраме нет абсолютно никакой мобильной связи. Полное средневековье. Но вообще тут занятно: для меня очень много нового… Сегодня нашу группу вывезли на экскурсию в Тибет. Скоро подъедем к Лхасе. Природа здесь необыкновенная!.. Спасибо тебе большое за такую лавину смс-ок! Я по тебе тоже скучаю… Ну, ладно. Увидимся через неделю. Целую! Пока!».

Это был удивительный матч. Настоящий шедевр. Истинная жемчужина немецкого Мондиаля. Костя ликовал. Самоуверенные на стадии группового турнира и в 1/8 финала бразильцы как будто бы отказывались понимать, что их победное шествие к венцу мирового первенства уже закончилось.

Исход встречи решил всего один гол, забитый Анри на 57-ой минуте после ювелирной подачи Зидана. Один гол. Но всё-таки это была триумфальная, можно сказать, эпохальная победа!

Ещё вчера готовый уйти в полную резиньяцию из-за печального фиаско его любимой команды, Костя воспрянул духом.

«Как всё-таки справедливо и тонко устроен наш мир! Ведь я не поверил вчера твоему сообщению, Эвелин, попросил знака у небес, и вот вам, пожалуйста, куда уж красноречивее. Vivat, la France!».

Во вторник, когда Италия отомстила немцам за Аргентину, выиграв у них в полуфинале со счётом 2:0, Костя первым отбил смс-ку Луиджи: «Вы полностью искупили свою вину, brothers. Отныне перед Богом и всем мировым сообществом Италия чиста, как Дева Мария до соития со Святым Духом!».

«Подожди воскресенья, братишка! Ты ещё увидишь, что такое настоящий футбол!» — не замедлил прийти ответ. «Я лучше подожду завтрашнего дня и погляжу, кто будет вашим соперником…».

И завтрашний день стал апофеозом Костиного счастья.

Португалия, выигравшая у англичан по пенальти в финала, конечно же, оказала сопротивление подопечным Раймона Доменека. Виктория далась нелегко. Разрыв снова был минимальным: 1:0. Но по классу игры Франция выглядела сильнее. Победа была честной и заслуженной.

— Да, рано я начал петь тризну над своей судьбой. В моей жизни грядут действительно большие перемены! Ура!! — холистически подытожил Костя футбольные «намёки» мироздания, выключил телевизор и тут же начал отстукивать смс-ку Эвелин.

«…Если хочешь, могу встретить тебя в аэропорту», — закончил он своё сообщение, но ответа на него так и не последовало.

В пятницу днём, когда Костя сидел на переговорах с клиентом, его телефон, покоившийся во внутреннем кармане пиджака, вдруг начал вибрировать, сигнализируя входящий звонок. Осторожно достав аппарат и незаметно для окружающих глянув в окошко монитора, Костя едва не подскочил на стуле: звонок был от Эвелин.

Вероятнее всего, девушка пробовала связаться с ним по дороге домой. Но положение было такое, что поднять трубку он никак не мог. В надежде на то, что Эвелин оставит ему звуковое сообщение, Костя положил телефон обратно в карман, дождался перерыва и пулей выскочил за дверь.

Слышимость была очень плохой, v-mail box постоянно шуршал, хрипел и улюлюкал, так что, в результате, до Кости дошли только обрывки отдельных фраз: «…порта Катманду… через сорок минут… доберусь сама… позвоню, когда…».

Он тут же попытался набрать её номер, но безуспешно: видимо, самолёт уже взлетел.

До восьми вечера Костя никак не мог успокоиться. Звонков не было, и телефон Эвелин не отвечал. Вместо неё объявился Эдик.

— Мы тут с Кирюхой зависли в Прелюдии. Нужен третий. Подкатывай, короче!

— Да вы, чай, давненько уже там пришвартовались?..

Вливаться абсолютно трезвым в пьяную компанию особого желания Костя не испытывал.

— Три часа назад якорь бросили. А какая разница?

— Не могу, Эдюнь. Звонка важного жду.

— Debes, ergo potes! (Ты должен, следовательно, можешь!). Здесь подождёшь.

— Ну, ладно, — ответил Костя, раздумывая. — Может, подгребу. Кирюхе скажи, чтобы не частил. И на улицу его почаще выводи.

— Да мы и так на улице сидим. Ты лучше сам резину не тяни… Чё-то я ещё хотел тебе сказать… А-а! Тетрадочку захвати серую.

— Что, и ты уже в курсе?! Ладно, захвачу.

«Если Эвелин из аэропорта будет добираться сама, то позвонит мне, скорее всего, после того, как немного отдохнёт, примет ванну, поест, — логически прикинул Костя. — Сколько, интересно, летит этот чёртов самолёт из Катманду до Брюсселя?.. В любом случае, сегодня мы вряд ли встретимся. А коль так, почему бы мне и не выпить пару кружечек?».

Эвелин позвонила, когда он заканчивал свой первый стакан. Она была такой уставшей, что не смогла представить ему даже кратенького экспозе своих непальских приключений, лишь попросила в девять утра подобрать её и ещё двух участников слёта у Южного Парка.

Эдик хитро глянул в сияющие Костины глаза, когда тот вновь приложился к своему стакану, и молвил:

— Гляди там завтра в оба! Не эксцитативничай!

— Чего-чего? — хором спросили Костя и Кирилл.

— Башку не теряй, в смысле! А то ведь, как сказал Публий Сир: Animo imperabit sapiens, stultus serviette. (Умный натурой своей управляет, а глупый ей служит). Кирюха, давай тост!

— Алаверды.

— Я скажу, — вызвался Костя. — Чтобы финал прошёл удачно! То есть, чтобы победили наши!

Выпили, обсудили, кто, в данном случае, подразумевался под «нашими», заказали ещё по одной, потом проводили пьяного Кирилла, вернулись в Прелюдию и долго сидели над злополучной тетрадкой, выясняя, могли ли описанные там события произойти в реальности.

Домой Костя ушёл в приличном подпитии, но на следующее утро, поднявшись по будильнику, никаких губительных консеквенций в своём организме и в голове, по счастью, не обнаружил.

— Вставайте, граф, вас ждут великие дела! — пропел он известную побудку Анри Сен-Симона и выпрыгнул из-под одеяла.

Глава шестнадцатая
Ретроспектива

— Бытие не подвластно нашим желаниям, Костик. И ты знаешь это теперь очень хорошо, — сказала Вера Алексеевна, после того, как ей удалось перевести его в сидячее положение.

Слова её были ответом на первый вопрос, первую осмысленную фразу, которую Костя смог произнести за минувшую неделю со дня гибели Оксаны:

— Почему всё так?

— Людей, подобных тебе, Костик, отмечают в момент их рождения, а потом, когда приходит время, с ними вступают в контакт. Именно в этом возрасте тебе было уготовано пережить трансформацию, которую ты пережил четыре дня тому назад. Всё остальное лишь выполняло функцию сопутствующих обстоятельств и являлось необходимыми условиями перехода. Теперь ты обладаешь знанием, которое никто и никогда не сможет у тебя отобрать. Отныне все люди и события будут восприниматься тобой такими, какие они есть на самом деле; твоё понимание навсегда останется свободным от догм. Но весь пережитый тобой опыт последних дней — лишь только первый этап длинного и тернистого пути. Помни об этом!

— Для чего вы пришли? — односложно спросил Костя.

— Дальнейшее пребывание в состоянии изменённого сознания могло бы повредить твоему здоровью.

— Вы говорили, что моя любовь и забота об Оксане имели первостепенное значние для нас обоих. Но Оксана погибла…

— Физическая смерть может прийти к человеку миллионом различных способов, и, если она уже предначертана, изменить его судьбу невероятно сложно. А самое главное: изменение, в любом случае, способно произойти только лишь ценой чего-то ещё, как правило, не менее страшного и тяжёлого. Другой аспект смерти заключается в том, что с её приходом никакие человеческие проблемы не исчезают. Именно поэтому твоя любовь к Оксане и забота о ней имели огромное значение для её успешной адаптации к новым формам бытия за чертой проявленного мира. Что же касается тебя самого, то только благодаря любви ты стал, наконец, тем, кем являешься сейчас — пробуждённым человеком.

— И что же я теперь должен со всем этим делать? — рассеяно поинтересовался Костя.

Слова Веры Алексеевны были понятны ему. Всё, что она говорила, являлось правдой. Оксану нельзя было спасти — в этом он уже не сомневался. Ретроспективным внутренним зрением Костя мог теперь ясно различить то клеймо смерти, о котором говорила «колдунья», и которое довлело над его женой.

— Делать с этим ничего не надо, — рассмеялась Вера Алексеевна. — Это оно теперь будет делать с тобой всё, что ему заблагорассудится. Росток подлинной жизни только лишь проклюнулся в недрах твоего сознания, но понадобятся ещё долгие годы для того, чтобы он окреп и развился в плодоносное дерево.

— А с этим состоянием «изменённого сознания» — так, кажется, вы его назвали — я часто буду сталкиваться?

— Ты ведь уже знаешь, что настоящий мир находится вне времени, а следовательно, и вне понятий «редко» и «часто». Не думай об этом. Твоя задача состоит в том, чтобы научиться жить, а не влачить своё существование подобно большинству людей, которые бездумно и бесчувственно переплывают изо дня в день, из месяца в месяц и из года в год — только лишь для того, чтобы в одно прекрасное мгновенье испустить дух и неподготовленными перейти в иной мир. Эти люди никогда не имели возможности познакомиться с реальностью, а ты прикоснулся к ней напрямую, ощутил её вкус и запах, увидел, насколько она бесконечна и удивительна. Ты познал великое блаженство, Костик — блаженство слияния со всем сущим. Но внешняя сторона твоей жизни будет по-прежнему протекать среди обычных людей. Каждый день ты будешь наблюдать их трагическую слепоту, без возможности что-либо исправить, без возможности хоть как-то помочь им — объяснениями или действиями. Тебе придётся разговаривать с этими «заводными куклами в человеческом обличии» на их бессмысленном языке, потому что твоих настоящих слов им, увы, не суждено будет понять. Иногда ты станешь поддаваться отчаянию и, возможно, даже проклинать свою судьбу. Но всё это окажется преходящим. Постепенно ты выучишься жить по-новому; и не просто жить, а постоянно, каждую секунду, находиться в глубоком переживании собственной жизни. И вот тогда внутреннее осознание твоей божественной природы и единства всего Творения придут в полную гармонию с земным планом существования тебя, как личности.

— Вы говорили, что я должен буду с кем-то встретиться?..

— Это произойдёт ещё очень не скоро — тогда, когда ты окажешься готовым для следующего шага. А пока выкинь, пожалуйста, все мои «предсказания» из головы. Первое время тебе будет не до них. Пойми, ты уже совсем не тот, кем являлся неделю назад. Прежнего Костика больше нет — он умер, вместе с Оксаночкой и Славиком. Прими это как объективную данность и отправляйся исследовать наш странный, противоречивый и, в то же время, волшебный, в своей чудесной нереальности, мир. Уверяю тебя, ты найдёшь его весьма «изменившимся»!..

— Почему внешний мир должен настолько шокировать меня?

— Ты обрёл свободу, Костик. Но стать свободным и научиться жить на свободе — это далеко не одно и то же…

Первое потрясение от встречи с окружающей действительностью он испытал в тот же вечер.

После ухода Веры Алексеевны Костя решил прекратить своё затворничество.

Добравшись до Пушкинской площади, он вылез на поверхность, потоптался пару минут на «пятачке влюблённых» у ног поэта и неторопливо двинулся по Тверской, тогда ещё именовавшейся улицей Горького, в сторону Кремля.

Улица и перемещавшийся по ней народ выглядели заурядно и привычно. Костя стал потихоньку расслабляться и, в конце концов, полностью отдался потоку собственных мыслей.

Поглазев немного на полутёмные витрины книжного магазина «Москва» и дойдя до следующего за ним перекрёстка, Костя решил сменить сторону улицы, чтобы у Манежной площади повернуть направо и войти в Александровский сад.

Сумерки сгущались. Вот-вот должно было включиться ночное освещение, и именно его отсутствие в этот час делало окружающий пейзаж, несмотря на всю его будничность, каким-то таинственным и совершенно не московским. Небо плавно и безмятежно перемещалось из сине-голубой части видимого спектра в неразличимый для глаза высокочастотный ультрафиолет. Дома постепенно теряли свои краски, а их евклидова перпендикулярность относительно асфальта начинала выходить за рамки классической геометрии.

Пространство как будто бы меняло свои имманентные параметры, отчего дороги и тротуары делались продолжением строений, а те, в свою очередь, превращались в некие причудливые вздыбливания на земной поверхности, подобные гигантским океаническим цунами, неожиданно застывшим на пике их циклопического формирования. Машины походили на смешных торопливых животных, снующих туда-сюда в поисках пищи. А люди превратились в исхудалых, облысевших сусликов, трансформировавших своё задумчивое прямосидение в не менее задумчивую и озабоченную прямоходячесть.

Костя с интересом регистрировал все эти неожиданные наблюдения в своей голове, однако ни сам факт их возникновения, ни их гротескность его не настораживали.

Скачок произошёл именно в тот момент, когда зажглись уличные фонари. Костя как раз поравнялся с памятником Юрию Долгорукому и в течение нескольких секунд никак не мог определить, что же такое до боли знакомое этот мужественный всадник ему напоминает.

Неожиданная вспышка света прервала его ассоциативный ряд. Частичному оживлению красок сопутствовал эффект, с трудом вписывающийся в законы физики: всё движение на улице Горького внезапно застыло, пропал звук, и Костя кожей почувствовал приближение смертельной опасности.

Он обнаружил, что стоит посередине проезжей части, в каких-нибудь двадцати метрах от огромного самосвала, из-за лобового стекла которого выглядывает скованное нечеловеческим ужасом лицо водителя.

Оказалось, что, пока Костя пытался соотнести образ основателя Москвы с некоторыми туманными аналогиями из своей памяти, его тело начало неосознанно двигаться в направлении памятника. И, если бы не своевременное вмешательство «из-за кулис», все неминуемо завершилось бы летальным исходом.

Выяснилось, что грузовик не был абсолютно неподвижным: он перемещался в Костином направлении, но с такой скоростью, что, останься Костя стоять на месте, непосредственный контакт с бампером самосвала произошёл бы, дай Бог, к следующему утру. И, тем не менее, какая-то необъяснимая внутренняя сила заставила Костю в два могучих прыжка преодолеть расстояние от его первоначальной позиции до тротуара.

Как только он приземлился на бордюр, невидимый оператор этого шоу снял свою программу с «паузы» и вернул проигрыватель в положение «play». Включился звук, самосвал, истошно сигналя, пронёсся мимо, и в Костины уши снова влился монотонный гам уличного движения и хаотические реплики случайных прохожих.

Опасность прошла стороной, после чего визуальный мир восстановился в своей классической форме, сделавшись таким, каким Костя привык его видеть. И всё же что-то в окружающей обстановке непередаваемо изменилось. Возникла странная отчуждённость, сопровождавшаяся ощущением нереальности происходящего.

Улица Горького, со всем, что на ней было, превратилась вдруг в огромный кинозал под открытым небом. И хотя до стен домов, до стоявших на тротуаре машин, до фонарных столбов, светофоров, мусорных контейнеров и людей можно было дотронуться, чувство абсолютной невещественности всех этих фантомов и тотальной обманчивости собственных ощущений, сделалось необыкновенно острым.

Самое забавное заключалось в том, что никто из зрителей, казалось, понятия не имел о том, что происходящее вокруг не есть действительность.

Поравнявшись с «Националем», Костя принялся внимательно рассматривать каждую из аккуратно припаркованных у отеля иномарок, которые ощутимо контрастировали со скромной палитрой сновавших туда-сюда «Жигулей», «Волг», «Москвичей» и куцых «Запорожцев».

Двери одной из иномарок открылись, и из кожаных недр шикарного универсала «Volvo» выползла холёная пара средних лет. С иголочки одетый шофёр неторопливо достал из багажника два громоздких чемодана, опустил их на прикреплённые к днищу колёса, выдвинул телескопические ручки и торжественно передал груз пассажирам.

Мужчина попытался на ломанном русском задать выбежавшему им навстречу портье какой-то вопрос, и, пока тот вникал в суть дела, Костя, как будто бы невзначай, прошёл ровно между двумя собеседниками.

Для сообщения дополнительного акцента своему намерению он даже прикрикнул на манер немецких рыночных грузчиков: «Иншульдигум зи битте!». Однако ни иностранец, ни служитель гостиницы никаких следов тревоги или ирритации не обнаружили.

«Весело… Я, что же теперь, невидимым для людей сделался?»

Он попробовал неожиданно замереть как вкопанный на пути одного из прохожих — молодого верзилы с коротким ёжиком волос. Но и в этот раз никакого деликта учинить ему не удалось. Ещё совсем недавно за такую выходку можно было легко огрести серьёзного тычка, или уж, по крайней мере, быть облитому с ног до головы отборным матом. Сейчас же верзила просто обогнул Костю, словно тот был афишной тумбой, и, ни чуть не замешкавшись, проследовал своим курсом.

Вера Алексеевна не обманула: изменения, произошедшие во внешнем мире за время Костиного отсутствия, носили характер подлинной радикальности. Увиденное им в последние пятнадцать минут было достаточной причиной для того, чтобы переиграть свои ближайшие планы и, вместо уединённого отдыха в тишине Александровского сада, окунуться в самую гущу событий, выйдя прямиком на Красную площадь.

Народу на центральном тусовочном месте Советского Союза, даже в столь поздний час, было достаточно. Отовсюду слышалась родная, с местечковыми диалектами, а также нац-меньшинственная и даже иностранная речь.

Добрая половина территории площади и окрестного антуража была поделена гостями города на приватные фотографические композиции. ГУМ, мавзолей и собор Василия Блаженного, как немые свидетели и стражи всей этой псевдореальной суеты, обрамляли периметр естественного Колизея.

Здесь, на Красной площади, Костя устроил для себя настоящее представление. Он нарочно втискивался между фотографирующимися людьми, строил рожи при съёмке и принимал неприличные позы, но никто ни разу его не отпугнул, не сделал замечания и даже не заговорил с ним. Минут пять Костя ходил вслед за важным милиционером с кобурой и планшетом на боку, как клоун копировал все его движения, делал вид, что обнимает доброго дядю в фуражке за пояс и за плечи, но не вызвал даже тени улыбки на лицах тех, кто, казалось, наблюдал за его действиями.

Сам милиционер один раз всё-таки обернулся в Костину сторону, причём довольно резко, но, смерив Костю взглядом, остался абсолютно равнодушен к его присутствию.

Тогда Костя деловито справился у хранителя порядка о том, как ему из Москвы проехать в Комсомольск-на-Амуре, на что получил лаконичный совет вернуться на Охотный ряд, сесть в метро и добраться до Казанского вокзала, а там уже спросить в билетной кассе или в справочной.

— А кратчайший путь на Марс вы мне не подскажете?

Но милиционер уже не слушал его, поскольку заметил какое-то подозрительное движение у памятника Минину и Пожарскому, отчего тут же устремился к месту нарушения общественного порядка.

После этого инцидента Костя принялся ходить на руках, бегать по всей площади взад и вперёд, улюлюкать и петь во всё горло «широка страна моя родная», но так и не смог заинтересовать своими чудачествами кого-либо из находившихся на площади людей.

В финале он перелез через ограждающую цепь в нескольких шагах от мавзолея, картинно прошествовал вдоль надгробий генсеков, поднялся к кремлёвской стене, потрогал урны с прахом советских знаменитостей и беззаботно вылез обратно на мостовую у самых ворот Спасской башни.

Ощущение от всего пережитого было настолько необычным, что Косте непреодолимо захотелось рассказать о своих новоприобретённых способностях кому-нибудь из друзей. Вспомнив, что ближайший к Кремлю вход в гостиницу «Россия» был оборудован телефонным автоматом, он тут же порылся в карманах, выудил оттуда монету и, подойдя к кабинке, нетерпеливо набрал домашний номер Борьки.

— …На твоих словах абсолютно невозможно сосредоточиться, Кость. Ты как будто бы говоришь и сам же меня чем-то отвлекаешь — из-за этого я постоянно ухожу в свои мысли. А, когда молчишь, я и вовсе не чувствую, что ты здесь, в комнате; если, конечно, на тебя не смотрю…

Дело было в том, что, пока Костя ехал к Борьке в Измайлово, желание делиться с кем-либо своим новым видением мира у него потихоньку прошло.

«Зачем людей понапрасну травмировать? Я ведь ещё сам толком не разобрался, что же такое в действительности со мной произошло. Да и не поймёт никто моих восторженных рассказов через неделю после Оксаниной смерти».

Когда Костя вошёл, заранее придав своей физиономии как можно более суровый вид, Борька тут же принялся успокаивать его и делал это настолько проникновенно, что едва не прослезился.

Для Кости же в Борькиных словах слышалось теперь что-то новое и не очень приятное. Вернее, слова-то как раз были правильными; мимику, жесты и интонацию в своих соболезнованиях хозяин квартиры выдерживал. Но от всего этого веяло пустотой.

Борька спросил о Костином самочувствии и о том, как он справился с нечеловеческим напряжением последних дней.

— Напряжением? — удивился Костя. — Ты о чём? Я вовсе не напрягался.

— Ладно, ладно. Не хотел тебя обидеть. Прости!

— Да перестань ты, Борь! Зарыдай ещё, как старушка-плакальщица на похоронах.

Теперь Борькин тон его действительно раздражал.

«Нельзя же быть таким лицемером! Ну, сказал пару жалостливых фраз для приличия — и можно после этого общаться по-людски».

Вслух Костя ничего подобного говорить, однако, не стал.

Через некоторое время его, наконец, осенило: проблема заключалась в нём, а не в Борьке; точнее, в его, Костиных, новообретённых «сверхъестественных» талантах.

Старый и надёжный товарищ вовсе не выродился в двуликого Януса. Суть явления объяснялась иначе: в результате своего метафизического опыта Костя приобрёл способность чувствовать в душе приятеля то, в чём Борька, даже будучи вывернутым наизнанку, никогда в жизни себе бы не признался.

Как только Косте, наконец, открылся смысл происходившего, ему сделалось даже неловко. Он решил всё-таки поведать Борьке кое-что из своих переживаний.

И тут его ждал ещё один странный сюрприз: как бы Костя ни старался, в какие выражения ни облекал детали своего рассказа, Борька упорно отказывался понимать смысл передаваемой информации.

Складывалось такое впечатление, как будто Костя разговаривал с ним на санскрите или языке древних шумеров. Борька вертел головой по сторонам, как озабоченный попугай, ёрзал, кряхтел, откашливался, то и дело вскакивал, чтобы поправить спадающее от его хаотичных движений покрывало, затем брал с журнального столика записную книжку и начинал что-то пристально в ней разглядывать.

Спустя двадцать минут он не выдержал и сознался, что совершенно не может сконцентрироваться на Костиных словах.

И вот ведь чудо: стоило им только переключиться на более привычные темы, как у Борьки проснулась его естественная способность воспринимать услышанное и вполне адекватно реагировать.

Убедившись в полной дееспособности друга, как разумного существа, Костя ещё раз попытался заговорить с ним об иллюзорности физического мира, однако не прошло и минуты, как Борька снова погрузился в непроницаемый блэкаут, главным симптомом которого по-прежнему была ни чем не обоснованная, мартышечья суетливость.

«Ах, вот, значит, как! — заключил Костя, потеряв всякую надежду на контакт. — Тайна защищает самоё себя? Любопытно… О, сколько ж нам открытий чудных готовит просветленья дух…».

А открытий в ближайшие дни последовало действительно не мало.

Глубинная неискренность, являющаяся следствием исконно амбивалентной природы человеческих эмоций, была присуща не только Борьке. Абсолютно все, с кем Косте пришлось разговаривать в первые недели своего нового, «постмортального», бытия, точно стендовые модели homo sapiens, выказывали фатальную разобщённость между мыслью, словом и делом.

Там, где была забота, обязательно присутствовала неприязнь. Тёплые и, казалось бы, вполне дружественные слова опирались на скрытую душевную чёрствость и безразличие. Щедрость шла рука об руку со скаредностью. Смех являлся отражением сердечной грусти, а вербально выраженная печаль и сострадание свидетельствовали о тайном удовлетворении чужими бедами или даже откровенном злорадстве.

Оппонент мог, зачастую, вполне серьёзно разглагольствовать о своих намерениях или планах, при этом не больно-то веря собственным клятвам и полагая, что в реальности поступит иначе, однако дальнейшие события иногда показывали, что он не только нарушал им же самим данные обеты, но и действовал вопреки тому, что загодя выстраивал у себя в голове. В таких случаях обмануть Костю было невозможно.

Один преподаватель, снискавший себе репутацию лютой ненависти к плохо успевающим студентам, заявил как-то в ответ на Костину просьбу о переносе экзамена, который тот пропустил из-за гибели жены, что постарается принять его в начале июля, хотя именно на это время он уже выхлопотал путёвки в подмосковную Рузу для себя и своей жены. Костя тут же смекнул, что адепт просвещения пытается самым наглым образом его кинуть, хотя сразу почувствовал, что сдача всё-таки состоится.

— Спасибо, Валерий Палыч, — заявил он, не моргнув глазом. — Мне бы подошел любой день с третьего по седьмое, если вас это тоже устраивает.

— Да, вполне.

Пятого июля он сдал свой экзамен Валерию Палычу, который, не выдержав мук совести, специально для него приехал из Рузы в Москву. Так Костя смог разглядеть в душе профессора то, что было неведомо даже ему самому.

Кроме исключительной проницательности в делах людских, новоиспечённый провидец стал поразительным образом угадывать будущие события.

До Нострадамуса ему, конечно, было далеко, да и заглядывать во тьму грядущих столетий у Кости не возникло пока насущной необходимости. Но предсказать, к примеру, наличие или отсутствие пива в каком-либо конкретном магазине города Москвы, оценку, которую кто-то из знакомых должен был получить на экзамене, и некоторые новости, передаваемые по телевизору, он мог практически безошибочно.

Однажды, стоя в компании сокурсников на задней площадке автобуса, застывшего на очередном перекрёстке, он вдруг с интересом начал разглядывать жёлтый пикап, водитель которого нервно курил.

— Через минуту эта машина разобьётся…

Его попутчики засмеялись и до следующего перекрёстка обсуждали нелепость подобных предсказаний. Но каково же было их удивление, если не сказать, шок, когда они увидели тот самый пикап, пытавшийся за мгновения до этого проскочить на жёлтый свет, раздавленным в лепёшку под огромными колёсами стотонного БелАЗа.

Костино присутствие нередко провоцировало явления полтергейста в тех домах и квартирах, где о мистических проделках барабашек и домовых никто не слышал.

Другую свою странность он обнаружил в один из жарких июльских дней, когда асфальт на улице плавился, и даже на берегу Клязьменского водохранилища, при наличии пива и регулярных омовений, спастись от угнетающего зноя было практически невозможно.

Борька и ещё несколько мехматовцев оказались невольными свидетелями того, как Костя, сидя на песке и обливаясь потом, в сердцах произнёс:

— Да чтоб завтра же сюда пришёл такой холод, что мы все были бы вынуждены одеться в брюки и свитера! И чтоб держался этот холод, по меньшей мере неделю!

Тогда, на пляже, никто особенного значения Костиным словам не придал, но на следующий день вспомнить о них пожелали многие: за одну ночь температура воздуха упала с 38-ми градусов Цельсия до 16-ти и в течение недели оставалась на этой отметке.

Стоило только кому-то из друзей и близких хоть капельку разозлиться на Костю, как этот человек тут же подхватывал какую-нибудь заразу, простывал, вывихивал или ломал конечности, терял деньги или по уши увязал в самых разнообразных проблемах. Причём степень индивидуальной кары всегда оказывалась пропорциональной величине того недоброго импульса, который посылался в Костин адрес.

Но дар имел и оборотную сторону.

Кроме возможности проникновения в тайники человеческих умов и сердец, он, сам того не желая, оказался подверженным явлению аналогичного характера, которое, по сути своей, было неприятным. Через несколько недель после смерти Оксаны Костины мысли стали проецироваться в головы его собеседников, а также прочих людей, оказывавшихся поблизости, но непосредственно с ним не разговаривавших.

Костя всегда был порядочным и добрым человеком, но и у него в мозгу проскакивали иногда нелицеприятные для окружающих оценки людей. Когда же подобные мысли озвучивались случайным «приёмником», Косте приходилось краснеть, хотя никто, конечно же, не догадывался, откуда дул этот ветер.

Такие вещи как страх, злоба, высокомерие, зависть и обида сделались крайне опасными для Костиного сознания. Поскольку их вещественная подоплёка не могла теперь остаться не узнанной, секуцию за нехорошие мысли «пробуждённый человек», как окрестила его Вера Алексеевна, всегда получал «не отходя от кассы».

В результате действия подобной отрицательно-обратной связи бедовая Костина головушка частенько побаливала, а грудь саднило от жгучего чувства несправедливости: ведь из всех божьих тварей для прохождения этого «чистилища на земле» был выбран почему-то только он один. Остальные могли спокойно врать, сколько им влезет, злиться, обижаться, завидовать, презирать себе подобных и трястись от страха перед чем бы то ни было хоть всю свою жизнь — никаких болезненных реакций за это они не получали.

К концу лета Костя сообразил, что в том состоянии, в каком он находился, приступать к учёбе было бы слишком рискованно: можно было не рассчитать свои силы и, чего доброго, угодить в психушку. Поэтому в начале сентября он, сославшись на тяжёлое душевное состояние в связи с потерей любимого человека, оформил академический отпуск, сдал комнату в «Крестах» и переехал к родителям.

За год своего отдыха Костя много перечитал, серьёзно подтянул английский и стал, как прежде Вячеслав, постоянным абонентом Библиотеки Иностранной Литературы. С товарищами по университету Костя также периодически встречался, а вот девушкам, несмотря на их повышенный интерес к нему, никаких симпатий не оказывал.

Более-менее восстановившись в психическом смысле, а точнее, привыкнув к «избранному» статусу, он вернулся к студенческим делам, отстав от Борьки и других его сверстников на один курс.

Учился Костя, тем не менее, по-прежнему легко и через два года уверенно подошёл к диплому со средним баллом 4,98.

Дело происходило уже в постсоветское время, и параллельно с мехматом Костя стал посещать лекции в известном экономическом вузе, открытом в Москве с лёгкой руки одного американского профессора и располагавшемся здесь же, на территории МГУ.

Защитив диплом, он тотчас забыл про свою номинальную специальность и практически сразу устроился работать в одну из коммерческих структур, организованную его старшими братьями по науке.

Видя Костин недюжинный ум и достойную восхищения прозорливость, отцы-основатели подрядились оплачивать его учёбу в московском филиале одной настоящей американской бизнес-школы, чтобы их протеже стал в конце концов сертифицированным специалистом международного образца.

Недели и месяцы сменяли друг друга как цветные пластинки в калейдоскопе. Костя учился и работал, встречался со старыми приятелями. Однако ни новой пассии, ни даже обыкновенной «постельной» знакомой долгосрочного характера со дня смерти Оксаны он так и не завёл.

Старые московские подружки, бывшие приятельницы по университету и коллеги женского пола уже давно махнули на Костю рукой и стали относиться к нему почти как к брату. Никто не знал, сколько ещё могла бы продлиться эта добровольная половая аскеза, и, когда она наконец закончилась, все были несказанно удивлены.

На одной из корпоративных вечеринок, как говорится, «средь шумного балла, случайно», он встретил Таню…

Глава семнадцатая
Бельгия, Гент-Ремушан, июль 2006

Элегантная серая бэха плавно остановилась у тротуара в двадцати метрах от зеленеющей границы Южного Парка и, подождав несколько секунд, издала короткий, но мощный гудок, чтобы привлечь внимание трёх сонных ротозеев с большими сумками и заплечными мешками.

Ротозеи — две девушки и один молодой человек — категорически отказывались воспринимать пятьсот пятидесятый экзекьютив как потенциальное средство их будущего передвижения.

Видя лёгкое замешательство своих пассажиров, Костя выглянул из окна и приветливо помахал им рукой. Эвелин тут же бросила сумки, подбежала к нему и торопливо чмокнула в щёчку. Белый топик и короткие джинсовые шорты эффектно подчёркивали идеальную фигуру девушки, а улыбка на её красивом лице действовала мощнее любого гипноза.

— Привет, Константин! Мы, честно говоря, ожидали «карету» поскромнее…

— Я уже понял… — ответил Костя, всё ещё пребывая в волнующем оцепенении. — Салют пионерам мистических глубин! И доброе утро.

— Знакомься, это моя подруга Жаклина, я про неё тебе рассказывала. А это Флорис — он тоже едет с нами в Ремушан.

Жаклина оказалась высокой шатенкой с плоским, маловыразительным, конопатым лицом, обладавшей развитыми, неженственными плечами, характерными для профессиональных пловчих. Облегающая красная футболка, эластичные чёрные шорты, кроссовки Reebok и кепка Nike лишь только усиливали физкультурные ассоциации. Чуть-чуть дискредитировало образ мелкое подёргивание левой щеки, в духе семёновского Мюллера.

Главным достоянием Флориса были карие глаза, длинные, вьющиеся волосы до плеч, тёмные, как смоль, а также «латиноамериканский» загар. Светлая рубашка, застёгнутая у солнечного сплетения, небрежно подвешенные на пуговице очки Polaroid, длинные шорты болотного цвета и элегантные кожаные сандалии, делали из парня европеизированную копию мексиканского мачо.

— Рад познакомиться! — вежливо улыбнулся Костя и пожал протянутые ему руки.

Когда последние единицы багажа были уложены в машину, он подошёл к своей дверце и непринуждённо плюхнулся на водительское сиденье.

Перспектива двухчасовой поездки рядышком с Эвелин отозвалась сладким покалыванием в позвоночнике. «Давненько я не испытывал этих милых вибраций. Ну, что ж, пришёл час тряхнуть стариной!»

Каково же было его удивление, когда на переднее пассажирское кресло рядом с ним уселась конопатая «пловчиха» Жаклина, а Флорис и Эвелин расположились сзади.

«Это ещё что за номер? Мадам желает немного поиграть?».

Эвелин заняла место по правому борту, и в зеркале заднего вида Костя мог видеть её лицо: некоторая едва уловимая озабоченность, не являющаяся, впрочем, каким-то особенным знаком во фламандской мимической культуре, бегающий взгляд и чуть рассеянная улыбка. «На тонкий флирт это не похоже. Поглядим, что будет дальше…».

Он завёл машину, снялся с ручника и плавно тронулся с места. Эвелин и Флорис тихо заговорили между собой на заднем сиденье. Настолько тихо, что за уличным шумом и звуками работающего двигателя их воркотню не было слышно.

— Константин, а это твой BMW? — поинтересовалась Жаклина.

Разговаривать с «пловчихой» Косте совершенно не хотелось, но приличия обязывали.

— Нет, не мой, — ответил он ровным, лишённым эмоций голосом. — Auto van de zaak (голл. машина от конторы).

— Ты, должно быть, высокую позицию занимаешь? И, наверное, в очень престижной компании работаешь?

Костя засмеялся.

— Что, выгляжу как американский яппи с рекламы модных бизнес-школ? Никогда таковым не был и даже не стремился. Я обыкновенный бельгийский senior manager, работаю в консалтинговой фирме.

Жаклина умолкла на несколько секунд, видимо, пыталась выбрать правильную тактику разговора, а Костя, тем временем, усиленно пялился в зеркало, надеясь поймать взгляд Эвелин, увлечённо шептавшейся с Флорисом.

— Быть менеджером — это, мне кажется, очень не просто, — выкарабкалась, наконец, из своих размышлений Жаклина. — Руководить другими — дело ответственное. И к тому же, оно требует много знаний и опыта.

Эвелин упорно не хотела поворачивать голову в сторону зеркала.

«Да что же это такое?! — мысленно вознегодовал Костя, стараясь никак не показывать своих чувств. — Дался тебе этот бразилопитек!»

Смутное подозрение неожиданно зародилось в его голове.

— Чепуха! — сказал он вслух, выезжая на брюссельский автобан. — «O, tempora! O, mores!», как часто говорит в таких ситуациях один мой приятель. (О времена! О, нравы!)…

Немного подождав реакции с задних трибун на этот громкий «лозунг с подтекстом» и так и не дождавшись её, он заговорил снова:

— Любой студент театрального училища может без всякой переквалификации сделаться менеджером. Здесь всего-то нужно самую капельку лицедейского таланта. Менеджер — это человек, способный в режиме автомата производить на калькуляторе четыре арифметические действия, более-менее приличным языком излагать свои мысли, в письменной и устной форме, печатать на компьютере, пользоваться аутлук экспрессом (или лотус ноутсом), а также вордом, экселем, пауэрпоинтом и, в зависимости от обстоятельств, либо кого-то ругать, либо кому-то льстить. Короче говоря, для меньших по званию и посторонних это должен быть человек трезвомыслящий, даже циничный и властный, а для тех, кто стоит выше по иерархии — забавный, добрый и старательный верный пёс. Ну и, конечно, самое главное для менеджера — это всегда изображать глубокую серьёзность и увлечённость.

Теперь Жаклина была в явном замешательстве, а её щека, из-за приступа тика, превратилась в беззвучный метроном.

Костя вновь попытался наладить контакт с Эвелин. Для этого он начал поправлять зеркало, стучать по нему пальцем, хмыкать и, в конце концов, сумел поймать взгляд столь подчёркнуто игнорировавшей его белокурой феи на заднем сиденье.

— Эвелин! Кто-то, если мне не изменяет память, обещал рассказать о двухнедельном отпуске в горах Тибета. Ты случайно не знаешь этого человека?..

Костина игривая улыбка, открытая, естественная и потому обезоруживающая, хоть и смутила Эвелин до нежного румянца, но всё-таки заставила её улыбнуться в ответ. Он лукаво подмигнул девушке, призывая её оторваться от своей приватной беседы, но тут же увидел, как в глазах Эвелин мелькнула едва уловимая, скрытая мольба.

Нет, скорее, это было отражением непонятной пока для него душевных борений. Девушке как будто бы хотелось одного, а сложившиеся обстоятельства требовали от неё совсем другого, и переступить через них было абсолютно невозможно.

— Давайте-ка я вам сначала новенький анекдот расскажу, а то, не ровён час, забуду, — быстро сказал Костя и увидел, как в глазах Эвелин появилось выражение благодарности. — Мне эту байку один немец недавно пересказал и выдавал, кстати, за вполне реальный случай. Молодая компания сидит в кёльнском баре, выпивает. Вокруг только свои, никаких иностранцев, и, как это нередко бывает в такие минуты, разговор плавно переходит на тему Второй Мировой Войны. Кто-то сообщает, что его дед погиб в Африке, ещё кто-то упоминает восточный фронт. Обнаруживаются внучатые отпрыски героев-подводников, лётчиков, танкистов. Выясняется, что у пары человек дедушки и бабушки погибли 14-го февраля во время знаменитой американской бомбёжки Дрездена. А один парнишка сидит и помалкивает, становясь после каждой новой исповеди всё печальнее и печальнее. «Ганс, что с тобой такое?» — наконец спрашивают его обеспокоенные товарищи. «Да ничего… — тихо говорит им чувак. — Просто мой дедушка умер в концлагере…» «Как?!» — восклицают ошеломлённые собутыльники и принимаются всячески утешать своего приятеля. «Да так, — объясняет им Ганс через какое-то время. — Пописал с вышки на колючую проволоку, а она под током была…».

После того, как бельгийцы натянуто посмеялись над этой шуткой, первым заговорил Флорис:

— С последней войной вообще много приколов связано. Я, помню, хохотал, когда услышал историю одного немецкого аэродрома. Фашисты на протяжении нескольких недель, или даже месяцев, успешно прятали его от союзников в голландских лесах, и однажды им пришло в голову выставить для отвода глаз другой аэродром, не настоящий. Быстренько сляпали пару десятков самолётов из фанеры, натянули маскировку, но так, чтобы с воздуха всё было видно, и сидели, потирали руки. Англичане, как полагается, провели сначала разведку, а потом выслали на точку эскадрилью бомбардировщиков. Но ни одного взрыва немцы в тот день так и не услышали: бомбы, градом сыпавшиеся на деревянные самолёты, при ближайшем рассмотрении, тоже оказались деревянными…

В этот раз девушки смеялись более активно. Да и сам Костя вдруг почувствовал к «латиноамериканцу» неожиданную симпатию. Под благотворным действием юмора, общий разговор стал потихоньку завязываться, и на подъезде к Брюсселю Эвелин решила, наконец, поведать товарищам о своих непальских приключениях:

— Всё, что касалось организации, условий проживания и самого места, было top of the class: пятизвёздочная гостиница в непосредственной близости от ашрама, изысканная восточная кухня в ресторане, любые варианты спортивного отдыха, ну и, конечно, экскурсии, занятия…

— А правда, что этот просветлённый из Индии, ученики которого создали непальский ашрам, был, кроме всего прочего, известнейшим секс-гуру всех времён и народов? — в лоб спросил Костя, желая без проволочек выяснить главный волнующий его вопрос.

Ответом ему были звонкий хохот Флориса, пунцовые щёки Эвелин и неожиданная серьёзность Жаклины, которая тут же посчитала своим долгом просветить невежественного иностранца:

— Западные спецслужбы и медиа навешали огромное количество ярлыков на этого святого человека. Он постоянно говорил о любви и свободе, а злые языки перевернули всё с ног на голову, заявили, будто отдельные моменты в его лекциях были завуалированной пропагандой свободного секса. Да, люди, жившие с ним и учившиеся у него, сбрасывали с себя ложные комплексы, навешанные родителями и общественной моралью. Они исследовали свои желания, пытаясь понять их механизм. Ошо преподавал им главную науку, ради которой человек приходит на эту землю — науку счастья. И не мудрено, что обыватели и ханжи предпочли сделать из него «великого развратника». Ведь для них понятие счастья всегда казалось надуманным.

«Во даёт пловчиха! И кто бы мог такое подумать…».

— А умер «святой человек» всё-таки от СПИДа… — ухмылкой ответил Флорис.

— Его отравили американцы за пять лет до смерти! — взвилась ещё больше Жаклина. — Подсыпали вещество в еду, которое медленно разрушает весь организм и не обнаруживается при медэкспертизе. А потом сами же бросили утку с ВИЧ-инфекцией. Это было официально доказано.

— Давайте не будем ссориться по поводу тех, кого давно уже нет в нашем мире, — тактично предложил Костя. — Одиозность этой, бесспорно, великой фигуры конца прошлого тысячелетия мне понятна, и, сказать по правде, сейчас она меня мало интересует.

— Если ты хочешь узнать, проводятся ли секс-оргии в непальском ашраме, куда ездила Эвелин, спроси у неё прямо! — посоветовал Флорис, и в его интонациях нетрудно было различить некоторый ехидный подтекст.

«Ах ты, жмурик латинский! Вы только посмотрите на него: это загорелое чудо ещё и дерзить умеет!.. Однако что-то здесь не так…». Увидев отражение Эвелин в зеркале, Костя ещё больше укрепился в этой мысли.