«...Ваш дядя и друг Соломон» Френкель Наоми

Лето было жарким, тяжким, засушливым. Сошли мы с автобуса у въезда в кибуц, дядя с одним чемоданом, я – с другим. Это был ранний полдень, и солнце утопало в мареве. Зной и пыль витали над пространством кибуца, вместе с маревом делая строения едва различимыми. Сандалии были набиты мелкими камешками, а понятие мостовой, казалось, этой земле неизвестно. Хотелось поставить чемодан и слегка передохнуть, но я была как-то слишком ленива, чтобы это сделать, и продолжала молча тащить чемодан рядом с дядей. Тяжкий зной словно бы поглотил все слова. На горе, замыкающей нам горизонт, горела растительность, и огонь бежал по тропе, как золотая цепочка, светящаяся в тумане. Пылающая гора накаляла небо, воздух, землю. Дорога, по которой мы шли, казалось мне, вела прямо в огонь пожара. Крайнее отчаяние охватило меня. Дядя, который читал на моем лице каждое движение моей души, увидел это отчаяние:

«Есть проблема, Адас?»

«Есть, дядя Соломон», – сказала я, не отрывая взгляда от страшной горы в пламени пожара.

«Гора эта, детка, проблема всех нас».

Странно, но на душе как-то полегчало, и я успокоилась. Мы вошли в прохладный и уютный дом, где нас уже ожидал накрытый в нашу честь стол. Мойшеле сидел у стола. Он уже заканчивал школу и должен был идти в армию. Год минул после смерти его отца и того дня, когда он пришел в наш дом в Иерусалиме, и не мог проглотить даже маленький кусочек мяса за обедом. Но вот прошел всего год, и он был неузнаваем. Подросток превратился в мужчину, высокого, с прямой спиной и загорелым лицом. Не осталось в нем ни капли прежней стыдливости. Не опустил, а вперил в меня пылающие глаза и этак нагловато процедил сквозь зубы:

«Неплохо…»

«Сколько тебе, Адас?» – добавила тетя Амалия к реакции Мойшеле.

«Мне?.. Мне шестнадцать… с чем-то», – промямлила я, отводя взгляд от черных горячих глаза Мойшеле, который не спускал с меня взгляда.

«Возраст в любом случае подходящий. В яблочко!» – сказал Мойшеле.

Тетя Амалия смотрела на Мойшеле так, словно он сказал что-то очень умное, прямо таки просящееся в собрание мудрых мыслей всех времен, затем поставила на стол большой пахучий пирог. Глаза ее, не отрывающиеся от Мойшеле, были полны любви. Что там – большой пирог, любовь ее к Мойшеле была больше всего на свете, меня же она с чуть меньше заботой обхаживала, но старалась угодить во всем. В течение года Амалия успешно внедрила в сознание членов кибуца мысль о таланте Мойшеле как художника, которого ожидает большое будущее. Мне же говорила с легким пренебрежением:

«Выйдешь замуж. Ну, какое будущее может быть у такой красивой девушки, как ты, без свадьбы?»

«И вправду, почему тебе не выйти замуж? Если не хватает жениха, я могу предложить себя», – добавлял Мойшеле к пророчеству тети о моем будущем.

«Ты явно человек смелый, да и жених завидный», – продолжала я посмеиваться над ним, в душе стремясь сбежать от него…

Трудно сказать, была ли успешной моя адаптация в школе кибуца. Как только я пришла в класс, ученики, как говорится, стали меня испытывать. В начале у меня было такое ощущение, что я попала в чужую, не знакомую мне страну и должна все время быть начеку перед лицом врагов, желающих мне лишь зла. В один из вечеров одноклассники поймали меня и поволокли в бассейн, где моют морковь, привозимую с поля, чтобы совершить обряд купания. В бассейне было колесо, наподобие орудия пытки времен инквизиции, к которому привязывали жертву. Когда колесо пускали в действие, оно начинало мешать воду, как в стиральной машине, таким образом отмывая морковь от налипшей на нее грязи. К этому колесу привязывали добрые друзья из класса испытываемую жертву. Мне и предстояло такое испытание судьбы. Палачи объявили мне, что сейчас колесо начнет вертеться, окуная меня в это болото, пока я не открою им самую сокровенную мою тайну. Если я ее открою сейчас, меня тут же освободят и примут в компанию на равных. Пять минут дается на размышление. Глаза палачей не отрывались от меня. В отчаянии я не могла выдавить и слова. Кто-то закричал:

«Глядите, она совсем посинела».

Ну, какую сокровенную тайну я могла им открыть. Была у меня одна, связанная с Элимелехом, но я и сама ее не раскрыла, хотя часто о ней думала, пытаясь ее разгадать. В тот день, когда дядя Соломон в заброшенной квартире Элимелеха рассказал мне о дополнительной душе, воображение мое воспламенилось. Я видела в Элимелехе праведника, а маму мою – в уличной попрошайке, которая и обнаружилась как дополнительная его душа. Но мама убежала от него, за что и понесли наказание мой отец, и мама, и сам праведник Элимелех. И мама – праведница, в алом платке, который я видела валяющимся рядом со скрипкой на столе у Элимелеха, в длинном халате и с горящей свечой в руке, той самой, которую я видела в фарфоровом подсвечнике на ночном столике Элимелеха. Капли воска подобны застывшим каплям молока или, вернее, белым слезам. И я видела маму, стоящую с этой свечой перед праведником. Она ведь праведница. Она угадывает каждое его желание. Каждое движение его века. Каждое мановение его ока. И вот же, мама моя оставила праведника, чтобы выйти замуж за мытаря, чиновника налогового управления. И я – дочь мытаря. А Мойшеле – сын праведника.

Могла ли я открыть эту тайну палачам? Они бы лишь посмеялись и не поверили. Я думала в те минуты: «Не расскажу им об этом. Будут вертеть меня, как морковь, и это преодолею». И я закричала «Ну, чего вы ждете? Включайте свое колесо».

Это было для них как потрясение. Впервые кто-то готов был пройти пытку, но не раскрывать тайну. И еще мысль мелькнула в моем сознании: «Я должна пройти эту пытку, как искупление за мамины грехи». И чей-то голос, вопиющий в палаческой пустыне, словно бы ответил мне:

«Хватит, оставьте ее!»

«Какое тебе дело до того, что мы тут делаем, Рами?»

«Прямое».

«Не вмешивайся».

«Еще как вмешаюсь».

«Почему?»

«Потому что я так хочу».

Подчинились решительному голосу Рами, ибо он был как бы некоронованным королем школы, одноклассник Мойшеле и его друг. Он же и снял с меня ремни, и я почти по-птичьи слетела с колеса на твердую почву. А он все еще держал меня, сжимая мне плечи. Дрожь прошла по моему телу. Это было подобно чувству, какое я испытала однажды, посетив с отцом цирковое представление. В темном огромном шатре все начало трястись, и все зрители исходили единым криком. Я страшно испугалась, и долго после этого не могла прийти в себя. Так и тут, у бассейна для мытья моркови, ощущая руки Рами на своих плечах, я чувствовала, что земля подо мной трясется. Крикнула:

«Без рук!»

«Почему?»

«Потому что я так хочу», – повторила я его слова.

«Из-за твоей тайны?»

«Какой тайны? Нет у меня никакой тайны».

«Ага! У такой красивой девушки нет тайны. Готова была пройти пытки, но тайны им не раскрывать».

«Но какое тебе до этого дело?»

«А если есть у меня до этого дело?»

«Все равно тебе не открою».

«Жаль».

И ушел. Высокий парень с круглым лицом, голубыми веселыми глазами, копной взлохмаченных светлых волос. Звезда сборной кибуца по футболу и моя звезда у бассейна для мытья моркови. Осталась стоять, и все одноклассники окружили меня и говорили, что я девушка с характером и достойно выдержала испытание. Я пропускала все это мимо ушей, все ждала, что Рами хотя бы повернет голову в мою сторону. Хотя бы один раз. Но Рами продолжал уходить, абсолютно равнодушный к моему желанию, пока не исчез в конце тропы между мандариновыми деревьями. И я побежала за ним.

Добежала до школы. Рами нигде не было видно. Обежала все тропы, рассекающие зеленые лужайки. Вечер опустился на долину. Ветер раскачивал кроны финиковых пальм, возносящихся из зелени лужаек. Вокруг копнами стояли скошенные травы, распространяя опьяняющий запах. Замерла я у копны, втягивая в ноздри эти запахи. У высокой копны дальние голоса словно бы скапливались и были четко слышны, но среди них не было слышно голоса Рами. И внезапно я ощутила с острой болью ароматы этого удивительного вечера и опять пустилась по тропам между домами и деревьями искать Рами.

Вдруг передо мной возник белый щенок, дружески помахивающий хвостиком. Это был Цах, щенок Рами и Мойшеле. В те дни они занимались выращиванием животных. Был у них петух, который увязывался за ними, как пес, коза, которая сердила всех, ибо объедала все грядки. Даже осел, которого они приводили домой, ну, и этот светящийся чистой белизной, потому и названный именем Цах, щенок. Тяжело дыша, я бросилась за ним, пока не добралась до скамейки, окруженной со всех сторон кустами и потому невидимой постороннему глазу. Я раздвинула кусты. На скамье сидел Мойшеле. Карбидный фонарь освещал скамейку, Мойшеле и читаемую им книгу.

«Что ты тут делаешь?»

Разочарование, как видно, слышалось в моем голосе.

«Видишь – читаю».

«Но почему именно здесь?»

«Только здесь можно уединиться, чтобы никто тебе не лез в душу».

«Тебе необходимо уединение, чтобы читать книгу о выращивании лошадей?»

«Что в этом странного? Я люблю лошадей. Что с тобой? Ты ужасно выглядишь».

Волосы мои были взлохмачены, лицо, руки, ноги, одежда были в грязи от приключения на бассейне для мытья моркови. Рукав рубашки был разорван, сандалии вымазаны грязью. Мойшеле потянул меня на скамейку, дал мне расческу, совсем небольшую, с трудом расчесывающую мои длинные и густые волосы. Взял Мойшеле из рук моих расческу, провел по моим волосам, и руки его заскользили по моей голове и спине. На одном из кустов одиноко замерла черная ворона и не отрывала от нас бусинки своих глаз. Мойшеле сказал:

«Ты похожа на эту ворону».

«Почему?»

«Волос черный, глаза черные, лицо загорелое, ноги длинные»

«Да у вороны нет длинных ног»

«У нее нет, а у тебя – есть».

Он притянул мою голову и поцеловал в губы. Первый раз в жизни парень поцеловал меня в губы. Столько я читала в книгах о первом поцелуе и давно уже сгорала от любопытства узнать, как это выглядит вправду. И когда Мойшеле меня поцеловал, я лишь подумала: «Земля подо мной не трясется. Почему она не трясется? Рами только сжал мои плечи, и земля затряслась и почти ушла из-под моих ног».

Хотела встать и уйти, освободиться от объятий Мойшеле, но вдруг завыл шакал, и эти стоны в ночи меня страшно испугали. Мойшеле громко рассмеялся. Шакал выл, а Мойшеле смеялся. Я рассердилась на него:

«Что ты смеешься под это мерзкое завывание шакала?»

«Но мерзкий шакал – это Рами».

«Рами?»

«Не знаешь? Рами умеет подражать голосам животных, словно бы он сам такое животное. Сейчас увидишь, что произойдет в долине»

«Но где он?»

«Поднялся на гору рыдать, как шакал. Так он делает, когда очень взволнован. Очень, скажу тебе, странный экземпляр. Ты еще его узнаешь».

Шакалы пробудились по всей долине и стали подвывать Рами, рыдающему на горе. Это сплошное завывание было ужасным, да и смех Мойшеле был не менее ужасен. Я решила прекратить это завывание и этот смех, свернулась в объятиях Мойшеле и поцеловала его в губы, хотя бы таким образом пытаясь заглушить его смех. Он явно расчувствовался, прижал меня к своему сильному, жаркому, мускулистому телу. И тут одолело меня упрямое желание, чтобы земля затряслась подо мной в объятиях Мойшеле. Я заставлю ее трястись. Рами продолжал рыдать шакалом, и они, настоящие, рыдали по всей долине, и дрожь одолела меня, но непонятно было, кто потряс мои чувства, – Мойшеле своими объятиями или Рами – своим шакальим рыданием…

С той ночи Мойшеле стал называть меня вороной. И левый глаз его подмигивал, что с ним случалось при большом волнении. Рами я встретила во дворе неделю спустя после его завываний на горе. Я шла домой, к дяде. Около меня остановился трактор.

«Подвезти?»

Я поднялась на трактор и вцепилась в сиденье. Рами приказал:

«Положи руки мне на плечи. Так более безопасно» «Вовсе и не надо».

«Снова у тебя проблема с руками».

«Да».

«Жаль».

«Привет», – сказала и спрыгнула на ходу.

«Совсем спятила, – закричал он, – сумасшедшая на всю голову».

Уехал, ни разу не повернув головы в мою сторону…

Когда Мойшеле исполнилось восемнадцать, тетя Амалия закатила большой праздник, удивив именинника подарком – коричневыми вельветовыми брюками и роскошной цветной рубашкой. По ее мнению, без такой одежды невозможно быть художником. Дядя Соломон отнесся к подарку, мягко говоря, презрительно:

«Ну да, есть такие юноши, которые украшают лицо усами, под них втыкают курительную трубку, надевают вельветовые брюки и цветную рубаху, и во весь голос провозглашают себя людьми искусства. Тебе это, Мойшеле не понадобится, тем более отращенная бородка. Ты и без всего этого будешь художником».

Посмотрел дядя Соломон на Мойшеле с большой любовью в глазах своих, серых и хищных, но тут вмешалась тетя Амалия:

«Художник не художник, а в одежде всегда есть нужда».

На день рождения именинник пригласил своего друга Рами, и тот явился в сопровождении щенка Цаха. Сидел напротив меня за столом и пил кофе чашку за чашкой. Под столом гулял Цах и облизывал ноги каждого, кто давал ему кусочек пирога. Наконец уселся на руки Рами, и тот кормил его без конца пирогом, а песик все облизывал хозяину руки. Глядела я на то, как пес облизывает Рами руку, и меня прохватывала дрожь. Я сердилась на себя и старалась не глядеть на Рами. Беспрерывно улыбалась Мойшеле. Он же отвечал мне счастливым взглядом. Когда меня прожигали его пылающие глаза, я переводила взгляд на щенка, продолжающего лизать руку Рами. Опять мурашки шли по моей спине, и я пыталась себя уверить, что это от взгляда Мойшеле, но внутренний голос хмуро предупреждал: «Не лги себе, Адас!»

Тут Рами решил сам съесть свою порцию пирога. Пес начал на него лаять, требуя своей доли. Рами залаял в ответ, и собачий их диалог продолжался. Дядя и тетя смеялись, похваливая умение Рами подражать животным. Смеялся и Мойшеле. Весь этот смех, сотрясающий комнату, отзывался во мне завыванием шакалов той ночью. И я закричала:

«Подумаешь, большая мудрость подражать вою шакала».

«Чего это вдруг вой шакала?»

«А что? Нет?»

«Ты что, не можешь отличить вой шакала от лая собаки? Не можешь преодолеть свою иронию?»

«Что вы все спорите?» – вмешалась тетя Амалия.

«Они так всегда», – ответил Мойшеле за меня.

Взгляд дяди переходил от меня к Рами, затем остановился на Мойшеле. Я заметила, что его что-то беспокоит. Но он тут же опустил взгляд в свою чашку кофе. Рами заторопился на тренировку сборной по футболу, и ушел, даже не удостоив меня взглядом. Я же осталась сидеть, и все вокруг меня потускнело…

После этого дня рождения Рами и Мойшеле ушли в армию, добровольно выбрав десантные войска. Осталась я единственным ребенком у дяди и тети. Каждый день, ровно в пять после полудня шла я из интерната их проведать. Честно говоря, была я столь педантичной не столько во имя тети, сколько во имя дяди. В тот год он уже не занимался общественной деятельностью, а стал главным бухгалтером кибуца. Ровно в пять он приходил с работы, валился на диван, стоящий на веранде их уютной квартиры, и осторожно сбрасывал обувь, поглядывая, не нанес ли землю. Но вокруг сандалий было чисто. Улыбка появлялась на его лице, и он глубоко вздыхал, как в былые годы, и я, садясь рядом, вздыхала вместе с ним, вспоминая наше сиденье на ящике в дни моего детства у моря, на набережной Тель-Авива. И опять чувствовала, что дядя Соломон не просто мой дядя, а друг мой бесценный, который, как всегда, спрашивает:

«Есть проблемы, Адас?

«Есть!»

«Да, детка. Знаю, что есть».

Тетя Амалия в эти часы обычно поливает цветы на грядках. Дом их окружен грядками цветов, которые вырастила тетя, ибо дяде всегда было не до цветов. Но ухо тетя держит востро, все слышит, и тут же вмешивается в наш разговор: «Конечно же, у нее есть проблемы. Она ведь ожидает прихода Мойшеле».

Я опускаю глаза, дядя встает, надевает сандалии, уходит в дом, я – за ним.

После того, как завершился курс молодого бойца, Рами и Мойшеле стали приходить домой каждый конец недели. Мойшеле, как обычно, ел меня пылающим своим взглядом и целовал в губы при дяде и тете, которая вообще-то считала, что Мойшеле просто меня осчастливил:

«Ты, детка, считай, что вытащила счастливый лотерейный билет».

Однажды, когда я встретила Рами во дворе, он спросил:

«Адас, есть уже кто-то, кто тебе нравится?»

«Есть».

«Спорим, что это… я».

«Спорим, что это не ты».

«Посмотрим еще, кто выиграет пари».

«Только не ты».

«Жаль».

Ушел Рами, и я остаюсь на дороге, надеясь, что он хоть один раз повернет голову.

Вот и мне минуло семнадцать, и тетя снова закатила большой праздник в конце недели. Суббота была выбрана не из-за Мойшеле, который пришел в пятницу, а из-за моих мамы и отца, ибо он работал в налоговом управлении, и они могли приехать лишь к вечеру в пятницу. Тут же вышли прогуляться в сопровождении дяди и меня. Они с того дня, как оставили кибуц, еще ни разу в нем не были, как будто было что-то нехорошее в этом уходе. Отец все вздыхал и вздыхал, а я думала про себя: «Может он вздыхает, потому что совершил нечто грешное?»

«Тот же двор, и не тот же», – подытожил отец в конце концов.

Все время прогулки глаза матери были беспокойны, словно искали что-то, чего нет. Отец и мать всему удивлялись, даже кудахтанью кур в огромных автоматизированных курятниках, да, вздыхали они, все изменилось по сравнению с тем, что было когда-то. И это слово «когда-то» звучало в устах мамы с большой долей ностальгии. Отец же всем встречным пожимал руки, а увидев у столовой Шлойме Гринблата, даже расцеловался с ним, сказав: «Мы ведь были с ним душевными друзьями». «А я его просто терпеть не могла», – сказала мама с такой интонацией и таким голосом, который я раньше никогда от нее не слышала. Отец же продолжал всем пожимать руки, вздыхая при этом: «Да, да, прошли годы. Бог мой, как быстро они пролетели». Неожиданно отец посмотрел на маму с каким-то особым вниманием, словно бы тут, среди цветущего двора, впервые заметил, сколько морщин избороздило ее лицо, перевел взгляд на гору, выпрямился во весь рост, напряг спину, ударил себя в грудь и произнес голосом, явно жалеющим себя: «Только гора осталась такой же, только она». «Да, только она», – сказала мама, стоя у шеренги эвкалиптов, рядом с доильным помещением коровника. Кроны трех эвкалиптов смешались высоко в небе. Дядя Соломон сказал: «Пойдем, Машенька, поглядим на автоматическую дойку». Мама, словно бы и не слыша его слов, все не отрывала взгляда от эвкалиптов. Спросила:

«Не те ли эти деревья, что их ветками Элимелех покрывал свой шалаш в праздник Суккот?» «Те».

«Ну, пошли уже. Действительно, не увидим дойку. Никогда еще не видел, как автоматически доят коров», – заторопил отец маму.

Мама ответила ему печальным взглядом. Я ощущала некую ненависть, проскальзывающую между отцом и мамой, подобно каплям мутной воды. Неужели эта ненависть тоже связана с Элимелехом? Ничего я не знала, но сердце мое было на стороне матери. Я чувствовала к ней глубокую жалость, но и сопротивление ее какой-то расслабленности в отношении прошлого. И тут проскользнула в моем сознании искра, которая мучила меня позже довольно дол «Не хочу быть похожа на маму и не хочу жить, как она». Мои размышления и догадки в отношении мамы и Элимелеха всегда вели меня к Мойшеле. И я чувствовала себя, как человек, разделяющий с ним его судьбу. И оставив родителей продолжать прогулку, я побежала к воротам – поджидать Мойшеле. Ждала его и ждала, а он все не появлялся. Не помогали мои мечущиеся за каждым автобусом и машиной на шоссе взгляды. Уже пришли все солдаты, а его не было. Рами также не пришел в тот день, но он меня не интересовал. Я ждала Мойшеле. Вернулась я домой с опавшим лицом. Тетя Амалия сразу все поняла и сказала:

«Иногда солдаты приходят и в субботу. По сути, ведь твой праздник – завтра».

«Даже если Мойшеле не придет, праздник все равно удастся», – добавила мама, желая меня успокоить.

Праздник и вправду мог быть радостным, но я испортила его. Вообще не участвовала в собственном дне рождения. Мойшеле появился в моей комнате в пять утра в субботу. Я осталась ночевать в интернате, и была одна в комнате. Обычно в субботу я сплю у дяди и тети. Но в эту субботу на моем месте, ночевали родители.

Занялась заря. В комнате словно бы курился ее бледный, размытый свет. И в этой размытости внезапно возник, возвысился и так выросший в те дни Мойшеле. На голове – алый берет десантника, высокие зашнурованные ботинки – на ногах. Я была еще полусонной и неожиданно, словно бы увидев привидение, являвшееся мне во снах, вскрикнула:

«Элимелех!»

«Тс-с-с», – поцеловал меня в губы.

Я пыталась проснуться. Раскрыла глаза и как в тумане увидела большую ладонь на моем лице. Снова закрыла глаза и вскрикнула. Руки потрясли меня за плечи, взъерошили мне волосы. Наконец я совсем проснулась. Мойшеле надо мной, улыбается:

«Что за крики?»

«Я кричала?»

«Ты выкрикивала имя моего отца».

«Откуда ты вдруг взялся?»

«Из армии».

«Почему так рано?»

«Чтобы первым поздравить тебя с днем рождения».

Он распахнул окно, и сильный утренний ветер ворвался в комнату, еще более нагнав на меня страх. Я знала, что это утренний холод бросил меня в дрожь, но приписала ее влюбленным глазам Мойшеле. Наконец-то я заставила землю дрожать подо мной.

«Вставай», – скомандовал Мойшеле, – не полагается встречать свой день рождения в такой затхлости»…

Мы спустились в долину Длинные утренние тени ложились на нас. Вначале мы пытались бегом спасаться от теней. Но тени преследовали нас. Затем замедлили шаг и молча пошли рядом. Дошли до искусственных прудов с рыбой. Гуляли по насыпям между прудов и покусывали камышинки. Птицы сотрясали свистом миры. Нутрии выпрыгивали из воды, выписывали дугу в воздухе и возвращались в глубь. Воздух, вода, земля кишели вокруг нас множеством звуков и голосов. Небо стало проясняться. Новый день чертил полосу за полосой в туманном небесном куполе. Мойшеле вознес руку к зарождающемуся свету, и на какой-то миг огромная его рука повисла в воздухе. И снова дрожь прошла по моей спине.

«Тебе холодно?»

«Я замерзаю».

Набросил на меня свою военную куртку и сказал:

«Сунь руку в карман».

И тут я извлекла конверт, в котором было серебряное колечко искусной работы йеменского ювелира. Взял у меня кольцо, положил на ладонь, поднес свою сильную руку к моему лицу и спросил:

«Красивое?»

«Очень красивое».

«Это кольцо отец мой дал моей матери в день свадьбы. Это кольцо предназначено тебе».

Я отпрянула, но Мойшеле крепко держал мою руку, нанизывая его на мой палец. Я сжала пальцы, готовясь спасаться бегством. Я знала: не кольцо он наденет мне на палец, а судьбу мою закольцует. Он шел за мной, приказывая:

«Выпрями палец, Адас».

«Кто была твоя мама, Мойшеле?»

«Она умерла при родах».

Я закрыла глаза. Тяжесть размышлений словно бы ослепила меня. Нет, не моя мама была дополнительной душой Элимелеха. Душа эта умерла, как умирают многие души, и оставила сына, Мойшеле, прекрасно рисующего, лепящего из глины, режущего по дереву, как его отец. Сюжет, который я сочинила в своем воображении, оказался фальшивым.

«Что с тобой, Адас?»

«Просто мне холодно».

«Ты выглядишь такой печальной».

«Никакой печали».

Я протянула ему руку, и он надел мне на палец кольцо, сорвал колючий стебелек репейника и подал мне. Я закричала:

«Берегись! На репейнике осиное гнездо!»

«Этим он и красив. Осы улетели и гнездо пусто»

«Пусто?»

«Да что с тобой?»

«Я же сказала… Просто мне холодно».

«Солнце уже восходит. Скоро станет тепло. А еще немного, примерно, через год, ты закончишь школу, Адас».

«Тогда и я пойду в армию».

«И тогда мы поженимся».

«Кто это решил?»

«Ты и я. Вот сейчас и решили».

Я всунула руку с кольцом в карман куртки Мойшеле. Это было мое обручальное кольцо. Мойшеле потянул меня в лодку, привязанную к причалу, и мы поплыли в свадебное путешествие до середины рыбного пруда. Волны были мягкими и медленными, покачивали лодку, как гамак. Лягушки выпевали нам любовную песню. Сильный ночной ветер перешел в легкий утренний. Солнце будило воды, растекаясь по ним цветными разводами.

«Семь цветов, Адас, семь цветов спектра на воде в утренние часы».

«Расскажи мне что-нибудь о твоем отце».

«Когда я был маленьким, отец закутывал меня в простыню после купания. Душ у нас был во дворе, и отец должен был меня нести через двор в дом».

Мойшеле замолк. Раскрыл рюкзак, словно собирался найти в нем что-то, извлек несколько лепешек и раскрошил в воду. Чайки тут же бросились – хватать крошки. Я же не отступала:

«Ну, а потом? Что было после душа?»

«Был дождь. Дул сильный иерусалимский ветер. Отец закутывал меня и говорил: «Мойшеле, закрой глаза. Я несу тебя в страну прекрасных сказок». И он укладывал меня в постель, смеялся, и смех был теплым и приятным. Смеясь, он снимал с меня простыню и говорил: «Мойшеле, открой глаза. Мы прибыли в страну прекрасных сказок». Он закутывал меня в одеяло, а я просил его выловить, как дичь, в сказочном городе сказочной страны самую лучшую сказку».

Глаза Мойшеле горели, лицо побледнело. Что-то было в его глазах просящее: не заставлять его рассказывать об отце в это такое чудесное утро. Он, пришедший ко мне за любовью, должен был погрузиться в боль потери отца. А я не хотела его жалеть, я даже жаждала причинить ему боль, словно бы не находила место собственной душе:

«Не отвлекайся. И вот он вышел с тобой на охоту в страну сказок?»

«У отца все было не так просто. Он говорил мне: «Мойшеле, чем ты хочешь вести охоту? Словами? Но за сказками не охотятся словами, даже если слова эти прекрасны. Я научу тебя охоте на сказки». Отец брал в руки скрипку, и звуки повествовали мне о самой прекрасной из сказок. Так я и засыпал под звуки музыки».

«Ты тоже умеешь играть на скрипке?»

«Умею».

«Почему же я ни разу не видал скрипку в твоих руках?»

«Скрипка была отцовская. Одна на двоих. А теперь… я не в силах держать скрипку отца в руках».

Передо мной в лодке сидел не колючий и шероховатый десантник Мойшеле, а юноша, внутренняя боль, страдания души которого отражалась в его серых глазах и слышались в голосе:

«Ты, несомненно, голодна. Я сейчас тебе организую завтрак из моего боевого пайка».

Он достал из рюкзака банки консервов. Его крепкая рука, сжимающая открывалку, дрожала. И тут меня одолела жалость к нему, обернувшаяся бурным выражением любви. Я обняла его за шею, прижалась к нему. В небе над нами, сквозь обрывки облаков выглянуло солнце. Чудное утро словно было нам в подарок своим покоем и первозданностью. Чайки снизили полет и просто выхватывали предназначенные мне ломти хлеба из-под рук Мойшеле. Мы вовсе не обращали на это внимание. Огонь пылал не только в глазах и объятиях Мойшеле. Он был и во мне…

Лишь в поздние обеденные часы мы пришли в дом дяди и тети. Оба выглядели дико. Не поменяли одежды, не расчесались, не омыли лица. Все сидели вокруг стола как в трауре. Ели торт. Пили кофе и с отчаянием смотрели на нас. А мы даже не попросили извинения за опоздание. Особенно я – у своих родителей – за то, что вообще не явилась на собственный день рождения. Завалили стол в моей комнате подарками. Я на них не взглянула. Но лица наши, очевидно, светились, глаза смеялись. И тетя Амалия, увидев нас входящими, вскрикнула:

«Вот они! Выглядят, как брат и сестра».

«Чепуха, – сказал дядя Соломон, – так, что ли, выглядят брат и сестра?»…

Пришел день, и я сижу в комнате дяди и тети в белом подвенечном платье. Тетя суетится над моей прической, мама смотрит со стороны на меня. Тетя то собирает, то распускает длинные мои волосы и все говорит:

«Ты будешь самой красивой из невест».

Тут в комнату ворвались дядя Соломон и жених Мойшеле, одетый в темные длинные брюки и белую сорочку.

«Где ты? Женимся мы или не женимся? – жених изучал меня долгим взглядом. – Вот и ты выглядишь сегодня черно-белой. Как ворона, что свалилась в кадку с известью».

«Убирайся отсюда, – сказала тетя Амалия, – выйди из комнаты, Мойшеле. Ты мешаешь».

Стоящий в стороне дядя Соломон добавил к словам тети: