Космонавт № 34. От лучины до пришельцев Гречко Георгий

В Ленинграде-городе…

Я из Ленинграда. Иногда спрашивают: а почему не Питер? Почему не Петербург? Просто была такая интеллектуальная столица, называлась Ленинград. А потом мы все чаще слышали про «бандитский Петербург». Так что я уж лучше останусь ленинградцем, каким и родился.

Высоцкий пел: «В Ленинграде-городе, у Пяти Углов…». И дальше – о том, как некий Саня Соколов «получил по морде». Строчки про мордобой к нашему делу отношения не имеют, а вот Ленинград и Пять Углов – это моя малая Родина.

Был такой момент в 1978-м году, когда мне понадобилось получить выписку из ЗАГСа о моем рождении. Я приехал в Ленинград, пошел в ЗАГС и, на мое удивление, они очень быстро нашли эту запись. Насколько мне помнится, там было записано, что 25 мая 1931 года родился Георгий Михайлович Гречко. Родители: студенты. Еще там была такая запись: поскольку родители студенты, денег за регистрацию ребенка с них не брали.

Мой папа, Гречко Михаил Федорович, родился и жил на Украине, в городе Чернигове и оттуда приехал в Ленинград учиться в Политехническом институте. Его папа, мой дед Федор Гречко был сапожником, поэтому папа приехал в Ленинград с чемоданчиком для ремонта обуви. Там была специальная лапа, там были деревянные гвоздики, чтобы прибивать подметку. Чтобы новую подметку подшивать, там была дратва – это такие нитки просмоленные, был сапожный молоток… И даже через много лет, когда и я уже был «большой», а папа был младшим научным сотрудником и кандидатом наук, если у него ботинки изнашивались, он доставал этот мощный, деревянный отцовский чемодан… Доставал лапу, надевал на эту лапу ботинок. Сам себе чинил обувь аккуратно и очень хорошо. Дедушка приучил его к аккуратности и к экономии семейного бюджета.

Кстати, отец в любую погоду ходил на работу пешком, не тратился на трамвай. Тут была копеечная экономия, зато можно было не толкаться в общественном транспорте, походить, подумать. Может быть, эти утренние пешие прогулки были для него чем-то вроде физзарядки. Независимо от трамвая он всегда добирался без опозданий к началу рабочего дня на Московский проспект, дом 19, в свой институт Метрологии и стандартизации имени Д. Менделеева.

Моя мама – Александра Яковлевна – родом из Белоруссии. Я иногда говорю так: отец у меня украинец, мама – белоруска, а я – русский, ленинградец. Мама родилась в небольшом селе Копцевичи. А потом ее отец, мой дед переехал через реку и вместе с семьей поселился в Чашниках. Чашники тоже были небольшим селом. Дед – человек очень сильный и трудолюбивый – работал там плотогоном. Сейчас это разросшийся город, районный центр в Витебской области. Эти места известны с древних времен, их упоминают летописцы, писавшие о Полоцком княжестве. Сколько сражений там было! С поляками в XVI–XVII веках, со шведами при Петре…

А недавно я узнал, что нобелевский лауреат Жорес Иванович Алферов и я – земляки. Дедушка академика тоже жил в Чашниках. Более того, он тоже был плотогоном! Бог даст, мы с ним вместе посетим Родину наших дедов.

На окраине села у дедушки был сад. К нему нужно было идти мимо кладбища. Как и положено, оно навевало на меня страх. Когда я немножко подрос, то, может быть, первый мой шаг в космос был таким: преодолевая страх, я заставлял себя в темноте идти мимо кладбища и не бояться.

Есть такой старинный анекдот, про взрослую женщину, которая боялась идти через кладбище, но, на ее счастье, встретила там мужчину, и он ее проводил, через кладбище. Она его благодарит, говорит: «Спасибо, что вы меня провели, потому что я боюсь ходить через кладбище», а он отвечает: «Так при жизни и я боялся».

Я помню, каким чудом казался тогда в Чашниках автомобиль! Когда он проезжал – то мы, мальчишки, толпой в пыли (дорога, ясное дело, была не асфальтовая) за ним бежали. И нам было радостно бежать за таким чудом техники как настоящий автомобиль. Помню белорусскую картошку-бульбу, которой славились Чашники. Помню, как меня взяли на уборку картошки, и я дотащил до корзины столько картошин, сколько смог, а в награду за такой труд мне дали самую большую бульбу. И она была такая большая, что в карман мне ее запихнули, а вытащить было нельзя. И целую сковороду из нее нажарили. Картошки хватало, но тем не менее мы, мальчишки, любили ходить в колхоз на кухню для поросят. Там в большом котле варилась некондиционная картошка. И вот эту картошку мы из кипящего котла доставали, она была самая вкусная.

У дедушки был яблоневый сад. Антоновка – до сих пор мое любимое яблоко. Он антоновку хранил в погребе на сене. К Новому году она желтела, источала аромат, а на разломе сверкала алмазными кристалликами. В сад, естественно, наведывались мальчишки. Однажды дедушка их увидел, шумнул на них – они бросились через забор. А тут как раз по дороге проезжал редкий в довоенных Чашниках автомобиль. Ребятки чуть под колеса не угодили.

Итак, мои мама и папа приехали в Ленинград, поступили в Политехнический институт. Там и познакомились, решили пожениться. Папа был с 1901 года, мама – на шесть лет моложе. Современному человеку бывает трудно понять, как они, такие разные по возрасту, оказались в одном институте, как очутились на одном факультете? Но это же был рабфак, туда поступали не со школьной скамьи, студенты рабфака – это взрослые люди, которые получали высшее образование.

И даже дали им вспомоществование – 25 рублей. До моего рождения они жили в тесном общежитии, а, когда появился я, им выделили весьма просторную комнату на последнем этаже пятиэтажного дома у Пяти Углов. Загородный проспект, дом 26 квартира 7. Кстати, через четверть века отношение к молодым семьям станет суровее и, когда у меня родился первый ребенок, мою жену выгнали из общежития. И мы вынуждены были снимать комнатку в избушке. Мы же работали в Подлипках, а снимали рядом в Болшево. На работу нужно было ездить на электричке – одну остановку.

У нас в Ленинграде была огромная коммунальная квартира – на девять семей, с двумя туалетами. В каждой семье – от трех до пяти человек. Когда-то в квартире имелась даже ванная комната, но потом ее посчитали излишней роскошью. Ванну выбросили и поселили там еще семью. Зато у нас был большой балкон.

Когда я навестил квартиру своего детства через сорок лет – оказалось, что там живет шесть семей. То есть за это время только три семьи получили отдельные квартиры…

В нашем доме было три внутренних двора. Каждый последующий был меньше и грязнее предыдущего. И на последнем дворе была гигантская мусорная яма, куда весь дом выносил объедки и прочий мусор. И вокруг этой ямы располагались небольшие сарайчики, где каждый хранил дрова, поскольку отопление было печное. В наш сарайчик на второй этаж вела лестница. Эта лестница обледенела, а я туда залез, чтобы одно-два полена принести, поскользнулся и пересчитал носом все ступеньки лестницы. Кровь из носа потекла, получилось ярко-красное впечатление.

Что интересно, комната, которую дали родителям, была на удивление просторной – аж пятьдесят метров. Пятый, последний, этаж. Высоченные потолки – метра три с половиной, на потолке – лепнина. По краям шла красивая лепнина и в центре, где люстра. Я не помню, была у нас люстра или не было. А лепнину помню.

Родители пришли со мной на руках, увидели пятьдесят метров и сказали, что это невозможно жить в такой большой комнате: «Дайте нам меньше!» Им говорят: «Меньше нет». Тогда они попросили разгородить комнату. Им отказали. Пришлось разгораживать за свой счет. Для человека, который сейчас живет, это кажется безумием. Ну, кто сейчас будет просить, чтобы ему дали меньшее? Дерутся за каждый метр. А тогда квартирный вопрос, видимо, ленинградцев еще не испортил.

Получились две комнаты: 28 метров и 22. В первой поселились мы, во вторую вселили другую семью. И образовался еще маленький тамбур перед комнатами. Там стоял какой-то старый столик, старый шифоньер. Это был такой угол, в который старые, ненужные вещи можно было сложить, чтобы не держать в комнате. Когда перегораживали комнату, конечно, лепнину повредили. Родителям предписали восстановить по краям лепнину – разумеется, за свой счет. Что ж, вызвали бригаду рабочих, оплатили их труд из своего кармана. И все это – ради того, чтобы не жить в просторной квартире! Современному человеку этого не понять.

Но жизнь далеко не прямолинейная и не все в ней просто, как дважды два четыре. Прошло лет семь – и я заболел малярией. Меня лечили отечественным лекарством, которое называлось акрихин. Завод, который его выпускал, до сих пор существует где-то под Москвой, он так и называется – Акрихин. Шестимиллиметровые плоские, безумно горькие таблетки. Достаточно было лизнуть – и тебя уже рвало. Родители мучили меня и сами мучились. Заворачивали таблетку в размоченный хлеб, сверху мазали маслом, чтобы эта конструкция скорее проскочила. А иногда она не проскакивала, застревала во рту, разваливалась… Лучшего средства от малярии в нашей стране не было, но и оно мне не помогло. Малярия протекала так: один день ты абсолютно здоров, а назавтра – температура сорок, тяжелейшее, опасное состояние. И вот, как в жизни получается. Сосед, который получил выгороженную вторую комнату, оказался моряком дальнего плавания. Из плавания он привез самое лучшее в мире лекарство – хинин. Акрихин был ухудшенным подобием хинина, а у нашего соседа-моряка имелся чистейший хинин. Хинин – это порошок. Если его взять в рот – напрочь вывернет на изнанку. Но хину насыпали в капсулу, а капсула растворялась в желудке. Поэтому я принимал ее абсолютно спокойно. Раза два-три я принял хинин – и помогло, пошел на поправку. А если бы мы поселились в пятидесятиметровой комнате, если бы не моряк?..

Перед войной мама работала на заводе главным инженером, а отец – в лаборатории менделеевского института метрологии. Он готовил диссертацию. Война не дала ему защититься. У него имелась броня, он был невоеннообязанным, но настоящим патриотом! Он сдал эту броню, пошел в Ленинградское ополчение, пошел защищать город. У ополченцев 1941 года была одна винтовка на двоих, а то и на троих, не хватало патронов. Поэтому немцы, которые прошли школу войны в Европе, почти всех их за несколько дней уничтожили. Папу спасло ранение в одном из первых боев. Так бывает в жизни: ранение – это ужасно, но иногда оно оказывается спасительным… Его вывезли в госпиталь, потом в Среднюю Азию на переобучение. Там он прошел школу противотанковой обороны и уже на фронт приехал обученным специалистом в противотанковый батальон.

Все случилось в течение нескольких дней: война, народное ополчение, ранение, госпиталь, отправка долечиваться и военную специальность получать в Средней Азии. А когда мама шла к нему в один из госпиталей, за ее спиной разорвался снаряд. Если бы она шла на минуту позже – смерть. Вот так человеческая жизнь иногда зависит от того, кто твой сосед, иногда она зависит от того, ранят тебя или не ранят в первом же бою. Если ранят, то проживешь до 76-ти лет. Жизнь во время войны становится непредсказуемой.

Мама тридцать лет была главным инженером на хлебозаводе. Завод был небольшой, выпускал он нарезные батоны (по-ленинградски – булки). Интересно, что, когда наши войска освобождали Болгарию, конечно, среди солдат и офицеров были ленинградцы. Они ночевали у болгар или просто заходили, просили поесть. Есть такая солдатская просьба: мать, дай, пожалуйста, воды напиться, а то так есть хочется, что и переночевать негде. Так вот, когда есть хочется, то ленинградец просил булку. И болгары от этой просьбы зверели и иногда даже били, потому что, оказывается, булка по-болгарски – это девушка. И получалось, что солдат требует девушку или даже невесту…

Завод выпускал сухари, которые складывали один к одному, заворачивали в бумагу, а по торцам заклеивали лентой, чтобы бумага не развернулась. А на ленте было название этих сухарей: «Сухари ванильные». И, когда их заворачивали и заклеивали, работали не думая, на автоматизме. Обернул раз, обернул два, мазнул… И работница в какой-то момент осеклась и наклеила не по правилам. Чтобы сухари не рассыпались – все равно, хоть так клей, хоть эдак… И мама получила выговор – неожиданный, как говорится, на ровном месте. Потому что в результате один конец ленты наехал на другой – и, вместо надписи «Сухари ванильные» получилось издевательское: «хари ванильные».

Хлеб я очень люблю. И в детстве особенно любил самый вредный – свежий хлеб, очень вкусный. Может быть, во мне говорит чувство ностальгии, но, мне кажется, сейчас такого вкусного хлеба нет. Иногда я ходил по заводу, с детства меня тянуло к технике, а потом к науке. И вот я ходил и смотрел на эти тестомешалки, на печи, как там двигаются люльки, как кладут тесто, а потом оттуда выходят булки. А поскольку это все-таки пищевое предприятие, пищевая промышленность, то я ходил в белом халате. И однажды рабочие приняли меня за проверяющего из какого-то министерства. Словом, как Хлестакова, приняли за ревизора. Ко мне подошли и сказали: «Мы хотим вам пожаловаться. Вот около печи, где человек работает, очень жарко, надо дополнительную вентиляцию!». Я передал эту просьбу маме. Вентиляцию усилили.

Мама и папа работали, домашних обедов у нас в рабочие дни не было. И я школьником ходил во взрослую столовую. Не в ресторан, конечно – именно в столовую. А потом мы с друзьями нашли на улице Марата детскую столовую, и там все было намного дешевле. И, между прочим, вкусно. На взрослую столовую мама каждый день давала мне рубль. А вечером я перед ней отчитывался, сколько стоило первое, второе, компот, и отдавал ей сдачу – пять или десять копеек. А в детской столовой получалось в два раза дешевле. И мальчишки из нашей квартиры подучили меня отчитываться перед мамой, как будто я кушал во взрослой столовой, а разницу тратить: газированной воды купить, пирожок купить, может быть, мороженое. Карандашик купить, стерку… Стерка, между прочим, это типично ленинградское слово, в Москве ее называли ластиком или резинкой. И я обманывал маму, но, естественно, это был такой обман, который очень легко разоблачался. Потому что мама прекрасно видела: появился новый карандаш, появилась стерка, они же лежали на виду…

Чтобы впредь я не обманывал, мама побила меня веревкой. Била символически, мне не было больно, но было невыносимо обидно! Я не мог слова сказать против мамы, но свою обиду выместил на веревке. Схватил ее, выбежал на улицу и бросил под трамвай… Вот так я на всю жизнь получил первый урок из десяти заповедей: не лгать.

После войны у нас было уже две комнаты в коммунальной квартире, по тем временам – это было просто богатство. Мы чувствовали себя олигархами. Это как сейчас – трехэтажный особняк на Рублевке. Таким образом, у меня была своя комната, свои книжные полки. Я собирал сначала фантастику и приключения, а потом и научно-популярные книги. Циолковского, Перельмана, жизнеописание академика Крылова… Сейчас я понимаю, что поначалу мама пробуждала во мне интерес к научно-популярным книгам – но так незаметно, что я был уверен в том, что все выбираю самостоятельно.

Однажды отец нашел у меня книгу «Луна», и там на первой странице стояла надпись НИИМС. Он спросил меня: «Как тебе удалось взять книгу в нашей библиотеке? – Я не брал. – Но здесь же написано НИИМС – НИИ метрологии и стандартизации. – Папа, да это же я придумал НИИ Межпланетных сообщений!..» Он не верил, пока не сходил в свою библиотеку. А шутливое общество межпланетных сообщений я после войны увидел в мультфильме «Полет на Луну», где академика-космонавта озвучивал замечательный артист Яншин, которого мне посчастливилось не раз видеть на сцене МХАТа.

Книги… Я знал места, где их можно купить или выменять у букинистов, ходил на толкучки. Особенно интересовали меня книги про полеты, про планеты, книги по астрофизике. Мне удалось раздобыть даже два тома из знаменитой энциклопедии «Межпланетные сообщения» под редакцией Николая Алексеевича Рынина. Эти тома выходили мизерным тиражом и быстро становились библиографической редкостью. Даже у Королева не было полного Рынина – только три тома! Профессор Рынин жил в Ленинграде, я знал об этом. На последней странице «Межпланетных сообщений» было указано: «Отзывы направлять по адресу Ленинград, улица Жуковского… дом… квартира…».

Мне очень нужно было расспросить его: в какой институт мне нужно поступать, чтобы выучиться на ракетостроителя? Я долго собирался к нему сходить, но робел. Наконец, решился. Это было в 1947-м году. Дошел до дома, нашел дверь и стушевался. Не осмелился побеспокоить профессора, редактора такой книги. Вышел на улицу. Но тут я понял, что не знаю, как же стать ракетостроителем? И все-таки позвонил в дверь. Мне открыли, но на цепочке. На мою просьбу поговорить с Николаем Алексеевичем тихий женский голос ответил, что он умер в блокаду. Я ушел растерянным и потрясенным.

Несколько лет назад я был в ЛИИЖТе, где когда-то работал Рынин. Как мне сказали, там, в библиотеке были девять томов «Межпланетных сообщений». Мне очень хотелось на них посмотреть. Но библиотекарь не нашел ни одного тома: все разворовали.

Спасибо матери с отцом

Мой отец был удивительным человеком. Он прошел всю войну, был ранен, контужен, но вернулся практически здоровым, если можно после стольких лет войны остаться здоровым. Был награжден боевыми медалями и орденом, но только по праздникам их надевал. После войны защитил кандидатскую. Экономил на ботинках, на трамвае, никогда не пил газированную воду. Можно было подумать, что он жадный. Но… у нас много-много лет был маленький черно-белый телевизор «Ленинград». А своему брату он подарил большой цветной телевизор. Он экономил на себе, а отдавал родным, вот такой был человек.

Отец не возлагал на меня надежд. Он говаривал: «Были у отца три сына, двое умных, а третий футболист», и показывал на меня. Хотя в футбол я играл два раза в жизни и оба раза меня уносили с поля с подбитыми ногами. На третий раз я решил, что играть больше не буду.

Он говорил: «Сын, из тебя ничего путного не выйдет, потому что ты слишком много газет читаешь, зря тратишь время и ходишь на каждую премьеру Аркадия Райкина». Мама меня водила и в оперу, и в консерваторию, но ему запал в голову Аркадий Райкин… А еще однажды мы с мамой были в Музкомедии, и этим низким жанром (оперетка!) отец тоже меня попрекал. Такова была система ценностей ленинградской интеллигенции: существует только классика. Эстрада, оперетта, комедии – это низкопробное развлечение, на которое стыдно тратить время. Замечательный артист Аркадий Райкин был для него символом всего легкомысленного и легковесного.

Слава Богу, что папа на машине времени не мог перебраться в наш XXI век. Шутка, конечно. Но вернись мой отец в наше безвременье, он сказал бы: «Не за это я воевал…».

Папа, мама и я уже после возвращения папы с войны, но до моего полета в космос

Не вдохновляли отца и мои космические увлечения. Даже, когда я стал работать в КБ Королева, он упрямо продолжал считать меня непутевым. Упрекал, что я не остался в институте, в аспирантуре. А я не обижался. У нас было такое воспитание: отец и мать – это святое. Это сейчас можно выгнать их на улицу, а мы росли в другое время.

Но, конечно, когда я вернулся из первого полета в космос, папа был даже счастливее меня. Его беспутный сын, который что-то где-то взрывал, где-то тонул, где-то носился на мотоцикле, летал через руль. Ломал себе руку, когда прыгал со шкафа на диван, готовясь в парашютисты, и ногу, когда уже прыгал с парашютом, – оказался годен для большого Дела.

Во время второго моего полета отец умер – под Новый год. Мне, конечно, об этом не сообщили. В полете нельзя сообщать такое. И радость от счастливого возвращения на Землю оборвалась во мне, когда я узнал о горькой потере.

Родители дали мне чисто ленинградское образование. Например, когда из репродуктора лилась музыка, мать всегда экзаменовала меня: какое это произведение, кто композитор. А музыка в те годы в репродукторе не прекращалась. И я полюбил музыку. Мама постоянно водила меня в театр, в музеи. И к этому я пристрастился на всю жизнь. В каждом городе, где я бываю, обязательно хожу в музей. А без театра жизни не представляю. Например, Евгений Лебедев в роли Холстомера меня потряс – а ведь я к тому времени уже побывал в космосе и потрясти меня было непросто.

Я могу предъявить претензии своим родителям за «неправильное» воспитание, потому что они не развили во мне черты, которые необходимы для современной жизни. Предавать я не умею, убивать тоже, даже врать не могу. Из-за этого всегда думаю, как жить-то буду в современных российских реалиях без таких качеств? Шутка, конечно. Но, как говорится, в каждой шутке есть доля правды.

Шутки шутками, а однажды я непростительно обидел отца. Это было тридцать пять лет назад. Мы с отцом ловили рыбу на Волге. И вот у отца клюнул большой сазан. А папа уже был в возрасте, и я решил помочь. Перехватил его удочку и вытащил рыбу. Но, когда я увидел, какими глазами на меня смотрит отец, я понял, какого удовольствия его лишил из-за какой-то рыбы. Этот грех я до сих пор не могу себе простить. Стыдно.

Все началось с гайки

Не знаю, передаются ли способности по наследству, но однажды со мной произошла странная вещь. К нам в гости пришел преподаватель черчения и, между прочим, рассказал мне, как нужно чертить гайку. И тут со мной произошло необъяснимое. Правило черчения гайки произвело такое сильное впечатление, что я твердо решил стать инженером-механиком и никем больше. До сих пор удивляюсь, почему чертеж гайки так меня вдохновил? Просто заворожила она меня золотым сечением! Я всерьез увлекся механикой из-за этой гайки. Наверное, увидел в ней средоточие тайны, которую можно раскрыть, став технически образованным человеком.

Когда сегодня я выступаю перед школьниками, когда они просят у меня автограф – я никогда не отказываю. Из-за гайки. А вдруг с кем-то произойдет подобная история? Возьмет вот этот парнишка сейчас мой автограф и захочет стать космонавтом. А нам сейчас нужны молодые… У меня есть надежда, что и эта книга станет для кого-то такой «гайкой».

Моя страсть к исследованиям появилась в раннем детстве. В Ленинграде был Дом Занимательной Науки. Это гениальное изобретение Якова Исидоровича Перельмана – знаменитого популяризатора науки. У меня есть его книги, изданные еще до революции. В те годы умели пропагандировать науку, «заражать» наукой подростков. Вот я и заразился хронически. В этом Доме Занимательной Науки разные явления подавались столь необычно, что если у кого-то из ребятишек был хотя бы крошечный резонанс на науку, то он сразу же увлекался ею. Приходишь в комнату: синие обои, на часах двенадцать, на столе в чашечке вода… Вдруг что-то щелкает, и комната уже красная, на часах – час дня, а в чашечке «вино»… И сразу задумываешься: а что же произошло? Или стоит швабра. Нарисована точка, где у нее находится центр тяжести. Берешь швабру, кладешь этой точкой на палец – она уравновешена. Потом ты разделяешь швабру по этой же точке на две части. Кладешь их на весы, и оказывается, что одна часть перевешивает другую. Как же так?! Ведь было рав-но-ве-си-е! И подобные опыты в этом доме ставились настолько наглядно и интересно, что хотелось разобраться, что же происходит.

В тринадцать лет я прочитал «Межпланетные путешествия» Перельмана – это был важный рубеж. Я заболел астрономией и тем, что позже будут называть космонавтикой. Собирал быстро ставшие библиографической редкостью тома «Межпланетных сообщений» профессора Рынина – знаменитую энциклопедию. Читал Циолковского и Крылова.

Великий кораблестроитель Алексей Николаевич Крылов стал моим кумиром. Им я восхищался. Однажды в кабинете некоего корабельного магната Крылов увидел макет корабля. «Скажите, этот макет в точности повторяет ваш корабль?» – спросил он. Хозяин макета даже обиделся: «Конечно!». «Тогда, если вы обрежете лопасти винтов на фут, скорость увеличится на два узла». И этот диагноз Крылова подтвердился!

Когда нужно было погрузить на судно для отправки в Россию шведские паровозы – он предложил наиболее экономный метод погрузки, чем вызвал восторг бывалых стивидоров Британии и Швеции. От теории он легко переходил к практике. И обо всем писал азартно, остроумно, живым русским языком. Не терпел скуки и рутинерства. Он был не только кораблестроителем, но и астрономом, и математиком. Я знал, пожалуй, еще лишь троих ученых со столь широкими научными интересами: А. М. Обухова, Т. М. Энеева и Б. В. Раушенбаха.

А вот узкие специалисты делятся на два разряда. Одни узнают все больше о все меньшем. И в конце концов – знают все ни о чем. Другие узнают все меньше о все большем – и в результате знают ничего обо всем…

Но я, конечно, был прилежным читателем не только научно-популярной литературы, но и научной фантастики – Богданова, Казанцева, Владко… И жадно смотрел фильмы – «Аэлита», «Космический рейс», немецкий фильм «Женщина на луне»… Я там просто жил, мысленно влезал в экран, был с героями. Старт ракеты в фильме «Космический рейс» меня поразил. Я мечтал стать ракетостроителем! Дух Космоса, мне кажется, там передан блестяще! То есть этот фильм зовет в Космос, зовет человека расширить круг своего обитания – и это самое главное, мне кажется, как профессионалу. Я его очень полюбил, когда впервые увидел, и много раз смотрел. Мне кажется, что фильм замечательный.

В космос меня позвала фантастика… В годы моего детства фантастики в СССР было немного, так что я перечитал все, что было издано. Писатели гораздо раньше Гагарина и Титова освоили полеты, и не только вокруг Земли, но и в дальний космос, и на Марс, и на Венеру, и в другие миры.

Сегодня, по-моему, фантастической литературы в сотни раз больше, но новых качественных, прорывных книг еще меньше. Не так давно я принимал участие в семинаре молодых фантастов и услышал там, что Стругацкие устарели. Я сказал этому молодому писателю: «Давайте подождем хотя бы десять лет и посмотрим, вас будут печатать или по-прежнему Стругацких».

С писателями-фантастами, братьями Стругацкими, Ольгой Ларионовой и Станиславом Лемом мне посчастливилось встречаться и беседовать. С Лемом мы встретились во время конференции в Варшаве. Я любил его книги, считал и считаю Лема одним из лучших фантастов. Мы говорили о «Солярисе» – фильме, который Тарковский снял по его роману. Лему фильм категорически не понравился: «Я видел своих героев другими!». Я возразил: «Литература и кинематограф – два разных искусства. Если снять роман с буквальной точностью – получится подстрочник. А зачем он нужен, когда можно прочитать вашу замечательную книжку? По законам кинематографа Тарковский сделал героев такими, какими он видел их глазами режиссера».

Я признался Лему, что очень люблю его рассказ «Нашествие с Альдебарана», в котором простые польские крестьяне побеждают представителей высшей агрессивной цивилизации. Я очень люблю и некоторые рассказы о пилоте Пирксе. Вообще, несмотря на небольшой спор, это был добрый разговор. Общались мы, конечно, по-русски.

Много лет я был активным читателем фантастики. Сегодня я фантастику почти не читаю, больше интересуюсь научно-популярной литературой. Полеты в космос не так меня волнуют, как вопрос, кто мы, откуда и куда? Гомо сапиенсы мы или еще не сапиенсы… или уже не сапиенсы. Я хочу понять логику нашего существования в истории. Действительно ли мы произошли от обезьян, эволюция которых заняла миллионы лет? А мы преодолели путь от них до себя за несколько десятков тысяч лет? Вмешался ли кто-то в этот процесс и его ускорил? Или обезьяны – это предыдущая цивилизация, и раньше они были тоже людьми, но деградировали, оттого что стали потребителями…

Школа, книги, Дом Занимательной Науки – вся система образования помогала мне стать ученым и космонавтом. А что сегодня, в XXI веке? Поделюсь тревогой. И в школе, и в научных институтах, и в космонавтике главную роль стали играть деньги. Ими можно созидать, но можно и разрушать. Специалистов пенсионного возраста стали быстренько увольнять, добиваясь экономии средств. До всех этих «денежно-базарных» отношений, например, в нашей космической отрасли был мощный сплав опыта и молодости. Бережно передавался тот опыт, который не передать в указах, приказах и чертежах. И уходили лишь тогда, когда знания были переданы. А потом был допущен разрыв: поспешили убрать пенсионеров, и молодежь стала робкой. Мы решали любые задачи – первый спутник, первый человек, обратная сторона Луны, – что бы ни ставилось, решалось все.

Когда мы обогнали в космической гонке американцев, всегда считавших фаворитами себя, когда мы запустили первый спутник и первого космонавта, американцы изменили свою систему образования. Под нашу. Они поняли, что все их богатства не дали им технического превосходства. Наша система образования была очень правильной. Сейчас множество лучших специалистов во всех отраслях за рубежом, особенно в кибернетике, математике, компьютерах – русские. И наши хакеры, чего скрывать, самые лучшие. Советские мозги, получившие советское образование, всюду ценятся не зря.

Нынешнее изменение нашей системы под американскую – это не шаг в российское будущее, а возврат в американское прошлое. Получается, что этим мы выполняем задачу, поставленную бывшим премьер-министром Великобритании Тэтчер, видевшую Россию поставщиком нефти и газа. И где не должны вырастать высокие технологии и научные достижения. И ныне внедряемая система образования хороша лишь для того, чтобы обслуживать эти трубы. Я считаю, система образования и науки не должна зависеть от коммерции. В конечном итоге это и коммерчески не выгодно!

Шахматный дебют

Играть в шахматы я научился самостоятельно с небольшой помощью соседей по коммунальной квартире. Выучил правила и играл без шахматной теории, как бог на душу положит. И вдруг стал всех обыгрывать – соседей, товарищей по школьному шахматному кружку – всех, кто попадал под руку. Пошел в кружок при Дворце пионеров. А в Ленинграде была сильнейшая шахматная школа, воспитавшая как раз в те годы немало гроссмейстеров, которые тоже начинали с Дворца пионеров.

Я и там начал всех лихо обыгрывать. При этом я не знал ни испанской партии, ни сицилианской защиты, ни чего-либо другого из шахматной теории. И тут мне сказали: «Кто ж так играет? Ты делаешь неправильные ходы! Тебе теорию читать надо». Тогда я проштудировал шахматные книжки, разобрался в теории и… стал проигрывать. Оказывается, пока я не знал теории – мои безумные розыгрыши приносили победу. Я ставил своих противников в отупение. А тут стал, как все – и меня начали обыгрывать. Так я и остановился на третьем разряде, бросил играть. С тех пор играл изредка.

В полете с Юрием Романенко у нас были шахматы, но мы их ни разу не раскрыли, времени не было. Зато через много лет, в казино «Космос» я стал чемпионом мира по игре в шахматы в поддавки, самым главным поддавалой. Турнир проходил первого апреля. Там даже В. Корчной принимал участие – знаменитый гроссмейстер международного класса. Я пришел туда в отвратительном самочувствии, мне перед этим плохо вылечили зуб. Думал, быстро проиграю и уйду.

Но не сумел проиграть, стал чемпионом. Призами были сервизы. Кто займет первое место, тот первым и выбирает. Все смотрели, думали, что я самый дорогой сервиз заберу, а я взял простую вазочку. Выхожу оттуда, и тут вспомнил, что всем участникам казино подарило по пять фишек. Дома они мне не нужны, значит нужно побыстрее их проиграть. Я возвращаюсь и ставлю их все на «зеро». Поставил – и быстро пошел домой. Когда я был уже у выхода, то меня вернули, оказывается, я выиграл 1700 долларов.

Делать жизнь с кого?

Помню, было мне совсем мало годков, и дедушка в деревне дал мне горсть зерна, покормить кур. А я был очень маленький и, когда я вышел с зерном, то куры облепили меня с головой. Это мое первое яркое впечатление – как эти куры взлетали, кудахтали, клевали.

Другой случай из раннего детства помню по рассказам мамы. Когда я засыпал, всегда хотел держать маму за руку. Мама дожидалась, пока я крепко усну – и отходила. А я спал беспокойно, постоянно сбрасывал одеяло, мне его даже привязывали потом. И вот мама встала посреди ночи поправить одеяло, а меня нет в кровати. Она огляделась – и в комнате нигде меня нет. Мама в ужасе: куда делся ребенок? Оказалось, я выпал из кровати, закатился под кровать и там преспокойно продолжил спать.

Когда я подрос, то обожал с отцом ходить в пневматический тир. Еще не доставал до стойки, но отец меня приподнимал, и я стрелял по мишеням. Так я захотел стать снайпером. И, надо сказать, впоследствии всерьез занимался стрельбой и всю жизнь увлекался охотой. Звери от меня не уходили. Только однажды, взяв жену на охоту, промазал. Оказалось, что она молилась, чтобы я не попал.

Однажды посмотрел фильм про танкистов. Три сеанса подряд просидел! И решил стать танкистом. Я любил технику, а танки в кино эффектно преодолевали любые препятствия и били врага «малой кровью, на его территории». А уже во время войны я залез в подбитый немецкий танк, закрыл люк и понял, что в щели ничего не видно, в кабине темно и тесно. Так желание быть танкистом пропало.

Потом увидел, как на поле сел кукурузник, и решил стать летчиком. Снова подоспел кинематограф, фильмы про летчиков подкрепили это мое желание.

А когда я прочитал какую-то книжку про советских разведчиков, то захотел связать жизнь с разведкой или контрразведкой. Поэтому, когда в школу приходил фотограф и нас всем классом снимали – я убегал. Как будущему разведчику, мне было важно, чтобы ни у кого не было моих фотографий. А то еще опознают.

А будучи в 9-м классе, пошел в цирк, посмотрел на выступление воздушных гимнастов и «обрадовал» маму тем, что по окончании школы тоже буду выступать под куполом цирка. Маму чуть инфаркт не хватил.

К счастью для мамы, я полюбил фантастическую литературу и захотел участвовать, как тогда говорили, в межпланетных путешествиях. Первыми фантастическими книгами, который я прочитал еще во время войны, были романы Григория Адамова – «Тайна двух океанов», «Изгнание владыки». А потом я уже читал в этом жанре все, что мог найти. Особенно нравился Александр Казанцев со своим «Пылающим островом», который публиковался с продолжениями в «Пионерской правде», а потом вышел отдельным изданием. Казанцев заинтересовал меня и тайной Тунгусского метеорита.

Да и сама жизнь Казанцева, это пример для других. Дожить до таких лет и продолжать творческую жизнь – просто невероятно! Я потрясен, что на десятом десятке жизни (а Казанцев прожил 96 лет) он сохранил ясность ума, творческий талант. Я не знаю больше писателей, чтобы до таких лет сохранили талант, духовные силы, потому что силы физические хочешь не хочешь уходят. Это человек, который сам жил и других звал. И в этом я вижу, хотите всечеловеческую, хотите всемирную роль. Ведь построить космический корабль, это можно, современная техника позволяет, на Марс полететь можно.

Но попробуйте воспитать человека искреннего, творческого, волевого, когда на улице, в школе бог знает что творится. Когда книги на прилавках полны убийством и кровью. Когда за один фильм убивают десятки людей. То есть когда на молодого еще не оформившегося юношу обрушивается столько крови и грязи, родители уже ничего сделать не могут. Все, что они говорят, полностью противоречит тому, что молодой человек видит вокруг себя. А тут выступает, как рыцарь, писатель и учит добру, творчеству, верности, любви. Вот Стругацкие пишут, что в будущем самая престижная профессия, это воспитатель. Но воспитатель у них воспитывает десять человек, а Казанцев воспитывал тысячи.

Мне очень нравится идея А. Казанцева о летающих тарелках и снежном человеке. Он предлагает такую идею, что есть настоящее, будущее и прошлое и что все это существует параллельно. И тогда случайно на параллельных курсах из будущего вываливаются тарелки, а из прошлого снежный человек. Парадоксальная идея! В ней острота ума, неординарное мышление.

Он был еще и шахматным композитором! Это может показаться лишним. Вот Эйнштейн теорию относительности создал и мог больше ничего не делать. Двадцать лет бился над общей теорией поля, но не получилось. Так и Казанцев воспитывал людей на своих произведениях. Казалось бы, от него ничего больше не требуется. А он еще вел активную жизнь. И, наверное, еще многое сделал, чего я не знаю. Я очень благодарен А. Казанцеву за его творчество, за его ум, талант, потому что таких, как я, он воспитал если не миллионы, то уж тысячи, это точно. Если бы не начитался я в детстве этих книг о внеземных мирах, не знаю даже, кем бы стал. А Стругацких я упомянул не случайно. Это мои любимые писатели. Но они появились гораздо позже.

Первая книга Стругацких – «Страна багровых туч» – выйдет в 1959-м году, а тогда я читал Казанцева, Казакевича, Уэллса, Жюль Верна, любил Джека Лондона. Ну, еще почитывал Мопассана. Его книгу «Милый друг» я прятал от родителей в шахматной коробке. Гораздо позже пришло увлечение Грэмом Грином и Достоевским.

Пора было всерьез определяться, кем я хочу быть. Мне запали в душу герои этих писателей. Я хотел быть таким же решительным, волевым, сильным, мудрым, знающим, остроумным. Для меня в жизни было два примера: любимые литературные герои и герои войны. День Победы для меня и сегодня – самый любимый и самый главный праздник.

В детстве на каникулы я приезжал в дедовскую деревню Чашники. У нас не было ни электричества, ни керосиновых ламп, ни даже свечей. Зажигалась щепка, при ней дедушка читал журнал «Нива», Библию. Я при этой лучине жил, а потом вырос и полетел в космос. Это говорит о том, что на протяжении маленького отрезка времени в пределах жизни одного человека техника шагнула от лучины до космоса.

Но это только наука и техника шагнули за сорок лет. А за несколько тысяч лет сам человек не изменился, остался тем же, не стал совершеннее. Как он был героический и трусливый, щедрый и алчный, ревнивый, завистливый, жестокий – таким и остался. Это было заложено в природе человека и вряд ли изменится к лучшему в условиях нашего дикого капитализма.

А дедушка воспитывал меня по офицерскому принципу – «Делай, как я!».

Та же «Нива» была очень интересным журналом. Куда лучше всей вот этой гламурной дребедени, что сейчас. Там были шутки, аналитические статьи, рассказы интересные, рассказы страшные, замечательный был журнал. А еще дед брал меня с собой ловить рыбу, причем даже ночью, с острогой и факелом. Послал меня зачерпнуть кастрюлей воды для пойманной рыбы, а там оказалось сильное течение. Оно вырвало у меня кастрюлю, и кастрюля куда-то уплыла. Но на следующий день, когда рассвело, мы поплыли на лодке, нашли кастрюлю и багром ее вытащили.

В саду мы яблоки собирали, на поле картошку. Мне никто не говорил, что вот это хорошо, вот это плохо, вот это делай так, делай иначе. А просто брали с собой, и я в силу своих маленьких сил работал и учился. Главное, чему я научился у дедушки, – если кто-то рядом работает, то нужно присоединяться и работать, а не сидеть и смотреть, как работают другие.

Школьные годы чудесные?

Как я пошел «в первый раз в первый класс» – не помню. Учеба в первых двух классах в памяти не сохранилась. Знаю, что первая моя школа была недалеко от дома, на Социалистической улице.

А потом началась война, и в третий класс я пошел в оккупированном немцами Чернигове. Советские учебники было приказано сжечь, тетрадей и перьев не было. Учились, кое-как сшивали себе тетрадки из обрывков обоев. На уроке математики учитель однажды спросил: поднимите руки – кто списывал. Некоторые ребята честно подняли руки. Тогда он спросил: а теперь поднимите те, кто давал списывать. Я поднял руку. Тогда он сказал мне: «Будешь с ними, кому давал списывать, после уроков заниматься дополнительно».

Когда я вернулся в Ленинград – блокаду, разумеется, уже прорвали. Отец был на фронте. А маму, как главного инженера хлебозавода, перевели на казарменное положение. Ее поселили около завода и если, не дай Бог, бомба, то надо было перебежать улицу и на завод. А если мама была нужна, то посыльный в любое время суток перебегал улицу и ее из дома вытаскивал. Она обязана была докладывать, когда и куда уходит с завода, где она будет: дома, в кино, у знакомых, чтобы ее всегда могли при необходимости найти. Вот что такое главный инженер.

Я поселился вместе с мамой и поступил в мужскую школу, расположенную неподалеку. Потом ту школу закрыли. Новая моя школа находилась возле Большого проспекта на Васильевском острове. Из этой школы я очень хорошо помню две вещи: учительницу по литературе и школьный шахматный кружок. Учителя были требовательные, спуску нам не давали.

А поскольку я учился первые два класса в Ленинграде, вторые два класса на украинском языке, а следующие классы опять на русском, то эти два языка у меня перемешались. И мне было очень трудно успевать по русскому языку и литературе. Есть такая присказка. Учительница говорит в классе: «Дети, не говорите „ага“, а говорите „да“. Поняли?» – «Ага». Вот примерно так я и учился. Но учительница добивалась от нас хороших знаний, добивалась, чтобы мы писали хорошие сочинения. Мне это давалось с большим напряжением. Сочинения получались плоховатые. Приходилось получать и двойки. Их я исправлял на четверки, в результате по русскому и литературе мне выводили тройку… По математике, физике, химии – сплошные пятерки, а по литературе – тройка на тройке. Я считаю, если я сейчас более-менее грамотно пишу – это заслуга той учительницы. Мне было тяжело, родителей в школу таскали за каждую двойку, но в результате она все-таки вбила в меня знания. Во всяком случае, когда мне сейчас приносят документ, я нахожу ошибки, даже если я не первым читаю этот документ… В старших классах я литературу подтянул и закончил школу с хорошим аттестатом.

Потом я учился в пятой мужской школе. Интересная была школа, я и сейчас иногда туда захожу, когда бываю в Ленинграде, хотя школа и переехала в другое здание. Школа носит имя Карла Ивановича Мая – талантливого педагога, который еще в XIX веке основал нашу школу. В этой школе к каждому ученику относились с уважением, раскрывали способности ребят. Нашим директором или, как тогда говорили, заведующим школой был фронтовик С. И. Пашков. Он поддерживал традиции Мая.

Там был потрясающий, просто удивительный физический кабинет, в виде аудитории, громадный массивный стол, громадные доски, а в кабинете видимо-невидимо приборов. Нас учили не по бумажке, а на приборах. Чудом техники был гигантский телескоп, вызывавший во мне трепет и восхищение. Я по физике имел твердую пятерку.

Иногда хулиганил. Однажды в кабинете физики, во время экзамена, я забрался под стол с приборами и оттуда всем подсказывал. Учитель так и не заметил меня! Там были дверцы – и, если я видел, что кто-то «плывет» у доски – я мелом писал на дверце решение и показывал товарищу. Выходит, я был неплохой ученик, но всю жизнь все-таки хулиганил. Но паиньки-мальчики в космос не идут, а я рос хулиганом. Но не потому, что дрался с мальчишками, хотя и это было, а потому, что очень любил что-нибудь поджечь, взорвать… но это не мешало мне учиться. Наоборот – я все сильнее интересовался техникой, физикой, астрономией.

И мне разрешали прийти в школу ночью, достать телескоп, поставить на крышу, и проводить наблюдения – самостоятельно, без учителей. Одному мне было тяжело это все таскать, а у меня, как выяснилось, есть умение обучать. Такому педагогическому подходу обычно учат в педагогическом институте, а у меня как-то это от природы было.

Со мной в одном классе учился сын генерала, которому не давалась физика. Он был немножечко с ленцой. Его отца затаскали в школу. Однажды он сказал учителю: давайте я буду платить, а вы дополнительно занимайтесь с моим сыном. Ну, о деньгах в те времена не могло быть и речи. Но учитель сказал, что позаниматься с его сыном мог бы Жора Гречко. И я сидел с ним после уроков, занимался. Он стал получать иногда даже четверки. Прогресс!

За это он помогал мне в наблюдениях. Штатив таскал, телескоп. Я Луну наблюдал – в первой и третьей четверти, очень уж она красивая. Все думали, что Луна – просто огромный замерзший камень. А наш ленинградский астроном Николай Александрович Козырев наблюдал выброс пара из лунного кратера Альфонс. Это было потрясающее открытие, и я о нем знал.

Однажды вечерком вытащили мы телескоп, установили, посмотрели на планеты, на четверку галилеевых спутников Юпитера. Тут мне понадобился фильтр и я спустился в кабинет физики. По дороге обратно на крышу я услышал громкий крик моего товарища: «Скорее! Скорее сюда!» Я думаю: повезло, увидел выброс пара и воды из кратера Альфонса! Это редкое наблюдение! Я опрометью бросился на крышу. Смотрю – а телескоп у него направлен вниз. Он крикнул мне: «Смотри, раздевается женщина!». Оказалось, в мое отсутствие он шарил телескопом по окнам.

А еще мне запомнилась учительница географии. Очень требовательная! Двойки нам лепила, заставляла все учить назубок. В результате кое-какие знания сохранились. Был такой анекдот: урок географии в школе рабочей молодежи. Вопрос: Что нам экспортируют китайцы? Великовозрастный школьник замялся. Учитель подсказывает: «Ну, что вы по утрам пьете?» – «Неужели рассол?»

Потом я заканчивал 299-ю школу. Там мне запомнился учитель математики. Он требовал мгновенного ответа на любой вопрос. Знания синусов-косинусов-тангенсов, чтобы ночью разбудили – и от зубов отскакивало. Много формул и значений мы помнили наизусть. А я тогда уже читал про Л. Ландау, который говорил: нельзя загружать память цифрами. Память нужно заполнять идеями, а для цифр есть справочник. Я был согласен с Ландау, а не с нашим учителем.

Но через много лет был у меня такой случай: я заведовал на полигоне заправкой ракеты. А кислород испаряется. За два часа половина бака испарится. Поэтому была подпитка кислородом по мере его испарения. Мы сидим в бункере рядом с ракетой. Над нами несколько метров бетона. Наша миссия закончилась. Мы рассчитали заправку и ждем старта.

И вдруг вбегает человек, отвечающий за старт, и говорит: отказала подпитка. Что делать? Остается 5–10 минут. Бак теряет кислород и к моменту старта будет недостаток кислорода. Двигатель остановится, пуск будет сорван. Там есть система СОБИС, она начнет выравнивать, но хватит ли нам кислорода до разделения ступеней? Если не хватит – запускать нельзя. Если ошибешься – снимут голову. Если запретишь пуск – в КБ просчитают процессы и скажут: «Почему ты запретил? Ты мог посчитать». Ошибка в любую сторону будет стоить дорого. У меня ни логарифмической линейки (хотя в этом случае она бы не помогла), ни справочника, ни объемов и размеров емкостей. Стал я лихорадочно вспоминать, какой объем у бака, с какой скоростью испаряется кислород, с какой скоростью в баке будет понижаться уровень. Тогда система СОБИС столько-то выберет, а столько не выберет.

И вот тут не Ландау, а учитель оказался прав. Циферки надо помнить. Я посчитал в уме, и получилось, что можно пускать. Мы смотрим на ракету, она поднимается. По мере того, как подходила 120-я секунда, все решалось – доработает боковушка за счет гарантийных запасов или нет? Стоим мы, держимся за… головы. Идет репортаж: «120-я секунда, полет нормальный. Разделение ступеней». Мы вздохнули.

Мы выиграли, что разрешили пуск. Но начальник устроил мне разнос: «Как ты посмел разрешить пуск? Ты должен был сказать: условия не выполнены, один бак из 10-ти недозаправлен, пуск запрещаю. Мальчишка, ты рисковал, не твое это дело!» Но если бы я ошибочно запретил пуск – с нас бы сняли головы. И прежде всего с начальника. Ему бы вломили по первое число. Я говорил ему о государственном деле, о значении пуска для людей… Он мне – о риске и правилах – как не остаться козлом отпущения. Мы говорили на разных языках. А нашего школьного математика я тогда вспомнил добрым словом.

Находился на оккупированной территории? Да

(Из моей анкеты)

Немцы довольно быстро захватили Украину город за городом и вскоре подошли к Чернигову. Помню, в сильную бомбежку, мы спрятались под кручей в такую пещерку, одеялом завешивались от осколков. Это, конечно, смешно: одеяло нисколько бы не помогло, если бы осколок туда попал. Оно давало нам иллюзию защищенности. Потом уже немцы подходят, мы спрятались в погребе. Все затихло и разрывы, и стрельба. А мы сидим в погребе, темно, погреб закрыт, ничего не видим.

Ну, затихло, значит, надо выглянуть. И вот кто-то, самый смелый приоткрыл крышку погреба и говорит «Немец!», и другой полез: «Немец!». Пришла моя очередь, я полез, спускаюсь и говорю: «Нет там никакого немца». Мне твердили: «Ну как, вот же стоит немец!», а я свое: «Да нет, там человек стоит, а немца там нет». Мне было десять лет, я находился под впечатлением советского антигитлеровского плаката. Там была нарисована нора, а оттуда змея вылезает. «Фашистская гидра вылезла, напала на нас!» И я так и думал, что немец это змея, фашистская гидра, и когда я увидел человека в форме, то мне не пришло даже в голову, что это немец. Немец должен быть в виде змеи. Но это был немец, оккупант, а я оказался на оккупированной территории.

Было трудно. До третьего класса я рос маменькиным сыночком, а в оккупации пришлось около трех лет жить без родителей. Мы десятилетние вдвоем с двоюродным братом Федей, царство ему небесное, кормили семью из шести человек. Обрабатывали 35 соток земли без лошади, без плуга. Целыми днями, вскапывали, поливали, пололи.

Этот труд, наверное, и сделал из меня космонавта: появились силы, координация, ответственность. Когда я сейчас вижу десятилетнего мальчика, мне кажется, что он пустую лопату не поднимет. А 35 соток без лошади и без плуга, это невероятно. В войну мы мужали быстро.

В оккупации было голодно: утром картошка, вечером картошка, днем картошка. И, чтобы заглушить голод, мы стали курить, но не табак. Мы собирали окурки, табак из окурков доставали, складывали в стакан. Когда набирался стакан табака, мы шли на рынок, продавали табак и покупали мыло. Какая валюта наиболее ценна во время войны? Не золото, серебро, платина или алмазы, а мыло, спички и соль.

И поэтому, конечно, мы не могли позволить себе курить табак, когда на него можно было приобрести «военную валюту»… Мы курили труху от деревьев, сухие листья от вишни, чтобы заглушить голод. Ну, и делали самокрутки из газеты. Кладешь туда эту труху, сворачиваешь, крутишь самокрутку, заклеиваешь языком. Вот так и курили.

Как-то под потолком в избе мы нашли секретную полочку. Смотрим, а там настоящая папиросная бумага! Мы ее схватили, побежали, курить дома-то нельзя, бабушка не дает. Мы побежали в колхозный сарай, где раньше лошади стояли, и поэтому весь пол там был в навозе. И стали крутить самокрутки из настоящей папиросной бумаги. Только там между папиросной бумагой какая-то блестящая бумажка лежит, вот как конфеты заворачивают, что-то золотистое, фольга. Она нам не нужна, мы ее, естественно, выбрасываем в грязь, а папиросную мы ценим, она хороша для самокруток. Покурили, лишнее все выбросили.

Вернулись домой, и вечером вдруг тетка спрашивает «Кто из вас взял сусальное золото?» Мы говорим: «Мы не брали». «Ну, вот там лежало, между листами папиросной бумаги сусальное золото!» Когда мы все поняли и признались – тетка нам не поверила. «Идите, покажите». И мы пришли в сарай, а там действительно золото, втоптанное в навоз, и ничего уже нельзя исправить… Для нас это было не сусальное золото для икон, а конфетная бумажка, которая в отсутствие конфет не представляла для нас интереса…

Было страшно. Жизнь человеческая зависела от настроения фашистов-эсэсовцев. Однажды иду в школу – переступаю через убитого. Возле стола учителя, в стене – след от пули. А потом прошел слух, что наше село сожгут вместе с людьми. Мы, десятилетние мальчишки, ворвались домой, схватили за руки бабушку, хотели вместе с ней бежать. А она говорит: «И куда ж мы, дети, побежим? Здесь у нас дом, огород…».

И мы остались – и ждали, когда нас сожгут.

Вот, казалось бы: мама в Ленинграде, папа на фронте, я в оккупации, казалось бы, что может быть хуже? Но папа получил ранение и контузии. Мамин дедушка умер в блокаду от голода. Мой двоюродный брат после пожара на Бадаевских складах поел жженого сахара, который затвердел в уличной грязи – и подхватил смертельную болезнь. А я в оккупации все-таки остался жив. Такая судьба: оккупация была менее опасна для меня, чем, скажем, ленинградская блокада. В оккупации я выжил. Так иногда бывает: большое горе оборачивается удачей. Об этом надо помнить и не отчаиваться.

Неожиданное возвращение

Красная армия освобождала Украину. Когда фронт откатился обратно, немцы убежали, вернулись наши. Помню, как из леса вышли партизаны – вступать в армию. Они вышли со своим оружием, но без еды. И вот два партизана к нам пришли, с автоматами, голодные. Мы их накормили коржиками, они за эти коржики дали нам два автомата. Мы, мальчишки, сразу отправились стрелять, но у нас эти автоматы отняли.

Долго еще милиция отнимала у нас военные игрушки – оружие, взрывчатку. Милиционеры примерно знали, куда мы ходим стрелять, и нас ловили. Кстати, нас не судили. Дело было так: отнимут взрывчатку или револьвер, дадут подзатыльника и отпускают. Наладилась связь с Ленинградом и наконец пришла весточка от мамы, пришла посылка с письмом. Там были кое-какие вещи для меня – например, новенькая синяя телогрейка. Теплая, удобная, в округе ни у кого такой не было, я в ней расхаживал как король!

И самое главное – мама прислала мне вызов в Ленинград, потому что Ленинград, освобожденный от блокады, считался стратегическим городом, и кто попало во время войны туда попасть не мог. Чтобы иметь право приехать в Ленинград, нужно было заполнить кучу документов. И вот с этими мамиными бланками я пришел в райком ВКПб, и там все заполнили. К счастью, мне выдали справку, что я с оккупантами не сотрудничал. Это касалось и лично меня, одиннадцатилетнего школьника, и моих близких. И вот эти документы лежали в комоде, а мама прислала деньги на билет и дала указание тетке, у которой мы жили, что приедет из Ленинграда наш человек (я уже не помню кто именно) и заберет меня. Чтобы документы все были готовы к отъезду!

Однажды кто-то из нас рылся в комоде – и выпали эти самые деньги. И я их нашел. Я очень тосковал по маме… Как только я их увидел, у меня мгновенно созрел план, что не буду я никого ждать, а уеду-ка я в Ленинград сам! И стал готовиться к поездке, но подготовка была, мальчишеская. Я приготовил пустой рюкзак и все. И взял я эти деньги и – к счастью – не забыл про документы. Тут как раз поезд днем уходит, а меня послали корову отогнать, потом дали задание что-то сделать в огороде. Я испугался, что могу опоздать на поезд. Но потом все разошлись по делам, и я своему брату двоюродному Феде говорю: «Федя, я уезжаю». Он отмахнулся: «Ладно, шутки» – видно, я и тогда частенько розыгрышами занимался. Я говорю: «Да нет, это не розыгрыш, я действительно уезжаю. Только смотри, пожалуйста, до вечера никому не говори, что я уехал, чтобы меня не вернули. А вечером начнут беспокоиться, где я, тогда скажи: Он уехал в Ленинград».

Ну, взял я этот пустой рюкзак, пошел в огород, нарвал огурцов, пошел через рынок, купил стеклянную баночку с маслом, пару яиц, а еще хлеб пекли из печки русской, настоящий. Как я его полюбил после оккупационного хлеба «на опилках»! Взял я кусок хлеба и пошел на вокзал, купил билет в Ленинград. А до поезда еще несколько часов. И там были военные раненые, и они говорят «Пацан, принеси воды», – я принес, «Пацан, сходи туда-то, что-то узнай», – я сходил. И так мы с ними сошлись, и, когда пришел поезд, мы сели с ними в вагон, а раненых сажали вперед, раненым полку освобождали, поэтому мы не висели на подножке поезда, а в купе сидели. Я все время ждал, что прибегут тетка, бабка и меня снимут. Когда поезд тронулся и замелькали станционные постройки, я думаю: «Ну, все, слава богу, поехали в Ленинград». Поехали благополучно. Правда, ночью нас разбудил жуткий холод. Оказалось, что в этом купе выбито окно, и ночью нас просквозило…

А Федя не поверил мне, и, когда ночью я не вернулся домой и все стали меня искать, он не сказал, что я уехал. Он считал, что я разыгрываю и где-то прячусь. И чтобы дураком себя не представить, он молчал. И там был большой скандал.

Я поехал. Поезда шли вне расписания, во многих окнах были выбиты стекла. Мы останавливались на каких-то станциях, у нас была трудная долгая пересадка. Высадили нас на какой-то станции. Раненых пустили на вокзал, меня с ними. Я когда-то маленький выпадал из кроватки, а на вокзале мне досталась узкая скамеечка. И я на ней спал и никуда не упал.

А днем, в ожидании поезда на Москву, я пошел к рельсам, увидел маневровый поезд и сел на подножку. Я катался на этом поезде. Он распихивает вагоны по разным путям, а я балдею от счастья, катаюсь. Потом мы приехали в Москву, опять пересадка, целый день в Москве, вечером на Ленинград. Меня интересовало метро – чудо света, как тогда говорили. В Ленинграде метро пустят еще не скоро – через десять лет после Победы. Я знал стихи, песни про метро:

Знал про лестницу-чудесницу. Про нее был стишок: «Придумано не худо, устроено хитро, плывет и не качается, течет и не кончается!». Это было заманчиво – технические чудеса. И вот я в Москву приехал – и мне подавай «лестницу-чудесницу». Спустился в метро – красиво, сказочно, но где волшебная лестница? Обычные ступеньки. Доехал до какой-то станции, вышел, опять ступеньки. Еще вышел на какой-то станции, нигде нет «лестницы-чудесницы». Наконец, мне подсказали: «Киевская». Я туда приехал, и давай на лестнице кататься вниз-вверх.

Потом я узнал, что в парке Горького выставка военных трофеев. Я туда добрался, и провел там весь оставшийся день. Там я облазил самолеты, танки, пушки… Я тогда как раз уже разочаровался в танковых войсках и мечтал об авиации. Увидел даже ракетный самолет – Me-163, по-моему. Сегодня мы знаем самолеты реактивные, у них используется атмосферный воздух. А там был чисто ракетный, он ничего из атмосферы не брал, такой был немецкий перехватчик.

Оттуда начиналась моя тяга к ракетам. Кстати, когда нас освободили, фронт постепенно уходил от нас. А в это время в газетах прошла информация, что немцы изобрели «ФАУ-2», ракету. Дальность полета 300 или 400 километров. И вот я все с замиранием сердца ждал, когда же фронт отодвинется на 400 км, чтобы «ФАУ-2» не достала до Чернигова. Это было наивно, потому что зачем немцам обстреливать Чернигов «ФАУ-2», они по Лондону, в основном, их запускали. В общем, интерес к технике во мне кипел. И я с наслаждением провел день на этой выставке в парке Горького.

Вечером, я помню, на вокзале давка была страшная, потом открываются какие-то ворота, и все мы бежим к поезду. Толпа гигантская, летят все, садятся, и я тоже вскакиваю в плацкартный вагон. Гляжу, первое купе занято, второе – занято, дальше – занято, занято, только в последнем купе третья полка свободная. Я туда свой рюкзачок, а там уже половина съедена, но еще баночка с маслом осталась. И я залез на третью – багажную – полку, рюкзачок под голову, и заснул.

Среди ночи меня будят: «Эй, тут видишь, люди стоят. А ты что, будешь целую ночь спать? А ну-ка слезай». Меня согнали с третьей полки, и кто-то там лег отдыхать, а я поехал сидя. Так я и приехал в Ленинград, и прямо пешком с вокзала домой. Повторю свою мысль: если современного двенадцатилетнего мальчишку бросить в те условия военной неразберихи на железной дороге – я не уверен, что он добрался бы от Чернигова до Ленинграда с пересадками, без Интернета и мобильного телефона. А для меня это было интересным приключением.

Я поехал, пошел, нашел дом, нашел квартиру, подошел к квартире, сердце колотится. Звоню – и слышу мамин голос. Два – три года не слышал! Мама спрашивает: «Кто там?», я говорю: «Откройте!». А она же меня не ждет, она же знает, что я в Чернигове и что скоро должен кто-то приехать за мной. Она же не знает, что я убежал. Потом мама мне рассказывала, что в те дни частенько грабили квартиры. Действовала «Черная кошка» или еще кто-то. И поэтому незнакомым не открывали. Она вспоминала: «Я слышу, что голос мальчишеский. И думаю, что, если он на меня кинется, мальчишка этот, я от него отобьюсь». Она открывает, а я на нее кидаюсь, потому что я-то уже заранее узнал мамин голос. Я на нее кидаюсь, она от меня отпрянула, не узнала, не ожидала.

Потом узнала и прежде всего стала меня отмывать, потому что я дня три ехал и, конечно, весь был чумазый. Она отмывает меня и говорит: «Слушай, что-то я не пойму, кто тебя отправлял? Почему на одежде нет ни единой пуговицы, все на веревочках?» И спрашивает: «А вещи твои где?». Я говорю: «На старой квартире оставил, в предбанничке». Поехали мы за вещами, я достаю этот рюкзак, там остатки масла, но все уже крысы подъели, какие-то крошки и все. Она говорит: «Вещи где?», я: «Вот же вещи». Она-то ждет, что там мой ватник, мои ботинки, какая-нибудь рубашка, а мне и в голову не пришло, когда я собирался, что это нужно взять. Мама говорит: «Подожди, а как ты уезжал? Кто тебя провожал, кто в дорогу тебя снаряжал?» И тут я ей рассказал, что я сбежал.

А на следующий день в кабинете стоматолога мне поставили сразу девять пломб. Три из них вылетели тем же вечером.

Это путешествие из Чернигова в Ленинград было авантюрой, но я проявил самостоятельность. Я всю жизнь принимаю на себя ответственность, с детства. Если я что-то делаю, я сам за это и отвечаю. Если приходится отвечать тяжело, больно, я понимаю так: сам заслужил, сам отвечаешь. Плохо, когда ты не виноват, а обвинения на тебя сыплются, вот тогда плохо. А, если сам виноват, сам и отвечаешь – это норма для нас, для нашего поколения. Сейчас, по-моему, в ходу другие принципы. Пришло другое поколение – не знаю, хуже ли оно, лучше, но… другое!

В годы войны в Чернигове в нашей слободе только у одного мальчика был велосипед. Он на нем катался, а мы бежали за ним в клубах пыли. И нам было так приятно! Вот, что такое для нас был в детстве велосипед.

Потом, когда мама отдала мне свой, женский велосипед с погнутой рамой, «потому что он как-то под машину попал», я был счастлив. Он был без ниппельной резины, потому что во время войны ее достать нельзя было. Я для велосипеда сам сконструировал специальные детали. На женском погнутом, переделанном велосипеде я ездил как король. Ездил на нем на большие расстояния. Так что для нас велосипед в те времена был, можно сказать, как мотоцикл или автомобиль сейчас.

Помню День Победы. Нас отпустили с уроков – и мы радостно выбежали на улицы. Почему-то ярче всего запомнилось, что отпустили с уроков… Отец оставался в армии. Он даже отказался от очередного повышения в звании – кажется, от производства в майоры – чтобы поскорее демобилизоваться и вернуться к нам. От него приходили посылки – раз в полгода. Чаще не разрешалось. Там были кружки, вилки, продукты. Однажды пришло две посылки: от него – нам, и от его приятеля – родителям приятеля. Родители эти не объявлялись, мы их тоже найти не могли. Посылка у нас полгода пролежала. Когда отец вернулся с фронта, оказалось, что эта посылка тоже предназначалась нам. Он просто схитрил, чтобы послать две посылки. Мы вскрыли посылку. Там был чернослив. Он не испортился, мы его с удовольствием съели. А в черносливе был спрятан бинокль. Вот такое воспоминание – уже не военное, а послевоенное. С этим биноклем для меня закончилась война.

Даже сейчас, когда после Победы прошло столько лет, для меня непонятно, как это – не знать войны. Даже трудно представить. Война так по нам прошлась. Что захочешь – не забудешь.

Из книжного мира в реальный

Моя первая экспедиция была не космической, а геологической. В мае 1947-го мне исполнилось шестнадцать. Я получил паспорт, стал полноправным гражданином СССР.

Начиналось лето, школьные каникулы – и я прямиком отправился во Всесоюзный геологический институт и устроился рабочим на поисках в геолого-разведочную партию, которая уезжала на Кольский полуостров.

В те годы страна оправлялась от войны, разворачивались грандиозные стройки. Нам, пацанам, хотелось доказать и себе, и другим, что мы чего-то стоим. Стыдно было сидеть в сторонке. Я хотел действовать, как герои моих любимых книг Джека Лондона, Александра Казанцева. Как мужественные герои газетных статей и кино хроники, которую нам показывали перед художественным фильмом. И вот я отправился на свою первую взрослую работу – в заполярную геолого-разведочную партию. Отправился искать урановую руду и закалять характер. Мама, конечно, была в ужасе, но мое решение было твердым.

Уже много позже, размышляя о жизни, о том, как я пришел в космонавтику, я понял, что заполярная тундра сыграла-таки свою роль. Ведь когда шел отбор в космонавты, я думал, что не пройду, что в космонавты идут исключительно, как сейчас говорят, супермены. А я, хотя и был мечтателем, и романтиком, оставался человеком городским, привыкшим ходить по асфальту. Но решил попробовать, потому что мне было интересно испытать себя.

Думаю, я был принят в отряд космонавтов отчасти и потому, что меня закалила работа в геологической экспедиции. Это была очень хорошая школа жизни. Здесь я выучился ходить по болотам с тяжелым рюкзаком за плечами, переносить лишения, большие физические нагрузки, здесь ковался характер.

Воспоминания, как все из юности, остались очень яркими. Прежде всего, это, конечно, тундра и, как оказалось, очень мало романтики – одни комары чего стоили! Дорог как таковых здесь просто не было, помню дорогу-лежневку, выложенную поперечными бревнышками. Рассказывали, что ее строили заключенные еще в 1941 году, так что бревна были полусгнившими. Помню, однажды, собираясь в путь с образцами породы, я услышал разговор, что якобы на том направлении видели медведицу с медвежатами. Всякого зверья в те годы в тундре было много, так что я и не удивлялся, а вот бояться – боялся. Поэтому сначала старался ступать по бревнам осторожно, чтобы не трещали под ногой, ну а потом плюнул и припустил во всю мочь, топая как слон. И успокаивая себя тем, что со мной старенькое ружьишко.

Помню, что не хватало еды, было голодно. Помню, как мне выдали ботинки – американские, желтые, красоты невероятной… И как они мне стирали до мяса кожу на сгибе большого пальца. Чтобы облегчить страдания, перед выходом на маршрут я выбирал лужу, садился около нее и опускал туда ноги в ботинках, таким образом размачивая их. Какое было счастье, когда получил старенькие, разношенные солдатские… Это был праздник.

Именно там, в Заполярье, я в первый и в последний раз вел дневник. Прилежно исписал карандашиком тетрадь. Прошло много лет, а тетрадь сохранилась. Только записи, конечно, поблекли.

Экспедиция была большая – человек сорок. Работали мы на Кировогорском месторождении – то есть на горе Кирова. Начальником экспедиции, было Эра Ивановна (или, как звали ее для простоты, Вера Ивановна) Сорокина, очень волевая и строгая женщина.

Не так давно я побывал в Оленегорске. С 47-го там, конечно, многое изменилось. Тогда была лишь железнодорожная станция Оленья. Ну а еще – оленеводы, геологи и бескрайняя тундра. И была романтика первой экспедиции, были хорошие товарищи рядом. И моя первая профессия – геолог. За один сезон я сделал «карьеру» от рабочего до геолога-коллектора.

По пути в Военмех

Будущее принадлежит тем, кто строит университеты.

В. И. Вернадский

Я поступил в Военмех благодаря ленинградскому трамваю и ректору института.

Дело было так. Меня с детства привлекали скорость, высота, грохот, огонь. Поэтому я, учась в школе, хотел быть танкистом, потом летчиком, наконец, ракетостроителем. Почему именно ракетостроителем? Я мечтал о межпланетных полетах. Хотел летать дальше всех и выше всех. Но Циолковский говорил, что человек полетит в космос через 100 лет – а ведь его считали великим мечтателем! Я об этом знал и понимал: даже, если стану долгожителем и проживу сто лет – я физически не смогу стать космонавтом. И у меня возникла такая идея: найти институт, где учат на ракетостроителя, участвовать в создании ракеты, чтобы мой сын или даже внук полетел в космос на ракете, которую я сконструирую… А я – старый хрыч – буду сидеть и пускать скупую мужскую слезу.

На самом деле, без Циолковского не было бы прорыва в космос. До него многие интересовались полетами на Луну – скажем, Сирано де Бержерак предлагал не менее восьми способов. Байрон писал:

Я запомнил эти стихи, прочитав их у Рынина. Кроме пара, надеялись на артиллерию – Жюль Верн рассказал, как из пушки запускают на Луну ядро с пассажирами. Именно Циолковский выдвинул идею ракетных поездов – многоступенчатых ракет. Но он считал, что на реализацию идеи уйдет век, а у Королева ушло двадцать пять лет. Роль Королева в истории космонавтики огромна. В моей жизни сложилось так: без Циолковского я не стал бы ракетостроителем, а без Королева – космонавтом.

Но здесь я немного забежал вперед. В девятом классе я уже читал Циолковского, мечтал о ракетах, но не знал ответа на простой вопрос: «Куда пойти учиться?». Я сунулся в Политех, где учились родители – там ракетного факультета не было. После девятого класса я самостоятельно поехал в Москву – наводить справки, где можно учиться на ракетостроителя.

Я нашел Московский Авиационный Институт (МАИ). Меня в здание института, конечно, не пустили. О секретности я представлений не имел. Я спрашиваю сторожа: – Почему не пускаете? – А что тебе надо? – Хочу знать, где изучают ракеты. А слово «ракета» было секретным. Даже через десяток лет в ОКБ-1 я в отчетах писал на птичьем языке не «ракета», а «изделие». Что мог подумать сторож? Ну, точно, шпион, только очень уж нахальный. Сторож чуть со стула не упал. Я настаиваю: Пропусти!! Он куда-то позвонил и высунул в окошко трубку. Я спрашиваю: «На каком курсе изучают ракеты?» На том конце трубка из рук падает. Так я и уехал в Ленинград, и никто мне не сказал, где учиться.

И очень хорошо, потому что вскоре я увидел в трамвае рекламу нашего ленинградского Военмеха. Все экзамены я сдал на «отлично», поскольку увлекался физикой, химией, математикой и уже в школе заглядывал в вузовские учебники. Но на факультет реактивного вооружения, который для маскировки как раз начиная с того года назывался просто «А» или «Конструкторский», меня не стали принимать. Потому что в анкете было красным карандашом обведено, что я находился в оккупации. И это несмотря на то, что в оккупации я был ребенком, и в райкоме ВКПб мне выдали справку, что с немцами я не сотрудничал. Я был комсомольцем, а тут вдруг такое недоверие…

Выпускник факультета «Реактивного вооружения» Ленинградского Военно-Механического Института. 1955 г.

Дошло до заседания у ректора. Сидели деканы факультетов, профессура. На экзаменах я хорошо себя показал, им хотелось иметь такого студента. Ректор спрашивает меня: «У нас есть другие факультеты, почему ты хочешь на „Конструкторский?“» – «Потому что там изучают ракеты.» – «Ты был в оккупации да еще и знаешь про ракеты. Откуда?» Кажется, снова за шпиона меня приняли. Отвечаю: «Да в прошлом году в трамвае висело объявление, там было указано: факультет реактивного вооружения. Сейчас названия факультетов изменились, но нетрудно понять, какой из них стал называться конструкторским!» Голоса разделились пополам. Слово было за ректором – и он меня поддержал. «Этот парень не просто псих, он целенаправленный парень!». А я рассказал комиссии, как собирал книги, как к Рынину ходил…

Меня приняли, а через полгода хотели выгнать. Начались лекции для служебного пользования. Мне не дали разрешение. Только собрались выгнать – а тут мне дали в первом (секретном!) отделе разрешение. Я говорил: «Никого не боюсь, только первый отдел боюсь».