Избави нас от лукавого Сарчи Ральф

© Пернай Н. В., 2016

© ООО «ТД Алгоритм», 2016

Слава храбрецам, которые осмеливаются любить, зная, что их любви рано или поздно придет конец!

Волшебник (в фильме «Обыкновенное чудо»)

Зигзаги судьбы

Нам всем свои Падунские пороги

Однажды в жизни надо покорить.

Виктор Сербский

Работа, с помощью которой вы просто зарабатываете себе на хлеб, может оказаться трудной, но работа, способная наполнить вашу жизнь смыслом, никогда не бывает в тягость.

Коносуке Мацусита

Однажды судьба моя сильно вильнула. Она бросила меня совсем не в ту сторону, куда хотелось мне, и, вопреки бродившим в моей голове смутным мечтаниям, неясным планам и не очень разумным действиям, я стал учителем.

1940–1960 годы

В нашем крестьянском роду большинство было неграмотными, лишь несколько человек окончили один-два класса довоенной румынской школы. Однако моя неграмотная мама очень хотела, чтоб ее дети – я и младший брат Ваня – получили образование. С Ваней вопрос был ясен с ранних лет: он любил все, что фырчит, дымит, быстро ездит и летает, его руки и лицо были всегда в солидоле, и он хотел быть летчиком и никем другим. Со мной же все было как-то туманно: любовь к собакам, котам, голубям, лошадям, коровам, особенно к животным-детям – щенятам, котятам, поросятам, телятам, жеребятам – вроде бы свидетельствовала о моих животноводческо-ветеринарных интересах. А тяга к больным, калекам, постоянная дружба с мальчиком, прикованным к инвалидной коляске, знахарское любопытство к свойствам разных трав говорили об интересе к медицине. Меня тянуло также к рисованию, когда на картоне или листе бумаги удавалось запечатлеть резные листья клена с распушенными бусами соцветий, люстры цветущих каштанов, растерянную мордочку только родившегося теленка, тревожно каркающую ворону, стреловидный силуэт летящей ласточки. Но рисование отнимало много времени, которого вечно не хватало. Потому что все поглощало чтение. Любовь к чтению книг была неудержимой, однако некоторым моим родным, особенно, отцу она казалась не только бесполезной, но и опасной, как заболевание свинкой. Меня отваживали от чтения, подвергали мою запойную страсть издевательским насмешкам, прятали электрическую лампочку так, чтобы я не нашел ее, – потому что часто читал по ночам, – загружали тяжелой физической работой. Ничего не помогало. Я скрывал свою страсть, прятался, где только мог, от чужих глаз, уходил из дома. И продолжал читать. В конце концов, на меня махнули рукой: никто не понимал, куда меня несет. Я и сам этого не понимал. Одна мама говорила: «Что Бог даст, то и будет». Она все же на что-то надеялась, хотела, чтоб я стал пресвитером в баптистской церкви, как ее отец, или, в крайнем случае, учителем.

Довольно рано пробовал писать. В пятом классе мой приятель Яша Подрядов показывал мне короткие четверостишья, которые сочинял тут же, сидя со мной за одной партой. Через какое-то время он приносил московскую газету «Пионерская правда», в которой были напечатаны его стихи. Талант, думал я о Яше. И сам стал писать маленькие рассказики и тоже посылать в разные газеты, но меня не печатали. Наверное, Бог не дал мне способностей, думал я и все равно продолжал тихонько писать. Но свою писанину больше никому не показывал.

Кончились детство и отрочество – поры мечтаний и наивных заблуждений. Начиналась задумчивая юность. Читал по-прежнему много и без всякой системы: позавчера это могла быть «Яма» Куприна, вчера толстовская «Крейцерова соната», сегодня «Диалектика природы» Энгельса. Надо было как-то определяться, выбирать профессию. Думал я, думал – и решил: надо идти в науку. Мне казалось, что самое интересное на свете – путешествия к дальним берегам, экспедиции, археологические раскопки, исследование экзотических земель, этнографические встречи с туземцами. Путей к этим занятиям было несколько, я остановил свой выбор на одном – изучении истории. Но поскольку судьбе было угодно определить меня на заочное обучение на истфаке московского вуза, мечты об экспедициях и раскопках пришлось временно отложить. Зато, пребывая на вольных хлебах, я мог путешествовать – за свой счет, конечно, – куда захочу. Возможности, правда, ограничивались тем, что для перемещения из одной точки Союза в другую нужны были деньги, которые надо было заработать. Я зарабатывал и передвигался дальше. В промежутках грыз науку, наезжал на сессии в Москву, сдавал экзамены и зачеты. И продолжал движение. Так оказался в Сибири – в Илимске.

Хотелось попробовать себя на строительстве в котловане ГЭС, но меня не взяли. «Летун», – сказал кадровик, изучив многочисленные записи в моей трудовой книжке. Отчасти он был прав.

Пришлось искать другие варианты.

Когда предложили работу учителя истории и географии в таежном поселке Брусничном под Илимском, я, немного поразмыслив, вынужден был согласиться, полагая, что после знакомства с местными аборигенами через годик-два продолжу вольные странствия по стране. Но на сей раз вышло совсем не так, как я планировал.

Я застрял на учительской работе. Застрял не на годик-два.

На полвека…

1960–1963 годы

Первые годы еще дергался. Рыпался. Подрабатывал на телевидении: писал сценарии и вел краеведческие передачи; в районную газету посылал небольшие зарисовки. Мне казалось, что именно у журналистов вольная и интересная жизнь, и я не раз делал попытки сбежать в эту жизнь из плена обыденности школьной рутины. Меня заманивали на телевидение. До сих пор не понимаю, почему не пошел. Очень хотелось. Особенно временами, когда партия и правительство начинали одну из бесконечных реформ в образовании, и жизнь учителей, и без того трудная, становилась просто скверной. Что-то удерживало. И я уперто продолжал работать в школе, потом в техникуме, потом в профтехучилище – куда пошлют.

Сегодня, наверное, найдется немало желающих упрекнуть меня и таких, как я. Нас можно назвать рабами профессии и, в какой-то мере, заложниками обстоятельств. Отчасти так оно и было. Не берусь судить, хорошо это или нет. Многие из моих коллег были накрепко привязаны к своей профессии, работали годы и десятилетия на одном месте, ругали местные и более высокие власти, но дела своего не бросали. И не потому только, что были безденежны (хотя на самом деле учителя России всегда жили бедновато) и не могли позволить себе сменить место жительства. А в основном потому, что были привязаны к школе и установившемуся с годами образу жизни. Кроме того, большинство из нас с детства было приучено к тому, что способности человека раскрываются и развиваются только в процессе делания дела. Без дела мы начинаем болеть и хиреть.

Я понимал, что учительство – дело интересное. Каждый день школьная жизнь преподносила сюрпризы и новые головоломки, которые хорошо упражняли мозг. Я чувствовал, что понемногу умнею и набираюсь опыта. Первые годы, пожалуй, года четыре, были неимоверно трудными: приходилось прочитывать огромное количество учебного и методического материала, писать много планов и конспектов. Большую часть суток был в работе. Спал в будние дни по 3–4 часа в сутки и только по воскресеньям – по 10 часов.

Трудности дисциплинировали и учили рационально планировать время.

В рабочие дни по вечерам было немного свободного времени, но я не мог себе позволить участвовать, например, в вылазках в лес или увеселительных мероприятиях с возлияниями. Как бы на следующее утро с похмелья проводил я свои уроки? Такое было недопустимо.

Был только один вечер в неделю, когда можно было позволить себе оскоромиться, – суббота. Остальные вечера могли быть заняты либо подготовкой к урокам на следующий день, либо проверкой работ учащихся, либо выполнением вузовских контрольных работ – я же еще учился. В идеальных случаях можно было почитать вечером какой-нибудь модный роман.

Помимо почти монашеского образа жизни понемногу учился приличным манерам. Поскольку происходил из простонародья, меня никто до этого не учил – ни как завязывать галстук, ни как пользоваться столовыми приборами, ни как вести себя на званых вечерах, ни тонкостям обращения с девушками. Пришлось многому учиться у своих коллег, у других людей, иногда и у учеников. Точно так же я понемногу избавлялся от просторечных упрощений и выражений, слов-паразитов типа «понимаете», «э-э-э», «тэк скэть», «значит» и прочего хлама. (Хотя, по правде говоря, все это настолько прилипчиво и неизбывно, что, вероятно, будет сопровождать меня до последних дней.)

Как-то задал детям пятого класса написать миниатюрные рассказы из жизни древних спартанских и афинских мальчишек. Читаю сочинение хорошей ученицы Нины Потешкиной: «Никос уснул тревожным сном… Он спал на тростниковой циновке… Ему, понимаете, не хотелось завтра идти в селение к илотам… У спартиатов воспитывали, понимаете, не только силу, но и жестокость…» Я недоуменно соображал, откуда у девочки взялось это дурацкое «понимаете»? И вскоре понял: конечно, от меня. При постоянных контактах мои «блохи» могли быстро перескочить на детей.

Мало какая профессия, разве что профессия дипломата, вынуждает человека к предельной подтянутости и сдержанности так же, как профессия учителя. Эта профессия воспитывает. Воспитывает, прежде всего, самого учителя, заставляя его быть носителем и выразителем некоей общепринятой культуры, которая внешне выражается более-менее приличными манерами, внятной речью, неагрессивным поведением и знаками уважения к людям. Есть, конечно, персоны дубовые. Дорвавшись до учительского стола, они начинают не говорить, а вещать, не учить, а поучать, не размышлять, а повелевать, не командовать, а орать. Таких немало. Они властолюбивы и упиваются своим учительским могуществом. Но если вы нормальный человек, чувствующий всеми внутренностями, что ваши ученики такие же люди, как вы сами, то вы будете понимать, что каждый из них – неважно, отличник или двоечник – является не только личностью, из которой когда-то что-то вырастет, но Личностью, которую уже сегодня надо уважать. И эта Личность вправе ожидать от вас соответствующих знаков внимания и любви.

Не всегда вы можете позволить себя размышлять на тему, что такое хорошо и что такое плохо. Вы время учебного процесса ваши действия проходят почти на автопилоте. Вы делаете обычно то, что привыкли делать, проговариваете то, что было заранее обдумано. Необходимо какое-то время, чтобы посмотреть на себя со стороны и осмыслить то часто необычное, что происходит на ваших глазах. Чтобы появились новые мысли, нужно иногда выйти за рамки обыденности. Или сравнить свой опыт с чьим-то.

Оглядываясь сегодня на прожитую жизнь, должен признаться, что совсем не чувствую уверенности в том, что прожил ее правильно. Я вовсе не уверен в том, что вхождение человека в активную деятельность должно быть таким же сложным и многотрудным, каким оно было у меня: через ежесуточные, еженедельные, многомесячные напряжения, преодоления и переделывание самого себя. Вероятно, есть и другие пути – полегче.

Скорее всего, моя удовлетворенность, а потом и увлеченность учительской работой была основана на том, что после мучительных поисков своего места в жизни в юношеские годы, испытав унижение от наемного, плохо организованного рабского труда ради заработка, особенно на предприятиях Бессарабии и стройках Джезказгана, став учителем, я вдруг почувствовал, что могу делать что-то на самом деле стоящее. Несмотря на то что работа учителя требовала затрат усилий, значительно больших, чем во время тяжелейших погрузочно-разгрузочных или бетонных работ, я постоянно ощущал бодрящее движение вперед, собственную эволюцию и эволюцию моих воспитанников. Но главное было даже не в этом: в первые же дни, попав в глухой таежный поселок, в среду простодушных и добрых людей, лесных работяг, я почувствовал себя очень нужным этим людям. Востребованным. И, конечно, уважаемым.

Чувство полезности, востребованности не оставляло меня и в последующие годы. И к нему позднее добавилось еще одно важное приобретение – понимание того, что я могу быть творцом многих, интересных мне и полезных людям, больших и малых дел. Это понимание прибавляло силы, и с годами наращивались опыт, знания, умения, мастерство и потенциальные возможности.

Молодое директорство

Тот, кто хочет стать во главе, должен уметь пропускать вперед других. Вот почему мудрый неустанно движется вперед, а люди им не тяготятся. Он неустанно продвигается вперед, а люди ему не завидуют.

Лао-Цзы

1962 год. Август – декабрь

Начал я директорствовать в очень молодые годы и поэтому рано стал приучаться оценивать себя глазами посторонних и сравнивать собственные дела с общими. Почти каждый месяц заведующий гороно товарищ Заярский собирал совещания директоров, которые проходили в разных школах. Я смотрел, как работают другие директора, учителя, ходил на уроки. Сравнивал, думал о том, как увиденное применить в моей школе.

Один раз в год проходило совещание директоров в областном центре. На таких совещаниях – обычно их проводили в театре музкомедии – присутствовали первые лица области. С докладами выступали не только просвещенцы, но и третий секретарь обкома партии Никитин. Однажды выступал даже первый секретарь Банников. Сверкая бритой под Котовского головой, он сердито втолковывал залу, что именно школа ответственна за культуру и нравственное здоровье народа.

– Именно вы, учителя!.. – направив указующий палец в направлении балкона, на котором сидел я с товарищами, сурово, как приговор, громко возглашал главный начальник области. – Именно вы отвечаете за будущее страны!

Не коммунисты с комсомольцами, не рабочие с колхозниками, а именно – «вы, учителя»… Поневоле задумаешься.

Потом на автобусах нас развезли на ночлег по разным интернатам, и мы долго еще не могли угомониться и продолжали говорить и спорить, как водится, о наших делах, политике и, конечно, о женщинах. Была глубокая ночь, все пили чай, грызли сухари – ни у кого не было ни грамма спиртного, – а мы, стар и млад, все говорили и не могли наговориться. Я слушал речи и дивился: откуда берется столько умных и знающих людей! И все впитывал и впитывал…

Спать улеглись только под утро.

1969–1984 годы

В более поздние годы, став директором политехнического техникума, я был погружен в привычную атмосферу делового обмена опытом, изучения новых методов и технологий. С коллегами мы исколесили страну вдоль и поперек, бывая в техникумах и на предприятиях Краснокамска и Ухты, Абакана и Москвы, Ленинграда и Красноярска, Читы и Хабаровска. Большая часть лесных техникумов была богата, хорошо оснащена. Среди преподавателей было немало настоящих самородков. Они показывали чудеса дидактики и технического творчества. Это была насыщенная учеба. И мы все поглощали, перенимали.

Бывали и за границей. Учились. В Финляндии нам показывали очень аккуратные, поражающие ухоженностью и великолепным дизайном отраслевые учебные заведения, которые финны почему-то называли институтами, хотя их учебные планы по объему спецдисциплин не превышали наши, техникумовские. Иногда случались казусы. Совсем не пустяковые.

В одном из столичных институтов в Хельсинки ко мне подошел парень среднего роста, явно не этнический финн: смуглокожий, с черными курчавыми волосами, и, приветливо протягивая руку, представился:

– My name is Bacchi. (Меня зовут Бакчи.)

Иностранец, подумал я. Наверное, азиат. И тоже назвал себя:

– Paul. (Павел.)

– Can yon speak English? (Вы говорите по-английски?)

– No. (Нет.)

– Sprechen Sie deutsch? (Вы говорите по-немецки?)

– Ia, ich spreche etwas deutsch. (Я немного говорю по-немецки.)

– Gut. Ich bin Student. (Хорошо. Я студент.)

– Und ich bin Lehrer. (А я преподаватель.)

– Ich freue mich. (Очень рад.)

– Und ich auch. (Я тоже.)

– Sind sie Deutscher? (Вы немец?) – парень продолжал улыбаться, вероятно, принимая меня за немца.

– Nein, – ответил я. – Ich bin aus Russland. (Нет. Я из России.)

(Я мысленно возблагодарил незабвенную Розу Абрамовну, свою школьную учительницу, которая многие годы терпеливо вбивала в нас, не очень прилежных учеников, знание немецкого языка. Мы считали немку (она на самом деле была еврейкой) вредной старушонкой, которая напрасно принуждала нас выдалбливать наизусть стихи Гёте и Гейне, читать без словаря берлинские газеты Neues Deutschland и бегло разговаривать по-немецки. Многие из нас отлынивали и за глаза обзывали Розу Абрамовну нехорошими словами, но ее гнева и язвительных замечаний побаивались и свирепые ее требования не осмеливались не выполнять. К концу 10-го класса у каждого ученика был приличный словарный запас, и мы более-менее сносно шпрехали по-немецки. Позднее, став студентом московского вуза и увидев, сколько народу было отчислено после первой же сессии из-за несдачи зачета по иностранному языку, я понял, как много мне дала старая учительница, которая казалась злой и нелюбимой.)

Узнав, что я русский, новый знакомый слегка отшатнулся от меня, но, побледнев, все же продолжил наш диалог на немецком языке.

– Я из Афганистана, – заявил он.

– Желаю вам успехов в учебе.

– Очень жаль, что вы из России.

– Почему?

– Русские милитаристы хотят уничтожить мой народ.

– Я вас не понимаю…

– Скажите, зачем вы напали на мою страну? – юноша по имени Бакчи больше не улыбался. Его антрацитовые глаза, искаженное лицо, напряженное тело излучали такую ненависть, что я подумал: уж не собирается ли он меня ударить.

– Но я ни на кого не нападал… – пытался я возразить.

– Ваши солдаты убивают мой народ…

Разговор наш происходил как раз в год, когда, как сообщала наша пресса, «ограниченный советский контингент» вступил на территорию соседней страны «для выполнения своего интернационального долга». Я пытался объяснить, что наши войска были введены по просьбе афганского правительства, но студент-афганец начал что-то выкрикивать, воинственно сверкая на меня испепеляющими молниями. Немудрено. В то время все европейские СМИ только и вещали о русских агрессорах.

Неизвестно, чем бы все закончилось, если б не вмешался наш переводчик финн Тимо Кайвонен. Он взял меня под руку и громко, обращаясь к афганцу, сказал:

– Господин Пауль – наш гость. Он не военный, а директор колледжа. И он ни с кем не воюет.

1985 год. Сентябрь

В Греции в Салоникском университете перед нами выступал декан лесного факультета и интересно рассказывал о заготовке леса в трудных горных условиях. Немного упомянул и о нерадивых студентах, прогульщиках. Иногда на занятиях, говорил декан, не продохнуть – курят. Я спросил его:

– Судя по вашему рассказу, господин декан, у вас есть студенты, которые месяцами не ходят на занятия, непристойно ведут себя на лекциях?

– Да, к сожалению, эти явления имеют место, – с грустью согласился декан.

– А как вы боретесь с этим явлением? Лишаете их стипендии? Или, может быть, исключаете из университета?

Декан несколько раз переспрашивал переводчика: мои вопросы были ему непонятны. Я настойчиво повторил их, и после некоторого раздумья он сказал наконец:

– Те меры, о которых вы спрашиваете, невозможны. Это нарушение прав человека.

Осипенко, организатор нашей поездки в Грецию, наш тогдашний московский начальник, заметил иронично:

– Стипендия греческого студента равна среднемесячной зарплате рабочего. Попробовали бы вы у них какого-то лодыря лишить стипендии… Затаскали бы по судам. Это в лучшем случае. – Сказано это было позднее, когда мы садились в автобус.

Таковы современные порядки в стране, которая в древности дала миру первые образцы европейской демократии.

Чем хороши такие встречи? Они взбадривают, заставляют думать, сравнивать, задавать себе и другим массу вопросов. В голове начинают роиться новые мысли, новые замыслы. Много видеть и слышать полезно.

От «фазанки» до профессионального лицея

Мудрость есть дочь опыта.

Леонардо да Винчи

1987 год. Ноябрь – декабрь

Директором строительного училища я был назначен уже в зрелом возрасте. Училище было новым – третий год со дня открытия – и находилось в зоне влияния крупнейшей строительной организации – Братскгэсстроя. Мне была обещана поддержка, и без особых раздумий я принял знаки власти – гербовую печать и книгу приказов – у прежнего директора, который уходил на повышение в мэрию города. Не мешкая, я приступил к работе. Однако ознакомившись бегло с «личным составом» – так принято было называть контингент учащихся, – расстроился. Приглядевшись поближе – расстроился основательно.

Большинство не владело элементарными навыками поведения, не признавало авторитетов ни своих родителей, ни преподавателей, ни старших по возрасту.

«Фазаны» – так называли себя учащиеся, – кроме прочего, бравировали своим повальным нежеланием учиться чему бы то ни было, в том числе, профессии. Однажды в мой кабинет в полном составе пришла целая группа, 6-я. Молоденькая мастерица, комсомолка Светлана Юрьевна, со слезами на глазах обратилась ко мне:

– Павел Васильевич, что делать? Они срывают урок за уроком, хамят. Не хотят учиться.

– Почему? – спросил я.

– Не хотим, товарищ директор, – обратились ко мне сразу несколько парней. Манера их обращения отдаленно напоминала лагерную. – Не хотим и все. Неинтересно.

– Какой профессии вы обучаетесь?

– Точно не знаем, вроде нас учат на каких-то слесарей.

По типовому классификатору их профессия называлась «слесарь промышленного оборудования».

– И чего вы хотите?

По ответному молчанию можно было предположить, что пацаны пока сами не знали, чего хотят.

Еще хуже было положение в 5-й группе. То же нежелание, но сопровождавшееся более диким противостоянием и даже потасовкой с молодым симпатичным мастером Юрием Дмитриевичем. Они тоже обучались малопонятной для меня профессии слесарь по ремонту автотракторного электрооборудования.

Кто и когда придумал открыть в училище обучение профессиям, которые ни Братскгэсстрою, ни городу были не нужны, оставалось загадкой. На заборах висели объявления: требуются механизаторы – машинисты строительных машин, водители. Наше училище должно было стать училищем строительной механизации, но почему-то не стало. Почему?

1988–1990 годы

Я задумался. Все то, что мне, опытному педагогу с приличным педстажем, было известно о возможностях мотивации учащихся, здесь не работало. Но нужно было действовать. Не просто что-то делать, а создавать такой механизм, который мог бы противостоять дьявольской подростковой вольнице и сформировать условия для нормального развития подростков, какими бы они ни были. Было понятно, что тут не обойтись традиционными репрессиями против злостных нарушителей и вызовом их родителей. Нужно было создавать СИСТЕМУ, такую систему образования, которая стимулировала бы каждого, и каждый – ученик и учитель – мог бы работать бы на себя и общее дело. И уж что, что, а профессия должна привлекать подростка своей интересностью. Должна работать махина системы, а не только отдельные подвижники. Механизмы системы должны действовать так, чтобы каждый преподаватель, даже самый неопытный, чувствовал себя нужным и важным. Но как это сделать?

Была начата работа по пересмотру номенклатуры профессий, по которым шло обучение. Я хорошо помнил, к какому конфликту интересов уже привел невнятный подход к выбору профессий.

Для того чтобы сделать нас училищем строительной механизации, нужны были, прежде всего, желание заказчиков кадров, развитая учебно-материальная база, квалифицированные инженерно-педагогические кадры и многое, очень многое другое. Пришлось потратить немало сил, прежде чем большое начальство в Илимске и областном центре убедилось, что нужно готовить именно машинистов строительных машин и автомобилистов-водителей, а не только слесарей. Особенно долго пришлось убеждать, как ни удивительно, руководителей управлений механизации. Одному из них, Сивкову, например, нужны были машинисты трубоукладчиков, к остальным профессиям особого интереса он не проявлял. Но когда я предложил ему временно передать училищу для учебных целей один трактор-кран, он заскучал. Другой начальник Фоменко был не против подготовки машинистов экскаватора и бульдозера, но когда я поставил вопрос о передаче нам (хотя бы в аренду) учебной техники, он сказал:

– У меня все машины в работе. Ни одну снять с линии не могу.

– Но ведь подростков можно научить только наездом большого числа часов на машинах.

– Отправляй их стажерами к машинистам в мои подразделения.

– Хорошо, Валерий Александрович. Мы так и будем делать. Однако желательно до выхода на производство дать им на учебном полигоне первоначальные навыки управления механизмами.

– Это твои проблемы.

– Но ведь вам нужны механизаторы, не так ли?

Покровительственно улыбаясь, Фоменко сказал доверительно:

– Прежде чем твои пацаны станут механизаторами, а потом еще отслужат в армии, пройдет года три, а то и четыре-пять. Долгая песня. А учкомбинат за полгода наклепает мне специалистов сколько угодно. – По-своему он был, конечно, прав: кому охота чужие грехи взваливать на себя?

Самым изнурительным оказалось хождение по различным автохозяйствам. Вроде бы никто не возражал против обучения у нас автомобилистов. Но никто не желал вкладываться в нашу базу. Многочисленные автошколы штамповали водителей в большом количестве, и особого дефицита кадров не ощущалось. Поэтому интерес директоров транспортных предприятий ко мне был довольно абстрактным.

Шестаков, областной начальник управления профобразованием, тоже возражал:

– Зачем тебе лишняя возня с шоферами? У вас в городе в двух училищах уже есть автошколы.

– Но ни у кого нет долгосрочной подготовки подростков по этой профессии. Именно подростков.

Мне трудно было объяснить высокому начальнику, что новое, пользующиеся высоким спросом, автомобильное направление позволило бы нам поднять мотивацию учения. (Как показало будущее, приток абитуриентов на это направление через несколько лет превысил все мыслимые расчеты и достигал трех-четырех, а иногда даже пяти человек на место. Кроме того, мы успешно использовали не только долгосрочную подготовку, но и собственные краткосрочные курсы водителей как мотивационный бонус для стимулирования обучающихся по другим профессиям.)

Семь пар железных сапог пришлось истоптать мне и моим помощникам, прежде чем удалось и базовиков, и областное начальство убедить разрешить нам подготовку строительных механизаторов и водителей. У каждого предприятия и ведомства был свой узкий интерес; никто не хотел раскошеливаться, никто не собирался за спасибо передавать нам дорогостоящие машины. «Невидимая рука рынка» пока не работала. (А когда позднее эта «рука» заработала, стало еще хуже.)

Поскольку главным камнем преткновения было создание в училище учебной базы, пришлось прибегнуть к помощи партийных органов: только партийное руководство хорошо понимало меня и ради защиты интересов подростков готово было употребить власть, чтобы заставить хозяйственников помогать нам. Это был тот случай, когда без партии, ее координирующего вмешательства, обойтись было невозможно. С помощью райкома был составлен комплексный план развития училища с точным указанием, какое предприятие за что отвечает.

Другого пути не было. Бюджетных денег на развития как всегда не хватало. Как и у других училищ у нас были и свои, немалые, заработанные на практике, деньги, но почти вся техника в те времена отпускалась предприятиям по специальным нарядам. Нам наряды не давали.

Так обстояли дела с открытием новых механизаторских профессий. В голове были еще кое-какие задумки, но всего пути развития пока не просматривалось. В один из приездов в областной центр я обратился к Шестакову с просьбой отправить меня в Москву на курсы повышения квалификации.

– Что, грамотешки не хватает, или по Москве соскучился? – осведомился колючий начальник.

– И то, и другое, Дмитрий Васильевич. – И я поведал ему о том, что меня не устраивает сложившаяся в училище система обучения и воспитания, а для ее модернизации нужно все хорошо осмыслить, поговорить с умными людьми…

Шестаков какое-то время раздумывал: я был для него человеком новым, малознакомым. Правда, достаточно авторитетным.

– Что ж, – сказал он, наконец. – Ты человек со своим умом. Если что надумал, доводи до конца. Поезжай.

Московские курсы проходили неспешно – в течение двух месяцев. Семинары вели люди знаменитые, среди которых выделялся патриарх профобразования академик Сергей Яковлевич Батышев, человек невообразимо авторитетный, увенчанный высочайшими научными званиями. Помимо всего – фронтовик, Герой Советского Союза. Небольшого роста, с простоватой внешностью заводского рабочего, он читал глуховатым голосом свои удивительные лекции о блочно-модульной, ступенчатой организации учебного процесса, теории стадийного обучения. И у меня в голове рождались новые ассоциативные конструкции. Я задавал Сергею Яковлевичу много вопросов, и старый академик терпеливо отвечал.

Кроме теоретического обучения у нас, курсантов, было предусмотрено ознакомление с лучшими учебными учреждениями Москвы. Среди прочих было посещение технического лицея Мосэнерго. В таких заведениях я раньше не бывал. Здесь работало несколько кандидатов и даже докторов наук, мастерские и лаборатории были хорошо оснащены дорогостоящим и весьма дефицитным оборудованием, почти все классы были компьютеризированы. Все – на деньги Мосэнерго. Все выглядело добротно, основательно, даже финский кафель в туалетах сверкал ослепительной чистотой. Молодой директор Темник восседал в шикарном кабинете как наследный принц всесильного электрического королевства. Правда, принц все больше отмалчивался, а когда в редкие минуты открывал рот, выяснялось, что он сильно заикается. Лицей Мосэнерго поразил всех нас, провинциалов, своим богатым оснащением и необычной организацией системы обучения.

Потом еще пару раз в частном порядке я приезжал в этот лицей, разговаривал со многими педагогами, стараясь понять, как работают механизмы управления и мотивации. Так я впервые познакомился с экспериментальным учреждением новейшего типа – техническим профессиональным лицеем.

1990–1991 годы

Пик наивысшей популярности профессиональных лицеев и высших профессиональных училищ (ВПУ) пришелся на начало девяностых годов. В огромной стране рождалась потребность в многочисленных модернизациях стагнирующих производственных процессов и технологий. В свою очередь переход на современные технологии требовал подготовки не просто квалифицированных рабочих, но таких специалистов, которые могли бы обеспечить работу нарождающихся предприятий робототехники, информационных технологий, высокоточного станко- и машиностроения, обслуживания современных машин. И в недрах могучего Госпрофобра родилась инициатива: готовить в училищах по особым экспериментальным программам рабочих-специалистов с повышенным уровнем квалификации и с возможностью получения не только высоких разрядов по рабочим профессиям, но и среднего профессионального образования. Реализация таких программ предполагалась на основе интеграции учебных планов начального профессионального и среднего профессионального образования (НПО+СПО). Первые ВПУ стали появляться на базе продвинутых средних ПТУ в наиболее богатых регионах: в Москве, Ленинграде, республиках Прибалтики и на Северном Кавказе.

К концу курсов в моей голове созрел вполне определенный план действий, и через пару недель по возвращению домой я позвонил Шестакову и сказал, что готов к реорганизации своего скромного заведения в ВПУ.

– Но вы же – бедная «фазанка», в которой ни приличных мастерских, ни техники, – стал возражать начальник. – В области есть богатые училища, намного сильнее вас…

– Но ни одно областное ПТУ не собирается стать высшим. А мы готовы. И мы будем первыми. – Я, конечно, лукавил: наша готовность была весьма условной и держалась больше на моих заверениях и, конечно, на том, что в отличие от своих коллег-пэтэушников я неплохо знал особенности второй ступени, то есть ссузов.

– База, материальная база нужна…

– Я переговорил с Ножиковым, начальником Братскгэсстоя, руководителями базовых предприятий – они обещали помочь. Ректор индустриального института Мартыненко предлагает помощь в создании учебных планов… Прошу вас дать добро.

По-видимому, высокие имена, которые я произносил, произвели должное впечатление, потому что Шестаков сказал:

– Действуй! Готовь пакет документов.

И я приступил к делу.

На подготовку ушло больше года. Были написаны ходатайства мэра, отцов города и высокого братскгэсстроевского начальства, учебные планы, программы по новым интегрированным специальностям и описание нашей материальной базы, которую мы с помощью базовиков успели немного подтянуть. Мне помогали несколько заведующих кафедрами и молодых профессоров местного индустриального института. Дело понемногу продвигалось. Дважды я летал на консультации в Москву, перезнакомился с множеством начальствующих лиц. Наконец собрал все необходимые документы, экспертные заключения и привез в Минпрос РСФСР. Одних учебных планов по каждому из трех заявленных направлений подготовки было представлено по семь вариантов. От Приангарья мы пока были единственными претендентами.

1991 год. Март

И вот первый успех: из Минпроса пришел приказ о преобразовании нашего училища в высшее профессиональное (ВПУ). Нам разрешалось в порядке эксперимента вести обучение на ступенчатой основе. Первое направление подготовки предполагало получение на первой ступени – общего среднего образования и рабочих профессий машинист бульдозера, экскаватора, крана и других строительных машин, на второй ступени (с сокращенным сроком обучения) – среднего профессионального образования и квалификации техник-механик по эксплуатации строительно-дорожных машин. Аналогичными, двухступенчатыми, были еще два направления подготовки: водитель автомобиля, автослесарь (1-я ступень) – техник-механик по эксплуатации автомобильного транспорта (2-я ступень); станочник по металлообработке (1-я ступень) – техник по специальности технология машиностроения (2-я ступень).

Особо привлекательными в новых учебных планах были сокращенные сроки обучения. Это достигалось за счет скрупулезного расчета часов на каждую дисциплину, ликвидации дублирования на второй ступени того материала, который был пройден на первой. В результате, абитуриенты, которые поступали к нам на базе 9 классов, учились: для получения рабочих профессий и общего среднего образования (в течение 1–3 курсов) – три года и в параллельных группах для получения на конкурсной основе начального профессионального, общего среднего и среднего профессионального образования (на 1-4-м курсах) – четыре года. Но не шесть, как было раньше! Такой подход позволял нам успешно конкурировать с любым техникумом, где были такие же сроки обучения, но отсутствовала основательная, как у нас и в любом ПТУ, подготовка по рабочим профессиям.

С новым статусом ВПУ мы получали новые стратегические возможности. Для нас это было крайне важно. Я исходил из того, что чем выше статус учреждения, тем выше его престиж, тем более широкими и гибкими учебными планами оно обладает изначально по определению. Но оказывается, не все мои коллеги думали так же.

Пока я занимался стратегическим задачами, на какое-то время были упущены внутренние дела нашего небольшого и пока не очень сплоченного педагогического коллектива. Я с удивлением обнаружил, что против моих планов неожиданно выстроилась неизвестно откуда родившаяся оппозиция. На одном из педагогических совещаний, когда я доложил о достигнутых успехах и дальнейших задачах по подготовке к переходу на двухступенчатое обучение, в зале произошло какое-то движение, после чего с места поднялась одна, известная своей крикливостью, преподавательница и язвительно спросила:

– А зачем нам ваше ВПУ?

Такая постановка вопроса была по сути провокационной попыткой сразу отсечь меня (с «моим» ВПУ) от остальной массы якобы ни о чем не подозревающих коллег. Как можно было догадаться, это была запоздалая реакция группы людей, вдруг прозревших и понявших, что новый статус потребует от них серьезной перестройки в работе.

Я отвечал, что сегодня этот вопрос не обсуждается, так как решение ходатайствовать о переводе нашего училища в статус ВПУ было принято нашим педсоветом после серьезных обсуждений больше года назад. Путь назад закрыт, можно двигаться только вперед.

Не удовлетворенная моим ответом, поддерживаемая ропотом единомышленников, дама начала в упор выстреливать в меня вопросы:

– Для новых специальностей нужны новые мастерские. Кто их будет создавать?

– Мы, – вынужден был сказать я.

– Мы не готовы к статусу ВПУ. Где возьмем технику, чтобы готовить бульдозеристов, крановщиков?

– Отчасти вы правы, – отвечал я. – Сегодня у нас пока слабая механовооруженность. Чтобы выйти из трудного положения, мы, как вам известно, стараемся дать учащимся навыки обслуживания техники на производстве, во время практики. Но у нас есть кое-какие заделы и неплохие перспективы для приобретения собственной техники. Большой кубовый экскаватор «ковровец», вы видели, стоит во дворе в рабочем состоянии… Это подарок моего бывшего студента, выпускника политехникума, ныне крупного руководителя… (Имя этого человека сегодня можно назвать – Юрий Мещеряков. Но в 91-м году благотворительность подобного рода не поощрялась.) Для того чтобы учить на нем ребят, нужно найти опытного машиниста. Мы ищем. Но на нашу зарплату найти хорошего машиниста труднее, чем хорошего преподавателя. Далее: 16-тонный дизель-кран с 12-метровым вылетом стрелы мы купили на заводе в Юрге; на днях нам его отгрузят. (Это было результатом весьма рискованной, на грани фола, менеджерской операции, о деталях которой широкую публику я, конечно, не собирался оповещать.) Кроме того, на базе консервации из двух списанных бульдозеров для нас собрали один рабочий Т-130. (Где были найдены деньги, чтобы за все это заплатить, я тоже не распространялся.) Получился старенький бульдозер, но на ходу. На нас он еще поработает. На днях мы заведем его на наш мехдвор…

– Какой еще мехдвор, откуда?

– Вы, вероятно, не заметили, что недавно силами наших мастеров был собран новый модуль под теплый гараж. Там уже стоят машины. А рядом – мехдвор…

– Для подготовки техников нужны новые специальные лаборатории. Откуда вы их возьмете? – Дама практически перешла на крик. Но я заметил, что ее соратники притихли и вслушиваются в мои негромкие ответы.

– Очень важный и серьезный вопрос задали вы, уважаемая Нарспи Владиленовна, – начал я, пытаясь толково объяснить то, о чем многие догадывались, но еще не совсем понимали, что их ждет впереди. – Материальная база – это второй по степени важности фактор жизнеспособности образовательного учреждения. Без нее мы обречены…

– А первый? Какой фактор первый?

– А первый фактор – это вы. Да, да, вы лично. Персонально! И все сидящие в этом зале. Именно вы, точнее все мы, преподаватели, мастера и моя административная команда – главная сила. Именно мы будем сообща с помощью базовых предприятий создавать наши лаборатории. Вместе с нашими учениками. План совместных действий с базовиками составлен и находится на рассмотрении Ножикова. Эта работа не на один год. Но мы с вами с ней справимся. Как это делается, я знаю. И вас научу… Чай не впервой…

Апрель – июнь

Известно, что главный клей, сплачивающий сотрудников, – взаимная ответственность, основанная на доверии. Сегодня же не только во внутрифирменном менеджменте, но и в управлении госструктурами развиваются опасные тенденции все большего отстранения человека-труженика от участия в решении общефирменных и общегосударственных проблем и превращения его в бездумного исполнителя. Руководителей, чиновников, от федеральных министров до мелких служащих, пытаются поставить в положение исполнителей, безропотно отвечающих за свой участок работы перед вышестоящим начальством, но не имеющих понятия об общем положении дел в организации, стране, и потому не отвечающих за общие дела. Уже сегодня мы являемся свидетелями, а часто и жертвами массовой безответственности. Все больше нарастают отчуждение и разобщенность людей. Близкие люди становятся враждебными друг другу.

Стало быть, если я хочу переломить обстановку в нашем коллективе, моя задача, как руководителя, не только в том, чтобы взять на себя ответственность за общее дело – я уже взвалил ее на себя, – и добиться доверия к себе, но, главное, – создать атмосферу всеобщего доверия и ответственности.

Любая власть (моя в том числе) должна обладать двумя главными качествами: она должна быть сильной и справедливой. Сила должна быть достаточной для одоления внешних и внутренних врагов. А справедливость должна быть основана на тех правовых и нравственных законах, которые приняты в данном сообществе.

1992 год. Февраль

Пока в коллективе разброд и шатания, нечего и думать о каком-то единомыслии и единодействии, без которых движение вперед очень проблематично. Можно, конечно, и власть употребить, и кое-когда стукнуть кулаком по столу. Изредка я так и поступал. Но, помня истину о том, что приневолить легче, чем приохотить, я избрал все же последнее. Однако чем больше я раздумывал, как это делать, тем все больше распухала от мыслей голова и воспалялись от напряжения нервные центры. Легче сдвинуть с места и толкнуть железнодорожный вагон (однажды в юности мы с приятелем на спор это попробовали – получилось!), чем враз поднять все глыбы возникших проблем. Я выстраивал в голове варианты различных управленческих решений, советовался со специалистами, искал ответы в умных книгах и, только уверившись в том, что тот или иной вариант оптимален, – выносил его на обсуждение коллег. Такая тактика приучала всех нас, во-первых, к коллегиальному мышлению, во-вторых, к вере в свои возможности. В таких условиях существующая оппозиция все чаще чувствовала себя востребованной и принимала участие в обсуждении разных проблем. Пустая болтовня в форме «критики с мест» и бесстрашного резания «правды-матки, невзирая на лица» с некоторых пор стала восприниматься как бескультурье.

От сложного к еще более сложному

Формы бытия свободного человеческого коллектива – движение вперед, форма смерти – остановка.

Антон Макаренко

1992 год. Апрель

Вопросов, требующих немедленного, но системного подхода, была лавина. Я торопился. При всей демократичности (партисипативности) решения иногда принимались поспешно, и как-то одна многоопытная преподавательница, бывшая некогда заведующей районным отделом образования, Лидия Ивановна Шестак, сказала мне:

– Вы слишком стремительны. Часто беретесь за решение задач, не дождавшись результатов выполнения предыдущих решений. Нужно чуть помедленней.

Она была права. Если в своей жизни я страдал от чего-то, то это чаще всего было результатом моей торопливости. И излишней доверчивости (но об этом нужно говорить отдельно).

Были и оппоненты, которым мои реформаторские действия казались излишними. Многим хотелось спокойной жизни, но именно этого я не мог обещать.

– Вы чересчур много на нас наваливаете, – упрекали меня.

– Я учту ваши пожелания, – отвечал я, – и наваливать буду столько, сколько вы сможете вынести. Но мы должны постоянно двигаться. Покой нам противопоказан…

На меня посматривали с недоумением.

– Состояние покоя расслабляет, – пытался я объясниться. – А окружающему нас миру свойственно движение. Мир существует в движении. И только в движении, никак иначе. И мы сможем существовать не просто в нашей работе, но в движении, непрерывном развитии.

Люди возражали:

– Наши детки не дадут нам покоя. Мы и так сильно напрягаемся, работая с трудным контингентом. Какой уж тут покой?

– Дорогие мои товарищи! – убеждал я коллег. – Мы с вами впряглись в тяжелый воз и тащим его вместе. Такая у нас работа. Но вспомните наш главный принцип обучения: от простого к сложному, от сложного к еще более сложному. Но посильному. Разве это не значит, что и развиваться мы также сможем только в том случае, если будем ставить перед собой все более и более сложные задачи. Но задачи посильные…

Мне начинали верить. Мои соратники, в конце концов, смирялись, понимая, что лучше верить, чем не верить, даже тогда, когда они не совсем понимали меня. И я всеми силами старался оправдать их доверие.

Нужно было срочно (желательно побыстрее) построить новую линию поведения с учащимися. В конце концов, все, что мы делали, было направлено на пользу или не на пользу наших учеников. Первой и самой сложной проблемой было: как приохотить их к учению? Несмотря на кажущуюся беспросветность, варианты были. Однако многое упиралось либо в ограниченность наших возможностей, либо казалось ускользающе недоступным, то есть метафизическим.

Проблемы мотивации учения беспокоили не только меня, но практически всю нашу профтеховскую систему. Нежелание учиться было почти повальным среди пэтэушников. Причем оно не всегда зависело от избранной учениками неинтересной профессии. Например, 3-я группа обучалась на сварщиков – профессии вполне достойной и интересной, но мотивация к учению в группе была нулевой. Причин того было несколько, в том числе и отсутствие необходимой школьной подготовки, и еще, как ни странно, неудовлетворительное влияние самой подростковой среды. Не раз, посещая уроки, я видел, что самые способные ученики не поднимают руки, стараются «не высовываться». Иногда, встречаясь с парнишкой с подбитым глазом или расквашенной губой, я спрашивал:

– Кто вас?

На такие вопросы, конечно, ни один уважающий себя «фазан» отвечать не станет. Но время от времени мне удавалось выяснять, что били пацана за то, что он «высовывался», старался учиться нормально, например, выполнять домашние задания. Избиение было обычной реакцией неучей на тех, кто превосходил их умом. Так создавалась еще и круговая порука группового отлынивания от учебы. Особенно характерно это было для учащихся 1-го курса, где преобладали общеобразовательные предметы, а профессиональная подготовка была еще незначительной. Большинство ребят не имело базовых знаний по математике, языкам, физике, химии и, придя в ПТУ, они надеялись, что здесь будет легче. Но в училище они снова встречались с непосильными для них алгеброй, русским языком, снова их доставал закон о среднем всеобуче, и многие оказывались в числе неуспевающих. Этот закон не позволял и нам, педагогам, упрощать учебные планы и освобождать неуспевающих от изучения непосильных, а потому ненавистных предметов. И все же мы нашли несколько лазеек.

Мы нашли несколько профессий, для получения которых среднего образования не требовалось, и если, бывало, ученик оказывался в положении безнадежно неуспевающего, мы переводили его на особый режим, где преобладали профессиональные предметы и производственная практика. Таких ребят приходилось держать в училище до завершения 3-летнего обязательного срока обучения. Но главный выход мы нашли в другом.

Известно, что неуспешность в делах порождает неуверенность, демобилизацию внутренних ресурсов и нежелание работать вообще. И, наоборот, малейший успех может окрылить и обнадежить. Учителей учат этому в институтах. Поэтому перед каждым мастером и преподавателем была поставлена задача: работая с материалом все возрастающей сложности – создавать ситуации успеха. Как можно больше и достаточно часто. Особенно в группах со слабым контингентом. Такой подход привел к зарождению настоящего движения – движения к успеху. Но, как водится в любых массовых делах, не обошлось без глупостей.

Май

Однажды во время посещения урока математики в довольно недисциплинированной группе я увидел, как вела себя насмерть перепуганная – не только моим директорским приходом, но и продолжающей свой базар «камчаткой» – преподавательница Амирова. Известный в училище гопник по кличке «Миха», не видя меня, орал на последней парте что-то свое.

– Миша, – обратилась к нему по имени дрожащая от страха преподавательница.

Миха не удостоил ее ответом.

– Ми-и-и-шень-к-а-а-а! – запищала снова Амирова. – Прошу вас вести себя достойно. – У нас было принято обращаться к ученикам на «вы».

– А, ну если просишь, то я – пожалуйста, – снизошел, наконец, Миха, и толстые губы подростка растянулись в подобии улыбки. Его корешки удовлетворенно заржали.

Началась проверка выполнения домашних заданий, но тут же выяснилось, что проверять нечего: никто не решил ни одной задачки. Это обстоятельство не сильно удивило преподавательницу – так было, видимо, всегда, – и она начала проводить опрос:

– Давайте вспомним теорему о прямоугольном треугольнике.

Однако никто ничего не вспомнил.

– Ну, ну, что же вы?.. Теорему называют еще пифагоровы… что?

Тупое молчание.

– Пифагоровы… пифагоровы… что?

Молчание затягивалось.

– Штаны! – вдруг прокричал догадавшийся Миха.

– Ма-а-а-а-ла-де-е-ец! – просияла радостная Амирова. Она быстро начертила на доске треугольник с катетами a, b и гипотенузой c. – А теперь давайте сформулируем теорему Пифагора. Пожалуйста. Я жду.

Группа молчала.