Духless: Повесть о ненастоящем человеке Минаев Сергей

— Не важно. Она про тебя говорила, что ты пластмассовый. Не от мира сего. Странный, понимаешь? Ненормальный, что ли? — Вова крутит пальцем у виска. — Да, здесь принято так. Сечешь? Люди поколениями так живут: ты мне — я тебе. И не надо лицо кривить. Здесь всегда так было. Мои родители так жили, ихние родители так же жили.

— Их, Вова, их, а не ихние. Нет такого слова в русском языке.

— Вот видишь. Ты же не можешь по-нормальному.

— А по-нормальному — это как? — Разговор начинает меня все больше и больше напрягать.

— С людьми надо по-людски. Вот как. Без вывертов. Я всю жизнь общался нормально со всеми. И когда ларек свой был. И с бандитами, и с СЭС, и с торговой инспекцией. И никогда проблем не было. И не выебывался никогда. А ты не можешь как все, да? Тебе человека обязательно задеть надо, поерзать по нему… — Я представил, как я ерзаю по Вове, и меня начало подташнивать. — Я, честно говоря, другого и не ждал. Я тебя сразу просек, как только первый раз увидел. Вот ты мне скажи, ты нормально не хочешь жить или не умеешь? Не хочешь, да? А почему?

И наконец я не выдерживаю:

— Почему? Да потому, что, когда ты в девяносто пятом торговал пивом в палатке, я уже врубался в окололегальное перемещение грузов через российскую таможню. Потому, что, когда ты по пятницам несся с работы на дачу, чтобы бухнуть с батяней на природе и все такое, я жрал МДМА в «Птюче» и перся под «Born Slippy» Underworld. Потому что я не могу позволить себе, чтобы в моей машине на заднем сиденье валялась книга с названием «Комбат атакует» или «Спецназ выходит на связь». Мы очень разные, ты врубаешься? Я не смотрю «Бригаду», не люблю русский рок, у меня нет компакт-диска Сереги с «Черным бумером». Я читаю Уэльбека, Эллиса, смотрю старое кино с Марлен Дитрих и охуеваю от итальянских дизайнеров. И свои первые деньги я потратил не на «бэху» четырехлетнюю, как у пацанов, а на поездку в Париж. И это у тебя никогда не уложится в голове, потому что ты живешь, как жили твои родители и родители твоих родителей. Чтобы жена, чтобы дети, чтобы все как у людей. По воскресеньям в гости к соседям, по понедельникам с похмелья на работу, по субботам в торговый центр, как в Лувр, со всей семьей да на целый день. У ВАС так принято. И мне этого никогда не понять и не принять, как шуток из программы «Аншлаг». То есть, чтобы тебе было понятно — это вообще за гранью моего понимания, как для тебя осознание факта того, что короткие носки у мужчины — смертный грех.

— Что ж ты здесь делаешь-то в таком случае? — озлобившись, шипит он. — Здесь полстраны таких. И НАС, как ты говоришь, больше, чем ВАС.

— Я здесь что делаю? Я здесь живу, я здесь работаю, я здесь люблю женщин, я здесь развлекаюсь. И самое главное, я очень хочу, чтобы здесь все изменилось. Чтобы гаишнику не нужно было давать денег, чтобы хорошие дороги, чтобы таможенники на прилете из Милана не выворачивали чемоданы, чтобы чиновник не ассоциировался с вором, чтобы приход пожарника в офис не означал бы «бутылку коньяка и соточку зелени». Чтобы лицом русской моды был Том Форд, а не Зайцев, чтобы нашу музыку ассоциировали не с Пугачевой, а с «U-2», чтобы все угорали не над шутками Галкина или Коклюшкина, а над юмором Монти Пайтона. И всем от этого будет только лучше, поверь мне. А пока я провожу время с такими вот жуликами, как ты, даю взятки закупщикам торговых сетей, приглашаю на обеды чиновников, хожу в «Галерею», хотя хочу ходить в «Costes», я смотрю матч «Спартак» — «Терек», хотя с удовольствием посмотрел бы дерби «Интер» — «Милан». И я не хочу никуда уезжать, я хочу, чтобы все это было здесь, в России. Понимаешь? И я допускаю, что большей части населения все это на хуй не нужно и им весьма комфортно жить с теми персонажами, теми явлениями и социальными факторами, которые я не хотел бы видеть ни в каком временном или географическом пространстве. Я не призываю ВАС в мой мир, оставайтесь в своем, только не надо туда заманивать меня и мне подобных, а тем более говорить, что это единственно верная и веками сформированная система жизненного уклада. Я не хочу жить в мире, где все происходит «потому, что так положено». И я не хочу быть таким, как ты. Или чтобы дети мои были такими, как ты.

— Сильно не нравлюсь? Во мне-то что не так? Не самый плохой вариант, кстати. Некоторые от наркотиков или от синьки кони двигают, не дожив до тридцати лет. Так что у меня-то как раз все в порядке.

— Добротно и надежно, как в холодильнике «ЗИЛ». Ты сидишь тут, всячески демонстрируя, что «ты мужчина солидный», да? Что жизнь у тебя удалась? В чем, блядь, она удалась? В том, что ты «форд-фокус» купил? Что директором стал? Трахаешь офис-менеджера, получаешь зарплату, страховку и по тридцаточке еще в год пиздишь? На даче баню построил и нарастил жира на сто двадцать килограмм? Или что тебе на тридцать четвертом году жизни рассказали, что секс втроем действительно бывает в реальной жизни, а не только в немецкой порнухе, про которую тебе в восьмом классе рассказывали? Или что тебя поймали, как пацана, на краже пепси-колы из магазина? Тебя же нельзя изменить. Твое сознание, оно по объему как этот конверт с трешкой, который ты мне тут заслать пытался. ВАС же нельзя изменить, ВАС можно только поменять или держать в страхе и заставлять работать, а не пиздить, под управлением более умных людей. Короче, Вова, наш разговор зашел в тупик. Скушай «Сникерс» или «Твикс». Без толку перед тобой тут бисер метать.

— А хорошо, что ВАС меньше, сильно хорошо… — встает из-за стола Вова.

— Сильно хорошо не бывает Вован, за сильно хорошо сильно много платить потом приходится. Ты, кстати, куда намылился? Счет закрой. Начинай отрабатывать пятнаху. Счет из нее можешь вычесть. Да, кстати… Вот тебе в качестве бонуса записка от «Треста-М», с описанием ситуации вокруг «Вектры» и бюджетов «Импульса». Считай это жестом доброй воли с моей стороны. — Я протягиваю ему копию записки, переданной мне «трестовцами» в офисе.

— Чего это еще?

— Это, Вован, «того». Того самого. Это значит, что игры с «Вектрой» закончились, а бюджет этого года надо будет делить не «по-человечески» и «не по-русски» и даже не «по-нормальному». А поровну. То есть по шестьдесят тысяч. И пятерочку им еще не забудь прислать за новые продукты.

Вова снова садится и тупо смотрит то на меня, то на записку.

— Ладно, Вован, будешь в Москве — звони. В пятницу мне бюджетный план в копии зашли, о'кей? Да, и еще, Вов. Записка, как ты понимаешь, копия. Так, на всякий случай.

Я выхожу из «СССР», и мне очень хочется тщательно вымыть руки. Или надеть перчатки и идти, не касаясь земли. Последнее, впрочем, конечно же, от алкоголя.

Онегин

I suggested to Oksana something a better idea for Friday: she, Dima and I go to «Cabaret», have some E, dance and end the night back at my Zhukovka sauna[7].

Газета «The Exile», колонка Дениса Сальникова

Мы с Вадимом заходим в клуб, подходим к барной стойке, и все присутствующие рядом девушки начинают таращиться в нашу сторону. Нет, вы не подумайте, у нас нет никаких особенных, выпирающих из штанов, первичных половых признаков. Мы не суперкрасавцы Аполлоны. Зато у нас есть другое, неоспоримое, преимущество. Мы — москвичи, обладатели корпоративных кредитных карточек, а следовательно, можем тут напоить и разнюхать понравившихся нам девушек. Поверьте, в Питере гораздо предпочтительнее быть богатым москвичом, чем Аполлоном.

Мы заказываем по двойному «Chivas Regal» со льдом, закуриваем и поворачиваемся лицом к залу. Народу довольно много, но набор очень стандартный. Пара десятков клерков, кривляющихся перед девчонками. У клерков больше похоти, чем денег, и они из кожи вон лезут, чтобы доказать окружающим, что они молодые олигархи. Пара олигархов, у которых денег больше, чем похоти, и они стараются казаться этакими богемными тусовщиками (тертые джинсы, майки и все такое). Человек десять богемных тусовщиков, таких реальных модников, у которых, правда, нет ни похоти, ни денег. Человек десять представителей золотой молодежи, у которых денег больше, чем у модников, но меньше, чем у клерков (вероятно, эти олигархи — их родители). Несколько москвичей со своими девчонками и много, много педиков. Девчонок, надо сказать, почти столько же.

— Поляна весьма уныла, — констатирует Вадим, — че-то все какие-то лоховатые и смешные. Да и музыка говно.

— Ну, старик, чего же ты хотел? Не у каждого же есть возможность мотаться в Милан за счет конторы и одеваться там на сейлах прошлогодних новинок.

— Не надо грязи, please. Я тарюсь исключительно на Via Montenapoleone, — смеется он.

— Во-о-он там девушек видишь? Вот им и расскажешь позже, — говорю я. — Давай пройдемся, модник?

Выглядим мы и вправду круто. Вадим в истертых джинсах и выцветшей футболке, на ногах у него джинсовые лоуферы «Patric Сох». Я соответственно в красных «Tod's», рваных джинсах и красной же футболке «Mochino». To ли два гомика, то ли диджеи, то ли все, вместе взятое. Мы пялимся по сторонам и отпускаем в сторону окружающих гаденькие замечания:

— Смотри, смотри, вон та телка, вот сельпо, курит сигарету с мундштуком, а держать-то его и не умеет.

— А вон на диване два придурка разливают «Советское шампанское», а нюхают бокалы, как будто там «Crystal Roederer».

— А вон реальный «Crystal» хуячат тем не менее. Может, тоже купим? Заколотим нереального понта.

— У тебя девять сотен лишние? Отдай мне, я найду им лучшее применение.

— Пойдем еще к бару, виски возьмем?

Мы подходим к бару, и я, уже достаточно развеселившись, ставлю стакан на стойку и говорю бармену:

— Еще бокалов жажда просит, залить горячий жир котлет.

— Что, простите?

— Ниче. Классику надо читать. Вы же «Онегин» называетесь или «Печорин»?

— «Онегин»… — Бармен весь в непонятках. — Вам виски еще?

— Да не парься, приятель, — встревает Вадим. — Ну Пушкина помнишь? Ну, роман у него был в стихах. «Евгений Онегин». Ну, про чувака одного, про его тусовки…

— …Про телок, про клубы, — давясь хохотом, подсказываю я.

— А-а… помню, конечно, — говорит бармен, — так бы сразу и сказали.

С бокалами в руках мы какое-то время стоим и курим. Я достаю конверт и передаю его Вадиму. Мы по очереди ходим в туалет.

Затем, уже пританцовывающие и весьма довольные собой, продолжаем издеваться над окружающими. Мой пытливый взгляд упирается в угол зала. Там на диванах сидит довольно странная пара для сего заведения. Он — в темном костюме, лакированных ботинках, рубашке с галстуком и очках, похожий на актера, игравшего роль Клима Самгина. Она — в юбке, дешевых сапогах и чем-то неярком сверху, с темными волосами и очень правильными чертами лица. Он застенчиво обнимает ее, что-то шепчет на ухо и пьет кофе. Она слушает его, пьет (по-моему, вино) и смотрит на окружающих глазами испуганной лани (или как в таких случаях говорится?).

— Во! — говорю я. — Смотри, какие экземпляры. Как они здесь оказались-то? Он, наверное, профорг в институте. Ныкнул стипендию группы и решил тусануть чувиху в модном клубе, да?

— Это любоффь, ну что ты пошлишь! — ржет Вадим. — Он наверняка получил премию за разработку в области химии, как молодой специалист. И вывел девушку в свет. Так гранты встречаются с гламуром.

— Это любовь, тадан-тан, но не ко мне, па-а-а-верь. Это любовь, тадан-тан, не закрывай грудью дверь, — пою я. — А грудь у нее ничаво, ничаво. Химик он, говоришь? Интересно, чой-то он там насинтезировал-то? Что ему ажио на «Онегин» хватило?

— Ну не знаю. Раз кофе пьет, уж точно не новый стимулятор.

— Нет, их, наверное, родители после школы сюда привели, на продленку. А сами в туалете хуячат.

Тут девушка замечает, что мы пялимся на них, и смущенно краснеет, одновременно что-то говоря парню. Мы смеемся и ведем себя совершенно неприлично.

— Она ему, наверное, говорит, что хочет тебя. «Ми-и-иш, смотри, какой мальчик симпатичный», — противным тонким голоском изображает Вадим.

— Ну и отлично. А то он какой-то заторможенный очень.

— Давай его разнюхаем, будет быстрый! — продолжает гоготать Вадим.

Тут юноша зовет официанта, и ему очень быстро (сумма счета столь мала, что официант торопится посадить на их место кого-то более платежеспособного) приносят счет. Пара встает и идет к выходу. Мальчик бросает на нас скорбный и довольно презрительный взгляд, а девушка быстро исчезает из зала. У меня тут же почему-то екает в груди. Я начинаю думать о том, что, в сущности, нет ничего более отвратительного, чем издевательства над чужими чувствами. Мы настолько старательно это делаем, потому что у нас нет ничего похожего. И судя по стилю жизни, и не будет. И вот мы гадничаем, высмеиваем их, хотя приключись это с тобой — вмиг изойдешь розовыми соплями и станешь омерзительно сентиментальным. Вот тогда будешь отличным объектом для насмешек друзей. При мысли о розовых соплях у меня проходит устойчивый ассоциативный ряд, и я снова иду в туалет.

В туалете, после осуществления очередного снифа, мне становится настолько тошно, тоскливо и одиноко, что я, даже не посмотрев на часы, набираю номер Юли. Проходит первый звонок, затем второй, третий, четвертый… Юля, Юлечка, девочка моя, ну вспомни, что у тебя есть мобильный, на который названивает одинокий психопат, который окончательно теряет равновесие и гибнет от яда из собственной пошлости, цинизма и равнодушия. Просто нажми на кнопку и скажи, что ты спишь, это убедит меня в том, что в этом мире еще живут ЛЮДИ.

— Але, привет, — раздается на том конце.

— Привет, — говорю я сдавленным голосом, — я тебя не разбудил?

— Нет, нет, я на дне рождения у подруги. Что у тебя с голосом?

— Тоска, понимаешь, тоска. Меня этот город окончательно раздавил, хотя много ли мне надо?

— Ты в Питере? Опять не спишь?

— Нет… Я хотел развеяться, встретил своего московского приятеля и пошел в клуб. Лучше бы пошел спать, а завтра сходил бы в зоопарк. Эффект тот же.

— Мальчик мой, ты себя загнать хочешь?

— Да брось ты… Как там у тебя на дне рождения? Подруги веселят?

— Да, в общем, ничего, как обычно. Ну что ты, ну что опять происходит? Ты себя специально раскачиваешь?

— Ладно, повеселись там за меня, о'кей? Мне что-то совсем смурно. Поеду я спать.

— Езжай спать, пожалуйста, хорошо? Выспись. Ну не стоит так себя вести. Поезжай. Я тебя прошу.

— Юля… ты знаешь, я себя сейчас чувствую как маленький мальчик. Хочется поехать в гостиницу и спать в обнимку с телефоном. С твоими эсэмэсами, с твоим голосом… Юленька… Я скучаю по тебе…

— Мальчик мой! Тебе выспаться нужно. Ты спи, а я завтра тебе позвоню, и все будет совсем по-другому. Солнечно. Хочешь солнца? Ты ведь его так любишь…

Я слушаю ее голос и почти не разбираю слова. После того, как она мне говорит по телефону все эти удивительные вещи, у меня на душе становится тепло и маслено. И я понимаю, что я не один и все такое.

— Юль, я действительно поеду спать. Спасибо, что ты со мной поговорила.

— Слушай, ну что ты такое говоришь?

Я слышу, как у нее фоном звучат какие-то голоса, и мне на секунду кажется, что некоторые голоса мужские. И что-то такое царапает мне грудь изнутри. И единственное, о чем я думаю, — это как бы на самом деле отчетливо не услышать мужской голос. И я говорю ей: «Спокойной ночи!» Мы мило прощаемся. И я на самом деле стараюсь успокоиться. Но бикфордов шнур ревности уже запален, и от ощущения факта того, с КАКИМИ на самом деле подругами она там тусуется, мне становится горячо в горле. И я понимаю, что больше всего на свете я хочу оказаться ТАМ, рядом с ней. Километры — лучшие афродизиаки, не правда ли?

Умирающая ночь дает о себе знать. Остатки питерских клабберов слоняются по клубу, иногда ныряют в туалет, в надежде застать там знакомого, который случайно «с этим», но быстро выходят обратно с разочарованными лицами. Музыка играет тише, танцпол пустеет. Девушки, не нашедшие себе за ночь партнеров, распластаны по углам, подобно ночным светлячкам, готовящимся встретить первые лучи солнца. Их лица уже основательно посерели. Постепенно проявляются синяки под глазами и обтянутые кожей скулы, до сих пор умело ретушированные косметикой. И тут меня осеняет:

— Эй, ты посмотри, да красавицы тают на глазах, постепенно превращаясь в работниц метро после ночной смены. Еще полчаса, и они из принцесс превратятся в золушек, а то и вообще пропадут. Прикинь, через час вместо них только неряшливые стопки мятой одежды. Круто?

— Ага. А «мерседесы» на клубной парковке превратятся в тыквы. Здорово!

— Нет, ну прекрати, тут и так полгорода ездят на тыквах. Скорее всего «мерседесы» по мановению волшебной палочки превратятся в куски дорог, покрашенные дома, новые трубы отопления и отремонтированные дворцы. Не исключено также, что некоторые из них останутся лежать на дороге кучей долларовых пачек с аккуратными записками — «пенсии» или «субсидии».

— Опять ты со своим вечным социалом. Старик, все будет проще. Некоторые «мерсы» превратятся в кучи кокаина или герыча, иные в штабели оружия. А пара-тройка в зеленые леса. Корабельные, например. И наступит вселенская справедливость, и последние станут первыми и еще что-то там в этом духе.

— Послушай, пока мы тут упражняемся в остроумии, наши прекрасные незнакомки растворятся в диванных подушках. Давай подойдем, мы еще успеем их спасти.

Я решительно делаю шаг, подхожу к девкам и говорю следующее:

— Здравствуйте, девушки. Скажите, а вы в Питере проживаете?

— Да… — робко отвечает одна из них. — А в чем, собственно?…

— Не пугайтесь. Дело в том, что я и мой друг (вон там покачивается, он просто застенчивый очень), мы сами люди приезжие. Из Москвы. И понимаете ли, какое дело, мы тут заблудились и не знаем, как нам найти дорогу в гостиницу.

При слове «Москва» девушки оживляются, на их щеках откуда ни возьмись вновь появляется румянец. Глаза искрятся. Но вторая подруга предпочитает уточнить, чтобы уж наверняка:

— А как ваша гостиница называется, мальчики?

— Ну, этот, — я делаю вид полного идиота, роюсь по карманам и достаю магнитный ключ номера, — как его? Вот тут написано — «Невский Палас». Это на Невском где-то?

— На Невском, на Невском, — дружно тараторят они, чувствуя, что караси (мы то есть) те самые. — Ну, мальчики, мы, конечно, не гиды-экскурсоводы, но так и быть, — начинает самая бойкая из них, — проводим. Не дадим пропасть столице, правда, Олька?

— Угу, — кивает Олька. — А у вас, мальчики, в гостинице что-то бодрящее имеется?

— Кофе есть, — не в кассу шутит мой товарищ.

— Кофе? — переспрашивает она, прищуриваясь.

— Колумбийский, растворимый. Не волнуйтесь, девушки, — выправляю я ситуацию, — я насыплю так, что не уснете.

— Ха-ха-ха-ха! — заливисто хохочут они, вызывая у меня приятную волну похоти в области живота. — Ну едем тогда уже. Вот тут только надо за шампанское рассчитаться.

— Нет проблем, девчонки. — Вадим ловко достает из кошелька кредитку. — Идите пока к выходу с гражданином, а я решу!… — В этот момент он похож на иллюзиониста Кио, только вот глаза у него подозрительно блестят, и, сдается мне, это единственный фокус, доступный ему.

На улице мы останавливаем такси, которое повезет нас в гостиницу. Вадим садится между девушками, обнимает их за плечи и говорит что-то про арабских шейхов, гаремы и прочую атрибутику нефтяного Востока. Я думаю о том, что мы, безусловно, никакие не шейхи, а халифы на час. Ну, или на три, это в зависимости от того, как долго продержит. И девушки это также понимают и стараются максимально соответствовать образу Шахерезады на ночь. Смеются нашим шуткам, позволяют Вадиму тискать их обеих, лезут ему под футболку, целуют его, в общем, стараются выглядеть не хуже иных порнозвезд.

Мы подъезжаем к «Невскому Паласу», выходим из такси и останавливаемся перед входом в гостиницу. На тротуаре стоит маленький рекламный щит с фотографией четы молодоженов: он — в смокинге, она — в умопомрачительном белом платье. Вадим берет под руку одну из девушек, Татьяну, и встает с ней спиной к щиту.

— Мы похожи на молодоженов? А? Нет, скажите? По-моему, вылитые. Как там это говорится: «Till death do us Apart», — говорит Вадим торжественным голосом.

Хотя правильнее было бы сказать: «Till morning do us Apart…» Но к чему здесь цинизм, когда впереди маячит романтика случайных связей?

В гостинице Вадим широким жестом приглашает всех в свой номер. Поднявшись, мы попадаем в двухкомнатные апартаменты, говорящие о том, что продажи у табачных магнатов в России умопомрачительные. Если директора компании по маркетингу останавливаются в таких номерах, что же делают их боссы? Не иначе как покупают весь город на время своей командировки.

Вадим приносит шампанское, разливает его всем присутствующим, я высыпаю на журнальный столик остатки порошка, кидаю сверху свернутую купюру и карточку, девушки жеманно нюхают, и Татьяна шепчет:

— Класс. Московский?

— Ага.

— Да, сразу чувствуется, не то что наш аспирин.

— Ну, в смысле, у Московского вокзала брали, — смеюсь я.

— Да какая разница, девушки, — встревает Вадим, — московский, ленинградский?… Главное, чтобы компания была хорошая, правда?

Все дружно смеются, чокаются бокалами, и наступает тот момент, когда прелюдию перед надвигающимся свальным грехом нужно заполнить. Всем совершенно понятен дальнейший сценарий, но, в самом деле, не можем же мы раздеться и прямо с порога броситься на кровать? Мы же интеллигентные люди, находящиеся на гастролях в культурной столице. И вот поэтому ближайшие двадцать минут мы будем заполнять вакуум своими банальностями.

— Вадик, какие у тебя интересные мокасины, — начинает кокетничать Лена.

— О да, я за них весь год умирал на стройках капитализма, — рисуется Вадим.

— Ага, точнее, сотни работников потогонных предприятий умирали целый год за зарплату в восемнадцать долларов, чтобы ты мог здесь собирать комплименты авоськами, — замечаю я.

— Каких предприятий? — переспрашивает Татьяна.

И в этот момент меня начинает нести. Я рассказываю о формировании цены на изделия рынка luxury, нечеловеческих условиях на фабриках по производству этого дерьма в Юго-Восточной Азии (так живописно, будто бы сам там когда-то был), о том, что все это глобальное наебалово и новая рабовладельческая система формируются и процветают с нашего с ними молчаливого согласия. О толпах идиотов, считающих целью своей жизни получение всех возможных клубных карточек или всех наибольших дисконтов в бутиках обеих столиц. Я предлагаю всем задуматься о том, что нынешние бизнес-системы уже давно переплюнули нацистские и если мы пойдем по этому пути до конца, то наши дети проклянут нас, если вообще успеют родиться. Я рассуждаю про дороги, которые мы выбираем в двадцать первом веке, а в этот момент Вадим убирает очередную «дорогу» со стола. Я стараюсь увести моих не особенно внимательных слушателей в сторону размышлений о том, что нынешние демократические режимы мало чем отличаются от коммунистических, а Вадим уже уводит Татьяну в соседнюю комнату. Я нахожусь в состоянии шаманского транса, моя мысль опережает мой речевой аппарат. Я пытаюсь говорить о любви, о простых и таких важных человеческих чувствах, о геополитике, брэндинге на крови…

Я все это довольно долго излагаю, с актерскими паузами, отчаянной жестикуляцией, правильными смысловыми интонациями. И заканчиваю монолог фразой:

— Вы понимаете, куда мы тут все катимся?

И в этот момент, после того как я произнес такую охуительную речь, сногсшибательную такую речь, речь, полную гениальных параллелей и ответов на загадки мирового масштаба, контркультурную такую речь, из тех речей, что случаются один раз, в состоянии алкогольного или другого опьянения, ближе к четырем утра… В этот самый fuckin' момент Лена (сука тупая, эта Лена) поднимает на меня свои поросячьи глаза и (блаженны нищие духом) так тихонько интересуется:

— А КОКАИН ЕЩЕ ОСТАЛСЯ???

Я молча сдергиваю с себя футболку и закрываю дверь, разделяющую комнаты…

* * *

В шесть утра я захожу в ванную. Моя сегодняшняя подруга уже спит. Я минут десять держу голову под холодной водой, вытираю лицо пушистым махровым полотенцем, которые еще встречаются в российских гостиницах. Затем я вижу на полу свои джинсы, вытаскиваю из них телефон и вижу непрочитанное эсэмэс. Я закуриваю и читаю текст на дисплее: «Мальчик мой, — пишет Юля, — мне так хочется погладить тебя по твоей безумной голове. В волосы тебе зарыться. Спи спокойно. До завтра».

И, несмотря на мутную голову, во мне просыпается стыд. От того, как мерзко я ныл ей по телефону, от того, как я провел эту ночь, а главное, от того, что я на долю секунды допустил, что она пропитана всем этим лицемерием и враньем, как и я. И я посылаю ей еще более трогательное эсэмэс, сравнивая ее с ангелом, и пишу ей еще сто шестьдесят знаков собственных чувств. И меня распирает от нежности и романтики ситуации, и мне хорошо, как в детстве, когда мама укрывала меня, спящего, одеялом. И мне кажется, что весы качнулись. И та их чаша, наполненная кусочками хорошего, осколками, покоящимися где-то в глубине меня, пошла вниз, перевесив все мои гадости, казавшиеся до сегодняшней ночи доминантами. Или все это мне только кажется?

В десять утра следующего дня я сижу в баре «Невского Паласа», пью шампанское, верчу в руках телефон и перечитываю нашу с Юлией ночную переписку. И по радио звучит голос Dido из песни Eminem — «Stan»: 

  • My tea's gone cold,
  • I'm wondering why I got out of bed at all
  • The morning rain clouds up my window and
  • I can't see at all
  • And even if I could it'd all be grey,
  • but your picture on my wall
  • It reminds me that it's not so bad
  • It's not so bad.

И я думаю о том, что совершенно запросто сегодня утром она получает мое эсэмэс, просыпаясь на груди другого мужчины, и так же нежно она целует его в подбородок, а он щурится с утра и гладит ее по волосам, и они улыбаются, сладко потягиваясь, и готовятся войти в этот день, искупавшись друг в друге.

И возможно, вчера она говорила со мной, выйдя на кухню, а за стеной была веселая компания и ее подруги периодически выходили из комнаты, чтобы позвать ее с собой, а он смотрел на нее, опершись на дверной косяк, а она делала ему знаки рукой, в смысле «я скоро приду, пять секунд», и махала ему пальцами, а сама успокаивала по телефону чертовою психопата — меня то есть.

У меня стоит комок в горле и слезы в глазах, хотя я совершенно отчетливо понимаю, что ревность весьма деструктивна. Более того, в нашем случае она попросту необоснованна. Но паранойя уже всосалась в мою кровь, подобно пузырькам шампанского. И мне хочется убежать, спрятаться от всех. Я никому не верю, я всех боюсь, и мне безумно обидно и жалко себя до слез.

Выпив четвертый бокал шампанского в десятом часу утра, я вывожу еще одну формулу нашего жития. Я всех обманываю, меня все обманывают. Никто никому не верит. Никто никому не говорит правду. Мы все — заложники собственной лжи. И мы живем под девизом «Ложь во благо» — и наше благо действительно во лжи. Мы стараемся никого не поранить правдой, раня только себя бутылочными осколками нашего вранья. И все это делается для того, чтобы всем было комфортно и приятно думать, что они кому-то нужны. И все утешают друг друга и признаются в любви из чувства «человечности». А потом гордо несут себя, преисполненные чувства «помощи нуждающимся».

И мы говорим по телефону с нашими женами, принимая в это самое время минет от своих любовниц. И наши любовницы, сделав нам минет, бегут в ванную послать эсэмэс своим изнывающим от тоски нежным друзьям. А друзья ломают себе пальцы в ожидании этого сообщения. А приняв его, едут домой к нашим женам, чтобы предаться блуду, в то время как мы блудим с нашими любовницами, которые оказываются подругами любовников наших жен. И уже непонятно, кто здесь кого любит, и кажется, страдают все одновременно. И каждый старается утешить другого, параллельно сделав еще больнее, ревнуя друг друга при этом до слез и белеющих костяшек сжатых кулаков.

И всем нам настолько хорошо, что мы смеемся над нашими женами в компании своих любовниц, в то время как наши любовницы показывают наши трогательные эсэмэсы своим друзьям, которые ужасаются пошлости и цинизму своих подруг, понимая, что почти такие же эсэмэсы они отправляют нашим женам. А потом спектакли входят в увертюру, где наши нежные чувства оказываются смешанными с грязью. Где самые любящие подруги оказываются самыми развратными шлюхами, а самые циничные подлецы оказываются ранимыми принцами с оленьими глазами. А наши лучшие друзья оказываются злейшими врагами. И когда все становится явным, мы все дружно выпиваем коктейль из страсти, похоти, нежности, ревности, крови и обмана. Мы понимаем, что обмануты тут все по кругу, и остается один выход — просто повеситься.

Но мы выбираем жизнь, потому что это проще. И отчаянно пытаемся верить, что, может быть, как раз нас-то и не обманули. У нас-то все по-настоящему. (Стоит ли говорить, что мы и оказываемся в итоге самыми обманутыми из всех?…)

И каждый чувствует себя победителем на коротком отрезке времени, не понимая, что можно выиграть бой, но проиграть целую войну.

В итоге мы все остаемся одни, засыпая в обнимку с нашими страданиями и слезами, как с плюшевым мишкой.

Накрутив себя таким образом, я понимаю, что напился в хлам. Я встаю из-за стола, иду к выходу, строя рожи окружающим и дразня языком хостесс. Персонал и немногочисленные гости косятся на меня исподлобья. Выходя из бара, я беру со столика при входе пустое ведерко для шампанского и надеваю себе на голову.

Затем я поворачиваюсь к залу и громко говорю: «НИКОМУ НЕ ВЕРЬТЕ, ЛЮДИ! БУДЬТЕ БДИТЕЛЬНЫ, НЕ ИСКЛЮЧЕНО, ЧТО ВАС ОБМАНЫВАЮТ!»

И со стороны я похож на магистра Ливонского ордена из фильма «Александр Невский», который вызывает на поединок главного героя голосом из-под шлема — консервной банки. И я сам ощущаю себя консервированным лососем в соусе из собственных сентиментальных соплей. Я снимаю с головы ведро и выхожу из бара. Где-то в его глубине раздаются аплодисменты такого же пораженного в сердце циника. Господи, ну почему же мы не допускаем для себя факта существования НОРМАЛЬНЫХ людей? Отчего нам так тяжело кому-то поверить?

Я иду по коридору к лифтам — пьяный, сонный и совершенно разбитый. И везде снова играет эминемовский «Stan», и я не знаю, чего мне больше хочется: упасть в кровать или упасть в Неву?

В двенадцать часов дня в дверь кто-то стучит. Я открываю и вижу стоящую на пороге горничную.

— Убираться нужно? — тихим голосом спрашивает она.

— Нет… — отвечаю я, оборачиваясь. Сзади меня разгромленный номер, куча смятых вещей в углу, перевернутое кресло, пара пустых бутылок и чья-то безжизненно свесившаяся с кровати рука с красным маникюром. — Нет… не нужно, здесь все уже и так убрались…

Домой

I'm back in the U.S.S.R.

You don't know how lucky you are boys

Back in the U.S.S.R.

The Beatles. Back in USSR

I'm a human and I need to be loved, just, like everybody else, does.

The Smiths. «How soon is now?»

Через два часа после описанных событий я уже сижу этаким живчиком в ресторане «Москва», из окон которого можно наблюдать один из самых потрясающих видов на Питер. Расположен он на шестом этаже какого-то бизнес-центра, что по московским меркам безусловный моветон, но в Питере такой ресторан можно было бы открыть даже на минус шестом этаже подземной парковки — все равно он был бы успешным. Ресторан действительно очень московский, как с точки зрения прелестного минималистского дизайна, так и с точки зрения музыки, сервиса и кухни. Я намеренно сделал такую критериальную расстановку, ибо «Москва» — ресторан очень модный, а в модные рестораны ходят за чем угодно. Ходят есть — в последнюю очередь.

Я сижу, пялюсь сквозь панорамные окна на стоящий вдалеке крейсер «Аврора» и пью уже второй кофе. Оставшиеся до поезда два часа я коротал в компании своего дальнего питерского родственника Андрея и его девушки. По последнему определению у меня большие вопросы, но проще его принять, чем уточнять что-то.

Андрей, молодой человек двадцати двух лет, учащийся исторического факультета Санкт-Петербургского университета, в свободное от учебы время праздношатающийся.

Его деловые/тусовочные интересы лежат в различных сферах деятельности: от клубного промоутерства до торговли дорогим алкоголем, от создания интернет-сайта факультета до журналистики. В целом у молодого, образованного парня с креативным мышлением блестящие перспективы. Он одинаково успешно может стать самым востребованным промоутером города или сторчаться от кокаина. Уехать к маме в Америку, потакая собственной лени, или запустить какой-то сногсшибательный проект в издательском бизнесе. Одним словом, молодым — везде у нас дорога. В хорошем смысле слова.

Мы видимся несколько раз в год, то в Москве, то в Питере, и я — в основном с раздражением, реже с удовольствием — слушаю про его жизнь, похождения и увлечения. С раздражением, потому что вспоминаю себя в двадцать два года, свою восторженность пустыми проектами, свои увлечения неправильными девочками, знакомство с наркотиками и клубной жизнью. С удовольствием, потому что между нами разница в восемь лет, и те моменты, которые он понял уже сейчас, мне открылись много позднее. Следовательно, есть гарантия, что он успеет сделать больше, лучше и раньше, чем я. И еще я раздражаюсь, потому что чувствую за него непонятную, несвойственную мне и совершенно беспричинную ответственность, как за младшего брата. Возможно потому, что я всегда хотел иметь брата, возможно, в силу потребности размещать свою добродетель на неблагодарной юношеской почве. Упиваться своими менторскими наставлениями, зная наперед, что ими никто не воспользуется, и испытывать стариковский маразматический кайф от этого.

Девушка Андрея — очень смешная особа. «Ты не подумай, это она только с виду такая пустая, а на самом деле очень духовная, — представлял он ее, когда та отходила в туалет. — Она учится на моем факультете, закончила театральное училище, и у нее свой танцевальный номер одном из ночных клубов. А еще за ней ухаживает один местный олигарх. Вот».

— Как это соотносится с духовностью? Типа, жизнь — театр и все такое? — спрашиваю я. — У нее танцевальный номер топлесс, надеюсь?

— Нет, а что?

— Запомни, Дрон, самое главное в жизни — это большие буфера телок, как говорил Бивис, круче этого ничего не бывает.

— Да ну тебя. Она правда хорошая, чего ты глумишься? — обижается он, хотя сам стебает ее все время, пока мы в «Москве».

И вот она возвращается. В силу возраста и интересов к клубной тусовке она, безусловно, желает казаться взрослее. Этакой роковой женщиной-вамп в кривом исполнении Ренаты Литвиновой.

— Андрюша, ты заказал мне десерт? — говорит она нарочито капризным голосом.

— Ты салат доешь сначала.

— Я не хочу, я уже наелась.

— Ты кушай, кушай капусту, — смеется он, — москвичами уплочено — значит, ешь.

— И что будет, если я доем?

— Сиськи вырастут. Или в Москву переедешь, — гогочет Андрей.

— Идиот. — Она деланно обижается. — Я и так в «Москве».

— Это ошибочное заблуждение, — резюмирую я.

Мы заказываем десерт, курим, говорим друг другу ничего не значащие фразы. Я досадую про себя оттого, что Дрон взял с собой эту телку, но, в принципе, мне все равно.

— Как десерт? — спрашиваю я, чтобы поддержать разговор.

— Это было потрясающе! — Она выворачивает ладони, показывая всю степень «потрясности» десерта.

— Ты еще более потрясающая, — отвечает ей Андрей, как истинный тусовщик и джентльмен. Она обнимает его и картинно целует, стреляя в меня глазами и не вынимая языка из его рта.

В целом все выглядит достаточно комично. Они играют передо мной в любовь двух пресыщенных джетсеттеров. Притом она очень манерно разговаривает, растягивая слова и вставляя разные фразочки типа «полный отстой», «потрясно» и «гламурно». Есть такие телеведущие, которые в своих юмористических передачах смешно копируют речь известных светских персонажей, типа Ксении Собчак или Филиппа Киркорова, их повадки, жесты и фразочки. Так вот, у меня создается впечатление, что, стараясь выглядеть как можно более гламурно, она копирует тех самых телеведущих, которые копируют тусовщиков. И, повторюсь, выглядит это очень комично, хотя ей кажется совсем наоборот.

Она смотрит на мой спортивный красный адидасовский костюм и говорит:

— Какой у тебя костюмчик прикольный.

— Ага. Родом из восьмидесятых.

— Слушай, Андрей, — продолжает она, — а здорово там было в восьмидесятых. Жаль, что мы не застали, правда? Такая мода прикольная, гламур, все эти вечеринки. Синти-поп, электроника, диско, «Модерн токинг». Ой, мне все это ужаааасно нравится.

— Да, да. Портвейн, комсомол, КГБ, статья за доллары в кармане. Весело мы жили.

— Ну, зато есть чего вспомнить, — встревает Андрей, — а сейчас все просто и понятно. И такого угара и праздника каждый день уже, конечно, не будет.

— Ой, не зарекайся. Можем угореть похлеще, чем в 1982-м, — мрачно говорю я.

— Ну и зря, — возражает девушка, — мне кажется, это так здорово. Прикинь, Андрей, я бы носила синюю юбку, белую блузку с комсомольским значком и колготки в сетку. По-моему, это так сексуально. Тебе бы понравилось, милый? — И она снова картинно целуется с ним.

Я прошу счет и опять уставляюсь в окно, убивая оставшиеся до отъезда на вокзал минуты. Они продолжают что-то щебетать про ушедшую коммунистическую эпоху. До меня доносятся слова «Олимпиада», «гламур», «Симачев», снова «гламур» и «диджеи, играющие диско». Крейсер «Аврора» в сочетании с нашим разговором уже не кажется мне слишком архаичным.

Официант сообщает мне, что подъехало такси. Мы собираемся, спускаемся на лифте вниз, в лифте они продолжают целоваться, я, выходя, задеваю девушку своей сумкой, она взвизгивает. Мы садимся в такси.

В такси играет нуднейший из всех нудных музыкантов — Крис Ри. Мне всегда кажется, что, какая бы его песня ни играла по радио, это просто ремикс. Все его говнотворчество похоже друг на друга, как инкубаторские яйца. Хотя есть люди, которым он нравится. Допускаю, что есть его фанаты. Хотя представить их не могу. Я еду на переднем сиденье и думаю о том, что очень удачно я уезжаю дневным четырехчасовым поездом. Еще день в Питере я бы не осилил.

На перроне я, уже окончательно напряженный городом, невыспавшийся и усталый, мечтаю о том, чтобы поскорее плюхнуться в кресло и отрубиться.

— Ну, давай, брат, — говорит мне Андрей, — не забывай блокадников и все такое.

— Ага, давай, Андрюх. Веди себя хорошо. Не расстраивай маму, она волнуется за тебя.

Я оборачиваюсь к девушке и говорю ей: «Счастливо». Потом я торможу, пытаюсь назвать ее по имени, но не могу его вспомнить, поэтому просто говорю:

— Было очень приятно познакомиться, спасибо за компанию, увидимся, — и запрыгиваю в вагон.

Поезд тронулся, и вот я сижу в кресле бизнес-класса, как это тут называется, пью коньяк и смотрю телевизор. Только что я поговорил по телефону с Юлией, предлагая ей вечером поужинать, она некоторое время ссылалась на занятость и какие-то дела, чем привела меня в раздражение, затем согласилась встретиться в десять вечера в «Шатре» на Чистых прудах. Коньяк приятно клонит меня в сон, я думаю о предстоящей встрече и смотрю телевизор. По нему крутят отечественное кино «Кавказская пленница». Я не могу сказать, что меня тошнит от подобных фильмов, но поклонником их я уж точно не являюсь. Пересмотрены все они по сотне раз, разорваны на истасканные цитаты, и их юмор, этих картин, совковая эстетика и трогательность меня совсем не трогают. Я оглядываюсь по сторонам и вижу, что почти все мои соседи, с наушниками на голове, втыкают в телевизор и синхронно смеются в одних и тех же моментах.

Еще я понимаю, что все эти люди бизнеса (а другие не поедут в этом вагоне) — мои сверстники. Или практически мои сверстники. И все они сидят, пьют советский коньяк, почти все заказали на горячее котлету по-киевски и теперь наслаждаются магией советского кинематографа. И я ловлю себя на мысли, что если отбросить лежащие у некоторых на коленях ноутбуки, мобильные телефоны, сделать вагон чуть более обшарпанным, а людей слегка переодеть (хотя половина из них и так в серых костюмах отвратительного кроя), то невозможно будет определить текущий год. То ли 2005-й, то ли 1985-й. Все очень похоже. Об этом ли я мечтал, смотря первые американские боевики на видео? О таких ли попутчиках я думал, принимая первые доллары у иностранцев на Арбате в 1989 году? Мог ли я представить, что вся эта серая масса, ходившая тогда по улицам, вернется обратно в один прекрасный момент, причем по собственной воле? Думал ли я, что так оно все повернется? Думали ли они? Неужели ничего не изменилось? Или нет, не так. Неужели мы так ничего и не изменили?

Бедные мальчики и девочки, рожденные в 1970-1976 годах. Сколько надежд на вас возлагали! Родители, умиляясь, глядели в коляски, где мы лежали, спеленатые, как личинки бабочек, перевязанные одинаковыми голубыми или розовыми бантами (утверждены «Положением» Министерства легкой промышленности). Вот они-то, наши милые дети, спят и даже не представляют, как им повезло. Все то, чего недобрали мы, они получат с лихвой. Сытые и пьяные 70-е, где все было так рутинно и предопределенно. И тогда было совершенно ясно, что не мытьем, так катаньем мы, скрипя, влезем в будущее победившего социализма. Ибо даже такие напасти, как пожирающий все монстр военного бюджета, глупая и аморфная экономическая политика, всеобщее распиздяйство, — НИЧТО по сравнению с гигантскими ресурсами в виде нефти, угля и газа. Которые, как спасательные круги, позволят нам не только продержаться на плаву еще добрую сотню лет, но и выплыть на широкие просторы океана под названием «всеобщее благоденствие». И вот эти безмятежно сопящие дети будут первым счастливым поколением. Поколением, которое пожнет все самые лучшие плоды, взошедшие на компосте лишений, войн, голода и прочих ужасов заканчивающегося двадцатого века. Конечно, после них будут еще их дети, и дети детей, и внуки и правнуки, чья жизнь будет еще прекраснее. Сытой, благополучной и слегка западной. Как в Югославии. Нет, даже еще лучше.

Но эти, рожденные в 70-е, настоящие пионеры. Люди, которые первые познают счастье жить в России. Родители качали нас в колясках, радовались нашему будущему счастью и по-хорошему завидовали нам. Первому поколению, чье будущее было так по-настоящему здорово предопределено.

Прошла еще пара десятков лет, за которые мы успели вырасти, получить добротное советское образование (понемногу обо всем и ни о чем, вместо того чтобы стать профессионалами в отдельно взятой области), прочитать массу полезных и бесполезных книг, научиться пить водку, запивать ее портвейном, научиться курить марихуану, страдать свинцовым похмельем, дискутировать (с похмелья в том числе) о духовных истоках и пути нации в России. Много еще чего (как выяснилось позже, абсолютно ненужного) мы успели узнать и выучить.

И вот в наши обитые дерматином двери в «хрущовках», «кооперативках» и «домах улучшенной планировки» постучались лихие девяностые. Начались все эти движухи в виде «депутатских групп», «прав наций на самоопределение», «парада суверенитетов» и прочего. В воздухе реально, как никогда ранее, запахло СВОБОДОЙ. Наши уже несколько постаревшие родители еще раз очень сильно нам позавидовали. Теперь мы не только будем жить в счастливом, но и в по-настоящему свободном обществе. Где такие весомые прежде социальные бонусы в виде холодильника «Rosenlew», финского сервелата и югославской мебели поникнут перед правом говорить не шепча, слушать и читать не то, что рекомендовано, а то, что нравится, спать с кем заблагорассудится и наконец сбросить этот жуткий пресс под названием «Общественная Позиция».

Надежды родителей становились реальностью. Вот оно, свершилось, доселе невозможное в России словосочетание — СВОБОДА и БЛАГОДЕНСТВИЕ.

И вот мы вступаем в новую для России ЭРУ. Мы идем, такие молодые, красивые, полные устремлений и перспектив. Новые хозяева этой страны. Старые идолы прошлых поколений валяются на земле и крошатся под нашими ногами, а новых мы еще не успели придумать. Мы оплевываем прежние идеалы, высмеиваем моральные устои и жизненные позиции наших родителей, рубим топорами иконы, перформанс заменяет нам религию, а порок заменяет мораль. Мы разрушаем все прежние храмы, расчищая место для новых святилищ, где мы будем поклоняться СВОИМ богам. Наши родители, с трудом сдерживая слезы, смотрят, как мы разносим по кирпичикам все то, что было им так дорого. С ужасом и благоговением они замирают у окон комнат, в которых мы появились на свет, смотря на то, что мы вытворяем на улице. «Как же жаль, — думают они, — как жаль, что из всех возможных путей они выбрали путь разрушения. Дай Бог, чтобы они построили что-то свое. Новое по форме и безупречно правильное по содержанию. Мы не будем к ним слишком строги. Ведь это наши дети. Первое поколение с золотым будущим».

Тем временем мы бьемся в кровь друг с другом, отстаивая собственные взгляды на переустройство страны. Многие из нас падают, захлебываясь в крови и собственной желчи, и тогда наши несчастные родители подбегают к нам, чтобы помочь подняться. А мы отпихиваем их и плюем им в лицо со словами: «Будьте вы прокляты! Самое глупое, что вы могли сделать, — это родить нас! Теперь уж не взыщите!» Поколение Франкенштейнов, пожирающее своих создателей.

Мы были образованны, мы были высокодуховны, мы проводили все эти годы в спорах о судьбах нации, уроках истории и построении будущего страны. Мы спорили на кухнях, в ресторанах, офисах, кафе, гостиницах, клубах. В постелях, спортзалах, салонах самолетов и вагонах поездов TGV. Мы спорили по отдельности, в Москве, Питере, Париже, Лондоне, Нью-Йорке, а с повсеместным распространением Интернета стали спорить все одновременно, будто бы не разделенные расстоянием. Каким-то фоном шло построение карьеры, семейной жизни и прочих материальных ценностей. Но, Бог мой, каким второстепенным казалось все это по сравнению с ощущением всеобщей свободы и анархии, внезапно обрушившихся на нас пятнадцать лет назад.

Да, чувачок, да! Пока ты наслаждался потоками хлынувшей к нам Европы, пока ты отжигал по клубам и кабакам, пил водку и жрал МДМА, погрязал в случайных связях, заставлял своих подруг делать аборты и ратовал за легалайз, прошло уже пятнадцать лет. И такой недавний еще 1990 год стал историей, которую не вышедшие за тебя замуж вчерашние подруги и нынешние бабушки рассказывают своим внукам.

Прошло пятнадцать лет, и настало время, когда природа человеческой особи заставляет ее встать и спокойно оглядеться по сторонам. Оценить все то, что сделано для себя, и все то, что останется твоим потомкам. Интересно, что нам практически нечего оценивать. Пока мы двигались от пепелища к пепелищу, страна успела измениться. Да-да, за время наших метаний у страны появились новые хозяева, которые написали новые законы. Как-то странно и немного обидно, что в нарисованной ими схеме государственного устройства и распределения благ для нас не оказалось места. Прикинь, что пока ты растрачивал себя между алкогольными истериками и наркотическими отходняками, кто-то успел изменить все настройки на первоначальные. Да притом так хитро, что сам оказался главным настройщиком. Сказка успела закончиться, и твое время что-то изменить безвозвратно ушло.

Разлепив глаза после пятнадцатилетнего анархического запоя, ты включаешь телевизор, чтобы понять, что, собственно, изменилось в стране за то время, что мы так бесцельно растранжирили? Ты щелкаешь пультом и видишь на первом канале трехчасовую юмореску с Петросяном, перемежающуюся выпусками новостей, рапортующих об успехах отечественных хлеборобов, а по второму — концерт, посвященный празднику какой-то федеральной службы. По третьему идет какая-то военно-патриотическая передача, по шестому — спорт, а по пятому вообще «Лебединое озеро». Все как в славном, добром 1985 году. И так продолжается уже десятые выходные, дружище. Да и мы похожи на лебедей, которым так и не суждено взлететь. Поколение «Wasted»…

И не исключено, что вся эта продвигаемая Семачевым символика Олимпиады-80, гербов СССР и олимпийских мишек, все эти навязшие в зубах «Дискотеки 80-х», радио «Ретро», кабак «Жигули» и прочая псевдокитчуха есть детально продуманная политологами пиар-кампания проекта «Back in USSR». Ну что, тебе по-прежнему прикольно подпрыгивать от радости под зажигательные мелодии и ритмы зарубежной эстрады в исполнении Сандры и Си Си Кэтч? Хочешь снова почувствовать свою комсомольскую молодость? Ну тогда не удивляйся, если завтра тебя попросят заплатить партвзносы (причем за прошлые 15 лет в том числе). Как это здорово — снова вернуться в страну, где прошло твое детство, не правда ли? Старичок, просто нас банально развели на ностальгию, как лохов. Счастье быть молодым… Lucky Лохи… Если наше поколение и будет удостоено какой-то надписи на братской могиле, то скорее всего там будет написано следующее:

«Поколению 1970-1976 годов рождения, такому многообещающему и такому перспективному. Чей старт был столь ярок и чья жизнь была столь бездарно растрачена. Да упокоятся с миром наши мечты о счастливом будущем, где все должно было быть иначе… R.I.P.».

И когда все мое сознание заполняется образом надгробной доски, я наконец засыпаю, чтобы проснуться в другом городе и другом настроении…

Я сижу в «Шатре», летнем кафе, находящемся на воде Чистых прудов, и пью виски «Jameson», уже вторую двухсотграммовую порцию. Телевизоры, подвешенные под потолком, показывают нарезку клипов восьмидесятых годов. По экранам скачут негры в белых кроссовках «Адидас», всякие чувихи в лосинах кислотных расцветок, парни с подведенными глазами и накрашенными губами, на которых надеты жилетки с прицепленными двумя рядами значков. Артисты, чьи имена помнят только видеоархивы. Кадры клипов выхватывают бледно-меловые лица, нелепые прически с тоннами лака для волос, цепочки, сережки, огромные клипсы, неоновые надписи и шикарные в своей чрезмерности открытые авто розового цвета. И не хватает только слов, пущенных неоном вразбивку между кадрами: «шик», «гламур», «кокаин», «беспорядочные половые связи», «гомосексуализм», «социальная нетерпимость» и «рейганомика». Я опять вспоминаю питерский диалог с Андреем и ловлю себя на мысли, что мне так же прикольно ностальгировать сейчас, глядя на куски жизни, которой мы не видели.

Юля опаздывает уже на двадцать минут, что, безусловно, не способствует подъему настроения. Более того, я чувствую нарастающее раздражение, злость и желание сорваться. Я решаю для себя ждать еще десять минут, расплачиваться и уезжать.

Когда я уже собираюсь поднять руку и позвать официанта, в кафе входит Юлия, с совершенно спокойным лицом садится напротив меня и говорит:

— Привет.

— Привет. У тебя часы солнечные, да? Как стемнело, они стали отставать, да?

— Нет, я просто к подруге заезжала. А ты давно меня ждешь?

— С того момента, как в нашем часовом поясе наступило десять часов вечера.

— Доехал хорошо?

Страницы: «« ... 56789101112 »»

Читать бесплатно другие книги:

Интересно, а что делает рослый москвич, бывший помощник прокурора, не хило оторвавшийся в своё время...
На прекрасном и богатом рыбой озере начинают исчезать люди. Местный воевода посылает кметя Жалену ра...
«Пошатываясь, он брел по лесной тропинке, усыпанной желтыми шуршащими листьями. Перед глазами то тем...
«Грозовой Перевал» Эмили Бронте – не просто золотая классика мировой литературы, но роман, переверну...
Рыжеволосая красавица Эмма, принцесса из рода Робертинов, не по своей воле становится женой герцога ...
Связываться с женщинами – себе дороже! Особенно если это дипломированная ведьма, разъезжающая по бел...