Лесная герцогиня Вилар Симона

– Я понесла от своего супруга, – наконец ответила Эмма. Ей надо было что-то ответить, не хотелось нарушать те доверительные отношения, что сложились у нее со славной женщиной. Но, говоря о супруге, она явно имела в виду не Ренье. И уточнила: – От своего бывшего супруга. Он не умер, а просто услал меня. А обвенчался с другой женщиной.

Ренула даже руками всплеснула.

– Услал?!. Вас?! О, великие силы! Услать такую жену!.. Знаете, кто бы ни был этот человек, но он либо безумец, либо злые духи заколдовали его. Ха! Услать вас…

Эмма отвернулась. Если бы Ренула только знала, сколько мужчин отвергли ее! Словно она проклята при рождении и ее красота сияет как пустоцвет, не принося никакой пользы. Но об этом она не будет больше думать, она дала себе слово. Даже свой лисий плащ – подарок Ролло – спрятала на самое дно сундука, чтобы ничто не напоминало о прошлом.

Но память не давала покоя. Год назад… Всего год назад она жила совсем в других краях, совсем другой жизнью. И сейчас, глядя на окружающие ее горы, она ощутила, как ей не хватает простора – широких далей, тучных лугов, обширных пашен, среди которых цвели одинокие деревья, мощи глубоководной Сены, которая в часы прилива поднималась так, что почти заливала мосты и несла с собой солоноватый запах моря. И Эмма, не в дерюге, а в бархате и драгоценностях, госпожа Нормандии, перед которой с охотой открывали двери лавок самые богатые купцы, и она могла выбирать из товаров все, что только пожелает. А когда возвращалась во дворец, ее ожидали шумные многолюдные пиры и муж, по которому она могла истосковаться даже за час, пока бродила по лавкам. А теперь – тоскуй не тоскуй… «Духи заколдовали его», – сказала Ренула.

Эмма взглянула туда, где на небольшом возвышении у западной башни был установлен шест с надетым на него черепом козла, чтобы отгонять от жилища людей духов леса. Эмма не верила в это средство и для себя уже решила, что на этом удобном месте возле дома велит устроить баню на норвежский лад – с горячим, проникающим в поры паром. Она так любила разогревающее кровь горячее тепло и ощущение чистоты потом. Сейчас, когда она жила в грязи и дыму, то сама память о чистоте казалась блаженством. Ей так надоело чесаться и ловить блох в волосах!..

Следующий день начался как обычно: она глохла от стука молотков, визга пил, задыхалась от пыли, стараясь не обращать внимания на смачную ругань, какой сопровождались команды мастеровых, силившихся перекричать заходившихся истошным лаем псов. Ближе к полудню из аббатства прибыл брат Маурин, степенный, солидный монах, смуглый, как южанин, даром что в его жилах текла ирландская кровь. Седулий выделил его в помощь Эмме, так как Маурин слыл хорошим строителем и большинство построек в монастыре святого Губерта возводились по его чертежам.

Присутствие этого монаха сразу вносило какой-то порядок, его команды были точны, как приказы полководца. Эмме нравился этот незаурядный человек, чья цельность и талант были для нее огромной помощью. Маурин понимал ее желания с полуслова. Насыпав на влажной земле у частокола тонкий слой песка, он чертил на нем заостренной на конце палочкой. Он был хорошим художником: линии получались ровными, а прямые углы правильными. Он уточнял: здесь будет коптильня, у входа – чуланчик для сушения сырой одежды, чтобы избежать тяжелого воздуха в доме, сюда следует перенести скотные дворы. Он нарисовал общий план и вид сбоку. Эмма довольно кивала.

Смотритель Вазо, уже с луком, как всегда, старавшийся улизнуть на охоту, сейчас несколько задержался, чтобы с тоской послушать, какой непривычный беспорядок хочет внести в их жизнь эта неугомонная рыжая госпожа. Ворчал в бороду: чуланчик для просушки – эка несуразица; от спертого воздуха только теплее; построить в стороне свинарник – чем же плох ей, скажи, добрый воздух ходячих окороков. Еще и отхожее место строить!.. Ей лишь бы голову морочить. При желании всегда можно опорожниться за частоколом, а в ненастную погоду, чтобы не зябнуть лишний раз, можно облегчиться и у крыльца.

Сооружение бани просто разгневало его.

– Мыться даже зимой – слыханное ли дело! Летом, когда жарко – ну куда ни шло, можно поплескаться в ручье или даже понырять в лесной затоке. А зимой человек покрывается грязью, как зверь подшерстком, так только теплее.

Эмме он надоел. Она в упор поглядела на управляющего, чуть подняв брови. Взгляд властный, не терпящий возражений. Вазо понуро опустил голову. Черт знает что за девка! Ей и перечить невозможно. Когда это было, чтобы мужчина не мог подать голос при женщине?! Ах, лучше бы он сразу ушел. Эта рыжая теперь пожелала посягнуть на самое святое для него. Ей, видите ли, захотелось устроить очаг в одной из каменных башен, ибо отныне она желает, чтобы у нее был там отдельный покой. Силы небесные! Посягнуть на его башни! А он-то гордился, что в его ведении такой большой дом, да еще с каменными башнями!

– Зачем вам отдельный покой? Люди должны жаться друг к другу, как овцы. Это только волк ходит в одиночку – демонов зверь. Вон, этот дурачок Видегунд уединился, и о нем теперь бог весть что толкуют.

Эмма уже не слушала его, пошла к воротам, в которые въезжала груженная бревнами телега.

Лошадь под уздцы вел Бруно. Как ни странно, Эмма в конце концов нашла с ним общий язык, даже стала уважать старосту. Он был куда более предприимчивый и деятельный, чем Вазо. А ту власть, что имел в селении, он явно приобрел, пока настоящий управитель дремал у очага под изъеденными молью шкурами. Теперь же Вазо, недовольный, как потревоженный во время спячки медведь, все время злится, в то время как с Бруно можно просто договориться. По-своему староста был даже услужлив, но Эмма не могла отделаться от ощущения, что он ждет, что однажды она по-особому отблагодарит его за преданность. Что ж, пока Бруно ей полезен, она не спешила его разубеждать.

К телеге она подошла вместе с Маурином. Тот отдавал приказания, куда отнести какие бревна: темный дуб для наружных построек и починки частокола, пихта – для мебели и оконных наличников, ель – на кровлю.

Бруно глядел на Эмму.

– С первых теплых дней я уже не смогу выделять столько людей на строительство. Надо начинать работу на руднике.

Эмма расстроилась, вопросительно посмотрела на Маурина. Тот лишь шевельнул густыми бровями.

– Что ж, аббатство может выделить вам работников.

Бруно неожиданно занервничал. Тут же стал говорить, что если госпожа настаивает, то в первую очередь они уладят дело со строительством.

Эмма с трудом подавила улыбку. Она понимала, почему Бруно желает оградить ее от аббатских работников. Все дело в «братце» Тьерри. Парень постоянно, под разными предлогами, наведывался в усадьбу и почти не отходил от Эммы. Бруно же ревновал. Однажды он не смог сдержаться, грубо стал выпроваживать парня, но тот весело отшучивался, пока Эмма не расхохоталась.

Бруно гневно посмотрел на нее.

– Вам бы, сударыня, следовало поостеречься общаться с этим плутом. Он грязный совратитель, и женщина, находящаяся с ним наедине, может запятнать свое имя. Он не пропускает ни одной девицы в округе, но ни на одной не намерен жениться.

Тьерри, притворяясь, сокрушенно-покорно склонил голову.

– Зато некоторые находят такое утешение в семье, что предпочитают иметь их несколько сразу.

Бруно глухо зарычал и стал наступать на Тьерри, но тот увертывался, убегал, при этом передразнивая старосту, охая и ахая в притворном испуге. Эмма рассмеялась.

Тогда Бруно вернулся к ней. Сказал, все еще тяжело дыша:

– Если я узнаю, что он вас хоть коснулся…

– Но ведь он же родной мне по крови!.. – защищалась Эмма.

Бруно как-то странно глядел на нее. Потом испустил странный смешок.

– Хо! Так, значит, братец, говорите?

Поначалу Эмма решила, что Бруно догадывается, что меж ней и Тьерри нет никакой кровной связи, но вскоре она узнала, что для дикого старосты подобное родство не являлось препятствием для вожделения. Однажды, в очередной раз посетив аббатство, она заговорила с Седулием о Бруно, и лицо аббата помрачнело.

– Он очень толковый человек и прекрасный работник. Но сам сатана сбивает его с пути истинного, и боюсь, что даже божьего милосердия не хватит, чтобы спасти его от кары.

И он поведал Эмме, что у старосты была младшая сестра, которая незамужней родила ребенка, но и ребенок, и молодая мать вскоре скончались. А позже он узнал, что Бруно сам совратил девушку.

Эмма ужаснулась, и разговор о суровой епитимье, какую наложил на старосту настоятель, слушала почти машинально, хотя отметила: достойный настоятель тоже, по-видимому, совершает грех, ибо подозревала, что он раскрыл ей то, что было доверено ему самим Бруно на исповеди.

– Жена Бруно, Трутлинда, несчастнейшая из женщин. Она рожает ему почти каждый год по ребенку, многие из них умирают, и мне даже приходится закрывать глаза на то, что некоторых, как я подозреваю, она убивает сама. Но эта женщина озлобилась, да и как ей быть, если Бруно имеет нескольких жен да еще живет с ее дочерью от первого брака. Видит бог, со времен Ирода Антипасского, растлившего свою падчерицу Соломию, не было большего грешника.

Позже Эмма узнала, что в диких селениях стеклодувов и угольщиков, где люди часто спят всеми семьями на одной шкуре, подобного нарушения кровных запретов – когда отец спаривается с дочерью, а мать отдается сыну – просто не существует. И по сути, заслуга Седулия, стремившегося настраивать свою паству по библейской строгости, неоспорима. Она даже решила, что попала все же в более или менее цивилизованное место. По крайней мере здесь она была полноправной госпожой, женщиной, которую почитали и слушались. Пожалуй, за всю свою полную событий жизнь она еще ни разу не испытывала подобной значимости собственного «я», когда могла так гордиться собой и осознавать, что она чего-то добилась, опираясь лишь на собственные силы.

Теперь к ее славе госпожи примешивалось еще и почитание как целительницы. Началось все, когда в середине мая Вазо, пропадавший в лесу около трех дней, приполз домой на карачках, опираясь на ладони и одно колено и волоча за собой раздробленную ногу. Когда у него началась лихорадка, Ренула стала голосить над ним, как по умершему, пока Эмма буквально не вытолкала ее из дома. И приказала Бальдерику помогать ей.

Вряд ли она надеялась совершить чудо, но спасти Вазо и попытаться помочь ему все же не лишиться ноги она решила попробовать. Когда-то она видела, как нечто подобное проделала в монастыре святой Магдалины известная врачевательница Геновева. И она возилась с Вазо, хотя он орал благим матом и даже пытался ее ударить, пока от боли не терял сознание. Бальдерик, весь дрожа от страха, помогал ей, и Эмма невольно восхитилась самообладанием мальчика.

Вообще она сдружилась с симпатичным парнишкой, болтала с ним, дурачилась. Он бегал повсюду за ней, как щенок, и с готовностью бросался выполнять любое ее поручение. Когда же к лету Вазо, хоть и опираясь на костыль, начал ходить, он вообще стал считать госпожу едва ли не волшебницей.

– Вы, как всемогущая богиня Ардонна[12], – говорил он, заглядывая ей в лицо с собачьей преданностью.

– Разве у духов леса принято вынашивать детей? – со смехом отвечала Эмма.

Теперь уже все знали, что их госпожа беременна. Эмма замечала, как люди шушукаются у нее за спиной, но продолжала ходить с высоко поднятой головой. И хотя жизнь в долине – с ее сплетнями, перерастающими в сенсацию, – так и бурлила вокруг нее, она скоро дала понять, что настоящая хозяйка выше подобных пересудов.

Однажды аббат Седулий напрямик заговорил с ней об исповеди. Но Эмма уже нашла себе духовного пастыря – все того же Маурина, который в связи со строительством большую часть времени теперь проводил в Белом Колодце. Седулий, по-видимому, почувствовал себя задетым ее недоверием. Губы его сложились в суровую складку. Но Эмма тут же отвлекла его, заговорив о другом. Ей необходимо разыскать Видегунда, а ей сообщили, что он порой наведывается в монастырь. Настоятель сразу насторожился.

– Зачем вам сей несчастный?

Эмма объяснила. По ее указанию вдоль всего фасада усадьбы пристроили крытую галерею, широкую и удобную, чтобы в дождь там сушить ткани или заниматься рукоделием в светлое время суток. А вот вид у галереи получился топорный, и неплохо бы перила и столбы подпор украсить деревянной резьбой. А все в один голос твердят, что лучшего резчика по дереву и камню, чем Видегунд, ей не сыскать. Ведь это он украшал строения аббатства?

Седулий кивнул.

– И не только украшал. Вы видели статую Девы Марии в базилике? Ее тоже выточил Видегунд. Что ж, я передам ему вашу просьбу.

После молитвы Эмма задержалась у статуи. Богоматерь была как девочка – тонкая, хрупкая, выточенная из светлого известняка столь мастерски, что казалась едва ли не живой. Воистину у Видегунда был божественный дар. Но в том, как было изображено украшение на Пречистой – на висках из-под обвивавшей чело ленты были вбиты веточки с ягодами, – просматривался местный обычай. Эмма видела, что так принаряжались на праздник девушки в округе. По-видимому, Видегунд мог взять за образец кого-то из местных красавиц.

Когда она возвращалась назад, то поделилась с Тьерри своим наблюдением. Парень с готовностью кивнул.

– Это же Эрмоарда, жена Видегунда, упокой Господь ее душу. А ведь когда-то красивая была девица, если не вспоминать, какой она стала, когда ее охватило буйство и она выла и визжала, бегая по лесу. Да и вообще они с Видегундом были красивейшей парой, когда стояли перед алтарем. Жаль, что все так закончилось. – И он сокрушенно вздохнул.

Эмме нравился Тьерри. По сути, он был первым мужчиной, с которым она так сдружилась в Арденнах. С ним всегда было весело, он ее постоянно смешил. У Эммы не было братьев, и она была рада завести себе одного. К тому же такого милого. Тьерри нельзя было назвать красавцем в полном смысле этого слова. Кривоногий, с длинной спиной, но сильный и гибкий, он обладал какой-то беспечной, бьющей через край энергией, и не поддаться его обаянию было просто невозможно. Эмма понимала, почему лица женщин светлеют при его появлении. Когда он приезжал в усадьбу, дочери Вазо и Ренулы просто висели на нем.

– Эй, скорей подрастайте, – смеялся он. – И тогда я женюсь на вас обеих.

Но пока-то Тьерри явно не спешил с женитьбой. В праздник мая, когда молодежь прыгала через костры, он намеренно старался вступить ногой в уголья и тут же начинал прыгать и говорить, что ни одна девушка теперь не захочет предстать с ним перед алтарем. Попасть ногой в костер считалось дурной приметой, и жизнь не сулила счастья той, что вступит в брак с обжегшимся. Хотя никто не сомневался, что оступается Тьерри каждый раз по собственной воле.

Сейчас, когда они плыли по ручью – Эмма расположилась на носу плоскодонки, а Тьерри стоял у кормы, – он весело напевал весьма двусмысленную песенку и хитро подмигивал Эмме. Голос у него был превосходный, и Эмма порой ловила себя на желании вторить ему. Но сдерживалась. Пение – это из прошлого, это сразу навевает воспоминания о серых бездонных глазах, восхищенно взирающих на нее. А это больно… Поэтому она молчала. Она знала, что, кроме пения, Тьерри превосходно умеет наигрывать на пастушьем рожке, выводя почти удивительные трели. Играл он и на маленькой флейте, и на лире, которую сам смастерил. Слова же песен выдумывал сам. Нелепые, смешные: о рыжей лисичке, которая сколько ни петляет, уходя от охотника, но рано или поздно попадет в его силки. При этом не сводил с Эммы лукавого взгляда. Но Эмма уже перестала придавать подобным взглядам какое-либо значение. Что бы ни думал Тьерри о связующем их «родстве», но он уже давно не давал волю рукам.

Эмма еще не забыла, как в первое время он подлавливал ее, стремился обнять. Тогда она пугалась не на шутку, злилась, могла и увесистую оплеуху отпустить. Но она не забыла, как во время одного из таких игривых нападений, когда Тьерри случайно провел рукой по ее животу, он вдруг застыл, отшатнулся и, к ее удивлению, покраснел. Он одним из первых узнал, что она в тягости, и с тех пор относился к ней бережно и почтительно. Это даже трогало Эмму. Пожалуй, если не считать погибшего друга Бьерна Серебряного Плаща, ей ни с кем не было так хорошо и весело. Но если для Бьерна она была запретна, как избранница Ролло, то Тьерри держался на расстоянии только благодаря тому, что оберегал ее как будущую мать.

Она смущалась, когда порой замечала удивительную нежность в светло-голубых, почти дымчатых глазах Тьерри, когда он из-под смоляной длинной челки украдкой поглядывал на нее. Чертами лица он очень походил на Эврара, но у мрачного мелита ни на малую толику не было того обаяния, каким природа наделила его сына.

Эмма уже знала, что Седулий жаловался на то, что Тьерри отлынивает от любой работы – ни к земле его не приручишь, ни к уходу за скотом, ни к работам на руднике. Он мог неплохо валить лес, но эта работа ему быстро надоедала, и он отказывался, говоря, что не выносит стонов деревьев, когда они плачут под топором. Охотник из него тоже неважный. Он мог пробродить день с луком и прийти ни с чем. Потом отшучивался, что жалеет зверя. Только на праздниках ему было самое место – там он всегда был заводилой, пел, плясал, мог развеселить любого.

– Шут, фигляр – да и только, – ворчал Седулий.

Но Эмма отметила, что настоятель симпатизирует Тьерри. Даже на его любовные шашни с девушками и замужними женщинами смотрит куда покладистей, чем на те же прегрешения Бруно.

– По крайней мере он умудрился не обидеть ни одной. Конечно, все это грех, но женщины после Тьерри только счастливее становятся. Не то что их мужчины. Те жалуются, что парень их жен и невест как привораживает и никакими запретами их не отвадишь от Тьерри. Эх, я не удивлюсь, если чей-нибудь отец или муж однажды сломает парню хребет.

Эмма на этот счет не опасалась за «брата». Во время празднования Пасхи, когда мужчины устроили бои на палках, она наблюдала, как ловко умеет сражаться Тьерри. Поистине здесь он был настоящим сыном своего отца. И Эмма тогда еще пришла к выводу, что Эврар поступил бы справедливо, если бы взял Тьерри в свой отряд и сделал из него воина.

Они уже подплыли к месту, где ручей вливался под свод пещеры, уходя в гору, когда она спросила юношу, хотел бы он стать воином, как его отец. Тьерри ответил не сразу. Возился, устраивая на носу плоскодонки факел – под горой их ожидал полнейший мрак. Но, когда, оттолкнувшись шестом, он по течению ввел лодку в темную сень подземелья и по-прежнему не ответил, она повторила свой вопрос. Тьерри не отшутился по обыкновению, а сказал на удивление серьезно. И тихо:

– Господин Эврар знает, что я его сын. Но его больше устраивает, что я сын его литки и по закону тоже являюсь его подневольным. Не думаю, что он что-то захочет сделать для меня.

Эмма промолчала, поняв, что неожиданно задела больное место юноши Тьерри – беспечного, как мотылек… И одновременно она ощутила злость. Злость на Эврара. Он ведь знает, что Тьерри его сын, его плоть и кровь. Но предпочитает видеть в нем еще одну крепостную душу. А сам шляется по всему миру. Как одинокий волк. Нет, не волк, а пес. Пес герцога Ренье, готовый не задумываясь выполнить любое его приказание. И с ней наверняка он поступил так же. Конечно, она не забыла, как он спас ее. Но сейчас считала, что и это он сделал по указке Ренье. А потом завез сюда и бросил. Забыл, как это и было угодно Длинной Шее. Ни одной весточки она не получила от него с тех пор.

Красноватый свет факела бликами ложился на воду, порой из мрака выступали огромные колонны сталактитов. Это было впечатляюще, даже красиво. Но Эмма никогда не любила подземелья. И хотя она часто, сокращая путь, проплывала здесь, все же каждый раз чувствовала себя неуютно. Она уже знала, за каким поворотом живут летучие мыши, когда из воды появится обломок скалы.

Эмма невольно поежилась. Откуда-то появилось странное чувство, что за ней кто-то следит. Да и Тьерри, казалось, было не по себе. Порой, опираясь на шест, он оглядывался, точно пытался увидеть что-то.

– Однажды в наших краях поселился оборотень, – неожиданно сказал он, поддавшись, видимо, мрачным воспоминаниям от навеянного подземельем мрака.

Эмме стало не по себе.

– Тьерри, я прошу, не надо. Не рассказывай ничего.

Он рассмеялся, довольный ее испугом, но и не подумал уняться. Голос его стал угрожающе тихим.

– Сначала его жертвой пал один из монахов, брат Гарен. Правда, среди монастырской братии он всегда был черной овцой в стаде. Часто напивался и даже вел богохульные речи, сомневаясь в непорочном зачатии Девы Марии. Но когда его нашли всего словно изорванного, то монахи несколько дней молились за упокой его души. А после обошли всю округу, кропя святой водой, а наш славный парень Бруно устроил прямо настоящую облаву на оборотня.

– Все! Все! – закричала Эмма, но Тьерри не желал униматься.

– Будь это зимой – решили бы, что волк, а так… А второй попалась бедняжка Эрмоарда, бесноватая жена Видегунда. Недоглядел, видно, Видегунд, был на охоте, а она, как всегда, сбежала. Потом он сам не свой приплелся в монастырь, рассказал, как нашел ее, изуродованную.

– Тьерри, я тебя умоляю! – закричала Эмма чуть не плача.

Подобные россказни, да еще среди этого холодного мрака, когда ее так и тянуло оглянуться и увидеть в темноте нечто… наблюдающее за ней.

Тьерри оглянулся, увидел, что она от ужаса побледнела как полотно и близка к истерике, стал успокаивать ее. Ведь с тех пор оборотень исчез. Но Эмма все равно была обижена на него, не пожелала даже проститься, когда он доставил ее в усадьбу.

Вскоре Эмма поняла, что Седулий не спешит исполнить свое обещание насчет Видегунда. Тьерри (она не смогла долго на него сердиться) поведал ей, что Видегунд пару раз наведывался в Святой Губерт, но то ли Седулий и в самом деле не хотел направлять дикого юношу в Белый Колодец, то ли тот сам не спешил, но он так и не появился в усадьбе. Эмма скорее склонялась, что это исходит от Седулия. Он столько сил вложил в свой монастырь, создав почти чудо в этой глуши, что ему явно не хотелось, чтобы поблизости было еще хоть что-то подобное.

И тогда она решила сама разыскать юношу. Расспросила, где находится хижина лесного охотника, прихватила с собой для охраны собак, а в качестве сопровождающего – Бальдерика и отправилась в лес. Она уже хорошо знала округу, которую исходила в поисках лекарственных трав, но сейчас, с наступлением лета, когда из-за округлившегося живота ей стало трудно наклоняться, она только искала травы, а рвал их для нее Бальдерик. Причем выполнял это явно без удовольствия, а только чтобы угодить госпоже. Но это имело и свои хорошие стороны. Выражая недовольство, Бальдерик становился молчаливым, а Эмме как раз этого и хотелось. Она так уставала от шума и сутолоки, от постоянных забот и обязанностей, что ей просто хоть изредка хотелось побыть одной.

Подумать только, оказаться в такой глуши, а жить в такой суете! Конечно, она всю жизнь была в гуще событий и всегда наслаждалась этим. Но то ли она повзрослела, то ли после всех душевных переживаний в ней что-то надломилось, но она получала удовольствие лишь от уединения.

Они поднялись вверх по склону. Эмма на миг остановилась, переводя дыхание. Пахло нагретой солнцем хвоей, мятой, нежной лиственной порослью, цеплявшейся за склоны меж каменистых насыпей. Эмма наслаждалась этой красотой. Лес чаровал ее, как когда-то в юности, когда она беспечной Птичкой порхала среди зелени, разыскивая лесных эльфов. Да и сейчас она замирала, вслушиваясь в шум леса, словно желая услышать веселый смех лесных божков.

Они уже давно миновали переброшенные от дерева к дереву жерди, своеобразную ограду, какую местные жители возводили, чтобы скотина не забредала далеко в лес. Не попадались больше пни и засеки.

– Вы не устали, госпожа Эмма?

Она отрицательно покачала головой, невольно умиленная вниманием подростка. Псы деловито сновали по кустам, один раз залились лаем, загнав на самую макушку ели белку. Эмма осторожно перешагивала через выступившие на поверхность корни деревьев, выгибающиеся подобно застывшим гигантским змеям. Огромные ели стояли так плотно, что даже сейчас, в полдень, здесь царил полумрак и солнце едва пробивалось сквозь сомкнутые кроны. Но из-за удушливой жары, что установилась в последнее время, лесная прохлада была приятна.

У небольшого лесного источника они сделали остановку. Собаки послушно распластались на земле, высунув языки. Небольшой родничок бил ключом и тут же исчезал без журчания, словно впитываемый рыхлой почвой. Вода была кристально чистой, холодной, с мягким привкусом земли. А рядом, для почитания божества источника, был сложен алтарь – груда камней, и среди них – некое подобие пьедестала, изображение божества, которое, видимо, разбили ревностные христиане. И тем не менее, перекусив, Бальдерик плеснул из мехов немного молока в землю – дар хранителю источника. Эмма еще не забыла, как сама делала такие подношения старым божкам. Да и почему не сделать – живя в такой глуши, не грех уживаться с духами леса.

– Мы почти рядом, – сказал Бальдерик. – Никто не селится в лесу, чтобы не было поблизости воды.

Лесная хижина Видегунда располагалась на лесной прогалине, и вид ее сразу восхитил Эмму. Высокая крыша из аккуратно уложенного тростника, бревенчатые стены побелены известкой. И повсюду резьба – на двери, на столбике навеса у входа, на ступеньках. Даже торчащие из-под нависающей кровли подпоры походили на замысловато изогнутые листья папоротника. Однако самого Видегунда дома не оказалось. Эмма расстроилась. Проделать такой путь, и все зря. Она предложила немного обождать, и Бальдерик, обнаружив невдалеке заросли черники, с готовностью согласился.

Эмму поразила чистота в домике. Земляной пол чисто выметен, в очаге береста и растопка, стены завешаны шкурами, на убогом ложе в углу целый ворох меховых покрывал. Эмма невольно представила, как жил здесь странный юноша со своей бесноватой женой, и внутренне содрогнулась. У крыльца замысловатая скамейка с резными кабаньими головами по бокам, а на седалище лежали деревянные поделки – изображения животных: лисиц, оленей, птиц. Выполнены мастерски – даже оперение птичек было выточено. Надо будет позже, когда у нее появится дитя, попросить Видегунда сделать игрушки.

Дитя. Она закрыла глаза, прислушиваясь к жизни, таящейся внутри ее. Обычно, отвлеченная заботами, она едва выкраивала время задуматься о том, что ее ждет. Но дитя росло, и из тайного изнурительного сосания под ложечкой, от которого поначалу кружилась голова, его жизнь перелилась в глухие, беспрестанные толчки. Эмма помнила, как обрадовалась, ощутив в себе движения этой новой жизни. Сперва слабые, словно плеск рыбьих плавников, а теперь беспокойные, постоянно напоминающие о себе. Но она была рада этому беспокойству. Порой ночью она не могла уснуть, так колотился в ней малыш. Лежала, улыбалась в темноте.

Она положила руку на округлившийся живот.

– Ты будешь очень сильным, малыш. Таким сильным, как твой отец. И таким же неугомонным, как твоя мать. Я буду очень любить тебя.

Когда она ждала своего первенца Гийома, она была еще очень юна и не ощущала столь остро свое материнство. Тогда ее ребенок являлся для нее прежде всего символом ее победы над Ролло, средством объединить ее с тем, кого она избрала. Да и после она больше внимания уделяла своим светским обязанностям и жадной любви к Ролло. Лишь расставшись с Гийомом, она поняла, как бесконечно он был ей дорог. Но Гийом оставался в Нормандии… Любимый сын герцога Нормандского, его наследник… Если, конечно, Гизелла не нарожает ему новых, законных сыновей. А Эмма, затерявшаяся в глуши Арденнского леса, за много лье от своего сына, возможно, никогда не узнает, как сложилась судьба ее первенца. Но в одном она уверена – Ролло любит Гийома и никогда не обделит его.

А ее второй ребенок… О, это будет только ее дитя. Она не сможет одарить его той властью и почетом, какие с рождения принадлежат Гийому, но она посвятит ему жизнь, отдаст ему всю свою любовь: и ту, что предназначалась Гийому, и ту, что выстрадала для этого ребенка, и ту, что принадлежала их отцу.

Из леса вышел Бальдерик, неся полные пригоршни черники. Темные сочные ягоды были сладкие, как вино.

– Думаю, нам нечего здесь оставаться, – говорил подросток. – Видегунд мог уйти далеко, и его может не быть несколько дней. Дикий человек – в лесу ему лучше, чем с людьми.

Эмма вздохнула. Что ж, выходит, они проделали столь долгий путь напрасно. Жаль.

Им надо было вернуться до наступления сумерек. Но они не одолели и половину пути, когда собаки вдруг с громким лаем кинулись вперед. И тотчас из зарослей раздался испуганный женский визг. Эмма громко кричала, подзывая своих охранников. Натасканные псы вернулись, глухо ворча, рычали, описывая круги вокруг хозяйки. В неглубокой лощине, за буреломом, Эмма заметила убегающее лохматое существо. В растрепанных темных волосах застряли шишки и хвоя, от плаща из плохо выделанных шкур даже сюда долетала вонь. Неудивительно, что псы приняли ее за зверя.

– О небо! Кто это еще? – удивилась Эмма.

Бальдерик на всякий случай сделал жест, предохраняющий от темных сил.

– Это Ута. Люди говорят, что она ведьма.

– Бр-р… – Эмма передернула плечами. – Кто только не водится в здешних лесах!

Бальдерик тут же стал рассказывать, что Ута появилась в окрестностях несколько лет назад и хоть сторонилась людей, но была безвредной. Даже полезной. Женщины порой ходили к ней – кто вытравить плод, кто за приворотным зельем.

Но через несколько дней Эмма сама познакомилась с местной ведьмой. Как-то на закате, когда Эмма сидела на галерейке за прялкой, с которой должно было сойти одеяльце для будущего ребенка, она услышала какой-то шум за оградой, а работники, пилившие дрова на хозяйственные постройки, замерли, уставившись на что-то в проеме открытых ворот. И тогда Эмма увидела лохматое, озирающееся по сторонам существо, в котором сразу узнала виденную недавно колдунью. Следом бежали мальчишки, улюлюкали, даже кидали камни. Когда Эмма прикрикнула на них, они отстали, а Ута, заслышав ее голос, сразу засеменила к ней. Сказала, глядя исподлобья:

– Не поможешь ли ты мне?

И она протянула руку, темную и раздувшуюся от нарыва.

Эмма отложила работу и взглянула на женщину. Маленькая, сморщенная, худая – острые скулы сейчас словно прорвут кожу над впавшими щеками. Но торчавшие в разные стороны колтуны бурых волос – без единой седой пряди; бог весть сколько ей лет. В темных глазах страх затравленного зверя, кажется, одно резкое движение – и она бросится прочь, умчится в свое убежище под корягами. И воняло от нее ужасно.

Руку пришлось вскрыть от локтя до запястья. Очистить и, чтобы уменьшить боль, приложить примочки из белладонны и коры дуба. Продолжалось это довольно долго, и за все время Ута не издала ни звука, только лицо ее под слоем грязи стало совсем бескровным. Когда она уже с перевязанной рукой сидела с отрешенным видом, чуть покачиваясь, Эмма, чтобы отвлечь ее от боли, стала разговаривать с ней, задавать вопросы. Нехорошо, когда человек так сосредоточен на своих муках.

– Почему ты пришла ко мне, а не в монастырь? Там ведь есть лекарь.

– Да, я знаю, – спокойно ответила Ута. – Толстяк Иммон. Может, он и в самом деле лекарь, но я не люблю длиннополых попов, разрушающих старые алтари наших предков. И презираю их молитвы.

Богохульные речи. Эмма нахмурилась.

– Ну а я? Я ведь тоже христианка и часто молюсь. И все же ты выбрала меня?

Впервые Ута перевела на нее взгляд.

– Весть идет – в долину Белого Колодца упала звезда. Люди видели ее свет на небе – и появилась ты.

– Ну нет, – засмеялась молодая женщина. – Спроси кого угодно, я прибыла еще до того, как появилась комета.

Но Ута словно ничего этого не слышала.

– Ветер несет по ветвям деревьев весть, птицы разносят ее по небу, даже вода в ручьях умеет рассказывать. И я знаю, что в глуши Арденнского леса появилась звезда – женщина столь прекрасная, что даже лесные феи и девы попрятались, стыдясь того, что никто уже не назовет их красивейшими.

Она говорила, как когда-то известный Эмме друид Мервин. Она невольно заслушалась, немного зачарованная и довольная столь необычной похвалой.

– Разве может беременная женщина соперничать с легкими лесными духами?

– Может, еще как! Ее материнство – то, что несет ей счастье. Это я вижу сейчас. Тебе никогда не придет желание избавиться от ребенка, обронить его в очаг или завалить каменьями. Даже если ты будешь голодать. А значит, силы добра в тебе главенствуют над мраком, обступающим смертного. И эта доброта, как звезда, сияет в тебе и отгоняет все темное, что хочет протянуть к тебе руки.

– Ну, – невольно фыркнула Эмма, – раньше меня мало кто мог бы назвать доброй.

Ута уже поднялась и пошла к выходу. Эмма хотела ее остановить, уж лучше той переночевать в усадьбе, чтобы она могла еще раз перевязать рану.

– Не стоит, – хмуро оглядываясь, жалась к двери колдунья. – Я сама кое-что смыслю. Будь это левая рука, могла бы обойтись и сама.

Эмма различила раздражение в голосе. Что ж, она больше не станет ее уговаривать. Не такое уж и счастье вдыхать в себя вонь лесной ведьмы. Пусть уходит, ибо она не такая уж и добрая, как говорит Ута. Но, задержавшись в дверях, Ута проговорила, словно прочитав ее мысли:

– Ты была очень добра со мной. А Ута никогда ничего не забывает.

Эмма, захваченная новыми заботами, вскоре выбросила из головы странную лесную гостью. Ей приходилось заново вспоминать все, чему учили ее еще в монастыре Гилария-в-Лесу: ткать, делать сыр, доить коров, топить сало на свечи, красить ткани. Теперь Эмма передвигалась тяжело, часто уставала, но тем не менее ей словно хотелось доказать себе, что любая работа ей по силам.

Праздник летнего солнцестояния, о котором говорила вся округа с первых летних дней, выдался холодным. Но это мало кого разочаровало: во-первых, тех, кто хотел натешиться запретной любовью, это не остановило, а во-вторых, люди всерьез стали опасаться засухи. С последней майской грозы не выпало ни одной капли дождя, даже ручей в долине обмелел. Лесные жители жаловались, что лес уродил мало орехов и желудей и нечем будет кормить скотину. Трава на склонах пожухла и высохла. Люди стали опасаться пожаров. И хотя в день летнего солнцестояния они катили с горки прочь от селения зажженные колеса, чтобы отвести угрозу пожара, страх по-прежнему гнездился в их умах: если и дальше так продолжится, то голод неминуем.

У Эммы же были другие заботы. Ее ребенок и усадьба. Она уже придала ей божеский вид, даже окошки, обычные отверстия в стене, закрываемые в ненастные дни толстой шкурой, теперь прикрывали кованые решетки со вставленными кусочками прозрачного горного хрусталя. От этого в доме сразу стало светлее, он приобрел какой-то благородный вид. Даже управитель Вазо нашел, что так лучше. Теперь, когда он стал калекой, его спесь поубавилась, он заискивал перед Эммой, старался ей помогать, по-видимому, опасаясь, что новая госпожа может лишить должности калеку, а ему в таком состоянии в селении не прожить. Поэтому он с охотой работал, резал по дереву, затачивал ножки скамеек. Даже люльку для ее будущего ребенка смастерил, всю изукрасил затейливым резным орнаментом.

– Обойдемся и без Видегунда, – хитро подмигнул он Эмме, зная, что она огорчена, что так и не смогла связаться с этим странноватым резчиком по дереву.

У Эммы теперь была новая забота. Она еще не забыла, как ее донимал дым в холодное время, и ей хотелось устроить над открытым очагом в центре помещения железную вытяжку. Для этого ей надо было отправиться на рудник. Он располагался недалеко от селения, надо было лишь миновать узкий проход меж склонами, ведший в соседнюю долину.

В тот день ее сопровождал Тьерри. Эмма тяжело взобралась на деревянную колоду, а с нее – на широкую спину белого иноходца. Тьерри вел коня под уздцы и беспрестанно шутил. Эмма понимала, что Тьерри часто отлынивает от работы, прикрываясь тем, что ему необходимо помогать госпоже, но с ним всегда было весело, и она с удовольствием принимала его общество и всячески прикрывала «братца» перед аббатом Седулием.

Они миновали узкий скалистый коридор и оказались в болотистой низине среди скал. Растительность здесь имела бурый мрачный цвет, да и вся округа казалась темной, мрачной. Но здесь всегда было много людей, слышались крики команд, дымили печи, и черный дым словно никогда не исчезал над болотистыми долинами. Вся земля была испещрена ямами, из которых выкапывали руду, ехать приходилось осторожно, и Тьерри умолк, весь сосредоточившись на том, чтобы безопасно провести коня по узкой тропинке.

Работники Белого Колодца копали землю, мимо сновала другая вереница людей с гружеными тачками, наполненными почвой с красноватой рудой. Тут же еще несколько человек, в основном женщины и дети-подростки, стояли у наклонного желоба, куда опрокидывали содержимое тачек. Они взбалтывали протекавшую по желобу воду руками, чтобы вода уносила землю, оставляя более тяжелую руду.

В работе участвовало все население Белого Колодца: одни копали, другие выбирали комья руды, третьи разбивали их на куски. Лязг и грохот стояли вокруг неимоверные. Немного в стороне, под нависающей скалой, присланные в помощь из аббатства крестьяне деловито толкли что-то в каменных ступах тяжелыми пестами.

В этот жаркий день они были обнажены, пот оставлял влажные потоки на их темных телах. Работа на руднике считалась особенно тяжелой, и аббатские крепостные сурово косились на беспечно разгуливавшего с Эммой Тьерри.

Эмма заметила Бруно возле одной из печей, он следил за плавкой. Рядом стояли монахи-учетчики, считавшие складываемые в корзины уже готовые бруски – болванки, какие следует отправить на продажу. При виде Эммы они приветливо закивали головами. Но вид у них был невеселый. Почти все работники в этот жаркий день были полураздеты, слугам божьим приходилось потеть в своих темных шерстяных рясах.

Бруно лишь мельком покосился на Эмму и продолжал следить за работой доменных печей. Жар здесь стоял неимоверный. Под печами, сложенными из известняка, скрепленными раствором из песка и глины, на круглых, потемневших от копоти валунах, горел жаркий огонь. Несколько работников раздували его мехами. Они работали без перерыва много часов, и Эмма уже знала местную поговорку: «Лучше со сварливой бабой жить, чем железо варить». Бруно следил за их работой, отдавал команды: нельзя было и слишком распалить огонь или сделать его слабым – тогда пропадет вся работа.

Эмма с невольным уважением глядела на старосту. Как и все, он был полураздет, лишь в кожаном переднике, надетом на сильное мускулистое тело. Длинные волосы стянуты ремешком, коротко подрезанная борода завилась от жара. Бруно осторожно ощупал печь, втянул ноздрями воздух. Под двумя печами велел продолжать работу, третью приказал разбивать. Железо поспело.

Большими клещами, задыхаясь от жара, он вытащил темно-коричневый ноздреватый кусок из общей массы – крицу. В дело сразу вступили кузнецы, стали проковывать крицу, пока она не остыла. Только теперь Бруно повернулся к Эмме, подошел, вытирая руки о передник. И Эмму, как всегда, повергло в дрожь ощущение мощи, исходящей от старосты, – столь же явственной, как капельки пота у него на плечах. Она отвела взгляд, стала говорить, зачем прибыла. Говорила спокойно, не выдавая волнения.

Он слушал с обычным мрачноватым выражением лица. Только и сказал: «Сделаю».

Эмма вдруг заметила, что Бруно не сводит взгляда с Тьерри.

– А что делает здесь этот бездельник?

Парень глядел на него с вызовом, белозубо улыбаясь.

– Госпожа пожелала, чтобы я сопровождал ее. Нам хорошо вместе, не так ли, сударыня?

Эмма заволновалась. Взгляд, которым глядел на ее «братца» Бруно, не предвещал ничего хорошего, а Тьерри словно специально провоцировал старосту.

– Я уже говорил с преподобным Седулием, чтобы он прислал тебя на рудник. Людей и так не хватает.

– Боже упаси, Бруно. Я ведь тут только все испорчу. Здесь самое дело для тебя. Я же могу только полюбоваться со стороны, понаблюдать, как ты потеешь и покрываешься сажей у огня.

– Тьерри! – возмущенно воскликнула Эмма, но было поздно.

Бруно одним скачком оказался подле юноши, схватил его за горло огромными, как клещи, руками.

– О, Пречистая! Да разнимите же их! – кричала Эмма, цепляясь за гриву заволновавшегося коня.

Никто не тронулся с места. Работа остановилась, все с интересом наблюдали за происходящим. Знали, что меж этими двумя из-за прекрасной хозяйки Белого Колодца давно идет соперничество, и сейчас все ожидали, чем же оно закончится. Люди из Белого Колодца даже стали подзадоривать своего старосту выкриками.

– Бруно, прекрати! – требовала Эмма.

Тот словно и не заметил окрика. С холодной яростью душил Тьерри, наблюдая, как потемнело у того лицо. Тьерри безуспешно старался разнять сжимавшие его горло пальцы. А потом, неожиданно собрав последние силы, хлопнул старосту по ушам. Тот резко отшатнулся, хватаясь за голову, зарычал сдавленно, весь согнулся от боли. Тьерри все еще тяжело дышал, массируя горло, потом неожиданно шагнул вперед, резким выпадом ноги опрокинул Бруно на землю. Потом еще раз ударил. Казалось невероятным, что он мог свалить такого богатыря, но тем не менее он побеждал. И теперь люди из селения Святой Губерт весело кричали, свистели, улюлюкали.

Эмме пришлось остановить Тьерри. Но тот опомнился и сам, когда Бруно, все еще мотая головой и задыхаясь, стал делать попытки встать. Видимо, понял, что пора отступить. Резко отскочил в сторону, побежал. И опять сторонники старосты провожали его криками и свистом.

Бруно, казалось, готов был кинуться вдогонку, но удерживало чувство долга. Из-за этого происшествия работа на руднике совсем остановилась. Он стал кричать, отдавать приказы. На Эмму глядел исподлобья.

– Клянусь всеми духами этой земли – я убью этого выродка!

Эмму прошиб озноб. В словах Бруно было столько ненависти, что она испугалась, что он не преминет выполнить свою угрозу. Если Тьерри не возьмет под защиту Седулий. Надо будет переговорить с настоятелем. Он один имел влияние на Бруно.

Тьерри она нашла в проходе из долины рудника. Он ожидал ее, сидя на выступе скалы. Что-то сказал, но она не разобрала слов. Горло Тьерри опухло, каждое слово вызывало гримасу сдерживаемой боли.

– Едем, я приготовлю тебе полоскание.

Уже в усадьбе, ухаживая за Тьерри, она рассказала ему об угрозе старосты. И когда юноша, как всегда, стал отшучиваться, накричала на него, сказала, чтобы он не смел более приезжать к ней, ибо отныне в Белом Колодце она ему не заступник.

– Бруно разгневан, и он сильнее тебя.

– Но все же сегодня я победил его! – кипятился Тьерри.

– Бруно поклялся убить тебя. А мне бы этого не хотелось.

Тьерри замер на полуслове, поглядел на Эмму так нежно, что она смутилась.

– О, госпожа, если я буду знать, что хоть одна слезинка прольется из этих прекрасных глаз, – мне и смерть будет не страшна. – Его глаза так и лучились обожанием.

Эмма смущенно взлохматила ему волосы.

– Лучше я буду приезжать к тебе в Святой Губерт, и мы будем вместе смеяться. А Бруно… Он опасен и очень силен. Ты ведь слышал, что он в одиночку заломил медведя. И видел шрамы у него на спине и на лбу.

Тьерри вдруг весело расхохотался.

– Ну, насчет спины не знаю, а на лбу у него отметины явно не от медвежьих лап.

И он поведал Эмме забавный случай, когда Бруно гостил в монастыре и изрядно перепил с братом Бертином. Бертин – монастырский скотник, и в тот день ему надо было заколоть барана. И вот, после очередного ковша медовухи, они отправились в хлев. Бруно вызвался помочь, велел Бертину держать барана, а сам резанул тесаком. Но, видимо, медовуха сделала его неловким, удар пришелся вкривь и только ранил скотину. Баран вырвался, обрызгав неудачных забойщиков фонтаном крови. Дверь они за собой не прикрыли, и обезумевшее животное выскочило наружу. За ним – Бертин, а следом – Бруно, все еще с окровавленным тесаком. А в это время монастырский лекарь Иммон копал грядки за стеной монастыря. Возясь с землей, он как-то не заметил проскочившего барана, но когда следом пробежал окровавленный Бертин, решил, что стряслось что-то ужасное. А тут появился Бруно с тесаком. И тогда толстяк Иммон подумал, что после хмельной медовухи Бруно впал в буйство и напал на Бертина. Отважный лекарь выскочил наперерез Бруно и со всей силы огрел его лопатой по темени. Сам же выхаживал его потом.

Эмма весело смеялась, слушая Тьерри, но затем настояла, чтобы он ушел.

– Вы приедете ко мне? Или малыш, которого вы носите под сердцем, задержит вас в Белом Колодце?

Она пообещала, хотя знала, что лжет. Теперь ей все сложнее было отправляться в путь. Спина ее начинала от долгого пути болеть, ноги затекали. Нет, видимо, ей придется просто передавать Тьерри весточки через монахов. Хотя она и будет скучать по «братцу».

В августе Седулий отправился продавать железо в Льеж, а вернувшись, привез гораздо меньше, чем обычно, муки. Из-за засухи и грозившего неурожая цены на хлеб необычайно возросли. Теперь вся надежда была на лес – основной кормилец арденнских жителей. Люди помногу охотились, а женщины коптили мясо, зная, что каждая прокопченная тушка спасет в голодные дни зимы чью-то жизнь.

Дни стояли необычайно жаркие. Ветер, порой врывающийся в долины, походил на раскаленное дыхание плавильной печи. Трава совсем выгорела и пожелтела, а ручей обмелел, и из него исчезла рыба. Зато в горах из подземных родников по-прежнему била вода и в диких озерах среди леса плескалась форель. Теперь женщины каждый день уходили в лес, ловили рыбу и коптили ее там же, а потом возвращались в селение, истекая потом под тяжестью ноши. Но все же коптить рыбу в лесу, где было заметно прохладнее, было предпочтительней, чем в опаленной солнцем долине.

Однажды, когда стоял полуденный зной, Эмма мыла в доме терновые ягоды для наливки. Ей помогала младшая дочь хозяев десятилетняя Обрея. Больше в доме никого не было – Ренула ушла к лесному озеру коптить рыбу, Бальдерик и старшая хозяйская дочь Рустика были отправлены помогать на руднике, а Вазо… Эмма порой прислушивалась к стуку над головой. В этот знойный день, когда жизнь в селении замерла, эти звуки казались оглушающими. Но Вазо, с тех пор, как увлекся резьбой по дереву, удержу не было. Вчера он выточил деревянного конька, а сегодня вознамерился установить его на крыше. Эмма, глядя, как он, оставив костыль, карабкается на кровлю, несколько раз отговаривала его. Вот вернутся вечером мужчины, тогда и установим. Однако Вазо утверждал, что лучше его конька никто не установит. Даже палящий зной не мог его остановить.

Эмма ссыпала ягоды в чан, и они только собирались с Обреей установить его на огонь, как на улице что-то случилось. Послышался грохот, что-то упало, а затем раздались оглушительные вопли Вазо. Эмма с девочкой кинулись во двор и обнаружили голосившего возле упавшей лестницы управляющего.

– Убился! Ох, убился! – орал Вазо.

Эмма ощупала его и, кроме пары треснувших ребер, ничего смертельного не обнаружила. Вазо даже смог доковылять до ложа. Но при этом не прекращал стонать и утверждать, что, видимо, настал его смертный час.

– Умолкни! – прикрикнула на него Эмма. – Ну хочешь, я позову тебе священника, чтобы исповедаться?

У Вазо округлились глаза. Уж если и госпожа думает, что он помирает, то дела совсем скверные. Эмма рассчитывала, что если прибудет монах, то они на пару убедят управляющего, что нет ничего страшного, но теперь поняла, что совершила ошибку. Вазо рыдал в голос, слезы градом стекали ему в бороду, и он твердил, что если ему пришла пора помереть, то ему нужен священник и Ренула, ибо свои последние минуты он хочет провести со спутницей жизни.

Как Эмма его ни утихомиривала, он только расходился. Просил кликнуть к нему жену. А тут еще Обрея с перепугу начала голосить и, заливаясь слезами, льнула к отцу.

«Черт с вами, – подумала Эмма. – Придется все-таки идти на озеро за Ренулой. Далековато, конечно, не менее чем час идти. Но хоть в лесу отдохну после духоты у очага и этих воплей».

Дорогу к озеру она знала хорошо. Шла не спеша, наслаждаясь прохладным сумраком леса. Как всегда, ее охраняли псы, и она чувствовала себя спокойно. Ренулу она нашла в одиночестве. Ее тоже охранял лохматый волкодав, встретивший своих братьев радостным лаем. Поначалу Ренула заволновалась, стала высказывать Эмме, что той в ее положении не следовало отправляться так далеко.

– Если бы я осталась в усадьбе, то совсем бы сошла с ума от воплей твоего супруга и дочери. Или, того хуже, разродилась бы раньше времени. А мне еще как минимум месяц носить.

Но едва она поведала Ренуле, что случилось, как та изменилась в лице, и хотя Эмма пыталась ее успокоить, говоря, что ничего серьезного с Вазо не случилось, тут же заторопилась домой.

– Вы тут последите за рыбой, госпожа? Я ее только уложила. А я скоренько пришлю за вами кого-нибудь.

Что Ренула попросту забыла о ней, Эмма поняла, когда прошло часа два. Но не очень-то огорчилась. Она была занята делом, время летело быстро, и Эмма со снисходительной улыбкой размышляла о сильнейшей привязанности этих немолодых супругов. Хотела бы и она вот так с верным другом встретить закат своей жизни. И перед ней всплыло то живое единственное лицо, с кем она хотела бы провести всю жизнь. И тут же, в который раз, она запретила себе думать о прошлом.

Эмма следила, чтобы уголья не остывали, накладывала на решетку рыбу и покрывала ее листьями дуба и бука, чтобы задерживать дым и чтобы рыба лучше прокоптилась. В свободные минуты она просто сидела, бездельничая, расслабленная и умиротворенная, машинально поглаживая голову черной собаки, примостившейся рядом. Но вот собака подняла голову, навострила уши и напряглась. Глухо зарычала. Но тут же Эмма различила топот копыт. Ей стало не по себе. Она вскоре явственно различила звон металла. Кто бы это мог быть – одинокий всадник, крупной рысью несшийся по каменистой тропе с восточной стороны?

Эмма была наслышана о диких людях, скрывавшихся в Арденнах от закона. Но за все это время, что она жила здесь, была лишь одна стычка с ними, да и то далеко в горах, на горных пастбищах, куда пастухи на все лето выгоняли овец. Конечно, приближавшийся всадник не обязательно мог быть разбойником, но Эмма чувствовала себя особо уязвимой. У нее не было с собой никакого оружия, чтобы защищаться, только железный трезубец, которым добывали скопившуюся в озере форель. Но его и оружием-то можно было назвать лишь с натяжкой. Оставалось надеяться лишь на собак. Эти огромные преданные звери не дадут ее в обиду.

Всадник приблизился. Над низкими зарослями кустов на склоне уже блеснуло острие его копья. И тотчас собаки сорвались с места и с глухим ворчанием бросились вперед. Лай их был полон ярости. Послышалось испуганное ржание лошади, звук хлыста, и одна из собак взвизгнула. Громкий яростный крик всадника тут же сменился сочными ругательствами. Тогда Эмма поднялась и сквозь кустарник поспешила на помощь прибывшему. Или собакам, ибо, узнав голос всадника, понимала, что он достаточно ловок и безжалостен, чтобы расправиться с ее любимцами.

Псы были хорошо натасканы. Вернувшись к хозяйке, сели, еще со вздыбленными загривками. Малейший знак – и вновь кинутся на чужака.

Эмма глядела на подъезжающего Эврара.

– Благо тебе, Меченый.

– И тебе, Птичка.

Он внимательно оглядел ее.

Еще несколько дней назад, будучи в аббатстве Ставло, что не так далеко от Белого Колодца, он и не думал, что ему придется сделать крюк и посетить усадьбу в Арденнах, но неожиданно он встретил там брата Маурина и других монахов, привезших в Ставло рукописные книги, какие им заказали в аббатстве. Эврар и не собирался расспрашивать их о «дочери», но эти бенедиктинцы сами навязали ему компанию, рассказали об Эмме: как ладно она справляется с хозяйством, какая она отменная врачевательница и благородная госпожа. «Звезда» – так прозвали ее в Арденнах, и скоро у них появится маленькая Звездочка, ибо госпоже Эмме вот-вот рожать.

И тут Эврар опешил. И решил все же наведаться к Эмме. Если у нее родится дитя, то в Лотарингии появится новый принц или принцесса. Если, конечно, Эмма не понесла от этого пса Леонтия. Да, ему нужно встретиться с ней и узнать, в чем дело.

И теперь, соскочив с коня, ведя его на поводу, он не сводил с Эммы пристального взгляда. Он отметил для себя, что она не одичала в глуши, а выглядела так, словно лишь вчера покинула дворец в Реймсе. Та же горделивая осанка, достоинство в каждом движении. Одета-то, конечно, бедновато – в грубое домотканое платье ржаво-бурого цвета, но с вытканным у горла и на уровне колен темно-синим узором. Платье было свободным, но отнюдь не скрывало выступающего шаром живота Эммы. И от этого в хрупкой прелести этой девочки было что-то трогательное. Но держалась она все с тем же независимым видом, который прежде так раздражал Эврара. Даже коса, обвившая ее голову, придавала Эмме вид коронованной особы. В полумраке леса ее волосы из рыжих казались почти каштановыми. Она была несколько растрепана, легкие прядки спадали на лоб и виски. А в ушах чуть покачивались дешевые подвески – обычные стеклянные шарики, какие делают лесные стеклодувы, нанизанные на проволоку, – но в слабом полумраке леса они блестели, как алмазы.

«Звезда», – вспомнил Эврар, как называли ее местные жители. Да, эта юная мать, что стояла перед ним, с ее мудростью во взоре и горделивой осанкой, вполне могла оправдывать свое прозвище. Это была уже не та легкомысленная Птичка, с которой он познакомился несколько лет назад.