Учитель Бронте Шарлотта
– Тут закрыто, – Нечай виновато пожал плечами.
– Я щас… – прошептал мальчик, – я щас сам…
Щелкнуло огниво, махонькие искорки соскочили с кремня, но огня не появилось.
– Я сам, я щас… – бормотал он, и щелкал по кремню, – ну что же оно! Ай!
Огниво упало на пол и шумно прокатилось по камню.
– Не смотри на меня! – закричал Ероша, – не смотри!
Свет глаз отдалился – мальчик забился в угол.
Нечай снова толкнул дверь – он нисколько не боялся умереть, это не страх был, а какое-то странное возбуждение, смешанное с жалостью и любопытством. И от этого любопытства он был противен сам себе. Дверь подгнила: влажно трещала и дрожала. Нечай ударил плечом еще сильней, отошел на шаг, чтоб ударить снова, но тут кто-то с силой толкнул ее с другой стороны – она открывалась вовнутрь.
Свет вылился в комнату, как молоко из опрокинутой кринки. На пороге стояли дети – бледные и перепуганные.
– А я-то… вот дурак… – Нечай опешил, сконфузился и посмотрел на Ерошу: тот сидел в углу, обхватив голову руками и уткнувшись ею в подтянутые к подбородку колени, – ты прости меня…
Ладони мальчика странно изгибались и напоминали скрюченные птичьи лапы. Нечай подошел к ребенку, присел возле него на корточки и погладил по голове – холодное прикосновение обожгло руку.
– Ты не веришь! Ты думаешь, я нарочно, – пробормотал тот, не отрывая уродливых рук от лица.
– Я верю, – Нечай поднял его на руки, посадил на скамейку и прижал подбородок к его волосам, – верю. Это же я во всем виноват…
Мальчик вцепился в его воротник и втянул в себя его запах, прижимаясь к овчине лицом. Нечай погладил его худенькую спинку, стараясь не думать о том, есть у Ероши клыки или они исчезают, как только появляется свет, и почувствовал, что сзади к его плечу ластится чья-то щека. И через минуту дети облепили его со всех сторон, ласкались, будто котята, подставляя головы под его ладони, клали щеки ему на колени, робко дотрагивались руками до его полушубка… Они не чувствовали холода, но скучали по теплу.
Он вышел из крепости, когда день повернул к вечеру: усталый, потрепанный, дрожащий от холода. Этот холод шел изнутри, словно из Нечая вытащили что-то, высосали, выжали, как постиранную рубаху, и положили внутрь холодный камень. На улице, напротив, потеплело, и снег летел вниз не мелкими льдинками, а большими махровыми хлопьями.
В Рядке побелели крыши, снег облепил ветки деревьев, лег на заборы меховой оторочкой, засыпал дорогу, рынок, заячьими шапками упал на луковки церкви. Нечай не стал заходить домой – побоялся, что поленится выйти – и сразу направился к дому повитухи. И хотя гробовщик произвел на него впечатление человека недалекого, но расспросить ему было больше некого.
Тот встретил Нечая как будто нехотя, но на самом деле обрадовано и возбужденно: люди сторонились гробовщика, побаивались, и нелюдимость его была сродни поведению Нечая в школе – если я вам не нужен, то вы мне и подавно не нужны. Но ведь на сход гробовщик пришел, и говорил с видимым удовольствием, и Мишате с Нечаем рассказывал про оборотней охотно.
– Ну? Что надо? – он усадил Нечая за стол напротив себя, – еще что-нибудь сход придумал?
– Нет пока.
– Говорю я им – не оборотень это, и не человек. Не верят, не слушают! – недовольно покачал головой гробовщик.
– Я спросить хочу… – осторожно начал Нечай.
– Ну, спроси, – кивнул тот и преисполнился собственной значимостью.
– Ты говорил, что все про нечисть знаешь.
– Знаю, – ответил гробовщик гордо.
– А слышал ты про мертвых детей, которые в лесу заблудились, или утонули, или… Ну, ты понимаешь? Они в белых рубахах ходят…
– Знаю. Я их видел однажды, давно. Мне их мой дед показал. Дети, которых не отпели и не похоронили по христианскому обычаю, навьями делаются. В общем-то, вреда от них особого нет, даже польза. Идешь иногда через поле, и видишь круг, где трава гуще и сочней – значит, там навьи ночью хоровод водили. Пчел к цветам они приваживают. Там, где они в реке купались, кувшинки на следующий день распускаются. От них и рожь лучше растет – колосья тяжелей становятся, где они резвились. Бегают по полям – по лесам, играют себе, смеются. Беленькие такие… Я видел, как они хоровод водили. Поют тоненько так.
– То есть, ничего в них страшного нет? – спросил Нечай почти успокоено.
– Не скажи… Нечисть она нечисть и есть. Два раза в год навьи опасными делаются. В первые полнолуния после равноденствий. Осенью, перед тем как спать залечь, и весной, когда просыпаются. Они тогда ночью к жилью выходят, в окна стучат, подаяния просят. А если им не дают, то могут озлиться. Раньше в эти дни мой дед в бане стол для них накрывал. Они поедят и успокаиваются, до следующего навьего дня.
– А ты что ж? Стол не накрываешь?
– Не, мне отец Афанасий не велел. Бесовство это, говорит… Не кормить, говорит, их надо, а ловить, колом осиновым в могилу укладывать и отпевать по христианскому обычаю.
Да, представления отца Афанасия о вере явно простирались шире, чем можно прочитать в писании! Осиновый кол и христианский обычай!
– А если они на зиму не заснут, что будет?
– Что будет? – протянул задумчиво гробовщик, – не знаю… не может такого быть. Зимой другая нечисть. Летняя нечисть во плоти, а зимняя – больше духи бесплотные. Только оборотни и остаются.
– А если навьи не заснули? Отчего это может случиться?
– Не знаю. Дай подумать… Это, знаешь, такое потрясение в их мире должно быть… Я спрошу у мертвецов, на кладбище. Завтра после обеда приходи.
– Ты с ними вот так запросто говоришь?
– А что? Я с ними столько лет…
– Значит, только два раза в год? – уточнил Нечай про навий, – больше вреда никакого?
– Погоди. Я не все еще рассказал. Мне дед их когда показал, в лесу, мне это сильно понравилось, помню! Так и тянет в их хоровод! Дай, говорю, деда, я с ними поиграю! А он говорит: нельзя с ними человеку. Им живое тепло нужно, по ласке родительской они скучают. Обычного ребенка ласкаешь, он твое тепло берет, и свое тебе отдает. А у этих своего тепла нету, вот они и тянут его из живого человека.
– И… и что?
– А то. Нечисть, она нечисть и есть. Они не злые, в общем, но мертвые же… Каждый мертвец так и норовит живого мертвым сделать. Не убить, нет. Перетащить на свою сторону, уверить, что мертвому лучше, чем живому. Знаешь, что мне покойники нашептывают по ночам? У, я давно привык. Отец Афанасий говорит, что это и есть дьявольский соблазн. Шепчут, шепчут, а потом в ад утащат. Чего мне только не обещали! Но я за веру крепко держусь.
Нечай посмотрел вокруг: на пучки трав вокруг образа Николая-чудотворца, на связки чеснока, на громовые колеса на потолочных балках, на обережную вышивку рубахи. Посмотрел и кивнул гробовщику: а знает ли тот, во что верит, хотя бы приблизительно?
– Ты про навий мне говори… – улыбнулся он еле заметно, – про тепло, которое они из живых тянут.
– Да. Про навий. Так вот, сами они к людям не подходят близко: боятся. Осторожные, как звери лесные.
– А почему? Что им люди-то? Ведь они мертвые уже? – не очень-то вежливо перебил Нечай.
– Боятся. Собак боятся очень, во дворы с собаками не заходят. И людей тоже сторонятся. Навью изловить можно и в могилу уложить. Но если они понимают, что человек им зла не сделает, и если он сам к ним подойдет, то они не удержатся: станут тепло из него тянуть, пока все не вытянут. Вот и будет такой человек вроде как живой, а на самом деле на их стороне, на мертвой. За мертвецов против живых будет стоять.
Нечай грелся на печи, пока не пришли его ученики: Стенька и Федька-пес нарочно караулили Ивашку и не пускали во двор раньше времени – до ужина. Впрочем, Мишата все равно давал тому хлеба со сметаной.
Не в первый раз Нечай поймал себя на мысли, что ждет их прихода, ждет, когда закончится ужин, и мама с Полевой уберут со стола. Ему нравилось, как они морщат лбы, вспоминая слова на нужную букву, как хохочут над его картинками, как ломают перья и высовывают кончики языков, выводя на бумаге корявые строчки, как пыхтят и размазывают по лицу чернила, смахивая с глаз непослушные волосы.
– Со-ссс-на. Сссу-к, – читал Стенька с оглушительным свистом, – у со-с-ны су-к. У сосны сук! Сук у сосны! Я понял!
Да, это не фарисеи, саддукеи и иерусалимляне! Чего ж тут не понять!
– У ку-с-та с-то-ит ко-т, – медленно-медленно тянул Федька-пес, – ничего не понял…
– Прочитай еще разок, – кивал ему Нечай.
– Чего не понятно-то? – взрывался Гришка, – ко…
– Цыц, – Нечай щелкал его по лбу.
Федька читал еще раза три, все быстрей и быстрей, пока не выдавал довольно:
– Кот у куста стоит, правильно? Не люблю котов…
– На то ты и пес, чтоб котов не любить! – толкал его Стенька со смехом.
– Ну ты! Сам! – огрызался Федька – шуток он совершенно не понимал.
– О! Напишем-ка мы слово «сам», – предложил Нечай, – Надея, какие буквы нужны?
– Слово, Аз и Мыслете, – девочка не задумывалась.
Чтоб Груша не скучала, Нечай нарисовал на ее листе бумаги сосну с суком, и та быстро вывела: «Сосна», «Сук», «У сосны сук». Она очень быстро запоминала, как пишутся слова, которые можно нарисовать или показать. Но слово «сам» Нечай ей объяснить не смог.
Всю жизнь бы учить их читать, а потом умереть и остаться тут домовым…
День второй
– Хватит! Залежался! – пинает Нечая чернец-надзиратель, – поднимайся.
Рано или поздно это должно было случиться… Не век же лежать здесь больным… Нечаю кажется: еще один день, и он сможет встать нормально. Всего одного дня не хватило… Ну что монахам надо? Не все ли им равно?
– Поднимайся, или плети схлопочешь! – нетерпеливо ворчит чернец.
Нечай втягивает голову в плечи: этого он не выдержит… По тоненькой, сухой пленке, едва стянувшей раны… Он поднимается сначала на колени и берется рукой за бревенчатую стену. От слабости рука дрожит, и пальцы срываются со стены, когда он начинает вставать.
– Давай, не прикидывайся! Ты и год пролежишь, если тебя на работу не выгнать.
Это точно. Нечай бы лежал еще год, и два, и десять. Лежал бы, и никогда не вставал. Но не хватило-то всего одного дня. Он с трудом разгибает трясущиеся от напряжения колени и вспоминает о рубахе. Надо было надеть ее, пока он стоял на коленях. А теперь придется нагибаться.
Страшная мысль пробивается сквозь сон: этого не было. Так могло бы быть, но этого не было. Он трижды поднимался на ноги после кнута, и каждый раз это происходило не так! Это не прошлое, это – его настоящее! Это – на самом деле, это не во сне!
Холодный, росный рассвет встает над рудником: Нечай смотрит в июньское бело-розовое небо, тяжело переставляя ноги. Теперь он не думает о свободе, он не хочет стать птицей и улететь, не хочет бежать по полю, раскинув руки и с разлета падать в траву: мысли о свободе причиняют невыносимую боль. Не вышло. Ничего не вышло и никогда не выйдет. До самой смерти. Так может и не стоит долго мучится?
На горизонте, на фоне розового зарева рассвета, ему видится бесконечная снежная дорога. Та дорога, по которой он ускакал от погони на невзнузданном коне. И в конце ее – поджидающие его конные монахи. Те, которых там быть не могло…
Нечай проснулся, сотрясаясь от рыданий. Скоро сны поменяются местами с явью. Скоро эти четыре месяца дома начнут сниться ему по ночам, и он сам перестанет верить, что все это случилось наяву. Скоро он проснется в холодной клети под рваным армяком, надеясь нащупать под собой теплую овчину, и не найдет ее. Что есть явь? Может, теплая овчина только снится ему, а на самом деле он давно на руднике, спит и видит счастливый сон? Слезы лились из глаз, и рыдания судорогой надрывали ребра.
Он никогда не станет домовым, потому что никто не даст ему умереть дома. Никогда не будет озорничать по ночам, а днем прятаться за печкой. Он так и не доучит ребятишек. А может, не ждать, пока за ним приедут из города? Пойти, повеситься на сеновале…
– Сыночка мой, – мама поднялась на табуретку и обняла его за плечи, – что ты, сыночка?
От ее жалости Нечай лишь расплакался сильней. Он не сможет повеситься: мама этого не переживет. Если его увезут, она станет его ждать, и верить, что он опять вернется. И никогда не узнает, что с ним будет. Нечай хотел сказать, что все хорошо, но выговорил только:
– Мам… мамочка…
Она обняла его еще крепче. Гробовщик сказал, что мертвые дети скучают по родительской ласке. А он скучал? Нечай никогда не думал об этом, он, наверное, не понимал, чего ему не хватало столько лет. Но от маминых прикосновений вздрагивало сердце, и слезы из горьких превратились в сладкие, счастливые. Все это правда, все это на самом деле, наяву. И дом, и печь, и овчина, и мамины руки. Это не может быть сном.
– Спи, мой мальчик… Спи, еще очень рано… – мама целовала его волосы и расправляла их рукой, – спи, я с тобой побуду… Ничего не бойся, сыночка, все будет хорошо.
Нечай боялся заснуть: вдруг он проснется совсем не здесь? Вдруг? Он лежал, потихоньку шмыгая носом, и упивался маминой лаской, и хотел, чтоб это продолжалось целую вечность.
От снега даже в доме стало светлей. Нечай проснулся, когда рассвело, и до обеда записывал сказки и рисовал картинки к новым буквам. Писал он ровным полууставом, строчки выходили прямыми, ну точь-в-точь как в книгах. Не хватало только красных строк. Нечай подумал, что стоило бы раздобыть немного киновари, но в Рядок ее, конечно, не возил ни один купец. Надо было просить кого-нибудь, хоть бы Макара…
Мама кормила Нечая горячими блинами с медом и заглядывала в глаза, надеясь угадать, что творится у него внутри. Но Нечай совершенно успокоился и старался не думать ни о Туче Ярославиче, ни о воеводе, только прислушивался и вздрагивал от каждого непонятного звука с улицы. Мишата постукивал молотком и косо посматривал на Нечая – он так и не решился спросить, зачем его звали в усадьбу, а Нечай рассказывать не стал. Но, видно, брат и сам догадался, потому что тоже иногда напряженно смотрел в окно, словно ждал чего-то недоброго.
После обеда Нечай пошел к гробовщику, послушать, что рассказали ему его покойники, но по дороге наткнулся на старосту.
– В первый раз боярин ни копейки с меня больше не потребовал. Спасибо так спасибо! – староста улыбнулся во весь рот, – в будущем году никому больше счет не доверю, собирать оброк тебя возьму…
Нечай кивнул – ничего, значит, Туча Ярославич не сказал о воеводе… А с другой стороны, что ему за дело до Рядка и до его старосты? Он мужикам отчета давать не обязан. А может, староста с ним виделся до того, как к нему приехал Нечай?
– Мужикам я сказал, что с тобой боярин разбирается: дело нешуточное, времени требует. Да и Радей что-то присмирел. Не знаешь, чего это он?
– Понятия не имею, – усмехнулся Нечай.
– А правда, что ты Дарену у молодых бояр отбил?
Нечай пожал плечами:
– Ну, отбил – не отбил… Вернул тятеньке…
– То-то Радей тихий третий день ходит… – староста крякнул, – я думал, он ответа от Тучи Ярославича не дождется, сам к воеводе поедет. Я как услышал, что доезжачего на болоте убили, после схода как раз, думал – не даст он мне прохода, опять схода потребует. А вообще – глупость все это. Сказал же гробовщик – не человек это и не оборотень. Так что ты по лесам ночью больше не ходи. Некрас вот предлагает всем миром собраться да ночью лес прочесать.
Нечай сжал губы.
– Не надо. Не ходите… – пробормотал он.
– А что? Правду говорят, что ты чудовищ встретил, когда после схода в лес пошел?
– Да нет, так, привиделось что-то… – Нечай постарался усмехнуться непринужденно, – но в тот раз, с егерями… Не надо, только люди напрасно погибнут. Силой с ними не справится.
– А как еще? Может, крестным ходом? – серьезно спросил староста.
Нечай скривился.
– Не знаю. Подумаю. Вот сейчас с гробовщиком поговорю – он о нечисти много знает. А там посмотрим.
– Темнишь ты что-то, – староста покачал головой.
– Может, и темню… – проворчал Нечай себе под нос.
Лес прочесать… Если дети окажутся возле идола – мужики их на самом деле уложат в могилы осиновыми кольями. А если нет? Нечай вспомнил мутный свет из глаз Ероши, и между лопаток пробежали мурашки. Никому лучше от этого не будет.
Повитуха не хотела Нечая пускать, загородив собой калитку.
– Отец сегодня не в себе. Нечего его тревожить.
– Чего это он не в себе-то? – хмыкнул Нечай.
– С ним бывает такое. Уходи лучше, – вздохнула повитуха.
– Нет уж! Он меня звал сегодня после обеда.
– Как знаешь. Тебе же хуже, – она сложила губы бантиком и посторонилась, распахивая калитку.
Гробовщик сидел в красном углу, подняв ноги на лавку, и держал в одной руке образ Николая-чудотворца, а в другой – маленького деревянного божка.
– Прочь, нечистые! – шикнул он на Нечая.
– Эй, дядя… – Нечай растерялся, – это не нечистые, это я.
Гробовщик посмотрел на него пристальней.
– А! Пришел? – вскрикнул тот, – Почему навьи не заснули, хочешь знать? Мертвецы им не дают. Они и мне спать не дают. Шепчут, шепчут… Растревожил кто-то мертвецов. Глумится кто-то над мертвыми, вот они и бродят духами бесплотными. И наших, Рядковских, подняли, а бесов-то, бесов-то налетело! Вон там он должен сидеть, я их чую!
Гробовщик ткнул пальцем в притолоку. Нечай непроизвольно оглянулся, но беса не нашел.
– Не всем их видеть дано, – вздохнул старик, – я-то привык уже, они вокруг меня так и вьются. Не показываются, прячутся! И говорят-то – будто слова в голову кладут. Сколько их с кладбища за мной приволоклось – и не сосчитаешь! Кыш, нечистые!
В дом зашла повитуха, посмотрела на отца и покачала головой.
– Слышь, а отец твой вчера не слишком сильно выпил? – спросил Нечай.
– Отец капли в рот не берет. Никогда. Даже медовухи не пьет.
– А чего это он?
– Говорю же, бывает с ним такое. Осенью, обычно, или весной. С мертвецами говорить начинает. Чего это он к зиме разбушевался – не знаю. Вчера еще начал. Да пройдет скоро. Вот отец Афанасий придет, поговорит с ним, успокоит – и все пройдет.
– Глумится кто-то над мертвыми, вот навьи и не спят, – повторил гробовщик с пафосом, – скоро в Рядок придут, всех нас перережут, как волки овец! Им духи бесплотные на ухо нашепчут, они и придут. Самим-то им из могил не подняться, отпетые они, так навий пошлют мстить за поругание! А вместе с навьями бесы прилетят, в ад нас потащат.
– А ты бесов – крестным знамением, – Нечай покачал головой.
– Мало, мало крестного знамения… – зашептал гробовщик затравлено, – что б отец Афанасий не говорил – мало. Идола бы поставить на старое место… Без идола пропадет весь Рядок. Дед мой искал – не нашел, видно, бесы его под землю уволокли…
– Идола, – кивнул Нечай, – бесы.
– Надо идола поставить, иначе придут навьи – всех нас, как овец, перережут.
– Да ладно, батя, – Нечай пожал плечами, – нашел я твоего идола, давно на место поставил.
Гробовщик осклабился:
– Нашел?
Нечай кивнул.
– А не врешь?
Нечай покачал головой.
– Мой дед искал – не нашел… А ты, значит, нашел?
– А я, значит, нашел… – согласился Нечай.
– Слава Богу, – вздохнула повитуха, сидевшая у окна, – идет отец Афанасий…
Нечай решил, что на пару с Афонькой ему тут делать нечего и поспешил попрощаться. У калитки он вежливо раскланялся с попом, но тот его остановил.
– Ты, говорят, детишек грамоте учишь?
– Учу, батюшка! – ухмыльнулся Нечай.
– Ты это заканчивай. Не положено это. Чтоб всякий, кому не лень, грамоте детей учил!
– Что-то нету больше неленивых-то…
– Так, глядишь, все грамотными станут!
– А что, всем нельзя? – Нечай перешел на шепот.
– Нельзя кому попало! В монастырях-от, настоятели решают, чему и как учить, на соборе это обсуждают, а ты на этом соборе был? Откуда тебе знать, как учить нужно? И чему?
– Я в монастыре был, батюшка. Там мне показывали, как учить не нужно. А как нужно, я без собора разберусь, хорошо?
– Смотри, пожалуюсь я на тебя боярину! – Афонька погрозил ему пальцем.
– Да ты уже жаловался! – рассмеялся Нечай.
– Смейся, смейся! Зубоскальствуй! А я ему бумагу на тебя напишу. Над бумагой Туча Ярославич смеяться не станет!
– Да напиши ты ему хоть десять бумаг! – фыркнул Нечай, смеясь, и пошел со двора, не попрощавшись с Афонькой.
Вот уж точно, хуже не будет… Гробовщик, конечно, не в себе. Уж очень похож на сумасшедшего старика-раскольника на руднике, который в каждом видел антихриста. Но не сам же он придумал, что кто-то глумится над мертвыми! Кто его знает…
Нечай свернул на рынок и направился к лотку со сластями. Баба, что их продавала, на этот раз встретила его с прежней улыбкой. Интересно, кто-нибудь в Рядке покупает у нее столько леденцов, сколько Нечай?
– Ты, говорят, Дарену от оборотней спас? – спросила она, хитро улыбаясь.
– Ага, – кивнул Нечай, – налетели оборотни, словно коршуны, и все на Дарену. А тут я, откуда ни возьмись! Бегал-бегал за ними, пока всех не изловил.
– А потом? – баба раскрыла рот.
– А что потом? В пропасть сбросил. Чего там, хватаешь оборотня поперек живота, кричишь: «Во имя отца, сына и святаго духа» и в пропасть его!
– Ой, – задумалась баба, – ой, опять ты врешь все! Откуда у нас пропасти-то взяться!
– Если поискать, можно найти. Я ж нашел. На алтын мне леденчиков насыпь, – Нечай достал из кармана тряпицу.
– Да врешь! – захихикала баба, а потом заговорщицки зашептала, – а че? Дарена-то получше Косой Олены будет. Бери лучше Дарену.
– Я лучше леденчиков возьму. И два петушка.
– Петушки по полушке.
– А че так? Всегда три на деньгу давала?
– Три – на деньгу, а два – по полушке.[19]
Нечай рассмеялся:
– Ну, тогда давай три.
На рынке он зашел к Макару и попросил привезти из города киновари. Макар потребовал деньги вперед, но к субботе пообещал привезти – в городе базарным днем была пятница.
Груша всегда радовалась, если Нечай звал ее с собой: до заката оставалось часа два, и он надеялся добраться до крепости и уйти оттуда засветло.
– Ну что? Идем к твоим товарищам, – сказал он, когда они вышли со двора, и протянул ей петушок, – я вот леденчиков им купил. И нам с тобой.
Нечай засунул петушок за щеку, и Груша последовала его примеру с довольной улыбкой. Стоило им выйти в поле, как снова пошел снег, только на этот раз не было ветра, и крупные снежинки падали на землю медленно и спокойно. Груша подставляла им руки в рукавичках, разглядывала вычурный ледяной узор и смеялась над Нечаем: на его голых руках снежинки быстро превращались в капельки воды.
Лес, и без того белый, заволокло снежной мглой, и Рядок быстро скрылся из виду. Тропинку, ведущую к идолу, за ночь совсем засыпало, но Груша уверенно семенила впереди, стараясь протоптать дорожку. Она первая заметила, что около истукана кто-то стоит, испугалась, вернулась к Нечаю и взяла его за руку, показывая пальцем на полянку.
– Не бойся. Щас посмотрим, кто это тут идолопоклонник! – Нечай прижал девочку к себе и присмотрелся.
Сначала ему показалось, что перед идолом стоит девушка-Снежевинка, о которой мама рассказывала ему в детстве. Будто ходит зимой по лесам красавица в белой шубке и белой шапочке, одевает деревья инеем…
Но, приглядевшись, Нечай только усмехнулся: просто шубку и шапочку Дарены засыпало снегом. Груша смутилась и спрятала лицо в полах его полушубка, а Нечай снял мурмолку, приветствуя древнего бога.
– Здравствуй, – тихо обронила Дарена. На щеках ее с мороза горел румянец, и Нечай в который раз подумал, как она хороша!
– И тебе… – проворчал он, – не боишься одна по лесу ходить?
– Так ведь день же… – виновато ответила она.
– Тебя из Рядка средь бела дня уволокли, ночи не дожидались. И что ты тут делаешь?
– Стою просто. Разговариваю, – вздохнула она.
– С кем? С идолом? Отцу Афанасию об этом в воскресенье рассказать не забудь…
– Ты же сам меня сюда привел, – укоризненно ответила Дарена.
– Ну и привел… И что? Ты меня здесь теперь караулить будешь?
– А я тебя вовсе не караулила. Я на лесных духов хотела посмотреть. Вдруг они днем придут? Я следы их видела, но теперь их замело уже.
Нечай недовольно покачал головой – только не хватало, чтоб Дарена по следам отправилась в крепость! Хорошо, что пошел снег.
Груша осмелилась глянуть на Дарену, и та ласково ей улыбнулась:
– Здравствуй, девочка. А как тебя зовут?
Груша расплылась в улыбке и помотала головой.
– Она не слышит, – Нечай покрепче прижал ребенка к себе, – ее зовут Груша, она глухонемая. Это дочь моего брата.
Дарена присела на корточки и протянула руку, чтоб погладить Грушу по голове, и та с готовностью нырнула под ее ладонь.
– Какая ласковая девочка, – Дарена снова улыбнулась, поднимаясь на ноги, и Груша ответила ей тем же.
– И о чем же ты с идолом разговариваешь? – спросил Нечай и сунул в рот недоеденный петушок.
– Так… О разном. Он… знаешь… Он совсем не такой, как наш бог. Я когда в церковь приходила, всегда, еще когда девочкой была, мне было стыдно как-то. Будто я в чем-то виновата. А сейчас и подавно, – она потупилась, и щеки ее загорелись еще жарче.
– А девочкой-то ты чего стыдилась?
– Не знаю. Стыдилась и все. А здесь я стою, и мне так легко делается… Мне еще тогда, с тобой, тут понравилось. Он смотрит на меня, вроде строго, а на самом деле… Будто все грехи мне отпускает. Нет, будто вообще во мне греха не видит, смеется только. А ты почему в церковь не ходишь?
– Не хочу, – ответил Нечай.
– А почему не хочешь? Ты тоже себя виноватым чувствуешь?
– Неа. Душно там, – Нечай пожал плечами.
– Тебя за это кнутом били?
– С чего ты взяла? – у него сами собой передернулись плечи.
– Тятенька рассказывал. Что в городе, кто в церковь не ходит, кнутом бьют и в монастырь отправляют.
– Ну, считай, за это… – пробормотал он.
– И в монастырь отправили? – она широко распахнула глаза.
Нечаю вовсе не нравились ее вопросы: завтра о его ответах узнает весь Рядок. А впрочем, если он и не ответит, Рядок за него ответы додумает.
– Ты… ты лучше скажи, ты про идола никому не рассказывала?
– Нет. А что, нельзя?
Читать бесплатно другие книги:
