Перерождение (история болезни). Книга первая. Восьмидесятые годы – 1992 год Кириллов Михаил

В 1933 г. в Ленинграде на Петроградской стороне родился я

С 1934 г. семья – в Москве. Отец – начальник производства артиллерийского завода, расположенного рядом с гигантом «Серп и молот» в Лефортове. Там до самой Заставы Ильича стояли заводы. Жили в бараках, среди узкоколеек, кранов. До сих пор слышу заводские гудки. Охрана на проходных была строгой. Дисциплина. Рабочие отца любили. Помню заводские запахи – теплого металла, стружки, машинного, масла…Там же, в Лефортово, родился и брат Саша.

Отец умер в 1976 г., двух лет не дожив до полувекового срока своего членства в партии. Эта память, безусловно, формировала мое мировоззрение.

В пионеры вступил в 1943 г., в день смерти Ленина, уже вернувшись из эвакуации. Помню, как, несмотря на мороз, шел через Горбатый мост на шоссе Энтузиастов, расстегнув пальто, так, чтобы все видели мой красный галстук. В комсомоле – с 1947 г. Помню, как в день смерти Сталина (я тогда учился в Военно– медицинской академии им. С. М. Кирова в Ленинграде) плакали преподаватели-фронтовики. В партии с 1958 г. Тогда я был врачом парашютно-десантного полка в Рязани той тогда еще славной дивизии, которая под руководством Лебедя только что отчаянно «защищала» Белый дом.

Событием был 20-й съезд партии. Болела душа, когда был разоблачен культ личности Сталина и факты уничтожения им своих соратников, хотя бы и в интересах сохранения единства руководства страной. «Абсцесс» был вскрыт правильно, но кому-то нужно было размазать гной, и это имело отрицательные последствия.

Кроме отца, у меня были замечательные учителя. Первой среди них была Алевтина Алексеевна Житникова – завуч Шереметьевской средней школы Московской области, которую я окончил в 1950 г. Приведу строки из ее писем.

От 1951 г.: «…поговорим о жизни. У нас, учителей, она тесно связана с жизнью школьников. Не может работать чиновник и на другой работе. Вот будете врачом и поймете меня, и сами будете волноваться и переживать, когда будет тяжело болен кто-либо из Ваших пациентов (мне было 18, а она обращалась ко мне на «вы»). …Всю зиму мы, учителя, отбираем по зернышку… Везде – поэзия труда. Вы говорите, что из-за занятости у меня нет личной жизни. Нет, большая личная жизнь, долгая и красочная.

30-е годы. Первая прибавка зарплаты учителям. Я среди приглашенных в ЦК. Выступали М. И. Калинин, Н. С. Хрущев. А после концерт. Пел и Козловский, и столько, сколько мы хотели. Романсы прерываются «Каховкой». Родная песня, радость на душе, и казалось, что я не одна, а с коллективом школы и с этим коллективом надо работать, работать, живя этой работой… На демонстрации шли сомкнутыми рядами. Наша колонна – вторая к Сталину, к Мавзолею. Пройдешь Красную площадь и понимаешь, как мало удалось сделать и что надо работать больше и лучше.

Вот после нескольких лет работы в Москве я поднимаюсь на сцену Большого театра и в числе 160 человек из 16 тысяч получаю награду за хорошую, честную работу. Вот встреча с Крупской на съезде учителей…

Годы войны. Урал. Дочь работает в шахте, начальником смены. Зять на войне. Внучка на руках. И школа тут же, не могла же я ее бросить. 56 градусов мороза – закутаю внучку… и везу в школу, а там от своих 400 г хлеба отдам 150 технической служащей, она ее подержит, а я дам уроки и снова домой.

Вот видите, все время личная жизнь переплетается со всей этой жизнью школьной, и не знаешь, где кончается одна и начинается другая. И дороги эти чужие ребята, как свои. Жизнь прекрасна! Только честно прожить ее надо. Радость труда, радость других людей, для которых ты что-нибудь сделал, только углубляют личную жизнь. И знаете, когда я получила характеристику, что показала себя честным, энергичным и инициативным работником, я обрадовалась более всего слову «честным».

И еще ее строки спустя 26 лет, от 1977 г. «Шестьдесят лет не порывать со школой – такова моя счастливая судьба. Получить высшее образование до революции не было возможности. Я жила и учительствовала тогда в Вышнем Волочке. 2-й Московский университет (тогда их было два) принял на себя громадную работу по заочному обучению учителей. Время было тяжелое: безработица и биржа труда. На факультете общей методики нас собралось 35 чел. В Вышнем Волочке нам часто по 3 мес. не платили зарплату. А мы работали, отдавая все силы школам.

Помню Ленинские дни в конце 20-х годов. Стояли страшные морозы. Приехали на Красную площадь. Громадная очередь. Она тихо и безостановочно текла и текла. Ей не видно было конца. Нас остановили против Мавзолея. Оттуда подошел военный и сказал: «Мы вас ждем». Дал знать охране, очередь была приостановлена и, переживая всю значимость происходящего, мы вошли в Мавзолей. Простые учителя начальных классов и такой почёт и уважение, а главное – сердечность. А потом нас повезли в дом Пашкова (теперь это окончание библиотеки Ленина). Объяснили, что сегодня собираются самые близкие люди Владимира Ильича, что будет Надежда Константиновна. Она пришла со старыми большевичками. Начали собрание просто, без всякого президиума. Тепло и радостно было на душе: «Мы – тоже из самых близких людей Ильичу». Проникновенно говорили о его революционной работе, его человечности, о простоте его жизни, о предвидении им будущего в каждом вопросе, о народном образовании и взглядах на него Ильича. Надежда Константиновна говорила, что Ленин завещал поднять учителя на такую высоту, на которой он ранее никогда не стоял. Говорила, что знает о тяжелых условиях работы начальных школ, о борьбе с неграмотностью. Учитель нужен, причем не только как учитель, но и как организатор… Мы забыли, что нам трудно, строили планы, а назавтра снова лекции и зачеты. Это был счастливейший день моей жизни.

Уже около 20 лет на пенсии, но вызывают снова и снова. Вспомнишь: нет учителя! и пойдешь на уроки. Так надо, ты нужна».

Эту наивную искренность честного человека и учителя – советского учителя – нельзя оболгать даже с позиций современной осведомленности. Дело ведь не в объеме и точности знания, а в объеме честности. Сопоставление с эталоном – научный метод. Хорошо, что у нас с вами есть такая возможность.

Как помогают эти письма! Сразу становится ясно, где моя духовная родина. Последний раз я посетил мою старую учительницу в поселке Шереметьевка, что рядом с Хлебниково под Москвой, в 1982 г., когда ей было 87 лет. Она еще хорошо держалась… Беспартийный большевик, она воспитала нас такими, что радостной энергии юности нам хватит на всю жизнь, какой бы сложной она ни оказалась. «И если в трудное время, – писал я тогда, – у меня останется в запасе только она – моя старая учительница, я смогу долго продержаться». Кажется, такое время пришло.

Конечно, в жизни было все. Я помню, как в 1941 г. в деревне в Челябинской области, где нас, эвакуированных из Москвы, разместили, были такие, что радовались успехам немцев; помню «дело врачей» с разгулом антисемитизма; помню стукачей…

Многие меня считали демократом в период застоя. Видимо, за естественную близость к простым людям. Верно, при коммунистах я был демократом, а уж при «демокрадах» Бог велит оставаться коммунистом.

Наверное, можно оценивать происшедшее в стране и иначе. Доверие к КПСС у многих иссякло гораздо раньше, чем у меня, и раньше, чем произошел провал выступления ГКЧП. У многих и у общества в целом накопились большие претензии к зажиревшему руководству партии и страны. Но для части этих людей происходящее сейчас представляется лишь сменой руководства, но не ликвидацией Советской власти как таковой. И поэтому, им кажется, можно отмолчаться. Но я думаю, что дело гораздо хуже. Им еще придется убедиться в том, что намерения Ельцина более крутые и что происходящее – контрреволюция.

4 сентября 1991 г. Последнее собрание парторганизации. Зал полон. Сидим тесно. Единственный вопрос: как распорядиться партийной кассой. Решили выплатить освобожденному секретарю денежное содержание за сентябрь (он увольняется из армии), купить телевизор для дежурного по штабу (все равно все, кто дежурит, члены распускаемой организации), а оставшиеся деньги перевести на счет подшефного детского дома…

Воцарилось молчание. Было как-то странно – не по собственной воле, без боя, без публичной оценки разойтись. Я попросил слова. Встал и сказал: «Воспринимаю происходящее как произвол. У них ничего не выйдет. Нельзя запретить коммунистические идеалы, они вечны. Нельзя запретить единомыслие, а это значит, неизбежно возникновение новой партии, сольются силы – восстановится коммунистическое движение. Почему кто-то должен руководить мной?! Я сам себе – партия, сам себе ЦК и, даже если останусь один, буду действовать, как меня учил отец-коммунист». Сказав, сел. Зал молчит. В тишине кто-то негромко произнес: «Подпольщик…». Больше выступлений не было. Организация, состоявшая, как оказалось, из очень разных людей, умерла.

В душе остался осадок огорчения и пришла мысль: вероятно, я последние годы был членом государственной, но отнюдь не коммунистической партии…

6 сентября. Объявили, что я в числе 6–7 офицеров факультета буду представлен к увольнению. (Произошло это несколько позже – в декабре.)

Октябрь. Жизнь потекла дальше. Хвораю. Холодно. Мысли и образы замерзают. Отравляет пресса. Левых газет нет. Пугает всеобщее бессилие. Какой-то неуправляемый распад. Нужен иммунитет от дерьма, капсула. Нужно продолжать работать для людей, не оглядываясь на «демократических» скоморохов. Сегодняшняя жизнь – инерция нормы среди нарастающего абсурда. Видение графики Гойи – люди с крысиными мордами – особенно ярко сейчас. Появились наместники. Иудушки. Скоро они продадут и своего хозяина. Мэры, префекты, наместники и жены наместников, вскоре появятся сенаторы… посреди разрухи, голода, миграции. Очень важно крепить связи родственных душ. От гражданского непризнания – к гражданскому неповиновению.

Появились и расплодились короеды. Массовое короедство. Я их еще назвал бы – кроты. Антисоветчики, оккупировавшие гласность. Грызут мертвого Ленина. Некоторые даже внешне напоминают кротов: редактор издательства, например. Такой был раньше незаметный, а теперь книгу о Столыпине выпускает. Так и растет в собственных глазах. Эти трансформируются не по дням, а по часам.

Сейчас, как в первые месяцы Великой Отечественной войны в Москве, кто-то ночует в цехах у станков, не ест, не пьет, а кто-то расхищает добро, намыливается в безопасные края, ждет новую власть.

Ноябрь. Дрейф политических взглядов: от появления сомнений и смятения до полной измены самому себе. Удивительно бывает: а был ли этот человек личностью? Это по– видимому о Собчаке было написано в «Огоньке»: «Некоторые скачут из постели в постель и всякий раз кричат – ну наконец-то настоящая любовь!» А может быть, о Травкине.

Родственник в Москве «подвинулся» от благородного «демократа» (ранний Ельцин) до сторонника черной сотни. Только бы не коммунисты! «Вам не понять народ, но это даже не ваша вина, а беда», – поучительно говорит он, подвыпив и чувствуя себя почти прокурором. Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке.

Есть и оправдывающие и оправдывающиеся: «Должны быть и бедные и богатые. Кому что. Бедность не порок, но и богатство не порок», «Надоело нищенствовать» (что верно то верно), «При чем здесь коммунист, просто – порядочный человек», «Я не могу быть в ответе за то, что вокруг меня, меня интересует только моя семья» и т. д. Мещане. Обыватели. На них Ельцин долго будет ездить во власти.

6 ноября 1991 г. Письмо из Рязани – от братьев.

«Очень переживаем, что творится с нашей Родиной. Сплошной идиотизм. Эти самозванные депутаты-демократы спешат вытравить идею коммунистическую с корнем. Ходили на торжественное собрание, посвященное Октябрю. Организовано Движение «За коммунистическое возрождение». Тяжело было смотреть: 200 ветеранов войны и труда, молодежи нет. Завтра идем на демонстрацию от площади Победы до площади Ленина, там пройдет митинг совместно с «Объединенным фронтом трудящихся». Власти велели: «без ограничения движения транспорта» – вот как. Только что передали по радио: Ельцин запретил партию».

Декабрь. Жизнь в вузе меняется. Меняются не только люди, но и установки. Сделал доклад на учебно-методической конференции «Особенности деятельности вузов в новых условиях экономической и политической жизни». Сделал попытку отстаивания марксистских взглядов в этих новых условиях и понял, что это все-таки форма борьбы. Привожу некоторые тезисы:

«Департизация, а именно – отказ от шаблонов, догм, лозунгов, обязаловки, ложного представления об идеологической дисциплине, от низкопробности директивных требований и указаний, по-видимому положительно скажется на процессе преподавания. Однако отказ от положений диалектического материализма, методологии исторического анализа, стыдливое упоминание о марксистско-ленинском учении, отказ от критических комментариев фактов издевательства над социалистическими ценностями – обедняют не только диагностический, но и любой процесс познания, разрывают реальную историческую основу развития науки, делают педагога молчаливым соглашателем с сомнительными ценностями современной «демократической революции».

«Введение новых экономических условий потребует пересмотра основ общественных отношений вуза и его учебных баз и перехода к рыночно-арендным связям. Это может привести к экономическому диктату главных врачей – хозяев… Очевиден рост стоимости научно-диагностической аппаратуры и ее ремонта. В условиях дефицита снабжения и амортизации старой аппаратуры возможна постепенная ликвидация материальной базы для научно-исследовательской работы. В связи с этим необходимо экономическое обоснование планирования НИР. Назревает вопрос и об экономической основе подготовки и использования молодых специалистов».

Входят в жизнь новые термины и стоящие за ними жесткие условия ринга для миллионов. Главный термин – рынок.

Декабрь. Прочел в «Правде», которая вновь стала выходить, предложение поддержать Музей В. И. Ленина в Москве и перевел на указанный счет небольшую сумму. Хоть какая-то возможность участия в нашем общем деле.

Декабрь. Письмо из Ленинграда от сослуживца по Военно-медицинской академии. «Наша петербуржская жизнь прескверная. Очереди за хлебом, колбасой, яйцами, молоком, мясом – нескончаемые. Сейчас Питер не работает, а весь стоит в очередях. Я как-то не чувствовал этого раньше и практически не участвовал в ведении хозяйства. При невзыскательности всех членов семьи обходились раньше без особых проблем. Сейчас жена сетует, что ничего нельзя достать, холодильник пустой, да и зарплаты едва хватает на питание. Это весьма прискорбно и унизительно… Академия находится в застое».

Только одного и добились: переименования Ленинграда в Санкт-Петербург (господа Басилашвили, Салей, Куркова, Собчак и др.). Зато как «опустили» петербуржцев буквально за 4 месяца своего правления, как будто война прошла.

Декабрь. Сообщили о возобновлении деятельности КПРФ, вот-вот должно состояться решение Конституционного суда на этот счет.

Горбачев пытается что-то изображать из себя, играя на заработанной им привязанности Запада. Но выглядит «отец нового мышления» как аденомщик, утративший способность мочиться. Жалкая течь.

Беловежская пуща. Заговор расчленения живого тела СССР. Рубка мяса на крупные куски началась. Мясники известны.

Из письма друга (Москва, Солнцево): «….Уж очень унылая и неприятная картина завершает 1991 г. Улыбаются только руководители, а остальным не до улыбок и веселья. Несомненно, что крах охватил все стороны жизни. Даже теоретические основы нашего государства развенчаны в пух и прах… Люди вынуждены терпеть этот бардак, надеясь на новые успехи, обещанные теперь уже к 1993 г.».

Раздвоенность. Обычная жизнь, из которой не вырвешься, и порождаемый ею же протест. Негативизм, неудовлетворенность, нетерпимость. Разрыв с прежними друзьями. Непрощение. Дефицит радости. Стремление уйти, обособиться, спрятаться. И, напротив, радость от общения с редкими единомышленниками, радость забвения реальности, всполохи единения на митингах, уверенности, торжества, отвоеванного успеха. Нужно объединяться: дерево с одиноким корнем – гибнет.

Многие все происходящее воспринимают легче. А мне тяжело. Многое отнято: Родина, духовные ценности, уважение к памяти о прошлом, возможность самоотверженно работать, ощущение мечты и обеспеченность ее выполнения, заработанная безопасность для детей и внуков. Отняты книги, на которые ушли годы. К этому добавляется отход друзей и родных по разным причинам, может быть, оттого, что они не были выслушаны. Конечно, нужно больше слушать людей, не спешить ставить политические «диагнозы», вдумываться в противоречия.

Жизнь еще бурлит и еще чего-то требует. Но это все не то.

Общая тенденция развала государства и его финиш просматриваются уже сейчас. Иногда кажется, что это замедленная катастрофа на гонках: беспорядочное движение, неуправляемость, отлетают крылья, колеса, обшивка, вылезают кишки… Зрители есть, но не более.

21 декабря ложусь в госпиталь на обследование в связи с объявленным увольнением.

По недосмотру все еще выходит в эфир передача «Встреча с песней». Ведет ее Виктор Татарский. «Словно замерло всё до рассвета, дверь не скрипнет, не вспыхнет огонь, только слышно – на улице где-то одинокая бродит гармонь…» Это – наша школьная песня. Бродили целым классом по поселку Шереметьевка, девчат провожали и пели…

Как услышу – за душу берет

Конец декабря. Очередь за молоком в 120 человек. Всё, в том числе молоко, подорожало. Очередь – школа социального воспитания. Мужики-рабочие говорят: «Пар из людей выпустили, теперь ярмо можно вешать». Встают заводы. Денег у людей нет. Но не у всех – плодятся ларьки. Социальная пропасть растет.

Конец декабря. Из письма однополчанина – подполковника в отставке В. М. Головина, моего старшего врача в Рязанском парашютно-десантном полку в далекие пятидесятые годы.

«Хочется перенести все тяготы жизни, а когда они кончатся – одному Богу известно. За несчастными 200 граммами сливочного масла и 150 граммами растительного объездишь полгорода и, если найдешь, простоишь минимум 3 часа. Мясо в лучшем случае отоваришь птицей. Сахару в ноябре и декабре дали по талонам по 1,5 кг. Частые перебои с хлебом, за молоком приходится вставать в 6 утра и дают по 2 литра. А наши сослуживцы-фронтовики покидают этот неспокойный мир: бывший комбат Гвоздев (инфаркт), майор Куприков (инсульт). Хоронили их в один день. Дожили до ручки, что гроб надо было делать, где удастся, хорони хоть по-фронтовому».

Как изменился тон писем, обрыв какой-то в душах людей. И в Питере, и в Москве, и b Рязани – один и тот же стон. А ведь это все люди с высшим образованием, составлявшие гордость и основу нашего, советского общества. За 4–5 месяцев довести до такой нищеты и унижения. И без зазрения совести валят на 70 лет Советской власти.

30.12 – 1.01.1992 г. Все сферы жизни противоречивы. Столько всего, что, когда принимаешься за работу, не знаешь, с чего начать. Все переменилось за эти полгода. В душе складывается своеобразная «революционная ситуация» – нынешние верхи руководить мной не могут, а я не могу жить по их рецепту.

Грядет новый, 1992, год, но будет ли он годом перемен добрых – не уверен. Тем не менее, встретили мы его по-старому и по-доброму, с елкой, с рюмкой прекрасного вина, привезенного из Крыма еще 3 года назад. Звонки друзей. Накануне, 31-го, были у дочери, отвезли им кое-что съестное. А сегодня едем к ним в гости. Дочь уже доцент университета.

В час ночи выглянул с лоджии: народу на проспекте полно, идут из гостей, поют, жгут бенгальские огни, курсанты из ракетного училища стреляют из ракетниц… Снежок тихо-тихо подсыпает. Это так чудесно, как на балу, когда нашлась Золушка. Может быть, это знамение или просто инстинкт самосохранения, когда надежда прорывается сквозь тоску и уныние, рожденные реальным настоящим.

4 января. В школах тоже перемены. Облоно, гороно и т. д. всегда были приказными избами идеологического фронта. Вчерашние архитекторы морального облика советского человека сегодня столь же страстно обливают грязью Горького, Фадеева, Н. Островского, формируют бизнес-классы, воспитывают из ребят не граждан великой страны, а торгашей.

5 января. Объявили реформу. Счета на сберкнижках приказали долго жить. Автор и исполнитель реформы – хрюкающий кабанчик с маленькими глазками и интеллигентскими ужимками, новый премьер-министр – некто по фамилии Гайдар. Хорошо, что великий дед никогда не узнает, что породил великое ничтожество. Время такое. Они сейчас катком пройдутся по стране.

7 января. Тихо прошло Рождество. 3 часа, будучи двухсотым, выстоял в очереди за молоком. Хорошо, подоспела жена: взяли два бидона (один для внуков). За хлебом не пойдем, вновь придется стоять.

10 января. Холодный ветер рвет облака, белье на лоджиях, бередит душу. Жизнь неуютна. В ЖЭКе беспредел шариковых. Надо привыкать. В собесе десятки людей, в основном старики, в длинном коридоре душатся к 2–3 дверям. Безвластие, безразличие, скоро через еще живых людей будут перешагивать.

Служение чему теперь? Собственному благополучию, заработку? Успеху уральца? Предприятиям воров? Обыкновенному человеку, попавшему в бедность? Только и остается, что беднякам.

Хочется поскорее сойти с тарахтящего служебного «трамвая», несущегося неизвестно куда. Я уже на подножке…

11 января. Россия превращается в страну воров и демократов с неуловимыми различиями между ними.

12 января. Что за чудный старый Новый год?! Опять за молоком стоял с 7 утра 273-м – до промерзания. Старушки разрывались между очередями за хлебом и за молоком и склоняли слово «Гайдар».

15 января. Здорово! Из Музея Ленина пришло письмо. Подпись – В. И. Бурова. Буду в Москве, нужно будет зайти, познакомиться.

20 января. Отправляют в отпуск. Последний санаторий перед увольнением. 1 февраля едем в «Архангельское». В купе на столике листовка:

«Товарищи железнодорожники! Хватит каждому сидеть по собственным норам! На ваших глазах разрушается железнодорожный транспорт, в результате чего не обеспечивается безопасность движения, ухудшаются условия труда, снижается жизненный уровень, нарушается трудовое законодательство. Мы призываем всех работников стальных магистралей к борьбе за восстановление единой сети путей сообщения в границах СССР (включая метрополитены). Мы все вместе должны встать на решительную борьбу за свои социальные права, против антинародного режима Ельцина… Вместе победим! Совет работников ж. д. транспорта».

Разговоры в купе неизбежны. Люди разные. Главное – нужно спокойно говорить о том, что ты коммунист, и при этом с уважением выслушивать собеседника. Его частный опыт, частное мнение, даже если они не подтверждают твоё, как правило, имеют свою ценность. Но это еще не значит, что твоя позиция неправильна.

Инженер с Увека (район Саратова), нефтяник, сначала вовсе не хотел слушать о коммунистах – так его когда-то обидели, и так он разуверился в руководстве. А когда разговорились, выяснилось, что и у него были радости и достижения (и изобретения, и поощрения, и рост), а главное – было сознание своего участия в общем деле. А что теперь – заколачивай деньгу, если сумеешь? Жаль все-таки того, что было. Есть над чем подумать, прежде чем «шашкой махать». Расстались, вполне достигнув «консенсуса» (слово, пришедшее из кулуаров ООН прямо в кулуары квартир). А что нам делить – наших отцов —: участников Великой Отечественной?

2 февраля. Подмосковье. Санаторий в снегу. Заснеженные липовые аллеи. Тишина. Лыжные тропы ведут за Москву-реку. Порядки в санатории чинные. Вышел на связь с родными, друзьями. Съездил в Музей Ленина и отдал взносы. Познакомился с Буровой Валентиной Ивановной. Она на 0,5 ставки в отделе писем. Чуть моложе меня, вдумчивая, обстоятельная и какая-то неунывающая. Знает московскую политическую жизнь. Рассказала о Зюганове, о членах ГКЧП, сидящих в застенке, об образовании РКРП с центром в Ленинграде, об уже возникших разногласиях с КПРФ. Упомянула о Тюлькине, об Анпилове, о газетах «Вечерний Ленинград», «Трудовая Россия». В Москве коммунисты часто собираются, и не только по случаю пикетов в защиту Музея и Мавзолея Ленина, но и просто поспорить. Это живое дело. Есть провокаторы. Музею московские власти угрожают закрытием. В.И.Бурова сказала, что денежная помощь музею очень нужна – государство сотрудникам ничего не платит, а музей по-прежнему единственный в стране – бесплатный. Как таковой парторганизации (в Музее Ленина!) нет, но что я могу рассматривать свои взносы как партийные. Луч света в темном царстве.

Походил по музею. Поразительно чисто, заботливо ухожено. Память Ильича бережется надежными людьми. У витрины «Декрет о земле» маленький вертлявый человечек доверительно бубнит проходящим мимо экскурсантам о том, что Ленин не выполнил свое обещание – не отдал крестьянам землю и что из-за этого взбунтовались и были подавлены кронштадтцы. Позже «экскурсовода» я увидел… в раздевалке, где «политзадание» он проводил с гардеробщицами. Я, глядя на них и кивнув в его сторону, сказал: «Господин ослаб, пришел к Ленину подкрепиться…». Понятливые старушки улыбнулись, а он осекся. Провокатор. Кроты, роют даже в Музее Ленина, зная, что старушки-гардеробщицы, работницы залов работают здесь практически «за так», исключительно из уважения к памяти Ильича.

Около музея толчея агитаторов всех оттенков: от соколов Жириновского, баркашовцев со свастикой на рукаве, в ремнях (объясняющих, что они «хорошие» фашисты) до демократов всех мастей, «Мемориала» и коммунистов. Газеты, буклеты, брошюры, стихи сидящего в тюрьме А. Лукьянова. Спорят до хрипоты и рукоприкладства. Гайд-парк. Все на пределе, остервенение. Почти дружно клянут Ельцина, Бурбулиса, Гайдара, Шахрая… Очень пестрая публика.

В середине февраля к нам в номер санатория нагрянули школьные друзья. Поиздевались, конечно, что обитаем в таких апартаментах… Чай, пряники, конфеты. Разговоры. Слово за слово, и у некоторых из них получается: все правильно, расслоение общества на богатых и бедных необходимо (там, у «них», все это было…), что богатые поднимут бедных, что надо терпеть нынешние трудности, что только так у нас будет что-то вроде Сингапура, что это нужно для наших детей и внуков. И пошло, и пошло. Этого я не выдержал. Сказал, что я – коммунист, что мое место с бедными и людьми труда, что ни о каком согласии с мерзавцами, пришедшими к власти, не может быть и речи. Напомнил им об Алевтине Алексеевне, о наших учителях, которые учили нас другому. Спорщики обиделись, умолкли, спросив меня, не из общества ли я «Память». Другие пытались сгладить противоречия. Согласились лишь, что люди на самом верху власти подобрались не вполне удачными… Расстались как чужие. Осталась горечь от потери друзей. Когда-то, в школьной юности, друг мой (теперь шагающий вместе с Гайдаром) говорил, что он будет готовить себя к тому, чтобы руководить людьми, и ему важно, кем он будет, а мне важно было тогда, как и сейчас, каким я буду среди людей. Жаль, но шестидесятилетних переубедить трудно. Нужно только очень не любить свой народ, чтобы, видя его муки под гайдаровским сапогом, желать ему такой же доли и впредь.

Конец февраля. Возвращались в Саратов через Рязань. На остановке повидались с братьями. У них в городе острая политическая борьба. Глава администрации города – пьяный демократ. Но уже формируется областная организация Российской коммунистической рабочей партии. И я рассказал о своих связях с Музеем Ленина. Договорились держаться вместе.

Поезд тронулся, и споры в купе продолжились. Образованные и информированные исключительно в пределах страниц «АиФ», двое молодых тупо твердили, что Сталин и Гитлер – одно и то же. Выходит, неважно даже, кто победил бы. Поразительно! Задание по развенчанию советской истории «АиФ» выполняет.

Март. В прежние годы был знаком с одной из дикторов радио. Она проникновенно говорила о людях, о тружениках (в стиле передач «От всей души»), мы любили ее передачи. Ныне она очень переменилась. Стала редактором, ее избрали в областной Совет народных депутатов, выглядит очень благополучной. Выступления ее стали более редкими, но та же проникновенность в голосе, правда, уже в связи с дражайшими общечеловеческими ценностями, особенно незабываемой дореволюционной России. Тоже дрейф. Написал ей письмо.

«Жизнь не радует, если не оказать больше. Леча только бедняков, думаю, что все, что происходит в стране, не имеет отношения к народу, причем в гораздо большей степени, чем это было раньше, и в гораздо большей степени создает условия для обнищания, угнетения и унижения людей труда. Не думаю, что депутатская среда, в которой Вы находитесь, могла бы что-либо этому противопоставить и вряд ли заслуживает серьезного внимания. Завтрашний день, в конечном счете, определит скрытая энергия самого народа.

Моя позиция проста: я – для людей труда, для бедных, коих уже миллионы, и уж конечно – не с богатенькими, ворьем. Нового для меня здесь ничего нет – я это делаю всю свою жизнь. Слава богу, никто теперь не сможет мной «руководить», манипулировать, никто меня не «приостановит», не запретит, не распустит. Коммунистическую практику в лучшем понимании этого слова никому не дано запретить. Этим и живу… К лету уволюсь из армии, останусь работать в клинике. Я Вас понимаю: система информации, как и система образования – это не орган общечеловеческих ценностей, а приказная изба антисоветской идеологии. Здесь все по Ленину: вакуума нет, либо – либо… Литературное творчество мое подавлено, не пишу – больно и некому… А как Вам это удается?» Ответа на письмо я не получил.

Март. Пишет братишка из Рязани: «Переживаем грустные времена. Дома ни грамма сахара и варенье тоже съели. Компота еще банок 6 осталось. Выручают пряники, с ними и пьем чай. Картошки еще много, до мая хватит, немного моркови и свеклы. Доедаем квашеную капусту, что стояла всю зиму в баке на лоджии. Зиму вроде перезимовали. Все деньги практически уходят на питание и уплату коммунальных услуг… Несмотря ни на что, дома по-прежнему весело, скрашивает жизнь ребятня. Ну а о том, что творится кругом, и писать не хочется – дикость. Слава богу, что бате нашему не пришлось увидеть все это. Ходим с братом Сашей в легальное «подполье». Каждый четверг – в Движении «За коммунистическое возрождение» и «Трудовая Рязань». Распространяем газеты: «Молния», «Наш выбор». «Наша Россия» и «Народная правда». Расклеиваем листовки (перед митингами). В общем – отдушина. Оба – сторонники РКРП. Надеемся, что еще не все потеряно и антинародной политике придет конец. Народ еще не сказал своего слова – еще башмаки целы…».

Май. В Саратов прибыл А. Г. Чучалин, виднейший пульмонолог России, и приглашенные им ученые из Сорбонны. Программа их пребывания включала встречи со студентами, профессорами СГМУ, посещение архиепископа Саратовского Пимена и самой церкви, поездку по Волге, посещение кладбища. Все было очень гостеприимно, но заминка произошла, хотя и вряд ли была замечена гостями. На кладбище после посещения памятника академику Вавилову – генетику мировой известности, замученному НКВД в 1943 г., я попросил их подойти и к могиле Н. Г. Чернышевского, расположенной рядом, рассказав им с помощью переводчика о том, что это великий революционер-демократ России. Чучалин одернул меня: «Этого делать не следовало». Однако французы с интересом отнеслись к Николаю Гавриловичу, по-видимому, уважение к революционерам вообще у них в крови. А мы уже стыдимся своей революционной истории. И это становится все более характерным для современной русской интеллигенции.

Май. Кто я? Прежде никогда не задумывался об этом. И как-то не нужно было обосновывать свой выбор, свое место в политическом мире. А сейчас приходится и задумываться над этим, и выбирать, и говорить. Это не нескромность, это не нападение, это защита самого себя, учителей и единомышленников от глумления. Но это не самоцель: если большинству людей даже при нынешнем строе будет жить лучше (что в принципе невозможно), я не буду настаивать непременно на советской модели общества.

12 мая по радиостанции «Маяк» было передано: в программу вступительных экзаменов в МГУ с этого года уже не будут включены произведения Белинского (все), Герцена (все), Писарева (все), Чернышевского (все)), Горького («Песнь о Буревестнике», «Слово о Ленине» и др.), Фадеева (кроме «Разгрома»), Шолохова (в частности «Поднятая целина»), Маяковского (кроме «Прозаседавшихся»), Н. Островского (все), даже Л. Н. Толстого («После бала», вероятно, из-за описания им зверств царских офицеров над солдатами). Конечно, не будет статей В. И. Ленина (в частности, «Лев Толстой как зеркало русской революции»). Почему-то не были упомянуты Фонвизин (Митрофанушка – это же пра-прадедушка новых русских…) и Лермонтов: этот бунтарь очень опасен для нового строя. Зато будут включены Набоков, Солженицын, Бердяев, Гумилев, Цветаева, Есенин («Анна Снегина»). Так решил деканат МГУ, и это рекомендовано всем российским университетам. Интересно, а как поступили с теми в МГУ, кто с этим выбором был не согласен?

Чем не цензура? Чем не «Черная сотня» с университетскими значками на лацканах?! Чернышевский! Настоящий русский интеллигент, революционный демократ, невероятно мужественный человек, 30 лет гнивший на царской каторге, буржуазную элиту сегодняшней России, воспитанную при социализме, уже не устраивает. Новый, буржуазный, слой (еще не класс) создаёт свою идеологию, подчиняет (покупает) университеты, телевидение, радио, создаёт свою армию, жандармерию, сыск. Крадет у народа не только пищу, но и душу. В идеологии нет вакуума, поэтому они спешат. Это они хорошо усвоили у Ленина.

Какое жалкое время. Рабское. Ни один академик не выйдет из Академии, как когда-то Стасов и Менделеев при неизбрании Горького. И ни один писатель не защитит Чернышевского от нынешних идеологических черносотенцев.

Растлители народа – преуспевающие предатели и перевертыши, торгаши, играющие в поле «чудес», создающие собственные «сингапурчики» посреди огромного голодного «Шанхая», чмокающие кабаноподобные внуки замечательных пролетариев, – все это окружает нас и давит все плотнее. «Рыла и рыльца» – так бы их увидел Гойя. Происходит испытание советских людей на «ельцинизм» (разновидность мелкобуржуазного перерождения), нарастает отграничение зоны неприемлемости буржуазного искуса и вседозволенности. Отсутствие протеста – безнравственно. Но мы ведь еще не настолько истощены, чтобы безропотно стоять перед рвом в ожидании пули… Интеллигенты, следуя моде, часто упоминают имя талантливого философа Бердяева, забывая, что Бердяев – певец награбленной частной собственности и наемного труда, а Ленин – певец экспроприации награбленного и свободного труда. Один размышлял, другой действовал. Роли не сопоставимые.

Думаю, что еще вспомнят сны Веры Павловны из романа «Что делать?», сны передовой российской интеллигенции прошлого века о справедливом и светлом будущем России.

Июнь – июль. Письма из Рязани.

«Цены все растут и растут. Дороговизна. Безвластье, грабеж власть имущих. Начальники от мала до велика устанавливают себе оклады, какие хотят, а нам – что останется. Мне 1500 р., а начальнику моему более 6000 р. Все руководство направлено на личную наживу. Да, пожалуй, в этом году хватим лиха, особенно с продовольствием» (письмо фронтовика-однополчанина).

«Очень переживаю, приходится много читать партийной прессы. Готовим различные массовые акции, листовки. Распространение газет. Мы с братьями (Мои братья – Александр Михайлович и Владимир Михайлович Кирилловы) – активные сторонники РКРП, но пока не вступаем. По четвергам ходим на собрания «Трудовой Рязани», там же партийная организация. Ездил в Останкино 12 июня (ночевал в палаточном лагере). Впечатлений – через край. Кого там только нет – от коммунистов до анархистов, но все против существующего режима. Повидал лидеров Движения: Макашова, Невзорова, Илюхина (правовед, тот, что подал в суд на Горбачева), Пичужкина (проповедник), Анпилова и Якушева (лидеры РКРП), Исакова (депутат), Умалатову (председатель президиума съезда СССР), Гунько (пролетарский поэт). Жириновский был, но слово ему не дали.

Много вранья и подтасовок у Центрального телевидения в освещении пикета у Останкино. Не было никакого экстремизма, вот только националисты против евреев орали, правда, толпа в основном тоже поддерживала. Но с трибуны таких выступлений не было. Конечно, и в правительстве, и в Останкино засилье евреев. На «осаду» вышло 30–50 тыс. чел. Были мелкие провокации, организованные самими демофашистами, но их быстро устранили дружинники из «Трудовой Москвы». Милиция была нейтральна, с каменными физиономиями, из других городов (1,5 тыс. чел.), так как московская милиция в основном поддерживает Движение. Люди пришли туда с единственным оружием – красными и историческими знаменами, лужеными глотками от возмущения да с горящими сердцами от нетерпимости к душителям трудового народа.

Это была крохотная территория Советского Союза, над которой развевались флаги всех наших республик. Были представители из Украины и Приднестровья. В половине первого ночи площадь ликовала – договорились провести переговоры о предоставлении оппозиции 1 часа телеэфира в день. Но сегодня уже 17 июня, а перемен нет. В прессе вновь пошли в ход измышления об оппозиции как о «красно-коричневых». Это неправда, там обеспечивалась высокая дисциплина. Работала отличная дружина. Вчера и у нас в Рязани мы проводили митинг (около 5 тыс. чел.). Будем пикетировать Рязанское телевидение, чтобы выделили прямой эфир «Трудовой Рязани».

Как остановить эту чуму? Как будто все околдованы, сколько еще можно терпеть. Люди запуганы. В ряде городов прошли собрания с участием стачкомов, профсоюзов и директоров. Есть надежда на объединение усилий. Тогда рабочие перестанут бояться репрессий. Но когда это произойдет?..» (письмо брата Володи).

«На работе (НИИ, оптико-механическое производство) – ежедневная борьба за существование, поиск заказов, снабженческие усилия… Сын закончил очередной курс. Весь в своей семье. Оценка событий – диаметрально противоположная моей. Верит в рынок, хотя вряд ли понимает свое место в нем. Сильно влияние студенческих приятелей-бизнесменов. Родной он, но не товарищ. Ласковый, предупредительный, но молится не моему Богу» (письмо от брата Саши).

«Я уже писал об Останкино. Но тогда это был, скорее, праздник солидарности оппозиции. А вот в ночь с 21 на 22 июня уже были баррикады. Было, скорее, страшно, чем радостно, от объединения, хотя нас было не менее 50 тысяч. Мне пришлось пройти от ВДНХ до Рижского вокзала, где мы были окружены ОМОНом, и была маленькая «мясорубка». Блокирована была и ст. метро «Рижская». 4 часа просидели на асфальте в знак протеста. Депутаты: Бабурин. Саенко, Слободкин требовали у Руцкого (генерал форосского происхождения) снятия блокады. В 11 часов открыли станцию, и все устремились к Моссовету, к памятнику Долгорукому. К 12 часам ночи и туда приехал ОМОН. В тот момент, когда все сели на асфальт, они внезапно напали. Это было ужасно. Били. Им мало было ударить по голове, они били лежащих ногами. Тех, кто не двигался после побоев, они забирали с собой. Видимо, таким образом и исчезли шесть жертв еще у Останкино. Я оказался с краю, когда произошло нападение, и бежал от побоища. ОМОН гнал нас до памятника Пушкину. Много в ту ночь побили людей. Утром, в 4–5 часов и позже, я видел много окровавленных людей.

На Манежной площади 22 июня проходил поначалу официальный митинг с панихидой. Когда узнали о кровавом «рассвете» и блокаде на Рижском, люди подняли знамя Победы, и митинг пошел в другом русле. Часть людей пошла к Моссовету требовать нашего освобождения. Но и их разогнал ОМОН» (брат Володя).

Письмо от товарища из Солнцева.

«Собирался написать письмо, но чаще откладывал, чем начинал. В современной ситуации, когда почти пет положительных впечатлений от окружающей общественной жизни, подрывается и интерес к рассуждениям. Какой смысл сообщать о том, как и где доставал еду или одежду, мыло или масло? А ведь почти все свели к быту в плохом смысле этого понятия. Если бы мы не были солидарны в отношении происходящего, то и писать, в порядке дискуссий, необходимо было бы чаще…»

Июль. Худенькая старушка мнется у прилавка в тесном магазине. Приходят и уходят покупатели, а она стоит. В руках у нее мелочь. Ждет, когда позволят ей купить битые яйца. На целые – денег нет.

Июль. С нетерпением жду увольнения из армии. Этот процесс продолжается уже 8-й месяц, за это время можно было бы выносить ребенка…

Факультет живет своей жизнью, я стараюсь не бывать там. В сущности, форма сохраняется, а содержание умерло. Это взвешенное состояние непривычно и может добром не кончиться. Скорее бы трезвая определенность. Главное, что этот обычный акт увольнения не сопровождается обычными чувствами, которые должен был бы испытывать офицер, отдавший 42 года из 59 службе в армии. В чем же причина? Создается новая структура, обслуживающая новую власть. Она не имеет отношения к народу, здесь другие интересы, другие источники финансирования, другой кадровый подход. Конечно, сейчас эта структура еще «на развороте» и переживет еще немало зигзагов. Ей нужно избавиться от советских традиций, символики, стряхнуть на поворотах консервативное советское «старье», которое этой власти не верит. Но это неизбежно. Вот почему я без печали, тихо схожу с подножки этого дребезжащего «трамвая» – он далее не идет в мою сторону. Я рад только одному: что я 42 года прослужил в Советской Армии и успеваю уволиться как советский офицер. Армии Ельцина я бы не присягнул. Вот почему я жду момента увольнения.

Очевидно, что в складывающейся ситуации о служении вряд ли может идти речь. О службе – да, о том, чтобы зарабатывать на жизнь, – да. Служение возможно, но только ради больного человека. Слава богу, что врачи именно в этой роли. В ней надо совершенствоваться. Здесь есть условие единства души и реальных целей и нет условия для раздвоения личности, что было бы очень тяжко. Работать в госпитале (чистая практика) – честнее, чем рваться (без достаточных оснований) на преподавательскую работу, в большей мере несущую задачу обслуживания новой элиты и ее интересов. Это и есть особый период в моей жизни. Он у всех – особый сейчас.

Сентябрь. Из письма моего друга Ю.А.Филимонова (Москва, Солнцево):

«Умерла мама. Заняты последними процедурами. Хамство в этой среде бесконечное. Изменение цен на энергоносители сразу же взбодрило ритуальную службу. Например, транспортировка тела в «хороший» морг – 2000 р., и еще 200 р. в лапу исполнителям. Дальше – еще и еще! Позорное отношение к людям, настоящее издевательство над живыми и глумление над мертвыми.

Вырезку из «Правды» получил. Очень много слов и мало дела у всех теперешних активистов. По-моему, любые движения бесполезны. Возникнет что-то новое, мощное, возмущенное. Тогда полетят ко всем чертям и левые, и правые. История повторится, как и должно быть, в соответствии с диалектикой».

Сентябрь, 26-е. Пришел приказ об увольнении – наконец-то! Провожал меня факультет очень тепло. На проводах я оказал, что год, прошедший после разгона партии и моего выступления на последнем партийном собрании, только подтвердил правильность высказанного тогда прогноза. Теперь – на гражданке – я заведую вновь образованной кафедрой внутренних болезней интернатуры мединститута. Как-то сложится жизнь дальше?

Сентябрь. Пишет сестра из Ленинграда. «Кругом одна торговля водкой, спичками, сигаретами, игрушками, цветами, пирожками… Везде: на Невском, в метро, где хочешь. Производство встало. Горько за все и стыдно глядеть на город. А самое главное – что увидят внуки? Нет красивого Невского, парков. Фильмы: один ужас и пошлость».

Октябрь. Поездка в Москву. В купе напротив – девушка лет 25. Майя. Миниатюрная «Маечка». Уезжает в Лос-Анджелес, насовсем. С брезгливостью говорит она о Саратове, о простых людях, как о быдле. «Я работала среди них: и на почте, и в магазине, и машинисткой. Я знаю – это не люди, не граждане, обыватели, все на одно лицо. Русские скоты. Здесь невозможно чувствовать себя человеком. Там меня никто не ждет, но я думаю – хуже не будет». «А Родина? Кто ее вылечит?» – спрашиваю я. «Это меня уже не касается…». Когда же она так окаменела и заледенела? Как Кей в сказке Андерсена. Истерия. Бегство от отчаяния.

Октябрь. По родственным каналам пришло известие, что в сентябре из окна девятиэтажки выбросился и погиб двоюродный брат – отличный парень, светлый человек, инженер. Попал под сокращение в своем «Гидромете», полгода торговал спичками, терпел оскорбления жены за то, что перестал кормить семью, растерялся – не смог найти себя в этом новом волчьем окружении и в отчаянии покончил с собой. Таких – тысячи.

Ноябрь. Москва. Фронт национального спасения (ФНС) действует. Возглавляет его бородатый Константинов. Листовки на вокзале. В углу листовки изображение Родины-матери. Вот ее текст: «ФНС призывает тебя, соотечественник, на предсъездовский МИТИНГ в воскресенье 29 ноября на Манежной площади. Сколько можно терпеть? Сегодня: хлеб 25 рублей и картошка 30; бандитизм и коррупция, обнаглевшие спекулянты и компрадоры; завтра: безработица и нищета, голод и разруха, гражданская война. НЕТ – грабежу и предательству, ДА – порядку и справедливости. Поддержим депутатов-патриотов».

Ноябрь. Из письма от друга.

«Развал идет глубже и глубже. Труднее в магазинах. У меня нет никаких светлых мыслей на текущие темы. Конечно, страна поднимется. Но не под руководством теперешних Ребят. Они думают только о своем благополучии и достатке. Средний вес каждого из них существенно выше, чем в начале либерализации. Возникающие временами разногласия в кругах – это для нас, для публики. В другой, домашней, обстановке, разногласий нет. Подкрепляются и укрупняются. Так что возможность думать свободно, предоставленная народу, – это издевательство над человеком, которого загоняют в нужду и бедность (если честно жить).

Нас удивляет бессодержательность дневных программ радио и TV, но радует некоторое разнообразие после 24 часов. Тут уже нет реклам, нет политических нагрузок и экономических суждений. Особенно «Радио-1». Про «Россию» говорить не приходится – там очень много примитива, пошлятины и самоуверенности. А «Радио-1» как будто оживает. Думаю, что именно в этих программах они выражают свое отношение к происходящему. Оно совпадает с нашим, поэтому все наше внимание к этой части суток. Жизнь смещается с дневного на ночное время. Возможно, с этим и связана быстролетность светлого периода, когда многое возмущает, раздражает и надоело. Одна знакомая пожилая женщина дома развернула красный флаг, поражаясь их отсутствию на улицах.

Когда находишься в стороне от процесса «демократизации», который «пошел», то чем можешь помочь и кому? Поражает только весьма невысокий уровень этого «процесса». И как прежде, звучат реплики тех, кому очень нравится происходящее, кто горячо поддерживает, кто призывает к вере во всестороннюю обдуманность выбранных путей… Знакомые сюжеты! В ночное время их нет. Душа и сердце оживают. По утрам же мы узнаем о еще более высоких ценах. Сегодня у нас радость – жена принесла небольшой кочанчик капусты за 58 руб., к нему буханку хлеба за 24 руб. и сливочного масла – 300 руб кг».

Ноябрь. Письмо из Рязани:

«Времена тяжелые. Борьба и на работе (закон об образовании буржуазен, по сути), и на улицах Рязани и Москвы. 21 октября на Вече тысяч 150 собралось на Октябрьской площади в Москве. Многих видных деятелей оппозиции удалось увидеть и услышать, совсем рядом стояли. От Рязани было 30 чел. 7 ноября и в Рязани прошла демонстрация, тысяч 10 народу. У памятника Борцам Революции у Кремля меня и еще трех товарищей приняли в РКРП… Со мной всюду Мишка (сын) – мой друг и товарищ (партийная кличка «Гаврош»)».

Декабрь. Однополчанин Головин Василий Михайлович сообщает из Рязани:

«Вот прожили один год в «демократическом» государстве и что показал этот год борьбы за власть? Пока есть власть коррумпированных структур, мафиозных монополий и сплошная спекуляция, именуемая «демократами» коммерцией. В результате торговля почти всеми продуктами оказалась у «коммерсантов» (молодцов, стоящих на каждом углу и продающих в 5 – 10 раз дороже. А если и запретят, они найдут другие пути. А в магазины стало страшновато заходить: от либерально-свободных цен может хватить кондрашка при наших пенсиях. У нас с женой на двоих 7600 руб, а продукты стоят: масло сливочное – до 600 руб. кг., колбаса – от 200 до 600, хлеб черный – 19, белый – от 22 до 32 руб., сметана, творог – до 200 руб., молоко – 29,5 руб. литр, сахар и подсолнечное масло – 170 руб. и т. п. Но это на сегодня, а завтра, смотришь, опять повышение. Все идет к тому, что придется испытывать голод (колхозы и совхозы распадаются, а фермеры остаются с лопатой и граблями, не купишь даже лошади, плуга, бороны). Да что ожидать, когда после съездовской борьбы начинается борьба за главные портфели в Совете Министров. Где уж тут до «блага» народа. А среди остальной части чиновников – сплошное взяточничество. Всю жизнь нас дурачили – при коммунистическом строе делали из нас атеистов, а при «демократическом» – снова верующими. Возрождают церкви и храмы, а больницы и школы разрушаются. Вот моя исповедь на закате жизни, после «счастливого» детства, войны с ее первого до последнего дня и «спокойной, обеспеченной» старости. 10 октября окончил трудиться, не позволяет здоровье. С однополчанами личные встречи редки – больные все, сидят дома, из-за разных хвороб, а так – связь телефонная. На 1993 год газет не выписал, не на что».

Конец декабря. Время идет медленно. Сделаешь кучу дел, а стрелка часов продвинулась всего на 5 минут. Вроде давно было воскресенье, а завтра только четверг. Много дел, оказий приятных и неприятных, много суеты, а затем провал в ненужность, в домашнюю тишину, тихие дела, в шуршание маятника, в остановку времени. Многое повторяется, все реже заинтересовывая, все чаще желание отвернуться, чтобы не стошнило от торжествующих лавочников и не расстроиться при виде несчастных и нищих. В целом же ограничивается круг жизни, смысл ее продолжения, девальвируются высокие мотивации, стремительно нарастает одиночество, существование в маленькой экономической нише – своеобразный морально-экономический парабиоз. Это не меланхолия, так как все доброе, здоровое, внушающее уважение и радость, я замечаю и приветствую, но это случается все реже. Тихое и бессильное единомыслие с немногими. К сожалению, это разрушает и профессиональную эффективность. Чтобы хорошо лечить, нужно делать это самозабвенно, исторгая из себя энергию счастья. Сколько ее было во мне еще недавно! Как много было сделано и как много предвещало. Опустошение души не способствует её энергии. Иногда ловишь себя на мысли, что делаешь дела машинально, загораешься по привычке, радуешься, забывшись. Аритмия сердца на почве душевной дистрофии – плохой симптом для коммуниста и даже для врача. Если эти тенденции приобретут решающее значение, придется сойти с «подножки трамвая» совсем. С первой ее ступени – армейской – я уже сошел.

Наверное, по-человечески, также было тяжко диссидентам в те наши «всеобщие» времена, в которые они не вписывались, и, не будучи врагами, становились ими, оставаясь в одиночестве.

27 декабря. Происходящее во все большей степени напоминает дорогу в огромный нищий Шанхай 20-х годов. По обочине этой дороги кое-где строятся «сингапурчики» инкапсулированного счастья. Перспектива унылая, если не сказать больше. Хорошо только то, что она становится все более четко различимой для большинства.

В 1991 г. правители страны доигрались политически, а в 1992-м – экономически. Россия больна, переживает острый кризис. Разгар гражданской войны, разве что пока без выстрелов и эпидемий. Но мор начался.

Как и прежде, не остается никакого выбора: нужно работать, работать и работать для людей как бы ни было тяжело, чтобы не посрамить учителей.