Волчий гон Иртенина Наталья

– Молись. Иди в церковь и молись о благодати разумения.

Граев встал.

– Ну, мне, пожалуй, пора. Спасибо за чай и за страшную историю... – Он порылся в кармане, вытащил деньги. – Сколько с меня?

– Сядь, – попросила Ксения, и короткое это слово насильно усадило Граева на место. Деньги стыдливо перетекли обратно в карман. – Не будь глупее, чем ты есть. Но не пытайся казаться умнее и сильнее, чем ты есть. Ты не понимаешь смысла своих несчастий. Нелепых случайностей не бывает в природе. Ты хочешь спасти своего сына? Найди смысл беды.

– Никаких шансов, – закрыв глаза рукой, тихо сказал Граев. – Ему не дают ни единого шанса.

– Шанс дают не люди.

– Бог? – поднял голову Граев. – Да твой Бог равнодушен, как сытый удав...

Ксения приложила палец к губам.

– Тсс. Бог не маньяк, который убивает людей и наслаждается их муками. Он же не виноват, что по-другому Его не слышат. Если мальчика можно спасти, это сделаешь только ты, никто больше.

– Я должен продать душу Богу в обмен на жизнь моего сына?

Ксения не ответила, отвернувшись.

Граев снова встал, нерешительно потоптался, собираясь уходить. И услышал:

– Мы вольны поступать, как нам вздумается. Но последствия наших действий нам не подвластны. Мы рассчитываем получить одно, а получаем совсем другое. Часто кажется, что между двумя событиями нет связи. Только сверху видно, что это – причина и следствие. Подумай, Граев, и реши, что тебе делать. Дарья тебя проводит.

Граев подошел к женщине и положил руку ей на плечо.

– Прости, Ксень...

– Василек поправится, пусть приходит к нам, – снова потеплев, сказала она на прощанье. – Мне радость будет.

Только когда тень отделилась от стены, Граев понял, что это не совсем тень.

Он просидел в палате, возле сына, до вечера. Сиделки и медсестры заглядывали нечасто, было тихо и сумеречно, и Граев заснул. А потом увидел эту тень, не вполне понимая, спит он еще или уже нет. Тишина стояла ватная, и тень не подавала признаков жизнедеятельности. Граев надеялся, что она сама как-нибудь исчезнет и не стал ничего предпринимать. Но все-таки выяснил, что уже не спит.

Однако тень и не думала пропадать и изводила его еще с полчаса. Граев занервничал. Подумал, что нужно бы встать и уйти. Но тогда тень останется наедине с ребенком. Граев продолжал сидеть, охраняя сына.

Тень вдруг задвигалась. Увеличилась в росте, приобрела объем и шагнула вперед. Помещение наполнилось замогильным сквозняком-выдохом:

– Гъюрг...

Граев загородил собой ребенка, но уже понимал, что это безумие. Просто он сошел с ума. Ксения пожалела его, подыграла и, скорее всего, сама верила в то, что говорила. Всегда она была чересчур впечатлительной. А ведь все просто. Так просто, что хочется удавиться.

Свои действия после того, как к нему пришло это ясное понимание, Граев запомнил очень плохо. Фрагментарно впились в память эпизоды героической битвы с призраком-кошмаром: стул, убитый о стену, столик-подставка на колесиках, укокошенный насмерть о ту же стену, собственный устрашающий вопль: «Вали отсюда, паразит!..», свалка у дверей, когда на него навалились сразу трое или четверо и пытались всадить шприц. Наверное, в конце концов им это удалось. И на десерт – призрачный шелест в голове: «Прости-и...». Надо же, чувство юмора у привидения обнаружилось.

Очнулся Граев на диванчике в холле. Протер глаза, сел, узрел, что уже утро. Над ним с мрачной физиономией стоял медбрат очень больших размеров.

– С утречком! – гулким басом возвестил медбрат. – Ну что, карету будем вызывать?

– Какую карету? – морщась от головной боли, спросил Граев.

– Очень скорую. От соседей. Тут недалеко психоневрология. Так как? Мне вообще-то тут с вами некогда. Своих больных хватает. А тут еще родственники в буйство впадают.

– Мне уже лучше, – сказал Граев рассеянно и поднялся. – Мне надо идти... Срочно надо...

И не вполне твердым шагом направился к лифту.

Медбрат прогудел ему вслед:

– А подлечиться не мешало б, слышь.

Граев только рукой махнул. Он торопился. Нужно было успеть. Он должен быть первым. Непременно сделать это самому. Только тогда придет покой. Видение перестанет преследовать его. Тот парень, Артур, был прав. Бессильная ненависть жрет его с потрохами и не давится. Превращает в готового психа с галлюцинациями. Нужно убить ее, очистив себя от нее...

Афиши, развешанные по городу, сообщали о сегодняшнем концерте. Граев пришел домой, вытащил из нутра разбитого телеящика «Макаров». На глаза попалась фотография – он, Маринка и пятилетний Василь на пони с горой воздушных шариков. Улыбки до ушей. Шарики вот-вот унесут мальчишку в небо – вместе с пони.

Граев понял, что плачет.

Он вынул фотографию из рамки и положил в карман. Потом два часа сидел на балконе, глядел в небо. Пытался найти внутри себя оправдание собственной жизни, которая впереди, после всего этого. Но внутри была только жгучая пустыня...

В полутьме подъезда, на выходе, его ждали. Граев попытался пройти мимо, сделав вид, что ничего не заметил. Но, повернувшись к тени спиной, почувствовал – кожей, затылком, позвонками: она поползла следом за ним. На этот раз он не стал ее гнать. Убедившись в том, что дело сделано, она сама сгинет. Насовсем.

Хлеба этим годом уродились хорошие.

Гъюрг-волк отчужденно следил из леса за тем, как двое сыновей Жилы оголяют серпами ржаное поле. Оборотень живет охотой и тем, что отберет силой у рода-племени или на дальней чужой стороне. Теплый, сытный запах только что испеченного хлеба доводится ему вдыхать не часто. Это человек без хлеба не может – дичает, опустошается. Волкодлаку дичать невозможно, он сам – лесной хищник. И на рабов земли, хлеба рощущих, смотрит холодно, с расчетом – как волк на добычу.

Но здесь его добыча другая. И расчет велся в голове у Гъюрга иной.

Двум крепким жнецам помогала жена одного из них и мальчишка-доросток, лет двенадцати, внук Жилин. Вязали снопы и складывали в скирду обок поля. Там же Гъюрг углядел в корзине-люльке сосунка. Баба только что совала ему в пищащий рот толстую молочную сиську, убаюкивала.

Гъюрг дождался, когда оба брата уйдут подале от скирды, обогнул по кромке леса поле, сложил оружие под кустом, оставил только нож. Пригнувшись, перебежал к снопам. Мальчишка подошел с вязанками, приткнул, повернулся... и хотел было заорать, но не успел. Оборотень обрушил часть снопов, прикрыл тело. И подался назад в лес.

Снова переменил место, поближе к жнецам. Младший жал почти у самой кромки. Метнулась в воздухе веревка, петля поймала человека и стремительно умыкнула с поля, только короткий вскрик повис над тугими, подмявшимися колосьями.

Старший, Ждан, в полста шагах, резко вскинул голову. Не увидев брата, повернулся к бабе, что-то крикнул, махнул рукой. Та бросилась к младенцу. Ждан медленно пошел к лесу, серп держал перед собой как нож и звал младшего, Яруна.

На границе поля и леса он остановился, прислушиваясь, потом раздвинул кусты, шагнул. Продрался сквозь заросли и замер, увидев брата. Тот стоял прислонясь спиной к вековой ели. Копье прошло сквозь ребра, прибив его к стволу.

Горестный и яростный одновременно рык потек из глотки старшего брата, но не успел закончиться. Другое копье оборвало его, ударив Ждана в спину.

Гъюрг вышел из своей засады, подобрал серп и занес над телом...

Баба у скирды голосила в страхе – нашла погребенного под снопами малого. Ей вторил проснувшийся младенец. Завидев чужака, вышедшего на поле из лесу, она заметалась в страхе по сжатым бороздам, будто обезумевшая. Потом, опамятовав, кинулась бежать. Оборотень в несколько прыжков догнал ее, повалил, перевернул. Глянули огромные от ужаса глаза, пахнуло бабьим сладким потом. Гъюрг помедлил, уступив на миг вожделению, яростью отогнал похоть и отправил молодку вслед за мужем. Сосунок надрывался в своей корзинке.

Через несколько мгновений снова стало тихо. Даже кузнечики перестали стрекотать, и жаворонки замолкли.

Оборотень шел дальше, вдоль молодой, ненаезженной лесной дороги, что с заимки уходила. Тень свою прятал в поросли, и сам не высовывался. Ждал телегу, хлеб отвозящую, – должна была уже возвращаться на поле.

Из-за поворота послышалось нескладное пение – баба-возница, старшая невестка Жилы, брюхатая Улита гудела себе под нос, чтоб не заснуть на паркой жаре. Гъюрг пропустил телегу мимо себя, легко вспрыгнул на задок. Баба только ойкнуть успела – оборотень зажал ей рот, отобрал вожжи и намотал на шею. Удавив, оставил лежать на телеге. Лошадь продолжала неспешно переступать копытами по дороге, стегая хвостом назойливых мух.

Человек-волк держал кровавый путь дальше.

Дорога вывела к хозяйственным постройкам, скотному двору, гумну, огороженным высоким плетнем. С гумна слышались звуки молотьбы – били снопы, выколачивая тяжелым цепом зерно. Гъюрг подкрался к ограде, заглянул в просвет между жердинами. Молотил сам Жила, за полусотню лет не растерявший ни капли силы своей воловьей. Ровными, быстрыми, легкими взмахами заносил и опускал железное било, ремнем сцепленное с длинной дубовой рукоятью. Хозяйка его, Марута, под стать Жиле, высокая, крепкая, без единого седого волоса баба, веяла чуть поодаль обмолоченное зерно, подбрасывая в воздух на широкой лопате.

Оборотень шагнул к воротам и встал в проходе, широко расставив ноги, нацелив угрюмые глаза на хозяев. Первой вскинула голову на пришлеца Марута. Охнула, выпустила лопату, кулак прижала ко рту: Волк в боевом обличье, голый по пояс, увешанный оружьем, был изукрашен красными полосами – кровью. У пояса мешок с чем-то круглым подвешен. И каплет из него густо-красным.

Жила разогнул спину, поставил цеп стоймя, оглядел супостата помрачневшим взглядом. В один миг все понял, стиснул до белизны в пальцах рукоять цепа – иной защиты не было. Не таскать же с собой по хозяйству в страдную пору оружие.

– Ныне пришел я за твоей головой, старик, – глухо проговорил оборотень.

– Я старик, это верно, – севшим голосом ответил Жила. – Но с головой своей расставаться не тороплюсь, песий сын.

Оборотень оскалился, показав в звериной ухмылке зубы. Одной рукой залез в мешок у пояса, другой не выпуская копья.

– Тогда возьми еще эту впридачу к своей, жадный старик.

Круглый предмет описал дугу в воздухе. Жила отшатнулся, но все ж поймал страшный подарок, выпустив от неожиданности цеп. В руках у него была окровавленная голова старшего сына. Марута со сдавленным взрыдом осела на землю.

Издали, от дома, донесся долгий собачий вой.

Коротким, точным движением оборотень послал вперед копье. Острие угодило ровно в ямку между ключицами, и хоть с силой брошено было, Жилу не опрокинуло навзничь. Стоял старик, мертвую голову из рук не выронил, на убийцу с холодным смертным спокойствием смотрел, будто доволен был, что ненадолго пережил детей своих. Тяжелое древко начало вперед тянуть слабеющее тело. Жила покачнулся, крепче прижал к себе голову сына и медленно опустился наземь, завалился набок.

Оборотень, подойдя, ногой перевернул тело на спину, вырвал копье. Радостно было на душе у него. Не обманули знаки – удача шла с ним. Враг поверженный у ног лежал, и Дух Волка-Отца своего требовал. Гъюрг отбросил оружие, упал на колени, жадно приник губами к хлещущей кровью дыре. Пил, насыщая себя и питая Духа-покровителя.

Звук сзади насторожил. Оборотень оторвался от пиршества, резко откатился в сторону. Прыжком поднял себя на ноги, перехватил рукоять цепа, готового ударить. Баба в горестном бессильи застонала и хотела вцепиться в него зубами. Гъюрг отбросил ее тычком, Марута опрокинулась на снопы, всхлипнула, обреченно закрыла глаза. Волк нагнулся над ней с ножом в руке, взялся за ворот рубахи, полоснул сверху донизу, враз оголил стареющее бабье тело. Крупное, белое, с вислым от частых родов животом – троих вырастила, да десяток, не меньше, схоронила.

Смолчала баба, без звука приняла жестокое поругание. Оборотень перехватил удобнее нож и смаху всадил в висок женщины. Повернулся к телу Жилы, сказал, помня слова его:

– Ныне позор пришел на род твой, старик.

Перешагнул через труп, подобрал оружие и вышел с гумна. К дому направился – не окончена еще кровавая жатва.

Заглянул на скотный двор. Коров пастись увели, к вечеру пригнать должны, кто-то из малых, верно. Но до вечера ему еще хватит работы.

Привольно обстроился хозяйственный Жила. От гумна до дома, большого, на три родственных семьи, полторы сотни шагов наберется. Оборотню это на руку – не могли в доме слышать, как он старших обиходил, не могли попрятаться в тайные подпольные норы или убежать. Только пес цепной учуял, вой поднял, но его, видно, окоротили.

В дощатую калитку Гъюрг вошел открыто, не прячась. Быстрым взглядом охватил двор, пнул кинувшуюся под ноги курицу. Та с кудахтаньем взлетела на плетень. Огромная псина, помня первое знакомство с оборотнем две седмицы назад, утробно рычала, но рваться с цепи не решалась. Шерсть вдоль хребта у пса стояла торчком.

Двое смотрели на Гъюрга с лавки у избы – дурачок, сын Жилы от первой жены, похожий на молодого старичка, и девчонка лет десяти. Убогий лыбился невесть чему, девчонка боязливо отступила, глаза распахнула и вдруг бросилась за дом, подолом взмахнув.

Волк двинулся к лавке. Дурачок держал в руках деревянную недоделанную свистульку и ножик. Глядя на приближающегося чужака, начал беспокойно моргать, но лыбиться беспомощно не перестал. Гъюрг, подойдя, отобрал у него ножик, как взрослый у дитяти, подкинул, рассматривая, на ладони и вдруг, незаметным движением, воткнул в тощую шею убогого. Тот забулькал горлом, выронил свою игрушку. Оборотень уже шел в дом.

У печи громыхала горшками древняя старуха – мать Жилы, оставленная хозяйничать. На Гъюрга и не взглянула, верно, туга на ухо была. Оборотень толкнул ее в угол, по-быстрому пришиб обухом топора. Весь род Жилин умирал молча, как закланный. Да он и был заклан – Волком, его обетом перед богами.

Кроме старухи, во всем доме никого не нашлось больше. Оборотень обошел все полутемные закуты, срывал занавеси, заглянул в широкий дубовый ларь с тряпьем. Но чутье зверя не давало уйти. Пахло еще добычей.

В горнице с печью-каменкой он отшвырнул с пола плетеную подстилку, сдвинул щепу-затвор, откинул крышку. Из земляного подпола тотчас вырвалось смерденье, сырость пополам с нечистым человеческим духом. Гъюрг втянул в себя вонь, довольно оскалился. В тесной яме глубиной по пояс человеку сидела, скрючившись, грязная, растрепанная, в оборванной рубахе белобрысая девка. Задрала голову, мигая от света, глянула шалыми от долгого заточения глазами. На немытых щеках – разводы от рева, желто-зеленый след огромного синяка на скуле, в дырах окровавленной рубахи – поджившие полосы от плети. Д обро отходили девку, мяса родного не жалели. Сам Жила, конечно, дочку вволю отхлестал, чтоб не позорила род гулящая.

С тяжкой неприязнью смотрел Гъюрг на братнину зазнобу, Росаву длиннокосую. Даром что на вид девке пятнадцати нет – успела с парнем в кустах поваляться. За другое что не забили бы брата до смерти.

– Вылазь, девка, – велел Гъюрг.

Но она только хлопала дурными глазами, жалобно шмыгала носом. Рассудком, что ль, повредилась, в земле сидючи? Пришлось повторить, показать рукой.

Поняла, задвигалась. Встать не сразу получилось, спина задеревенела за столько времени в яме. Оборотень и не думал помогать. Ждал, глядел сумрачно на ее коряченье.

Наконец выползла. Старуху в углу как будто не заметила, смотрела на чужака, вроде спрашивала: куда ей теперь? Гъюрг показал на дверь: иди. Она тупо исполнила требование, повернулась, пошла. Но до двери не дошла. На затылок обрушился топор, чавкнула кость.

Обтирая тряпьем лезвие, Гъюрг запоздало подумал, что в девке могло остаться братнино семя, дать плод. Да и пригодилась бы она, может быть, ему самому. В лесной жизни бабья хозяйская наука тоже требуется. Все лучше, чем одному изгойствовать.

Досадуя, он вышел из избы. Пса не было – трусливо уполз под сени. Помня об убежавшей девчонке, оборотень повернул за дом. В огородных грядках никого не было, в кустах ягодных тоже пусто. Сунул нос в отхожую яму – ничего.

Возле самого плетня, за грядками лежали сколоченные доски. Волчий слух уловил принесенный воздухом шепот. Перемахнув через вершки брюквы, оборотень поднял дощатку. Две пары испуганных глазенок уставились на него из ямы, где вперемешку с навозом прела ботва и сорняки. Давешняя девчонка и еще одна, совсем маленькая, жались друг к дружке, обнявшись.

– Ишь, глупые, куда забились, – покачал головой Гъюрг.

Детский тоненький крик взвился к небу и тут же замер.

Оборотень вернулся на гумно, где ждало отложенное на время волчье жертвоприношение.

Над трупами уже вились крупные зеленые мухи, садились на мертвые открытые глаза, заползали в нос и рот, облепили все еще сочащуюся кровью дыру от копья и отрезанную голову. Их звенящее жужжанье слышалось еще издалека.

Не обращая внимания на мух, оборотень обезглавил топором тело старика. Обе головы, отца и сына, сунул в мешок. Душа мертвого не найдет успокоения, пока не будет предано огню все тело целиком. Гъюрг не желал облегчать врагам посмертное существование. Месть будет полной, когда он закопает головы в глухом лесу и души мертвых, привязанные к гниющей плоти, окажутся заточенными в сырой земляной темнице.

Затем он проделал все то же, что и с тушей убитого накануне волка. Только обугливать скользкие комки плоти не стал – жертва Духу-Волку должна быть чистой, не тронутой земными силами-стихиями. И желчь человеческая не нужна была оборотню. Предать же огню обезглавленные останки ему и в мысли бы не пришло.

Утерев губы ладонью, он возблагодарил Духа-покровителя за удачную охоту. Взял мешок, покинул гумно и сел ждать в тени дуба-богатыря возле воротины скотного загона. Солнце уже правило свою ладью книзу.

Натужное мычанье коров, нагулявших за день молока, прогнало дрему. Оборотень встряхнулся, отложил оружие в сторону и пошел навстречу медленно бредущему скоту. Позади трех коров с одним теленком и бычка устало вышагивал мальчонка-пастух лет восьми-девяти. Несильно щелкал кнутиком, зевал. Завидев чужака, встал, как вкопанный, рот открыл, оглянулся на дом. Привычная скотина сама шла к хлеву.

– Не бойся, – сказал оборотень. – Твой отец рассердился бы, узнав, что его сын трус.

– Я не... не боюсь, – пролепетал мальчик, вытирая вспотевшие ладони о штаны.

– Это испытание, понимаешь? – говорил волкодлак, приближаясь. – Все мальчики проходят его, чтобы вскоре стать мужчинами.

– Серко мне ничего не рассказывал про это, – храбрясь, сообщил маленький пастух. – А он старше меня на три лета.

– Это тайное испытание. Что ты знаешь о смерти?

Мальчик вздрогнул.

– Мужчина не должен ее бояться.

– Молодец. Ты хочешь научиться этому?

– Да.

– Тогда подойди ко мне. Я научу тебя не бояться смерти.

Мальчик послушно подошел, во все глаза рассматривая измазанного кровью мужчину.

– Повернись. Возьми вот это.

Оборотень, стоя за спиной мальчика, вложил ему в руку нож.

– А теперь повторяй за мной: «Отец мой Волк, стань передо мной, как лес перед травой, приди за мной, хозяин мой, забери страх мой перед Мораной-смертью, прими кровь мою, свяжи дух мой лютым бесстрашьем, вечной верностью тебе, возьми жертву мою и научи возвращаться от мертвых к живым и брать у них то, что им не принадлежит».

– ...стань передо мной... – прилежно твердил за ним мальчик, – ...прими кровь мою, свяжи дух... верностью тебе... к живым и брать у них то, что им не принадлежит. Дядя, а что им не принадлежит?

– Они сами себе не принадлежат, – ответил оборотень и, направляя руку мальчика, приставил лезвие к нежному горлу.

– Дядя...

Нож довершил тайный ритуал. Душа мальчика обещана им самим Великому Духу и станет его верным рабом в мире живых.

Гъюрг опустил легкое тельце в траву.

Торжествующий волчий вой пронесся над лесом. Потом еще один. Третий оборвался на середине.

Перед оборотнем возник всадник на гигантском коне. Он был далеко, но казался совсем рядом из-за своих нечеловеческих размеров. Подножием коню служила не земля, а воздух. Гъюрг поднял руку, защищая глаза от слепящего света, которым разил оборотня огненный всадник, слившийся со своим конем-пламенем.

«Перун-громовержец!» – беззвучно воскликнул Гъюрг, трепеща.

Всадник протянул могучую длань, указывая на мошку-человека. Тотчас молния-стрела ударила оборотня в голову, выбила искры из глаз, повалила на землю без чувств. Гром прокатился по небу грохочущей колесницей.

Огненное видение исчезло.

Граеву терять было нечего. И все-таки он испытал настоящий шок, когда увидел собственную тень.

Та, другая тень, увязавшаяся следом за ним, в свете дня казалась лишь дрожанием воздуха. В сквере перед концертным залом Граев снова обернулся, поискал. И почувствовал легкий толчок в грудь. Отступил на шаг, погрозил кулаком невидимке. Напился воды из фонтана.

Внезапно он понял, что ему нравится этот азарт охоты – на жертву, которая еще ничего не подозревает, но скоро будет валяться у него в ногах, истекая соплями. Он ощутил увлеченность, даже жадность к тому, что должно неотвратимо произойти.

И вдруг в поле зрения попала тень. Его тень, шагающая в ногу с ним. Только ног у нее было четыре. Верней сказать, лап. Большущих, мохнатых. И голова была сплюснута и вытянута. Не голова, а просто-таки морда. Граев мешком осел на подвернувшуюся скамейку, инстинктивно подобрал ноги. Тень послушно повторила все до точки.

Но шок быстро прошел. Ведь это только безумие, ничего больше, думал Граев. По-настоящему ничего этого нет. Просто нужно торопиться. Его собственное безумие подгоняет его, устраивая всякие такие фокусы, вроде этого.

Афиши здесь были расклеены на каждом шагу. Улыбающееся лицо убийцы смотрело на Граева отовсюду. От него не было спасения. Холод ненависти не могло прогнать никакое солнце. Только эта маленькая вещица, оттягивающая карман, даст отдых измученной душе...

Впереди, в просвете зелени, показался портик входа с рядами толстых колонн. До начала концерта оставалось полчаса. Обилеченная и просто гуляющая публика запрудила подходы к зданию. Граев свернул, отправившись искать служебный вход. Что-то необъяснимое, неподвластное уму толкало в спину, заставляло чуть не бежать. Мысли, тяжеловесные, отрывистые, чужие, перекрывали всему остальному доступ к сознанию Граева. «Опередить. Того, другого. Успеть. Но другого задержат. Другой давно стал бы первым. Ему не дают. Он не должен первым. Не дают те, которые все видят. Все знают. Не боги, но образом как боги. Они помогут...»

Мелькнуло и скрылось в толпе знакомое лицо. Граев встревожился. Артур был опасно близок к жертве. Надолго ли его задержат и каким образом? И вообще-то – кто? Разум Граева раздвоился, одна половина совершенно не понимала другую. Но охотничий осторожный инстинкт работал четко. Добыча выслежена и никуда не уйдет.

У служебного входа курили двое из охраны в форме с нашивками. Дверь была открыта.

Граев сориентировался. Народу с этой стороны ходило существенно меньше. Да почти никого. Зеленые насаждения, обтекавшие здание, позволяли тактическую хитрость.

Он вышел из зоны видимости охранников, немного подождал, высматривая подходящий объект на роль жертвы ограбления и попытки изнасилования. Девушка обнаружилась почти сразу. Вероятно, работала здесь и шла как раз к служебному входу. Выбрав момент, Граев налетел на нее сзади, крепко зажал рот, с быстротой и ловкостью, поразившими его самого, уволок в кусты. Там, работая одной рукой, смахнул с нее очки, разодрал на груди блузку, рывком распотрошил прическу. Потом сорвал с плеча сумочку и толкнул девушку не землю. Упав, она тут же закричала, зарыдала. Граев тенью скрылся с места происшествия.

Оба секьюрити уже бежали. Один рвал кобуру на поясе, другой целовался с радиотелефоном. Граев не стал смотреть спектакль до конца. Бросил сумочку, спокойно подошел к двери и через пятнадцать секунд затерялся в служебных коридорах здания.

Сначала все было тихо. Граев шел наобум, надеясь у кого-нибудь узнать, где разместили поп-звезду. Потом стали попадаться люди. Немного странные. Они бежали навстречу с озабоченными и напуганными лицами. Из их криков Граев ничего не понял. Ясно было только, что что-то произошло. Может быть, предположил он, это его тактическая хитрость натворила такой переполох? Например, девица описала его охранникам как монстра-терминатора. Хотя какая разница... По-настоящему беспокоило одно: как бы вместе со всеми не сбежала поп-звезда.

Поймав какого-то спешащего толстячка за плечо, Граев развернул его к себе и проорал в ухо:

– Где Пригоров?

Толстячок задыхался и явно обмирал со страху. Услышав имя певца, опасно побагровел и замахал руками:

– Там... там... прямо, второй налево, вверх, прямо, третья грим-уборная... боже, там не работает громкая связь...

Граев оттолкнул толстяка и побежал, отсчитывая повороты. На втором свернул налево, дошел до лестницы, поднялся. Коридор был пуст и безмолвен. Впереди маячила фигура. Охранник. Стоял спиной к Граеву, ковырял в ухе. Общая паника здешних мест не затронула.

Граев подобрался, напружинился и, ступая мягко, по-хищному, подкрался к охраннику. Тот, почувствовав, обернулся. Стремительно побледнел, уронил мобильник, горлом издал непроизносимый звук.

– Ты мне не нужен, – утробно проурчал Граев, ощерился и жестом велел убираться.

Охранник потрусил на полусогнутых, не оглядываясь.

Другой обнаружился после двух поворотов коридора, у самой двери грим-уборной номер три.

Этому Граев сказал просто:

– Беги.

Ну, может, и не совсем сказал. Коротко взрыкнул. Счастье служивого, что послушался.

Граев расслабился и толкнул дверь.

Пригоров полулежал в кресле перед гримерным столиком. Голову держал кверху, к носу прижимал комом полотенце. Белая рубашка была замазана темным, почти черным. Граев не сразу понял, что это кровь. В гримерке неприятно пахло гнилью.

– Наконец-то хоть кто-то, – возмущенно прогундосил Пригоров. – В этом вонючем сарае отыщется хоть один паршивый лекарь? У меня выступление срывается, я подам на вас иск за неоказание помощи. Куда все подевались? Где Кондратенко? Алик где? Чего стоишь, как идиот...

– Меня зовут Антон Граев, – спокойно сказал Граев.

Гнилой запах усиливался. Граев смотрел на своего врага и постепенно до него доходило, что смердит вот это черное, вытекающее носом из Пригорова. Да так обильно вытекающее, того и гляди все до капли выльется. Может быть, его воскрешение – только иллюзия? – отрешенно думал Граев. Или – наказание? Вот это самое – «Аз воздам...»

Пригоров отбросил насквозь пропитавшееся кровью полотенце, схватил что-то из одежды, прижал к лицу.

– Срать мне, как тебя зовут, – загнусавил он истерично. – Ноги моей больше не будет в этом клоповнике, здесь только крысам выступать... как? – Осекся и растерянно повернул голову на Граева.

Граев достал пистолет.

– Я пришел, чтобы...

Он замолчал. Говорить всякие громкие слова совсем не хотелось. Хотя можно было бы сказать много и с патетикой. С металлом в голосе и справедливостью в глазах. Но вот не хотелось. Азарт охоты пропал. Он чувствовал, как что-то покидает его, утекает безвозвратно. Глянул вокруг себя – на полу разлеглась нормальная, человеческая тень, размытая светом. Через секунду он услышал вой. Далекий, уходящий. Похожий на прощание.

Он увидел, что Пригоров тоже слышит этот волчий вой и дрожит, как заяц. Значит, это не безумие.

– Охрана! Алик! – рискнул позвать Пригоров, дав голосом петуха.

– Тсс! – Граев покачал головой и нацелил ствол на стремительно блекнущую звезду. – Не мешай мне.

Он посмотрел на пистолет и повторил:

– Я пришел, чтобы...

Не давалось ему это последнее слово, которое должно поставить точку в их безличных отношениях.

Действительно ли он пришел для того, чтобы убить? Действительно ли получит то, что хотел? А может, как раз наоборот? И с этим выстрелом ничего не закончится, а все только начнется. Бессильное, беспросветное, каждый раз обманывающее...

– Ты прощен, Пригоров.

– А? – Пригоров как завороженный смотрел на пушку.

Граев опустил пистолет и повторил, уже резче:

– Я прощаю тебя. Ты понял? – И мягче, увереннее, для самого себя: – Прощаю. И точка.

Профессии мстителя Артур посвятил себя много лет назад, взвалив на себя этот адски тяжелый, не приносящий прибыли труд. Кто-то должен служить древнему закону. Артур понял, что этот «кто-то» – именно он, после больницы, куда попал с проломленной головой, избитый четырьмя подонками. Всех четверых теперь нет в живых. Древний закон вел и оберегал Артура. Голос, звучавший в голове, говорил, что он все делает правильно. Потом голос уходил, и иногда вместе с ним пропадал кусок памяти. Но это не имело значения...

Артур солгал Граеву – они не были в равных условиях. Профессия мстителя предусматривала кое-какие преимущества. Профессионал не обременен эмоциями, не испытывает к жертве никаких личных чувств, только мешающих делу. Сладость мести – чушь. Для него это работа. И это блюдо он должен есть горячим, а не остывшим. А значит – преимущество во времени. Пока мститель по необходимости, дилетант, принявший его предложение, собирался с мыслями и подтягивал сопли, Артур успевал собрать о жертве нужную информацию. Образ жизни, места отдыха, привычки, маршруты, охрана, если таковая имелась, наличие оружия и тому подобные важные подробности. В сущности, его работа мало отличалась от работы киллера. Только тем необходимым условием, которое он сам себе поставил. Жертва должна видеть его в лицо и знать, за что приговорена.

Это была главная трудность. Он мог уже десять раз просто пристрелить своего теперешнего клиента, эту марионетку шоу-бизнеса. С расстояния. Без разговора по душам. Но моменты, когда Пригоров оставался один, были редки. Да и те уплывали буквально из-под носа.

Два раза в неделю клиент имел обыкновение обедать в одиночестве. Брал отдельный кабинет в ресторане и просиживал там не меньше полутора часов. Личного охранника на это время отпускал. Идеальная ситуация, казалось бы. Но ровно на эти полтора часа Артура замели в свидетели аварии неподалеку от ресторана. Какой-то кретин суицидный подрезал его «форд» и на хорошей скорости вмялся в рефрижератор. Затор на дороге образовался убийственный. Что удивительно, кретин не только остался жив, но даже шишки не набил себе на дурную голову.

Квартира тоже отпала в самый последний миг. Вслед за Артуром в подъезд втиснулась широкогабаритная мадам с чемоданами и попросила помочь затащить все хозяйство в лифт. На девятом этаже выяснилось, что обоим нужна одна и та же квартира. Оказалось – к знаменитому сыну временно переселилась любимая мама. Неопределенно временно.

Еще один шанс давал давно разафишированный концерт. И здесь все пошло наперекосяк.

Билет он достал заранее, но тот не понадобился. Прошло сообщение о заложенной бомбе. Объявили по громкой связи. Народ, успевший пройти внутрь, повалил валом, кого-то в панике помяли, Артура волной отнесло далеко от входа. Обратно он пробился только через пятнадцать минут. Уже ставили оцепление, но он, на голом упрямстве, прорвался, хотя надеяться было уже не на что.

План здания он тоже изучил заранее, побывав в роли инспектора пожарной безопасности. Знал расположение гримерок и костюмерных. Опять же на голом упрямстве сразу пошел туда. В полной пустоте – искать бомбу еще не начали.

В третьей гримерке нашел то, что искал. Даже в очевидном избытке. На секунду он почувствовал укол разочарования. Этот рохля, Граев, его опередил. Пригоров обмяк в кресле, нашпигованный металлом, как бомба террористов – болтами. Так показалось Артуру в первый момент. В следующий же момент ему почудилось, что труп лежит здесь уже давно и успел завонять, а кровь – спечься и почернеть. Он помотал головой, прогоняя видение, и уставился на Граева.

– Поздравляю. Хорошая работа.

Граев молча протянул ему пистолет рукоятью вперед. Труп внезапно поднял голову, мутно оглядел их обоих. Из носа у него жидкой струйкой текла совершенно черная кровь.

– Почему? – выдавил он, остановившись глазами на Граеве.

– Вот именно – почему? – удивленно повторил Артур, забирая пистолет. – Я не опоздал. Ты струсил, Граев. Что ж, значит, теперь моя очередь.

И не глядя выстрелил. Граев посмотрел – пуля продырявила переносицу.

– Зачем? – безучастно спросил он. – Я простил его.

– Чего ради? – усмехнулся Артур. – Думаешь, он оценил твое благородство?

– Мне не нужны его оценки. Месть – признание другого хозяином твоей жизни. Рабы мстят хозяевам за плохое обращение с ними... Ты сказал – убить ненависть. Вот, я убил ее. По-другому нельзя. Она только спрячется. А потом снова выползет. Будет искать, на кого наброситься.

Теперь Граева прорвало. Он сделался многословен. Он хотел говорить. Даже патетика не мешала. Патетика мешает тому, на ком пуд грязи висит. А сейчас будто летний дождь прошел и умыл Граева с ног до головы.

– Я простил его ради себя и ради сына. Кто знает, на что мы обрекаем себя местью. Себя и своих детей. Рассчитываем на одно, а выходит другое. Может быть, существуют связи между вещами, недоступные обычному зрению и пониманию.

Граев услышал себя и удивился – слово в слово повторил то, о чем говорила Ксения, хоть и не поверил ей тогда.

– Может быть, вся жизнь тогда превращается в месть. Неизвестно кому и за что. Любое действие становится злой игрой... не с судьбой, не с Богом, как, наверно, думают. С самим собой. По сути, самому себе мстить за то, что случилось. Глупо. Бездарно. Бессмысленно. Опасно. Это яд. Не хочу. Мы не сможем жить так.

И снова удивился – этому «мы». Разве чудо уже совершилось и его сын будет жить?

Артур вдумчиво почесал подбородок дулом пистолета.

– Чересчур мудрено. Проще надо быть, Граев. Проще смотреть на жизнь.

– Мне с тобой не по пути, – сказал на это Граев, подходя к двери. – Больше мне не попадайся. Даже случайно.

– Полегче на поворотах, мачо, – огрызнулся Артур. – Не то шепну на ушко ментам, кто им здесь пикничок с бомбой устроил.

– Какой еще бомбой? – повернулся Граев.

– Которую, конечно, не найдут, – хмыкнул Артур и задумался: – Если это не ты, то кто же?

Граев открыл дверь и вышел. Он-то догадывался, кто помог ему прийти к цели первым. Призрак оставил ему это странное знание.

Через оцепление он прошел легко – обыскали и чуть не взашей вытолкали за бумажные ленты.

Огненный всадник посреди черной ночи – первое что увидел Гъюрг. Небесный воин оставил свой след, отпечаток на внутренней стороне век. Гъюрг открыл глаза. Всадник пропал. Вместо него появился безобразный старушечий нос, с торчащими из ноздрей волосками. Беззубый мокрый рот, поросший подбородок. Пегие нечесаные космы. Но пахло хорошо. Сухой травой, землей, речным туманом, болотными испарениями.

Коротко застонав, Гъюрг отмахнулся от страшного старухиного лица, закрыл глаза. Во тьме снова был огненный всадник. Словно сторожил его. Нет уж, лучше старуха.

Гъюрг поднес руку ко лбу, в том месте, где голова будто распадалась на части. Пальцы угодили в какое-то густое клейкое месиво. Он понюхал. Болотная гниль заполнила ноздри.

Старуха, ни слова не говоря, сунула ему в руки кружку с пойлом, дурно воняющим. Гъюрг, не противясь лечению, выпил. Потом огляделся. Ветхая глинобитная полуземлянка, где двое еле могли вместиться. Окно с кулак размером, за ним – ночь. Пылающая жаровня, солома возле стен и везде горшки. Под крышей – травяные пучки. В углу – плетеная лохань, на краю пристроилась плоская змеиная голова с внимательными рубиновыми глазками.

Гъюрг сел на тряпье, поискал рукой вокруг себя.

– Где мой мешок? – спросил грубо у старухи.

Колдунья пожевала сухими бесцветными губами и забормотала:

– Никаких мешков, никаких, только человек, пробитая голова, звериный дух, никаких мешков...

– Кто меня сюда приволок? – оборвал ее Гъюрг. – Не ты же, старая. Кто?

– Ничего не знаю, не ведаю, за ягодой ходила, здесь нашла, человек, пробитая голова, звериный дух, – лопотала сумасшедшая ведьма, переставляя свои горшки.