Соната «Аппассионата» Маслов Александр

Никифор был подлецом, и Мария знала это с самого начала. Знала с их первой встречи или даже его первого взгляда. Предчувствовала, как только может предчувствовать молодая, но довольно опытная в таких отношениях женщина появление в своей жизни очередного назойливого угодника. В этом человеке было отвратительно все: бледные холодные руки, и веснушчатое лицо с крупными неподвижными губами, и глаза серо-желтые, глядящие на нее, будто через засиженное мухами стекло. Но больше всего были отвратительны его мысли, липкие до тела, как несвежее белье.

Может именно поэтому или просто, устав уже плакать, спорить и доказывать что-то, в тот злополучный день она сказала ему:

– Я на все согласна, Никифор Кириллович. Теперь на все. Я думала, Петр Алексеевич, царство ему небесное, – она перекрестилась, небрежно сминая пальцами платок, – оставил мне хоть какие-то малые средства… Оказалось, только долги.

– Мария Ивановна, я отдам ваши векселя. Все до единого. Конечно, для меня это нелегкое решение. Особо при нынешних ценах на бирже. Но, – Корякин встал, заламывая руки, остановился между ней и окном, скрытым наполовину кретоновой шторой, – но видеть страдания такой красивой женщины для меня уж слишком невыносимо. Надеюсь, впечатления от вечера, который проведем мы с вами, заставят забыть меня об этих потерях.

– Вечер в вашем загородном доме… Для меня это тоже нелегкое решение. Встретиться вот так вот, в поздний час с приятным мне, но все еще малознакомым мужчиной. Никифор Кириллович, пожалуйста, обещайте, что это будет очень скромный вечер. Теперь я целиком в ваших руках, но, – Никольская тоже встала, откидывая ворот платья. Было слишком жарко. Ее тонкая, изящная шея дрогнула вздохом, – мой несчастный муж умер всего месяц назад.

– Царство ему небесное, – произнес Корякин, глядя в ее голубые, как слезы эдема глаза. Сердце кольнуло. – Мы были с ним почти друзья.

– Так обещаете?

– Слово чести, сударыня. И скромно надеюсь, что это будет не единственный наш вечер, – поспешно добавил он.

– Никифор Кириллович, то, что вы делаете для меня, не может не сблизить нас. Вы становитесь небезразличны мне, – она взяла плетеную сумочку со стола и протянула ему для поцелуя руку. – Я хочу, чтобы, это был не последний наш вечер, и все зависит только от вас.

Она вышла к остановке такси. Молодой штабс-капитан с рыжими усиками учтиво уступил ей свою очередь, и Никольская устроилась скоро в просторном салоне подкатившего «Потемкина».

– На Пруды, – распорядилась Мария Ивановна, бросив в монетницу серебряный гривенник.

За поворотом исчезло желтое здание гимназии и колонны Торговой гильдии. Старенький приемник трещал что-то на Невской волне. Издалека пробились, зазвенели мелодией позывные Имперских вестей. Никольская тронула ручку настройки и сделала громче. Опять говорили о новом потоке беженцев из Америки, о скандальном разводе Анастасии и надоевшем всем «Германском вопросе». В завершении раскатистый голос диктора осветил подробности покупки Саудовских нефтяных скважин.

– Данилов! За полтора миллиона рублей! – изумленно повторила она, размяла сигарету и вставила в мундштук.

– Да, купил вот – деньга, наверняка, не последняя. А американцы бегуть, драпают рузвельты голодранские! – шофер щелкнул зажигалкой, предлагая ей прикурить. – Во Владивостоке их, как килек собралось. До коих пор мы их прикармливать будем?

Никольская его уже не слушала. «Значит, Данилов скупает Саудовские прииски. А у Корякина двадцать процентов его акций. Подлец! И мои несчастные векселя для него „нелегкое решение“! Ну, жаба конопатая, будет у нас еще не один вечер!» – она глубоко затянулась и прикрыла глаза. В приемнике мигнула зеленая лампочка, первые воинственные аккорды «Аппассионаты» качнули кольца дыма.

Такси должно было подъехать к южным воротам в 22.30. По настоянию Марии Ивановны Корякин звонил в автопарк дважды, и дважды женский голос куртуазно заверял, что машина будет подана вовремя. Сейчас же еще не исполнилось десяти. Звезды только появились на небе бледными точками. После жаркого дня, ветерок, дувший с реки, колыхал занавес и приносил прохладу, похожую на прикосновение влажного шелка. Недопитое шампанское стояло на столе, пузырясь в высоких хрустальных бокалах. По извитой причудливо бронзе стекала капля воска – свеча догорала, незаметно, бессмысленно, в голубоватом свете электрических ламп.

– Может, останетесь? – повторил Корякин, беспомощная улыбка застыла на его огромных, будто у пластилиновой куклы, губах. – Пожалуйста, я прошу вас.

– Сожалею, Никифор Кириллович, – она подошла к роялю, тронула клавиши, извлекая тонкий, какой-то ледяной звук. – Это исключено… сейчас. К тому же с утра мне нужно быть у Ойстраха. Может, удастся уговорить его отсрочить выплату по долгам моего мужа.

– Мария Ивановна… Мария! – он взял ее руку и впервые так смело сжал ее, что Никольская приоткрыла от удивления рот. – Я заплачу за вас эти долги. Не хочу, чтобы вы были зависимы, тем более от таких нечестных людей. Завтра же! – решил Никифор Кириллович, быстро отошел к стене и включил телевизор. На овальном экране, словно за иллюминатором подводного корабля, поплыли размытые зеленоватые силуэты. Карякин схватил панель вычислителя, прошелся пальцами по костяным клавишам. – Пятнадцать тысяч рублей, – сказал он, вглядываясь в столбики цифр. – Деньги, конечно, большие, но я их выплачу. С превеликим удовольствием заплачу за вас!

– Боже, вы все это помните?! – Мария Ивановна разглядывала номера счетов на мерцающем экране.

– Я все помню, что касается вас! Потому… потому, что я вас люблю.

Они оба молчали с минуту. Никольская отвела взгляд к раскрытому окну. Ночные бабочки вились под фонарем. Беспокойно журчала вода в фонтане. До приезда такси оставалось еще минут двадцать. Корякин вернулся к столу и залпом допил шампанское.

– Никифор Кириллович, если бы мы встретились раньше. Лет на пятнадцать, – Никольская улыбнулась, какое-то мгновение ее голубые глаза обещали рай, но, недоговорив, она пожала плечами.

– Мария Ивановна, ваши слова… К черту слова! – он подбежал к ней, упал на колено и прижался губами к руке, быстро поднимаясь с поцелуями выше. – М… м… Мария! Я никуда не отпущу вас! Я… Иначе я сойду с ума!

– Боже, боже, пожалуйста, не надо так! – она пыталась отстраниться, вырвалась, наконец, и отошла к окну. – Жена ваша до сих пор на Водах? – эти слова прозвучали для него пощечиной.

– В Пятигорске, – Корякин насупился. – Дней десять еще. Зачем вы о ней, Мария Ивановна? Ведь я говорил, какие у меня отношения с Верой Павловной.

– Извините, сорвалось, – она повернулась к роялю, взяла несколько аккордов, и, жестко ударяя в клавиши, заиграла вдруг «Интернационал», вспоминая, как люто ненавидел ее за это покойный Никольский.

– Сударыня, и вы играете такое?! – Никифор Кириллович был изумлен.

– Да! Дурное воспитание, сударь, нет-нет, но дает о себе знать. Может быть, после этого, вы перестанете видеть во мне ангела, и даже начнете меня манкировать.

– Напротив – я в восторге! Именно вот такие шалости, озорство, таящееся, и вдруг вырывающееся наружу ветром, делает вас не просто красивой женщиной, а существом небесным!

– Ну, поцелуйте меня, что ли тогда… – она услышала шум мотора «Потемкина», свет фар покачнулся и уперся в решетчатые ворота.

«Какая ж мерзость», – думала Никольская, полулежа на заднем сидении такси, разминая сигарету, и вспоминая лобзания Никифора Кирилловича, его полных, пластилиновых словно губ. – «Мерзость… но почему бы и нет? Ведь мне уже за сорок».

– Вера Павловна приезжает завтра? – с улыбкой спросила Никольская.

– Увы, – Корякин посмотрел в направлении ее взгляда и обнаружил, что нефритовая рамка, в которой было недавно фото его жены пуста.

– Я ее разглядывала под вечер и как-то неосторожно забыла… Она там, – Мария Ивановна кивнула в сторону крайней по коридору двери.

– Там?

– Если это важно, Никифор Кириллович, можете вернуть ее. На самое видное место. Поставить внизу вазы с цветами, которые вчера мне дарили, – говорила она, а Корякин уже спешил к указанной двери.

Он вошел, включил свет. Рядом с унитазом в мельхиоровом ведерке для использованных салфеток лежало смятое фото Веры Павловны с коричневыми полосами по лицу. Никифор Кириллович хотел было поднять его, но только покачал головой и прошептал:

– Господи, прости ее. И меня прости.

Когда он вернулся в зал, Мария Ивановна стояла с блаженной улыбкой, подняв к своду глаза, словно Мадонна в молении.

– Зачем же вы так? – начал он. – Лучше бы порвали или сожги без следа.

– Зачем? – она отошла к роялю, вставила сигарету в мундштук, закурила. – Вы любите меня, Никифор Кириллович? Действительно любите?

Он молча кивнул.

– А вы не думали, что на ее месте могла бы быть я? Что наши встречи могут перестать быть лишь редкими эпизодами? – Никольская выпустила струйку дыма, и он поплыл, подхваченный сквозняком, обволакивая бледное, веснушчатое лицо Корякина сизыми слоями. – Вы не думали о том, что между нами будто бы незаметно, но на самом деле непреодолимо, стоит один человек? Да! Я говорю о Вере Павловне – человеке, который вам безразличен или даже неприятен, как вы говорите, но в действительности, вы ее просто боитесь.

– Это не правда… – Стало вдруг душно от табачного дыма или желтых никотиновых мыслей, Никифор Кириллович расстегнул ворот, хватая воздух непослушными, как вязкая масса губами.

– Что не правда? Что Вера Павловна приезжает уже завтра? Нам пора сделать выбор. Лично я не собираюсь превращаться в шлюху, всего лишь очень дорогую. Так-то, Никифор Кириллович. Я ухожу, – она затушила окурок, взяла плетеную сумочку со стола.

– Мария Ивановна! Умоляю! – Корякин вцепился в ее руку и упал на колено. – Умоляю, не уходите! Вы только скажите, скажите, что я могу сделать! М… м… Мария Ивановна!.. – он запрокинул голову, ища в ее глазах тот чистый, ангельских свет голубых слез. – Я на все согласен! Ради вас!.. Я… я разведусь с Верой Павловной!

Сняв фотографию в тяжелой нефритовой рамке, Мария Ивановна поставила ее на столе, долго смотрела то на Корякина в шляпе и с тростью, одетого в элегантный костюм темно-коричневого бостона, то на себя в белом свадебном платье с огромной охапкой роз.

– Подлец, – прошептала она, беззлобно, но с каким-то сложным, словно мистическое заклинание чувством.

Никифор Кириллович должен был вернуться с конторы к половине восьмого. Точно к половине восьмого – он ни разу не опаздывал к ужину. Она открыла сумочку и достала пузырек, похожий на флакон дорогих духов. Этот яд действовал не скоро, незаметно, но неотвратимо. Мария Ивановна не помнила его названия, – какое-то замысловатое персидское слово, – ведь это было так давно. Не вставая, она повернула ручку приемника, настраивая на Невскую волну, потом закурила. С негромкими звуками музыки пришли воспоминания, поначалу зыбкие, как вечерние тени. Петр Никольский в неизменном пенсне с кудлатыми бакенбардами, вечно пьяный ротмистр Ерин, рифмоплет и истерик Астафьев – все они были подлецы. Подлецы, которые старались подчинить ее деньгами, хитростью или грубой силой. Но первый из них, первый, который так жестоко унизил ее далекой злосчастной ночью в Петербурге, был, конечно, тот плюгавый скот – Ульянов. Владимир Ильич… Как он метался, кричал в свои последние минуты, когда узнал, что она отомстила ему ядом! Ну… да и ему царство небесное.

Ее глаза стали мокрыми от слез, чистых и голубых, будто отражение рая. В дымном воздухе воинственно звучала соната «Аппассионата».