Воздаяние храбрости Соболь Владимир

Эпилог

Снег падал крупными хлопьями, ложился слоем на плечи и спину извозчика, совершенно уже залепив висевшую на правой лопатке жестяную бляху с выбитым номером. С Конногвардейской улицы санки свернули в переулок того же названия, и здесь ветер начал стегать лицо, словно колючим веником. Софья Александровна поправила платок и сдвинулась вправо, норовя укрыться за широким кучерским армяком. Но затем бодро шагавшая лошаденка взяла левей, на Таврическую, а там, повинуясь громкому чмоканию хозяина, вошла, даже почти вбежала в длинную кишку Сергиевской и остановилась у десятого от угла дома.

Патимат, поджидавшая в арке, выбежала навстречу, большими, почти мужскими рукавицами смела снег с боковин и помогла княгине спуститься вниз. Мадатова вынула руку из муфты, разобрала монетки и протянула извозчику четвертак. Подумала и добавила еще гривенник. Мужик принял монетки в рукавицу, обшитую кожей, и ссыпал в бездонный карман.

– Премного вами благодарен, ваше сиятельство. Как месяц минует, поедем еще князя Валериана Григорьича навестить. Пусть она, – кучер кивнул в сторону Патимат, – отыщет меня на бирже. А мы так завсегда с удовольствием.

Он снова чмокнул и весело потрусил прочь. Софья Александровна направилась было к подъезду, но Патимат ухватила ее за рукав.

– Приехал какой-то, спрашивал вас. Говорит, давно знает, еще с Карабаха. В дом пригласила, не захотел. Сказал, подождет лучше на улице.

На той стороне против следующего дома стояла карета, запряженная четверкой красивых и дорогих, видимо, лошадей. От экипажа легко шагал в глубоком снегу, спешил невысокий человек в генеральской тяжелой шинели. Он широко улыбался, снимая на ходу шляпу почему-то левой рукой, обнажил высокий лоб, продолженный к макушке залысинами, и совершенно седые виски.

Мадатова ахнула, кинулась было вперед, поскользнулась и, если бы не верная и зоркая Патимат, непременно упала бы.

– Сергей Александрович! Дорогой мой! Какими судьбами…

Новицкий пробежал последние несколько шагов и склонился перед княгиней. Та обхватила его застывшими ладонями прямо за щеки и поцеловала в почти голый череп.

– Откуда? Какими судьбами? – живо повторил вопросы Новицкий. – Волею службы да своими желаниями. Приехал получить новое назначение, представиться государю и, разумеется, на вас поглядеть.

– А почему бы не наоборот? – лукаво уколола его Мадатова. – Приехали бы навестить старых знакомых да заодно показались бы при дворе. Но я вас таким экипажем одолжить не смогла бы.

Новицкий улыбнулся почти виновато.

– Карета Георгиадиса Артемия Прокофьевича, если вы еще помните его по Тифлису. Узнав, что направляюсь к вам, почти навязал мне ее силой. Сказал, что это лишь малое проявление чувств, которые он испытывает, когда слышит имя генерала Мадатова.

Софья Александровна почти фыркнула и недовольно поджала губы.

– Но я ее сейчас отпущу. Темир, – он обернулся к высокому мощному человеку, пересекшему мостовую за ним след в след. – Скажи кучеру, что может уже уезжать. А мы с тобой как-нибудь доберемся.

– Конечно, – поддакнула ободрившаяся княгиня. – Не надейтесь, я вас рано не отпущу. А потом найдете себе лихача.

– Разумеется. Но Темира, уж извините, я придержу при себе. Он теперь мне не только друг и помощник, а еще даже нянька.

Он повернулся боком, и Софья Александровна увидела, обомлев, что правый рукав шинели генерал-лейтенанта Новицкого заканчивается протезом, обтянутым черной перчаткой.

Мадатова открыла рот, но Новицкий оказался быстрее.

– Уже привык, – сказал он с очевидной, не напускной веселостью. – И даже почти не болит. Но иногда справляться бывает сложно. Тогда я зову Темира. Или, вернее, он как-то постоянно приходит сам…

Пока обедали, Темир стоял вплотную за стулом Новицкого, готовый при необходимости помочь управиться с ножом, салфеткой, отставить или пододвинуть тарелку. Но Сергей Александрович, отметила Мадатова, и сам обходился почти без его помощи. Присутствие молчаливого горца стесняло ее, она больше расспрашивала, чем рассказывала, и Новицкий отвечал ей охотно. Рассказал, что Ермолов живет в своем имении почти полным затворником; он заезжал к нему, но Алексей Петрович принял его столь холодно, что, кажется, лучше не принимал бы и вовсе.

– Его можно понять, – проронила Мадатова, но Сергей сделал вид, что не разобрал ее слов.

Вельяминов, напротив, вернулся за Кавказские горы и теперь пытается теснить Чечню с Дагестаном. Там после короткого затишья вновь разгорелась война. Некий Шамиль поднимает зеленые знамена мусульманской религии и собрал уже под них изрядное количество воинов.

– А! – оживилась княгиня. – Должно быть, и тот среди них. Тот самый, который вдруг объявил князя своим кровным врагом. И он же…

Она смутилась, потому что вспомнила, как надломил Абдул-бек жизнь самого Новицкого. Но Сергей ответил совершенно спокойно:

– Он умер. Когда подписали Адрианопольский мир, ему уже нечего стало делать в Турции. Узнал, должно быть, что Шамиль собирается воевать с русскими, и пробрался назад, в горы, в Акушу. Темир узнал об этом, выследил его и застрелил.

Горец стоял все так же неподвижно и молчаливо, словно бы говорили и не о нем.

– Вы помогали ему? – спросила Мадатова.

– Не мешал, – усмехнулся Новицкий.

Софья Александровна невольно посмотрела на руку в черной перчатке, тяжело придавившую скатерть. Сергей перехватил ее взгляд.

– Не то, что вы думаете. Стрелять и колоть я давно приучился и левой. Но в самом деле я ему не мешал, то есть не пытался препятствовать. Мы с Абдул-беком давно уже посчитались потерями, но Темир знал, что он-то обязан мстить. Жизнь есть жизнь, знаете ли, и в ней всегда кто-нибудь умирает. Одни уходят сами, других приходится торопить…

Софья Александровна почувствовала, как холодок пробежал по позвоночнику. Ей вдруг почудилось, что за ее столом напротив сидит не старый добрый знакомый, к тому же и дальний родственник, а сильный, мощный и очень опасный зверь. Она встряхнулась, сбросила наваждение и продолжала расспрашивать. Новицкий перечислял знакомые имена, указывал, где, кто и как отличился. С удовольствием упомянул Клюки. Герой обороны Шуши получил генеральский чин, бригаду, но стоит нынче не в Карабахе, а в Грозном…

Но когда Новицкий проглотил последний кусочек жаркого, княгиня спросила: неужели он не способен хотя бы час обойтись без своего телохранителя. Пусть посидит с Патимат, та тоже будет рада услышать последние новости с родины. Она же, княгиня Мадатова, не хуже любого мужчины сумеет поухаживать за Новицким. Сергей ответил, что он в этом нисколько не сомневается.

Короткой анфиладой комнат они прошли в небольшую гостиную, служившую, очевидно, и кабинетом. Или, точнее, переформулировал первую мысль Новицкий, кабинет, превращавшийся в редких случаях в небольшую уютную гостиную. Патимат с кухаркой принесли и поставили на стол самовар, чашки, вазочки с конфетами и печеньем. Сергей придвинул свой стул, поднял левой и положил правую на белую скатерть, левой же взял чашку, налитую хозяйкой, и настроился слушать. Долго, внимательно и участливо. Он не ошибся.

– …Никто, понимаете, Сергей Александрович, никто не захотел принимать в этом участия. Я сама на свои средства, те, что остались после продажи тифлисского дома, перевезла князя в Петербург и захоронила у Лавры. Спасибо, Марк Евстафьевич Коцебу помог и Алексей Хомяков. А более – словно никому нет дела.

– Я бы непременно принял участие, – горячо и вместе с тем виновато отозвался Новицкий. – Но я в эти годы был далеко. В экспедиционном корпусе Муравьева.

– Я, конечно, слышала об этой нашей очередной авантюре. Но не знала, что вы мучаетесь в этих песках. Странная все же судьба у вас, у военных. То вы колотите турок, то помогаете им против египетского паши[64].

– Такова наша общая судьба, – пробормотал смущенно Новицкий. – Люди, партии, государства – все объединяются против кого-то. И на очень короткий срок.

– Разумеется: память о хорошем куда короче, чем о плохом. Так же, как и с князем Валерианом Григорьевичем. Вы уж извините меня, Сергей Александрович. Понимаю: сидит глупая старуха и жалуется, жалуется, жалуется… Но ведь не все же с собой одной разговаривать.

Новицкий хотел было возразить – и на жалобы, и на старуху, но сдержался, понимая, что любые слова сейчас бесполезны.

– Паскевич совершенно очернил его перед государем и перед обществом. Не хочу повторять мерзости, которые сделались мне случайно известны. Но каков же… – Она проглотила грубое слово, подумала и не нашла чем его заменить. – Вы же знаете, что он сказал мне в Тифлисе сразу после Шамхорской победы?

– Нет, но хотел бы услышать…

– Votre mari est brave, je veux allez chez lui, mais je n’ai pas d’equipage[65].

Длинную французскую фразу она произнесла на одном дыхании. Было ясно, что повторяет ее Софья Александровна каждый день, а может быть, и по нескольку раз на дню.

– Я даже предложила ему свою коляску… И после всего пошли вдруг такие доносы. Да-да, не спорьте, Сергей Александрович! Другого имени для его посланий я найти не могу.

– Я слышал, – промямлил Новицкий, – что против князя выдвинули не менее полусотни обвинений в злоупотреблении.

– А! И вы об этом наслышаны. Собирали ябедников по всему Закавказью. Донимали князя даже в Турции, за Дунаем. Может быть, тем и довели его до смерти. Сенатская комиссия поехала проверять злоупотребления властью военного правителя трех провинций. И знаете, сколько она возбудила дел? Че-ты-ре! Да таких, что закрыть можно было простым соглашением обеих сторон. Кузнеца он какого-то переселил в Чинахчи вместе с семьей, не оформив должным образом договор с прежним владельцем. Остальные три примерно такие же.

Новицкий хотел было развести руки, но обрубок правой лежал, словно прикованный к скатерти.

– Никто не хочет более слышать о князе. Написала его биографию. Коцебу с Аксаковым помогли. Издала на свои деньги, так тираж разошелся менее чем за год.

Новицкий радостно удивился.

– А говорите, что никто слышать не хочет.

– Те, кто воевал, помнят. А те, кто правят, – забыли.

Последнее слово княгиня произнесла так твердо, что в маленькую комнату вдруг хлынула тишина.

– Я перебирала недавно бумаги князя, – продолжила Мадатова, убрав носовой платок и постаравшись взять себя в руки. – Перечитала сотни указов обоих государей о награждении орденами или оружием. Все они начинаются удивительно одинаково: в воздаяние отличной храбрости!.. Дюжина орденов, золотые шпага и сабли, производство – от ротмистра до генерал-лейтенанта. Да и на что же эти все кресты, звезды да эполеты, когда человека уже не помнят?! Вы извините меня, Сергей Александрович, дуру старую, но я все-таки спрошу откровенно: ваши эполеты и ордена – стоят они вашей руки?!

Новицкий ответил не сразу. Но когда он заговорил, голос его звучал вполне убежденно. Софья Александровна поняла, что вопрос этот он часто задавал себе сам и давно понял, как на него надобно отвечать.

– Не чинами и не наградами жизнь наша измеряется. И не из них одних состоит. И единственное воздаяние, на которое человек может рассчитывать, – внутреннее сознание, что жизнь свою он прожил недаром… Жил и делал то, что было ему назначено…

Он сделал паузу, рассеянно взял печенье и начал крошить его в чай. Мадатова молчала, не решаясь его перебить.

– Что же касается князя, то человек он был, в определенном смысле, уникальнейший. Я сам, знаете ли, не робок и видал людей мужественных и даже отчаянных. Но храбрость Валериана Григорьевича была совершенно иного рода… Она была – заразительна. Тем, кто стоял с ним рядом, он передавал свою храбрость, как передается… например, насморк.

Услышав такое сравнение, Софья Александровна вспыхнула.

– Вы все видите в нем только одну машину, инструмент, приспособленный для войны. Вот и Доу, живописец заезжий, выписал его генералом, с полным комплектом лент, орденов…

– Меня провели в Военную галерею, – вставил Новицкий, наклонив голову. – И хотя я знаток небольшой, уверен, что портрет князя – самая большая удача англичанина и его русских помощников.

Но Мадатова его вовсе не слушала.

– А знаете, что мне писал князь с Балкан, из того самого городка, что он удерживал против визиря?

Она вскочила, подбежала к бюро и, приподняв крышку, достала несколько сложенных листов писчей бумаги. Развернула один, другой, пробежала глазами третий.

– Вот! Нашла! Слушайте!.. «Я, слава богу, здоров. Недавно укрепил свою позицию, чтобы артиллерия моя могла достойно встретить противника. Пришлось приказать уничтожить фруктовые большие деревья. Хотя ты знаешь два моих правила: не рубить сады, не разорять бедных. Но нарушил одно, потому что война требовала другого. Если бы ты была здесь и видела, как валили яблони, груши, сливы, то – верно заплакала…»

Она замолчала, села и с вызовом смотрела через стол на Новицкого. А тот внутренним взором представлял генерала Мадатова, каким видел друга в последний раз. И слышал густой голос, летящий над выжженной каменистой равниной:

«Я буду тихий, Новицкий! Совсем тихий! Как мертвый, да?!.»

Потом он заговорил, все так же не поднимая глаз, будто продолжал беседу с самим собой:

– Слова его, Софья Александровна, доказывают, что человек… каждый человек куда сложней, чем мы о нем думаем… Но если бы я был на месте этого Доу, то изобразил бы князя вовсе не генералом, нет. А молодым ротмистром, как я помню его при Батине, когда он атаковал албанскую конницу…

Новицкий зажмурился, чтобы ничто не мешало ему представить эту картину, и даже покрутил головой от удовольствия, заулыбался своим мыслям и памяти.

– Вы только представьте, Софья Александровна, у Мухтар-паши албанского было пять тысяч сабель. А у князя – два эскадрона! И четырех сотен не наберется. И ведь Ланской верил в него. Тоже был командир, знающий толк и в лошадях, и в людях!.. И князь ударил, и сбил албанцев, и гнал их, пока лошади не пристали… Таким бы я его написал, если бы только умел… Вороной бешеный конь, тяжелая сабля над головой и холодный ветер в лицо… Да – конь, сабля и ветер. Все состояние, нажитое им за тридцать лет службы. И – достойное воздаяние его изумительной храбрости!..

Конец