Vita Nostra Дяченко Марина и Сергей

Сашка вернулась из школы – на минуту, забросить сумку, перекусить и бежать к репетиторше. Незнакомый человек сидел на скамейке у подъезда. Сашка сначала поздоровалась (на всякий случай она всегда здоровалась со всеми, кто здесь сидел), и только потом узнала белокожего, еще больше похудевшего знакомца.

– Привет, – сказал Валентин. – Я смотрю, у вас никого нет дома…

– Мама будет к шести, – сказала растерянная Сашка. – А я… это…

– Я подожду.

Была половина третьего. Сашка мельком глянула на часы. Потом на Валентина.

Надежды, что он уйдет, не было никакой. Надежды, что мама его прогонит… тоже, честно говоря, не было. Да и кто Сашка такая, чтобы решать мамину судьбу на свое усмотрение?

– Ей можно позвонить на работу, – сказала сухо. – И добавила запоздало: – Как здоровье?

Она проснулась в двадцать девять минут пятого. Выключила будильники. Прошлепала на кухню, выпила чая из термоса. Оделась. Вышла в коридор, заперла дверь.

Вчера вечером мама и Валентин сидели на кухне, о чем-то еле слышно переговариваясь. Сашка легла рано (теперь она всегда ложилась рано, сбивал с ног недосып), сунула голову под подушку, чтобы не услышать ни слова, даже случайно, зажмурила глаза и приготовилась провалиться в сон. Но сон не приходил. Сашка думала о жизни, как о коллекции одинаковых дней. Бытие состоит из дней, и каждый из них – как закольцованная лента, как велосипедная цепь, ровно бегущая по шестеренкам. Щелк – переключили скорость, дни стали немножко другими, но снова текут, снова повторяются, и в этой монотонности и заключается смысл…

Наверное, она засыпала. Никогда прежде такие мысли – наяву – к ней не приходили.

Давным-давно, когда Сашка была маленькой, ей хотелось найти себе папу. Не того, который ушел и живет где-то там, ни о чем не заботясь. Настоящего, который поселился бы с ними в одной квартире. Сашка беззастенчиво «сватала» маму за всех более-менее симпатичных дяденек, и «жизнь при папе» представлялась ей сплошным праздником.

С тех пор прошли годы. У Сашки ныло сердце, когда она думала о маме и Валентине. Он обманул ее один раз – может обманывать и дальше. Мама это понимает. Но все равно говорит с ним на кухне за чашкой остывшего чая, они сидят, почти соприкасаясь головами, и говорят, хотя миновала уже полночь…

Ночью был мороз. Лужицы поблескивали; сквозь теплые носки, сквозь подошвы кроссовок Сашка чувствовала, какой холодной сделалась земля. Бежалось легко – давали себя знать каждодневные тренировки. У входа в парк горел один фонарь, маячил старик-собачник, Сашка кивнула ему, как давнему знакомому…

В парке кто-то был. Стоял на дорожке, переминаясь с ноги на ногу – в спортивном костюме и ветровке, в кроссовках, как и Сашка. Ей пришлось подойти почти вплотную, чтобы узнать его.

Это был Конь. Ванька Конев, ее одноклассник.

– Привет. Побежали?

Сашка ничего не сказала. Конь пристроился рядом, почти дотрагиваясь рукавом ее рукава. Когда ткань их курток все-таки соприкасалась, получался резкий шелестящий звук: вжик-вжик.

Сашка бежала, привычно огибая лужи. Иван два раза поскользнулся, один раз проломил тонкий лед и вляпался в воду. Но не отставал.

– Ты каждый день бегаешь? – спросил, задыхаясь на бегу. – У меня дед, ну, у него бессонница, он собаку выгуливает, говорит: девчонка из вашего класса каждый день гоняет, как сумасшедшая, в пять утра… Ой!

Он споткнулся о выступающий корень и чуть не упал.

– Ты спортом занялась? Что-то я не замечал за тобой… Или волю тренируешь?

– Тренирую.

– Я так и подумал почему-то… – они пробежали всего два круга, но Иван уже запыхался.

– А ты? – соизволила спросить Сашка. – Ты что тренируешь?

– Тоже волю, – серьезно ответил Конь. – Лежал бы сейчас в постельке, дрыхнул бы…

Он замедлил шаг.

– Может, хватит?

Сашка остановилась.

Небо было усыпано звездами, яркими, как подсвеченные прожектором стразы. Иван раскраснелся, тяжело дышал, смотрел нахально и весело.

– Странная ты, Самохина. Вещь в себе. Человек в футляре. Теперь еще бегаешь. Дед говорит – каждый день, в пять утра… Может, ты закодированная принцесса?

Он говорил, чуть усмехаясь, нервничал и боялся показаться смешным. Он сам был «вещь в себе», мальчик, нацеленный на успех. Победитель олимпиад и пожиратель фантастики, скуластый, с темными вьющимися волосами, в рубашках, всегда тщательно выглаженных матерью и сестрой, щеголь, в шестнадцать лет умеющий повязывать галстук тремя способами…

Сашка смотрела на него и думала только об одном: сейчас ей надо пойти в кусты. Немедленно. Иначе ритуал будет нарушен, да и до дома она, если честно, уже не дойдет.

– Конь, подожди меня у входа.

Он не понял. Продолжал говорить, лукаво улыбаясь в полумраке, нес ерунду про закодированную принцессу и о том, что ее необходимо раскодировать.

– Конь, иди и подожди меня! Я сейчас приду!

Он не понимал. Идиот. Самодовольный болтун. Время шло, пробежка закончилась, но ритуал не был завершен.

– Мне надо в кустики! – выкрикнула Сашка. – Пописать мне надо, понял?

Когда Сашка вышла из парка, у входа никого не было. Ни старичка с собакой, ни Конева. Только цепочки следов тянулись по заиндевелой траве.

Валентин уехал. Сашка понадеялась – навсегда, но не тут-то было. Новый год они встречали втроем – в семейной атмосфере, с шампанским, с елочкой, которую мама наряжала сама и Сашку даже не подпускала.

Всю ночь во дворе бахали петарды. В половине пятого утра, когда мама и Валентин все еще смотрели по тридесятому местному каналу «Иронию судьбы», Сашка надела сапоги (бегать по снегу в кроссовках она не решалась) и намотала шарф поверх куртки.

– Ты все-таки идешь? – спросил из комнаты Валентин. – Ну и характер у тебя, Александра, завидую…

Сашка вышла, ничего не ответив. Снег перед домом был усыпан конфетти, кое-где из подтаявшего снега торчали огарки бенгальских огней. Сашка пустилась рысцой.

Светились окна. Бродили веселые пьяные компании. В парке в сугробах валялись бутылки из-под шампанского. Сашка бежала, слушая, как похрустывает снег, чувствуя, как морозом прихватывает влажные ноздри, глядя, как тает в воздухе облачко дыхания. «Ну и характер у тебя, Александра, завидую». Тут у кого хочешь выработается характер. И хотя неочевидна и недоказуема связь между Сашкиным утренним сном – и предынфарктным состоянием у чужого, в общем-то, человека… Хотя уже на тот момент – не чужого, нет… Что-то случилось с мамой, что-то изменилось, она еще молодая, но ведь она не будет вечно молодой…

Так вот. Хоть и недоказуема такая связь – она есть, Сашка точно знает и обмануться не имеет права. Вот и замкнулся первый круг.

Сашка бежала теперь уже по своим следам. Старалась попадать ровненько, след в след. Сперва неосознанно. А потом – с интересом. По кругу. След в след. Давно не видно было Ванькиного деда с его шавкой. Избавился от бессонницы? Или заболел, не выходит? С тех пор, как романтическое утреннее свидание закончилось так постыдно и пошло, Сашка и Конь почти не разговаривали. Держались, как обычно, сдержанно, равнодушно. Как будто ничего не случилось. Не вышло принцессу раскодировать.

Сашка опомнилась. Какой это круг: восьмой? Десятый? Многократно повторенные следы на снегу сделались большими и глубокими, как будто здесь пробежал снежный человек в огромных валенках.

С темного неба повалил снег. Где-то проехала, вопя сиреной, «Скорая помощь». Не к нам, подумала Сашка с мрачным удовлетворением. Не про нас. С нами-то ничего не может случится.

Справлять естественные надобности на морозе – удовольствие маленькое. Сашка выбралась из кустов, тщательно застегиваясь, отряхивая снег, нападавший с веток. Было бы здорово, если бы эти проклятые монеты никто, кроме нее, не видел. Но ведь видят… Позавчера мама спросила, случайно наткнувшись на «дневную выручку»: «Что это у тебя опять?» Сашка соврала, что это латунный сплав, фишки для игры… Какое там казино, ты что! Игра вроде шашек, мы в школе играем…

Мама поверила. Ведь раньше Сашка никогда ей не лгала. Ну, почти никогда.

Она вошла в квартиру. Дверь в мамину комнату была закрыта. Стояла плотная тишина, только снег шелестел, ударяясь о жестяные козырьки окон.

Сашка прошла в ванную. Включила горячую воду и долго смотрела на бегущую струю.

А потом ее вырвало деньгами. И сразу – парадоксально – сделалось легче.

Горка монет росла. Сашка складывала их в старый носок и хранила в нижнем ящике письменного стола, под горкой черновиков. Неизвестно, что сказала бы мама, однажды наткнувшись на этот клад, но у мамы в последнее время было много других забот.

На полочке в ванной утвердились помазок и бритва, в стакане с зубными щетками появилась чужая, и Сашка больше не смела бродить по дому в трусах и майке. Запах мужского одеколона перебивал все прочие, привычные запахи. И мама, всегда на Сашкиной памяти принадлежавшая ей и только ей, теперь делила свое внимание между дочерью и Валентином – причем последнему, как новенькому, доставалась львиная доля.

Очевидно, в планы Валентина входило «наладить контакт» с Сашкой. Он заводил с ней длинные разговоры за ужином, и деликатность мешала Сашке сразу же уйти. Ее ждали учебники, много непрочитанных глав и недописанных рефератов, на границе ночи и утра ей предстояла пробежка, унизительный поход в кусты и звон денег о раковину. А Валентин обстоятельно расспрашивал о ее жизни, о планах на будущее, докапывался, почему же она так хочет стать филологом, и не думала ли она о литературных переводах с английского, и что в некоторых коммерческих вузах есть даже стипендии и всякие стимулирующие программы для отличников. Сашка принимала эти разговоры, как рыбий жир с ложечки, потом уходила в свою комнату и сидела там за письменным столом, бездумно водя ручкой по тетрадному листу.

Валентин занимался медицинской техникой, не то разрабатывал, не то тестировал, не то продавал, а может, все вместе. Из его подробных рассказов о себе Сашка не запоминала почти ничего. У него были дети, не то два мальчика, не то мальчик и девочка, о них он говорил много и охотно, подчеркивал, что любит их. Сашка, удивляясь про себя такому лицемерию, уносила в комнату чашку с остывающим чаем и садилась пролистывать программу для поступающих в вузы. Слипались глаза. Глубокой зимой, темными-темными днями Сашка жестоко страдала от недосыпа.

В начале февраля случилась оттепель, а потом – за одну ночь – все опять подморозило. Сашка вышла на пробежку, полностью исполнила ритуал и, возвращаясь домой, у самого подъезда поскользнулась, упала и сломала руку.

Сидела, терпя боль, пока не проснулась мама. Увидев Сашкино предплечье, перепугалась и стала звонить в «Скорую». Вышел Валентин, вызвался ехать вместе с Сашкой, хмурился, сочувствовал, говорил какую-то ерунду, вроде «Терпи, казак, атаманом будешь», и от его прибауток Сашке было стократ хуже. «Скорая», не долго думая, отвезла ее в больничный травмпункт, где старый хирург, серый от бессонной ночи и табачного дыма, молча закатал Сашку в гипс.

– Как груши, – сказал медсестре. – Падают и падают. Сегодня будет у нас урожай… А ты, – кивнул Сашке, – пойдешь в поликлинику по месту жительства. И не переживай: дело житейское. На молодых заживает, как на собаках.

Валентин отвез Сашку домой на такси. Боль почти прошла. Валентин рассуждал, как удачно, что рука пострадала левая, а значит, Сашка спокойно может ходить в школу и на курсы, писать свои конспекты, правая-то рука в порядке! Сашке казалось, что ее голова, перестав быть круглой, превратилась в аэродинамическую трубу, и слова Валентина, втянутые в одно ухо, со свистом и ревом выносятся из другого.

Звонила с работы мама, волновалась, спрашивала, как дела. Сашка успокоила ее мертвым голосом, пошла к себе и легла, не снимая свитера, на диван.

Как теперь быть с одеждой? На улице минус десять… Как натягивать рукав на гипс? Как самой одеваться и раздеваться?

Три будильника стояли в ряд. Два тикали, один мигал электронным табло. Каждый день, каждый день, а Сашке в гипсе ходить полтора месяца…

«…Люди падают, ломают кости, гибнут под колесами…» Но ведь Сашка честно выполняла все условия! Почему же с ней все-таки это случилось?

Не переживай, сказал старый хирург. Дело житейское. В самом деле, будь Сашке лет семьдесят – тогда беда. А так – неудобство, неприятность, плохо, но не трагично…

Плохо, но не трагично. Если бы Валентина не хватил бы сердечный приступ на пляже – как развивались бы их с мамой отношения? Или никак?

Сашка пробралась на кухню. Накапала себе маминой валерьянки, выпила залпом – какая гадость! – и, забившись под одеяло, заснула.

В двадцать девять минут пятого ее подбросило, будто трамплином. Сашка села, ничего спросонья не соображая, попробовала выпрямить руку и дернулась от неожиданной боли.

Вспомнила все. Тряхнула головой; выходит, она проспала почти сутки?!

Во рту было сухо. Сашка встала, напилась воды из чайника, кое-как натянула спортивные штаны, влезла в сапоги. Сунула правую руку в рукав, кряхтя, набросила куртку на левое плечо. С лыжной шапочкой в руках вышла из дома.

Небо опять очистилось. Горели звезды. Лед во дворе был кое-где сколот, кое-где обильно посыпан песком и солью. Гипс на руке остывал – непривычное, неприятное ощущение. До пяти часов оставалось всего несколько минут, Сашка шла все быстрее. Спустилась в подземный переход, придерживаясь здоровой рукой за поручень. В полутемной трубе отдавались от стен ее торопливые шаги. Счет шел уже на секунды.

Перед входом в парк горел фонарь. И стоял, привалившись к столбу, человек.

Сашка прошла мимо, целеустремленная, как пуля. И только оказавшись на заснеженной дорожке, вздрогнула и оглянулась.

Свет фонаря отражался в стеклах дымчатых очков. Две горящие желтые точки.

– Иди домой, – сказал человек под фонарем. – Отдыхай. С этого дня можешь больше не бегать.

В марте сняли гипс. Мама предположила, что теперь-то, наконец, Сашкины нервы придут в равновесие и ее «взбрыки» прекратятся.

Ей на удивление тяжело дался отказ от утренних пробежек. Казалось, жизнь потеряла смысл. Присутствие Валентина раздражало все больше. Однажды он даже ушел жить в гостиницу, и мама не разговаривала с Сашкой несколько дней. Оставшись совсем одна, Сашка бродила по улицам, презирая и школу, и курсы. Репетиторша в конце концов отказалась с ней заниматься.

Валентин уговаривал маму потерпеть. Уверял, что все дело в переломе, в анальгетиках, которые Сашка пила чуть ли не пригоршнями. Он был по-своему прав.

И мама оказалась права. Сбросив гипс, снова ощутив свою руку, Сашка успокоилась почти сразу. Цепь жизни вернулась на привычные шестеренки, и они завертелись, отсчитывая дни: утро. Школа. Курсы. Уроки. Вечер. Ночь…

Набор одинаковых дней. Устоявшийся ритм. Сашка научилась не вздрагивать при виде прохожих в темных очках: наступила весна, и таких людей становилось на улицах все больше. В школе собирали деньги на выпускной вечер, долго спорили на родительском собрании и едва не разругались: кто-то, как Сашкина мама, предлагал праздновать скромнее, кто-то желал обязательно дорогие подарки всем учителям и круиз на пароходе по реке…

Сашка написала пробное сочинение на курсах и получила, к своему разочарованию, четыре.

– Не берись за свободную тему, – наставляла преподавательница. – Бери стандартное и раскрывай, как учили. Свободные темы – для гениев или для двоечников, не наступай два раза на одни и те же грабли!

Сашка слушала, кивала и знала, что рано или поздно человек в темных очках появится снова. И снова чего-то потребует, и Сашка не сможет отказаться.

Или попробовать однажды? Что, если сердечный приступ Валентина – случайность?!

Всякий раз, подумав так, Сашка пугливо оглядывалась. Она знала, что не сможет взбунтоваться. Не будет даже пробовать. Слишком страшно.

До медали она чуть-чуть недотянула. Разочарования почти не было: она давно знала, что так и случится. Выпускной прошел мимо: Сашка засыпала посреди общего веселья и была очень рада, что круиз, по крайней мере, не состоялся.

Ваня Конев танцевал с Ирой из параллельного класса. Сашке было почти все равно. Конь получил медаль и в момент выпуска был уже студентом мехмата.

А Сашка отправилась сдавать документы на филологию. Одна. Мама хотела идти с ней, но Сашка отбрыкалась.

Зацветала липа. Накрапывал дождик. Сашка шла и улыбалась. В этом году моря не видать, как своих ушей, ну и пусть. Если не поступит с первого раза… неприятно об этом думать, но мало ли… Устроится где-нибудь секретаршей. Хоть на той же кафедре. Поработает, познакомится с людьми… Вырвется из этого проклятого круга – конспект, уроки, конспект…

– Саша!

Она обернулась, все еще улыбаясь. Человек в темных очках сидел на скамейке, мимо которой она только что в рассеянности прошла. Будто отражая ее улыбку, он растянул губы и приглашающе похлопал по скамейке рядом с собой.

Сашка подошла и села. Положила сумку на колени.

– Как рука? – небрежно спросил ее собеседник.

– Хорошо.

В мокрой липе над их головами возились воробьи. Чирикали, оглушая.

– Сколько у тебя монет?

– Четыреста семьдесят две, – ответила она, не задумываясь.

– Ты набрала проходной балл.

– Я пока не сдавала никаких экзаменов…

– Сдавала-сдавала, – он снова усмехнулся. – Держи.

И протянул ей рыжеватую бумажку, напечатанную типографским способом. Имя и фамилия Сашки были вбиты на пишущей машинке.

«Поздравляем! Самохина Александра, Вы зачислены на первый курс института Специальных Технологий г. Торпы. Начало занятий – первого сентября».

И ниже, мелким шрифтом:

«По поводу поселения в общежитие обращаться…»

Сашка оторвала глаза от бумаги. Уставилась на человека, сидящего рядом на скамейке. Минуты две ничего не могла сказать.

– Что это?

– Это институт, где ты будешь учиться. Очень хороший институт.

– Я не понимаю, – сказала Сашка. – Я в университет… я…

Человек, сидевший рядом, вдруг снял очки.

Сашка ждала всего, чего угодно. Что у него вообще нет глаз. Что глаза нарисованы на бледных слипшихся веках. Что глаза зашиты суровой ниткой, что глазницы пусты…

Глаза были. Карие. Спокойные. На первый взгляд совершенно обыкновенные.

– Меня зовут Фарит, – сказал он негромко. – Фарит Коженников. Если тебе интересно.

– Интересно, – сказала Сашка после паузы. – Вы бы… отпустили меня, Фарит, а?

Он покачал головой:

– Саша. По результатам предварительных тестов тебя приняли в приличный институт, впереди у тебя почти целое свободное лето. Гуляй. Купайся. Набирайся сил перед учебой. К тридцать первому августа возьмешь билет до города Торпы. Можешь приехать за пару дней, поселиться в общежитие, освоиться…

– Да как я маме все это объясню?! – почти выкрикнула Сашка. Женщина, проходившая мимо, удивленно повернула голову.

– Как-нибудь объяснишь, – сказал Фарит. – Придумай, как. А то ведь может статься, что и объяснять будет некому. Свобода, что хочу, то делаю…

Он снова надел очки. Сашка вцепилась в скамейку; спокойное лицо собеседника расплылось у нее перед глазами.

– А я вас… – начала она звенящим голосом. – Вы… ничего не можете. Ничего. Я в вас не верю. Я вас… Я хочу, чтобы это был сон!

Ничего не случилось. Отражалось в лужах проглянувшее солнце.

Сашка хотела еще что-то сказать – но вместо этого разрыдалась от ужаса, беспомощности и стыда.

– Тихо, – сказал Фарит. – Тихо… Я же сказал: ничего несбыточного, ужасного, невозможного я от тебя требовать не буду. Никогда.

Сашка ревела. Слезы капали на рыжеватую бумажку, напечатанную типографским способом.

– Ну что ты за человек, – устало сказал Фарит. – Нужен тебе этот университет? Нет. Сто лет не нужен. Хорошо тебе жить в двухкомнатной малометражке с молодоженами? В новом статусе падчерицы? Нет, Саша. Но ты все равно идешь по проторенной дорожке? Ничего не хочешь менять?

– С ней будет все… в порядке! – сквозь слезы выкрикнула Сашка.

– Конечно. Она будет здорова и даже счастлива. Потому что ты умная девочка и сделаешь все, как я тебе сказал… Не спрашивай, что будет, если не сделаешь.

Он легко поднялся.

– Деньги сохрани, привези с собой. Адрес института указан на бумажке. Постарайся не потерять… Саша, ты меня слышишь?

Она сидела, закрыв лицо ладонями.

– Все будет хорошо, – сказал человек, назвавшийся Фаритом Коженниковым. – Можешь сдавать экзамены в университет, пожалуйста. Не хочешь лето гулять – как знаешь. Условие одно: к первому сентября ты должна быть в Торпе. Тебя поселят в общежитии. Предоставят бесплатное питание. Дадут стипендию, немного, но на пирожки хватит. И перестань реветь. Стыдно за тебя, честное слово.

Сашка сидела на скамейке, пока окончательно не высохли слезы и не выровнялось дыхание. Дождь перестал – и снова пошел. Капли пробились сквозь листья липы. Сашка раскрыла зонтик.

Она не спросила, каким-таким специальным технологиям учат в институте города Торпы. Честно говоря, это ее вовсе не интересовало. Ей было семнадцать лет, большая часть времени прожита зря, а уж последний год – и подавно. Конспекты, учебники… ради чего?

У нее не было друзей. Мама свою любовь переключила на Валентина – как переключают железнодорожные стрелки. И не к кому было идти, некому жаловаться на человека в темных очках, назвавшегося Фаритом Коженниковым.

Она поднялась. Дождь давно перестал, вышло солнце, но Сашка шла под зонтиком, не замечая удивленных взглядов. Поднялась на высокое крыльцо универа, выстояла очередь из таких же, как она, абитуриентов, сдала секретарше заявление, аттестат, медицинскую справку. Честь честью. Как и собиралась.

После этого вернулась домой. Сложила стопкой все книжки и общие тетради. Полюбовалась. Запихнула поглубже в стол.

Потом снова вытащила. Ну что делать, если это – вот это! – составляло ее жизнь на протяжении многих месяцев? Человек, назвавшийся Фаритом Коженниковым, прав: она не сможет соскочить с проторенной дорожки. Она будет сидеть, и заниматься, уже зная, что все впустую, но в глубине души надеясь, что это пригодится, может быть, при изучении «специальных технологий»…

Она нашла перечень вузов – справочник для абитуриентов. Пролистала от начала до конца. Ни города Торпы, ни института специальных технологий не нашла.

Не удивилась.

Всю свою сознательную жизнь она была прилежной ученицей. Сдавать экзамены спустя рукава оказалось не так просто.

Кругом все волновались. Рассовывали по карманам шпаргалки. Чьи-то матери пили валидол. Летала пыль в огромных гулких помещениях, пахло старой библиотекой, а снаружи стояла жара, жара, пекло. Сашке было все равно. Она чувствовала себя стеклянной и равнодушной, как новогодний елочный шарик.

Сочинение написала легко. На устной истории чуть не сгорела от стыда: перепутала даты, вообще один вопрос забыла напрочь. Получила четыре. Выйдя из аудитории, окруженная потной толпой, удивленно спросила себя: что я здесь делаю? Почему меня до сих пор волнует Куликовская битва?!

Мама первым делом поинтересовалась оценкой и, услышав правду, страшно разочаровалась.

– Как – четыре?! Уж история-то… устная… А как же курсы? Ты же весь год ходила…

– Без взятки туда нечего и соваться, – глубокомысленно заметил Валентин.

Мамины глаза вдруг стали злыми:

– Без взятки… Да она книгу не открывала в последние дни! Как будто ей все равно! Гуляла где-то с утра до вечера… На пляж ходила? Без взятки и я поступала, и ты поступал, и поступили с первого раза!

– Были другие времена, – философски заметил Валентин. – А теперь…

– В крайнем случае, – сказала Сашка неожиданно для себя, – пойду и поступлю в другое место.

– В какое – другое?!

– В мире много хороших институтов, – брякнула Сашка и поскорее удалилась к себе в комнату.

Голоса мамы и Валентина еще долго не стихали. Спорили.

Конечно, она пролетела. Кто бы сомневался. Вывесили списки, Сашка со своими баллами оказалась под чертой.

Мама была готова к такому повороту событий. Заранее ясно было, что высокого балла Сашка не наберет, и пятерочный аттестат ей мало чем поможет.

– Ты был прав, – со сдержанной горечью сказала мама Валентину. – Сколько репетитору не плати… Надо было кому-то сунуть. Это я виновата. Надо было… Времена другие…

– Да что ей, в армию идти? – с наигранным весельем отозвался тот. – Она же не мальчик. Поработает годик, хлебнет взрослой жизни…

Сашка открыла рот. Набрала побольше воздуха…

И ничего не сказала. Решила выждать еще несколько дней.

Был август. Жара сменилась дождями. Мама взяла на работе короткий отпуск: они с Валентином собирались, наконец, пожениться.

– Скромно, – говорила мама, причесываясь перед зеркалом, посверкивая глазами. – Распишемся, и поедем на несколько дней на базу отдыха… Мы там были, Сашка, помнишь, там такие домики деревянные и совсем рядом речка, лес…

– Дожди, – сказала Сашка.

– Ну, не навсегда ведь. И потом, там и в дождь хорошо. Там есть такие навесы… Под ними можно жечь костры, жарить шашлыки…

– Мама, – сказала Сашка, будто прыгая в ледяную воду. – Я поступила в институт. В институт специальных технологий города… города Торпы.

Мама обернулась. Две шпильки торчали у нее изо рта, как тоненькие вампирьи клыки.

– Я уже поступила, – повторила Сашка. – Раз с универом так получилось… Ну, я проучусь в Торпе год. А потом, может быть, переведусь.

Про перевод она придумала только что, глядя в почерневшие, округлившиеся мамины глаза.

– Какого города? – мама выплюнула шпильки.

– Торпа.

– Где это?

– Недалеко, – соврала Сашка. – Там общежитие предоставляют бесплатно. И еще стипендия.

– Институт… чего?

– Специальных технологий.

– Каких технологий! Ты же гуманитарий!

– Специальных… Мама, ну это же нормальный, приличный ВУЗ. Не столичный, да. Провинциальный. Но там…

Сашка запнулась. Мама смотрела на нее, как мог бы смотреть муравей на охваченный пламенем муравейник.

– Саша, скажи, что ты пошутила.

Сашка вытащила из кармана рыжеватую бумажку, напечатанную типографским способом, когда-то покоробившуюся от дождей и слез, но тщательно проглаженную утюгом. Мама пробежала ее глазами. Посмотрела опять на Сашку.

– Послушай, тут дата – июнь… Откуда она у тебя?

– Получила по почте.

– Когда?

Сашка задержала дыхание. Врать маме вот так в лицо – нелегкий труд, без привычки не дается.

– Пару дней назад.

– Саша, ты врешь.

– Мама, это настоящий документ! Я поступила! В институт! И я буду там учиться! – у Сашки дрожал голос. – Так надо, понимаешь?

– Понимаю, – мама оперлась о край стола. – Я понимаю. Ты ревнуешь. Ты – взрослая девушка – ведешь себя, как… как избалованный, скверный ребенок. С тех пор как… Не можешь мне простить, да? Не можешь простить, и устраиваешь демонстрации?

– Нет! – Сашка захлебнулась. – Он тут ни при чем! Это просто… Ну… так получилось, что я поступила. Я поеду в Торпу, и…

– Никуда ты не поедешь, – в голосе мамы был февральский лед. – Ты будешь учиться в нормальных условиях, в нормальном ВУЗе. Мне очень жаль, что я воспитала эгоистку, но больше никакого экстрима я не допущу. Спасибо за приятный разговор.

И она снова отвернулась к зеркалу.

Спустя два дня холодных, скованных отношений мама пришла домой непривычно веселая, с розовыми «яблочками» на щеках. Оказалось, в университете открыт добор на вечернее отделение, и Сашку с ее баллами, может быть, примут.

– А работать будешь у нас на фирме, – говорила мама, споро расставляя тарелки, раскладывая жаркое. – Я договорилась. Днем работать, вечером пары. Потом можно будет перевестись на дневное. Наверняка можно. На втором курсе или на третьем…

Сашка молчала.

– Завтра с утра надо будет подойти на кафедру. Комната тридцать два. Ты слышишь?

– Я поеду в Торпу, – проговорила Сашка еле слышно. Над столом повисла мертвая тишина.

– Саша, – укоризненно сказал Валентин. – Ну зачем ты так?

Спасаясь, Сашка поднялась из-за стола. Оставив нетронутой свою порцию, ушла в комнату, залезла под одеяло и притворилось, что спит. Мама и Валентин говорили громко, сквозь стены и одеяла до Сашки доносились обрывки фраз.

– Успокойся, – говорил Валентин. – Да успокойся ты! Самостоятельность…

– Она несовершеннолетняя!

– Они взрослеют… им хочется… в конце концов, это же не край земли…

Голоса становились все тише – накал страстей спадал. Сашка закрыла глаза. Все складывается как нельзя лучше: маме и Валентину удобно будет остаться в квартире вдвоем. Сейчас они поговорят-поговорят, да и отпустят Сашку в неизвестную Торпу, где ее невесть что ждет…

Ее раздирало пополам. Если мама согласится легко – Сашка оскорбится навеки. Если мама встанет насмерть… а так оно, похоже, и случится…

Нет, не случится. Вот уже смеются на кухне. Договорились. Пьют чай. Решили: у девочки своя судьба, она самостоятельная, пусть отправляется хоть черту в зубы! Довольны. Вот мы какие прогрессивные. А что? Множество школьников вот так уезжают из дому через лето после выпуска. Навстречу взрослой жизни… В общагу…