Клятва француза Макинтош Фиона

Глава 10

Луи кивнул молодому человеку, вошедшему в сумрачный бар.

– Как поживаете, Дюга? – осведомился он, заметив, что даже сейчас юноша старательно прячет лицо в тени.

– Спасибо, хорошо, мсье Бланк, – ровно ответил молодой человек. – Бутылку вина, пожалуйста.

– Что, домашнее зелье закончилось? – спросил Луи Бланк.

– Да, – кивнул Робер Дюга и неохотно пояснил: – С отцом легче сладить, когда он напьется.

– Спьяну в цель не попадает, да? – пошутил Луи и тут же пожалел о своей шутке: о неукротимом, буйном нраве Дюга-отца в округе ходили легенды.

Робер хмуро посмотрел на Бланка и полез в карман за деньгами.

– Сколько я вам должен?

Бабушка, Мари Дюга, хорошо воспитала внука: он вырос трудолюбивым и вежливым юношей.

– Скажешь отцу, что это от меня подарок.

Робер мрачно взглянул на собеседника из-под густой темной челки, закрывавшей половину лица.

– У меня деньги есть, мсье Бланк.

– Не сомневаюсь, но с радостью бесплатно напою твоего отца до беспамятства. Ради тебя.

Робер выложил несколько франков на барную стойку.

– Спасибо за беспокойство. Не стоит, мсье Бланк. Отец болен, и мы заботимся.

– Он вас всех ненавидит, и родственников, и близких.

– Он мой отец, – сказал Робер, пожимая плечами, и направился к выходу.

Луи вздохнул и раздраженно шлепнул по стойке льняным полотенцем.

– Загляни ко мне завтра, – сказал он юноше. – Работенка найдется.

– Спасибо, мсье Бланк. Непременно зайду, – ответил Робер, не оборачиваясь.

Луи вздохнул. Надо спасать юношу, иначе отец его убьет.

Робер с отцом жили в безымянной деревушке, расположенной в миле от Понтажу. По дороге домой молодой человек вспоминал детство: тогда ему было всего пять лет, на юге Франции бушевала война, люди голодали и жили в постоянном страхе смерти, однако вот уже двадцать лет как юноша считал это время самым счастливым в своей жизни. Тем жарким, засушливым летом немецкие самолеты кружили над Провансом, а нацистская армия двигалась на север, к побережью Франции. Им противостояли бравые маки – бойцы французского движения Сопротивления, ведущие партизанскую войну в горах Прованса с помощью группы британских разведчиков, которые поддерживали связь с войсками союзников.

– Понимаешь, Робер, главное – задержать нацистов на юге, чтобы наши друзья из Англии и Америки перешли в наступление на севере и освободили Париж, – объясняла ему бабушка, пока они с внуком чинили прохудившуюся стену курятника: Мари очень дорожила своими тремя курицами и боялась, как бы их не передушили лисы.

– Vive la France![9] – воскликнул мальчик, и бабушка, шикнув, ласково взъерошила ему волосы.

Самые ожесточенные бои проходили на плато Мон-Муше. Один из бойцов, чудом уцелевший в сражении, с помощью соратника добрался до бабушкиной хижины. Его звали Люк, Люк Боне. Он потерял сознание от ран и в бреду страстно шептал о своей любви к какой-то Лизетте.

– На немца похож, – сказала бабушка, увидев его.

– Да, похож, но наш, – заявил старый партизан. – Сражался как одержимый, вытаскивал раненых из-под пуль. Меня вот спас, а я даже не знаю, как его зовут. Приютите его, пожалуйста, – попросил он. – Может, выкарабкается, вам скажет.

Бабушка молча кивнула, и раненого перенесли в сарайчик. Так начались самые счастливые дни в жизни Робера. В поисках работы его мать уехала в Марсель, отца два года назад немцы угнали в Германию, «в рабство», как выразилась Мари. Робер его почти не помнил и всем сердцем привязался к бабушке. Люк вначале очень напугал мальчика: израненный, покрытый синяками, ссадинами и глубокими, кровоточащими царапинами, с пробитой головой, вывыхами и переломами… Высокий белокурый незнакомец несколько недель приходил в себя, а потом Робер с ним подружился и очень расстроился, когда пришло время прощаться. Он знал только, что Люк выращивал лаванду в окрестностях Люберона, а потом сражался с нацистами. Пятилетнему мальчику хотелось, чтобы его новый друг остался жить с ними, но у Люка были другие планы.

Робер дошел до покосившейся ограды, остановился у поломанной калитки, висевшей на одной петле, и задумчиво поглядел на большой палец: подушечку пересекал тонкий, еле заметный шрам – летом 1943 года они с Люком стали кровными братьями. Робер вспомнил, как игла проколола кожу, как вспыхнула резкая боль, как показалась яркая капелька крови, и они с Люком прижали большие пальцы друг к другу. Люк торжественно поклялся вернуться, и Робер честно прождал всю войну. Потом в родные места вернулись родители, изувеченные годами лишений и невзгод, погрузились в свои страдания, о ребенке забыли. К счастью, бабушка до этого не дожила.

Робер рассеянно потер шрам и печально прошептал:

– Ты не сдержал клятву, Люк!

Он встряхнул головой, будто отгоняя из памяти образ высокого широкоплечего красавца, провел дрожащей рукой по темной шевелюре. Робер не любил вспоминать о счастливых днях, ни к чему хорошему это не приводило.

Дверь хижины со стуком распахнулась, на пороге возник отец.

– Ты где шлялся?

Отец обычно пребывал либо в глубоком унынии, либо в раздраженном озлоблении. Сегодняшнее утро началось со злобы. Робер вздохнул: придется держаться подальше.

– Ходил в бар, к Луи, – тихо ответил он.

– Обо мне языки чесали?

– Нет.

– А зачем тебя туда понесло?

– Вот, тебе принес… – Робер достал из кармана бутылку вина, стараясь не глядеть на отца.

– Что, деньги некуда девать?

– Я их честно заработал.

– Ну тогда пойдем, еще заработаем. Кроликов постреляем, – заявил отец, сверкнув налитыми кровью глазами.

Робер невольно отступил на шаг.

– Эй, ты куда? Пошли, поможешь отцу!

«Да, тебе надо помочь», – подумал Робер и вспомнил слова Луи.

– Лови! – прохрипел отец, швыряя сыну мешок, заляпанный высохшей кровью. – Будешь подстреленную дичь приносить. Как собака.

Робер опустил бутылку в жухлую траву у калитки и поплелся за отцом. Старший Дюга, крепкий и коренастый, являл собой устрашающее зрелище: грязная рубаха прикрыта обтрепанным жилетом, оборванные штаны заправлены в давно не чищенные сапоги, на голове кепи, к губе прилип окурок, руки привычно сжаты в громадные кулаки. Робер передернулся, представив, как на него обрушивается град ударов.

– Давай, шевелись! – буркнул отец. – Зря я тебя с бабкой оставил. Старая карга вырастила слабака.

«Похоже, снова бабушкину шкатулку нашел», – с ужасом подумал Робер. В шкатулке хранились немногие сокровища, оставшиеся в наследство от Мари: шарф, любимая брошь, флакончик лавандовой воды, библия, лупа, с помощью которой бабушка читала при свете свечи. Еще недавно там лежало бабушкино обручальное кольцо, но отец обменял его на выпивку.

Отец злобно бормотал себе под нос. Обычно Робер старался не вслушиваться, не поддаваться соблазну возразить: при малейшем неповиновении отец жестоко избивал сына. Сегодня терпение юноши лопнуло.

– Заткнись, старый пьяница! – заорал он.

Отец ошарашенно остановился, вскинул ружье и нацелил его на сына. Робер с вызовом поглядел на него.

– Ты что сказал? – заплетающимся языком переспросил Пьер Дюга.

– Что слышал! Ты жалкий старый пьяница. Давай, стреляй, сделай хоть что-нибудь стоящее в своей пропащей жизни, мерзкий забулдыга и трус!

– Трус? – прошептал отец, будто не понимая значения слова. – Я воевал…

– Врешь, не воевал ты! Это бабушка сражалась за свободу Франции, передавала сообщения, помогала бойцам Сопротивления, прятала раненых, меня вырастила. Ты не знаешь, что такое настоящая храбрость. Ты отсиживался на немецкой фабрике, пока твои соотечественники доблестно боролись с захватчиками. Ты не патриот, ты жалкий трус!

Пьер Дюга ошеломленно молчал.

– Стреляй! – отчаянно выкрикнул Робер. – Сделай мне одолжение. А за убийство сына тебя посадят в тюрьму, и ты там сгниешь. Поделом тебе! Лучше бы ты сдох в Германии. Давай, трус, убей меня, а потом себя пристрели, если смелости хватит. Подонок!

Глухо щелкнул предохранитель. Отец навел ствол ружья на сына.

Робер закрыл глаза и услышал сухой выстрел. Земля ринулась навстречу юноше, веки распахнулись от боли, и серое октябрьское небо почернело.

Глава 11

Вернувшись в университет после похорон, Макс сдал сессию и на каникулы уехал в Лозанну. Его присутствие помогло дедушке с бабушкой перенести смерть дочери, но Макс не стал рассказывать им об отце. Все эти годы мать скрывала свой роман с Килианом, и Максимилиану не хотелось бередить старые раны: в 1930-е годы беременность незамужней женщины считали позором.

После смерти матери Макс торопливо перечитал все письма и отложил их до лучших времен, чтобы спокойно и рассудительно ознакомиться с ними на досуге. К середине ноября в Страсбурге похолодало, пошел снег, туристический сезон окончился, в университетском городке остались одни студенты. Макс погрузился в занятия, но его не оставляло желание как можно больше разузнать о Маркусе Килиане. Полковник Килиан служил в вермахте, в архивах немецкой армии наверняка остались какие-то документы, в Германии, возможно, нашлись бы родственники. Впрочем, Макс не был готов встретиться с семьей отца, сперва он хотел как можно больше узнать о нем от людей, окружавших его перед смертью.

В своем письме из Парижа Килиан упоминал ряд фамилий – с них и следовало начать. Вдобавок, существовал загадочный Лукас Равенсбург, который в 1946-м называл себя Люком Рэйвенсом. На его письме стоял почтовый штемпель города Инвернесс: похоже, в ту пору немецкая фамилия в Шотландии привлекла бы к себе нежелательное внимание.

Макс пересек небольшой «крытый» мост, давно утративший деревянную кровлю, и пошел по булыжной мостовой старой части Страсбурга – La Petite France, Маленькой Франции. Он напомнил себе, что обещал сводить Николя, своего приятеля, в ресторанчик «У моста Сен-Мартен» на берегу реки Иль. Очаровательное заведение облюбовали туристы, летом там было не протолкнуться. Макс остановился и задумчиво поглядел на живописные фахверковые дома с резными фасадами. Когда-то, в Средневековье, здесь жили дубильщики и кожевники, сушили кожи на покатых крышах, сплавляли товары по сети каналов, прорезавших город. В прошлом Страсбургом попеременно владели то Франция, то Германия, и туристы часто удивлялись, почему у французского города немецкое название. Местные жители невозмутимо пожимали плечами и объясняли, что на самом деле они – эльзасцы. Близость границы с Германией никого не смущала, однако во время немецкой оккупации населению под страхом смертной казни запретили говорить по-французски, а многих жителей принудительно призвали в нацистскую армию и отправили воевать.

Отец Максимилиана воевал в России. Наверное, под его командованием находились и солдаты из Страсбурга. Макс огорченно покачал головой и плотнее закутался в толстый шерстяной шарф, подаренный бабушкой. В юноше боролись чувства вины, стыда и смятения: его отец был частью проклятого фашистского режима!

«Я боялась, что ты его возненавидишь…» – вспомнил Макс слова матери, осознав, наконец, что она имела в виду: Маркус Килиан служил в немецкой армии.

Неужели полковник Килиан был истинным арийцем, придерживался нацистских убеждений?

Мать утверждала, что Маркус Килиан был человеком твердых моральных принципов, но Макс боялся, что его отец окажется военным преступником. Впрочем, из парижского письма Килиана следовало, что он впал в немилость и его сослали во Францию. Ильза Фогель считала, что он отказался выполнять приказы гитлеровского командования. Макс питал робкую надежду, что его отец восстал против фашистского режима.

Подобные опасения удерживали Максимилиана от розысков родных отца: кто знает, что обнаружится в ходе поисков? Тем не менее, он дал себе слово выяснить, как именно погиб Маркус Килиан. Макс пытался представить, что происходило в последние месяцы жизни отца, кто его убил, почему неизвестный француз не только отправил предсмертное письмо немецкого полковника, но и сопроводил его запиской. Поэтому Макс занялся поисками первого человека, упомянутого в отцовском письме. Впрочем, разыскать его не составило особого труда, и сегодня утром пришел долгожданный ответ из Регенсбурга. Максимилиан с трепетом вытащил письмо из почтового ящика, но читать не стал; нераспечатанный конверт до сих пор лежал в нагрудном кармане куртки.

Мать справедливо предостерегала Макса, что не стоит поддаваться навязчивым желаниям докопаться до сути. Коробка из-под обуви превратилась в своеобразный ящик Пандоры, ее содержимое таило в себе смертельный яд. Однако мать перед смертью раскрыла сыну свою тайну, понимая, что желание узнать правду об отце поможет Максу справиться с горестной утратой. Ильза оставила сыну немалое состояние, он мог безбедно существовать до конца своих дней, но продолжал занятия в университете, стремясь достойно завершить начатое, хотя осознание своего богатства тяготило Макса.

Пытливый, беспокойный ум требовал действий, не желал ограничиваться университетскими лекциями. Поиски Килиана предоставили Максу возможность сосредоточиться на трудной задаче, забыть о скорби и унынии.

– Макс, вам не кажется, что у вас депрессия? – обратился к нему один из преподавателей, профессор Жубер.

– Депрессия? – недоуменно воскликнул Максимилиан. – У меня?

– По-моему, да, – кивнул профессор.

– Я регулярно посещаю лекции, сдаю все курсовые работы, не пью, не гуляю, не грущу…

– Разумеется, – ответил Жубер. – Вы – один из моих самых способных учеников, но в последнее время вас что-то отвлекает и, насколько я понимаю, это не скорбь по безвременно ушедшей матери. Вы не выказываете ни малейших признаков уныния. Если бы вы напивались и буянили, стремились к уединению или без причины ввязывались в ссоры, я бы понял, но вы… – Он удивленно пожал плечами.

– А что я делаю? – поинтересовался Макс.

– Видите ли, у меня складывается впечатление, что вы живете, механически выполняя то, что от вас ожидают, но мысли ваши витают далеко отсюда.

Профессор Жубер, любимый преподаватель Макса, славился на весь университет своей способностью вдохновлять студентов и отбирал в ученики только самых лучших. Максу повезло попасть в их число, и он решил обо всем рассказать старому юристу.

Жубер внимательно выслушал Макса, обдумал его слова и рассудительно произнес:

– Что ж, по-моему, вам следует вплотную заняться поисками сведений об отце. Вы специализируетесь не только в юриспруденции, но и в новейшей истории, поэтому подобные исследования пойдут вам на пользу.

– Вы серьезно? – удивленно спросил Макс.

– Вполне, – подтвердил профессор. – Вдобавок, это весьма конструктивный подход к переживанию скорби.

– Да, это помогает мне заполнить пустоту существования, – согласился юноша.

– Впрочем, будьте готовы к любым открытиям, даже неприятным, – заметил Жубер. – Вы всю жизнь мечтали узнать об отце, а теперь у вас появилась такая возможность, хотя она и чревата непредсказуемыми последствиями. Немецкие войска на Восточном фронте с особой жестокостью относились к местному населению, безжалостно уничтожали евреев и коммунистов…

– Но и мы понесли страшные потери на Восточном фронте… – начал Макс.

– Мы? – переспросил Жубер.

Максимилиан залился краской стыда.

– Я имел в виду, что при отступлении немецкая армия уничтожала все на своем пути, – пояснил он.

– Для преодоления последствий войны необходимы долгие годы мирного существования, огромные финансовые затраты, воспитание и образование подрастающих поколений, создание стройной юридической системы. Вам, начинающему юристу, предстоит всем этим заняться.

Макс задумчиво кивнул.

– Я ознакомился с вашей работой, – продолжил Жубер. – Она превосходна. Скорее всего, я напрасно беспокоюсь.

– Не волнуйтесь обо мне. Понимаете, меня действительно интересует судьба отца.

– Да-да, я понимаю. Прошу вас об одном – не превращайте это в навязчивую идею. А если захотите что-то обсудить, я всегда в вашем распоряжении.

– Благодарю вас, – сказал Макс. – Если честно, я не представляю, с чего начать поиски.

– Обратитесь в государственный архив Германии, – посоветовал Жубер, погасив трубку, набитую ароматным табаком. – Нацисты методично вели учет всем своим действиям, так что вам надо ознакомиться с документами в Кобленце.

Макс ошеломленно посмотрел на профессора.

– Удачи! – сказал Жубер и попрощался с Максом.

Итак, прежде всего следовало связаться с государственным архивом Германии. Макс прошел по булыжной мостовой к собору и отыскал неподалеку небольшое кафе, где подавали знаменитые эльзасские блюда. Макс часто сидел здесь, под сенью розоватых каменных стен древнего кафедрального собора, готовясь к экзаменам: здесь было тихо и спокойно, лучше, чем в университетской библиотеке, где приходилось отвлекаться на вопросы и приветствия однокурсников. Летом у собора собирались шумные толпы туристов, глазели на шедевр готической архитектуры и на старинные астрономические часы с движущимися фигурками.

В кафе Макс занял столик у окна. К нему подошла хорошенькая темноволосая официантка. Максимилиан узнал ее: парижанка Габриэль училась на одном с ним курсе.

– Ой, привет, а я и не знала, что ты вернулся из Лозанны! – воскликнула она.

– Уже давно, – ответил он, совсем забыв, что говорил с ней перед отъездом. О смерти Ильзы она не знала. – Просто не выходил никуда.

– Совсем заучился? – шутливо спросила она.

– Ага, – кивнул Макс. – А ты как поживаешь?

– Жду Рождества, скучаю по родителям.

Макс сообразил, что его жизнь разительно отличается от жизни остальных студентов. Он смущенно кашлянул.

– Ничего, всего три недели осталось. Не заметишь, как пролетят.

Она коротко кивнула и улыбнулась. Макс понял, что его замечание прозвучало слишком снисходительно.

– Заказывать будешь или попозже подойти? – спросила Габриэль.

– Да-да, конечно. – Макс подумал, не съесть ли фламмекюхе – хрустящий открытый пирог с луком и чесноком, но было слишком холодно, хотелось чего-нибудь посытнее. – Как сегодня бекеоффе? – спросил он, имея в виду знаменитое жаркое из трех сортов мяса.

– Очень вкусно, – ответила она. – Свинина, баранина и говядина, картофель и лук-порей, все как полагается. Я на завтрак целую тарелку съела.

– Ну, значит, и на обед подойдет. И бутылку пива.

– Сейчас принесу, – кивнула Габриэль.

Макс уставился в окно и вытащил из кармана письмо в плотном голубом конверте с аккуратно наклеенной маркой.

На обороте значился написанный лиловыми чернилами адрес отправителя в немецком городе Регенсбурге и фамилия «Эйхель». Макс осторожно коснулся букв кончиком пальца. Вальтер Эйхель заведовал немецким банком в Париже во время войны, встречался с отцом Макса, беседовал с ним об искусстве, опере и о политике.

Вернулась Габриэль с заказом.

– Вот жаркое, – сказала она. – Хлеб и пиво сейчас принесут.

Жаркое готовили традиционным способом, в глиняном горшке, долго томили в духовке под корочкой теста. В старину эльзасские домохозяйки с утра относили свои горшки с жарким в пекарню и оставляли в печи до вечера.

Еще одна официантка принесла корзинку свежего хлеба с хрустящей корочкой и высокий бокал пенистого эльзасского пива.

Наконец Макс остался в одиночестве. Он попробовал ароматное жаркое, приправленное чесноком, можжевельником и тимьяном, вскрыл конверт, вытащил стопку листов и, отхлебнув пива, принялся за чтение.

«Дорогой Максимилиан!

Позвольте мне так вас называть, а если вам захочется ответить на мое письмо, прошу вас, зовите меня Вальтер. Прежде всего позвольте выразить вам глубочайшие соболезнования по поводу вашей утраты. К сожалению, я не был знаком с вашей матерью, но знал вашего отца, полковника Маркуса Килиана. Мне безмерно жаль, что он не подозревал о рождении сына – его бы это очень обрадовало.

Я догадываюсь, что вам хочется как можно больше узнать об отце, но мы не были близко знакомы. Мы несколько раз встречались в оперном театре и на званых ужинах, нас объединяла общая любовь к искусству и истории…»

Макс рассеянно посмотрел в окно, на гигантскую витражную розетку Страсбургского собора. «Как странно, – подумал юноша с грустной улыбкой. – Отец тоже любил историю». Он отложил письмо, придвинул тарелку и несколько минут сосредоточенно жевал, не замечая вкуса. Затем снова вернулся к воспоминаниям Вальтера Эйхеля.

«…Будь у нас больше времени, мы стали бы добрыми друзьями. Он был очень хорошим человеком, открытым и располагающим к себе. Мне нравилось проводить время в его обществе. Позвольте рассказать вам то, что я о нем помню. Во-первых, надеюсь, вас обрадует, что полковник Килиан не одобрял действия нацистского правительства и открыто критиковал политику Гитлера…»

Макс вздрогнул и торопливо отхлебнул пива.

«…Наверное, вы уже знаете, что он нарушил приказ командования и его сослали в Париж. По слухам, он был прекрасным командиром и смелым воином, но не желал возвращаться на фронт и следовать „приказам безумцев“, как он сам об этом говорил. Вдобавок, полковника Килиана очень тревожило существование концентрационных лагерей в Польше. К сожалению, у него не было возможности что-то предпринять, хотя поговаривали, что он участвовал в заговоре по свержению гитлеровского правительства…»

От неожиданности Макс восторженно воскликнул, затем смущенно огляделся и уткнулся в письмо.

«…У меня нет никаких сведений о роли полковника Килиана в заговоре, но ваш отец был достойным и весьма уважаемым офицером вермахта и, с моей точки зрения, заслуживает всяческого восхищения…»

Макса охватило радостное возбуждение, нахлынула волна невероятного облегчения: его отец не нацистский преступник, наоборот, он боролся с гитлеровским режимом. Юноша забыл о еде и увлеченно продолжил чтение.

«…Вы хотели узнать всю правду. Мне неловко признаваться, но ваше предположение оказалось верным: ваш отец перед смертью был близок с моей крестницей. По вашим словам, он не подозревал о вашем существовании, и с вашей матерью его не связывали никакие обязательства. В таком случае, уверяю вас, в связь с Лизеттой он вступил с чистой совестью. В некотором роде, в их знакомстве виноват я, однако произошло оно по чистой случайности. Между ними сразу же возникла взаимность, что вполне объяснимо: ваш отец был обаятельным человеком и очень привлекательным мужчиной, а моя крестница – необычайная красавица. С вашего позволения, я расскажу о ней подробнее, чтобы у вас сложилось более полное представление о ее характере. Надеюсь, это не причинит вам боли, хотя, читая между строк, я понимаю, как вы любили свою мать…»

Далее в письме говорилось, что мать Лизетты была француженкой, а отца, уроженца Страсбурга, по странному совпадению, звали Максимилиан. Макс рассеянно доел жаркое. К столику тут же подошла Габриэль, убрала грязную посуду и спросила:

– Десерт будешь? Сегодня очень вкусный пирог с ревенем и взбитыми сливками.

– Спасибо, звучит соблазнительно, но мне, пожалуй, только кофе, – ответил Макс и вернулся к письму.

Как выяснилось, женщина, покорившая сердце Маркуса Килиана, в юности провела восемь лет в Англии. Эйхель держал это в секрете, не желая возбуждать подозрений у гестапо. Банкир также упомянул, что никогда не спрашивал у крестницы, каким образом она попала из Англии во Францию в середине 1943 года.

Макс задумчиво откинулся на спинку стула. Вальтер Эйхель чего-то недоговаривал. Итак, Лизетта приехала из Англии, но с подлинными французскими документами. Из этого следовал один-единственный вывод. Макс закусил губу и стал читать дальше.

«…Лизетта работала в моем банке в Париже, жила на Монмартре. Ее необычайная красота и ум привлекли внимание полковника с первой же случайной встречи в кафе. Как я уже говорил, они сразу прониклись интересом друг к другу. Насколько я понял, их серьезные отношения начались 8 мая 1943 года, в день рождения Лизетты, потому что ваш отец, как истинный джентльмен, спросил моего разрешения повести ее на ужин в парижский ресторан „Риц“. Чуть позже он пригласил ее к себе на службу, помощником и переводчиком.

Вы также упомянули фамилию фон Шлейгель. Я подтверждаю, что этот человек действительно был связан с вашим отцом…»

Макс недоуменно заморгал. Чашка кофе остывала на столе, хотя юноша даже не заметил, как ее принесли. Письмо Эйхеля напоминало детективный роман с запутанной интригой, из отдельных замечаний постепенно складывалась мозаичная картинка. Макс добавил в кофе ложечку сахара и сделал торопливый глоток, обрадованный тем, что подтвердилось существование гестаповца, о котором писал Килиан.

Фон Шлейгель, скромный сотрудник гестапо, обладал непомерными амбициями. Он арестовал некоего Люка Боне, с которым моя крестница познакомилась во время поездки в Прованс, и обвинил его в подрывной деятельности и участии в движении Сопротивления. Люка и Лизетту освободили из заключения только после того, как моя крестница сослалась на меня. Спустя некоторое время фон Шлейгель явился ко мне в Париж, желая удостовериться, что я не нажалуюсь на него верховному руководству в Берлине. Как выяснилось, он направлялся к месту своего нового назначения, в концентрационный лагерь Аушвиц-Биркенау.

Этим, к сожалению, исчерпываются все доступные мне сведения о вашем отце. Должен заметить, что сразу же после визита фон Шлейгеля я связался с полковником Килианом и сообщил ему о чрезмерном интересе гестаповца к связям Лизетты. Дело в том, что гестаповцев ненавидели все – и немцы, и французы.

Через несколько недель после того, как ко мне приходил фон Шлейгель, началась осада Парижа, и все в нашей жизни изменилось. С Лизеттой связь я утратил, а о гибели полковника Килиана узнал только из вашего письма. Еще раз приношу свои глубочайшие соболезнования.

Я получил весточку от своей крестницы в 1946 году – письмо долго переадресовывали, прежде чем доставили в Регенсбург. Лизетта кратко сообщала, что жива и выздоравливает после тяжелых потрясений: ее судили народным судом за связь с нацистами. Письмо было отправлено из шотландского города Инвернесс, так что, полагаю, она вернулась в Великобританию. Впрочем, больше я от нее никаких вестей не имею. Если вам захочется с ней связаться, то лучше всего это сделать через ее дедушку с бабушкой, если они еще живы – их адрес я укажу в конце письма.

Желаю успехов в поиске сведений о вашем отце и надеюсь, что сообщенная мной информация помогла вам продвинуться в вашем нелегком начинании. Если вы отыщите Лизетту, передайте ей от меня привет и попросите связаться со мной. Я достиг весьма преклонных лет – мне недавно исполнилось восемьдесят два года, – поэтому, пока еще не поздно, хотелось бы узнать, как у нее обстоят дела. Я очень рад нашему заочному знакомству.

С уважением,

Вальтер Г. Эйхель

Сердце Макса восторженно забилось. Инвернесс! Именно оттуда Равенсбург отправил свое письмо. Макс вытащил из рюкзака конверт с запиской, написанной по-французски.

Мадемуазель Фогель!

Простите за то, что не связался с вами раньше. С глубоким сожалением сообщаю вам, что я присутствовал при последних минутах жизни полковника Килиана и принял его последний вздох…

Максимилиан знал текст наизусть. Странно, что его отец умер на руках у врага. Однако Равенсбург не был убийцей Килиана. Что же связывало противников? В тоне записки проскальзывало уважение к отцу. Вдобавок, тот факт, что Эйхель тоже упомянул Инвернесс, делал эту записку еще загадочнее. Какая связь существовала между Равенсбургом и юной француженкой – любовницей немецкого полковника? Почему они вместе оказались в одном и том же городе? Макс подозревал причину, но ему хотелось получить неоспоримые доказательства. Если он прав, то откроется то, чего не знал его отец и о чем только догадывался Эйхель… Это представит связь Лизетты с Килианом в совершенно ином свете. Если подозрения Макса подтвердятся, то окажется, что гестаповец совершенно справедливо учуял неладное. Вдобавок, это увязывалось и с возможным участием отца в заговоре. Надо свериться с архивными документами, находящимися в Германии. Может быть, он сумеет…

От размышлений Макса отвлек голос его лучшего друга.

– Привет! Ты куда пропал? – спросил Николя.

– Привет, Ник! Прости, дел слишком много накопилось.

– Я тебя в окно заметил. Ты что, теперь в одиночестве обедаешь?

Макс улыбнулся, стараясь, чтобы улыбка не вышла натянутой.

– Хотел кое о чем поразмыслить, но желудок требовал своего… Будешь что-нибудь?

Николя посмотрел на часы и кивнул.

– Да, кофе с молоком, пожалуйста, – попросил он у подоспевшей Габриэль.

– И мне, – добавил Макс. – С молоком.

Она улыбнулась и отправилась к барной стойке.

– Габриэль на историческом учится, – заметил Ник.

– Знаю.

– Между прочим, тобой интересуется… – со значением произнес приятель.

– Ник, прекрати!