Лирика Рубальская Лариса

О лирике 30-х годов

Вступительная статья П. С. Выходцева

Сейчас уже трудно сказать, кто первым бросил тень на поэзию 30-х годов. Но случилось так, что в последние 10–15 лет все чаще стали раздаваться голоса о некоей неполноценности ее по сравнению с поэзией 20-х и особенно 60-х годов. Высказывались даже мнения, например, Н. Асеевым, что после 20-х годов в поэзии наступил период, когда она «стала просто рифмованной информацией о событиях» и вернулась «к тем средствам выразительности, какие были в ходу в восьмидесятых годах прошлого столетия»[1]. Критик Б. Рунин шел дальше, утверждая, что именно в 30-е годы стало даже поощряться «бесскрылое подражательство, самое откровенное эпигонство», «поэзию стали подменять под один вкус» и т. д. и т. п.[2]

Получается, что поэзия перестала быть поэзией. Оказалось почти перечеркнутым целое десятилетие ее истории.

Эти и подобные антинаучные и антиисторические и попросту необъективные суждения, к сожалению, оказали влияние на восприятие значительной частью читателей 50-60-х годов (особенно молодых) поэзии 30-х годов. Сказалось это обстоятельство и в ослаблении интересов исследователей к поэзии этого периода: при сравнительно интенсивном изучении ранних ее этапов за последние годы не появилось ни одной значительной работы о лирике 30-х годов.

Предлагаемая читателю антология — первое, в сущности, издание лирики 30-х годов, — по глубокому убеждению составителя, поможет развязать скептические и нигилистические мнения о поэзии этого периода. Стихи скажут сами за себя — и читатель увидит подлинные богатства поэзии и многообразие творческих индивидуальностей. Однако, не ставя задачи обстоятельной характеристики поэзии тех лет, хотелось бы поделиться некоторыми наблюдениями и выводами.

Когда речь идет о поэзии 30-х годов, мы прежде всего не должны забывать, что эти годы были периодом рождения, творческого взлета (а для некоторых поэтов и завершением пути) таких ярких и самобытных талантов, как Михаил Исаковский, Александр Твардовский, Павел Васильев, Александр Прокофьев, Борис Корнилов, Дмитрий Кедрин, Алексей Сурков, Ярослав Смеляков, Николай Рыленков, Петр Комаров, Александр Яшин, Леонид Мартынов, Николай Дементьев, Борис Ручьев, Николай Заболоцкий, Василий Лебедев-Кумач, Александр Решетов, Сергей Смирнов, Александр Чуркин и другие.

Когда мы говорим о творческих поисках поэзии этого периода, мы не можем игнорировать того факта, что для многих поэтов старшего поколения (Н. Тихонов, Н. Асеев, Вс. Рождественский, Э. Багрицкий, В. Инбер, А. Ахматова, П. Орешин, М. Светлов, С. Щипачев, B. Луговской, Н. Ушаков и др.) это были годы интенсивного развития, новых открытий, а для некоторых из них — годы «второго рождения».

В 30-е годы начали определяться поэтические голоса таких поэтов, как Алексей Недогонов, Сергей Поделков, Ольга Берггольц, Константин Симонов, Михаил Дудин, Сергей Наровчатов, Алексей Фатьянов, Сергей Васильев, Маргарита Алигер и др.

Словом, как и в любое другое время, в 30-е годы поэзия жила напряженной жизнью, искала, открывала, испытывала трудности. Как и в любой другой период, в ней были свои противоречия и недостатки. Но, как всегда, она несла в себе неповторимую печать эпохи.

В чем же своеобразие развития поэзии, в частности лирики, этих лет? Что нового внесла она по сравнению с предшествующим десятилетием?

Тридцатые годы были, как принято называть их в истории, временем бурных строительных пятилеток, индустриального развития страны, покорения природы, годами крутого и сложного преобразования деревни, то есть периодом развернутого социалистического строительства. Все эти процессы существенно влияли на духовную жизнь общества, на социально-нравственные устремления личности. Активно формировался новый тип трудового коллектива и новый человек.

Советская литература буквально во всех родах и жанрах была обращена прежде всего к современности. Писатели были захвачены пафосом общенародных дел и событий.

Все это, естественно, не могло не повлиять на многие стороны как творческой деятельности отдельных писателей, так и литературы в целом. Изменения коснулись не только тематики (преимущественное внимание к коренным вопросам современности), не только изображения недавнего революционного прошлого (тяготение к более широкомасштабному воспроизведению исторических судеб народных масс), но и самих творческих принципов освоения новой действительности и человека новой эпохи. А это в свою очередь повлияло на характер типизации в лирике и эпосе, на жанровые особенности произведений и даже на поэтический стиль поэтов, разных поколений.

Тот факт, что многие старшие поэты, пережившие в 20-е годы известные трудности в художественном осмыслении социалистических преобразований (Н. Асеев, В. Луговской, Н. Тихонов, Н. Заболоцкий, В. Инбер, И. Сельвинский и мн. др.), как и прозаики, стали более активно и непосредственно изучать реальную действительность, сложные процессы, происходившие в жизни трудовых масс, — нельзя считать ни случайным, ни чисто внешним. Поездки по стране, участие в производственной практике народных масс, конкретные наблюдения над меняющимся духовным миром человека-труженика способствовали сближению творчества поэтов с потребностями времени, с жизнью страны в целом. Это благотворно влияло на их художественные поиски.

Николай Тихонов, начавший успешно преодолевать отвлеченно-революционную романтику уже в книге «Поиски героя» (1927), в конце 20-х годов еще немало блуждал в «словесных джунглях» и нередко приходил к абстрактному решению важнейших вопросов времени. В результате конкретного знакомства с жизнью страны, особенно республик Советского Востока (поездки в Туркмению, Грузию и т. п.), а также европейских стран Н. Тихонов создает такие значительные книги стихов, как «Юрга» (1930), «Стихи о Кахетии» (1935), «Тень друга» (1936) и другие, в которых воспевает простых и мужественных людей, преобразующих жизнь и природу. В их дерзких мечтах и упорном труде поэт видит проявление тех процессов раскрепощения человеческой личности, которые начались в Октябре 1917 года. Особый интерес обнаруживает Тихонов к теме пробуждения ранее угнетенных «малых» народов, к идее интернационализма как одной из главных идей социалистических преобразований. Сопоставление процессов, происходящих в нашей стране, и тех, которые он наблюдал за рубежом, порождает страстную и тревожную антивоенную книгу поэта — «Тень друга». В этих темах в дальнейшем укрепляется и развивается талант Тихонова.

Для Николая Асеева 30-е годы были периодом творческого подъема и освоения новых жизненно важных тем. С трудом преодолевая различного рода влияния, Асеев уже в 20-е годы стал автором ряда значительных произведений («Марш Буденного», «Синие гусары», «Русская сказка», «Семен Проскаков» и др.). Но только в 30-е годы ему удалось «сдуть со стихов постороннюю примесь». Решительное сближение с большими делами эпохи (посещение крупнейших строек — Магнитогорска, Кузбасса, Днепростроя и т. п.), новое ощущение собственных задач помогали ему не только успешнее освобождаться от формалистических увлечений и ложных концепций (лефовская «теория факта»), но и найти тот синтез политической тенденциозности и лирических интонаций, которые он безуспешно искал в начале революции (сб. «Бомба») и позже в агитстихах и агитпоэмах. Наиболее полно обнаружились эти особенности поэзии Асеева в поэме «Маяковский начинается» (1938).

Пожалуй, еще более значительным было воздействие новой действительности на творческую эволюцию Владимира Луговского. Романтически настроенный поэт долгое время не мог обрести твердой жизненной почвы. «Ветер революции», ворвавшийся, по выражению самого Луговского, уже в ранние его стихи, но не обогащенный серьезным знанием его внутренних течений и завихрений, был слабой защитой для поэта от разного рода внешних увлечений кажущейся новизной и свежестью. В книге «Сполохи» (1928), подытоживавшей поиски поэта 20-х годов, больше было молодого задора, формального эксперимента, сомнительных новшеств, чем серьезного стремления понять и воспроизвести многообразный и сложный мир нового человека и новой действительности. Порвав с конструктивизмом, Луговской с жадностью устремляется в живую жизнь. Поездки по стране, которые он неоднократно предпринимал начиная с 1930 года, знакомство с жизнью и трудом строителей и первопроходчиков помогают поэту острее и глубже ощутить пульс страстей и чувств современников, он находит выход своим романтическим устремлениям в воспевании напряженной и неспокойной жизни рядовых преобразователей земли. «Гром тракторов той весны, — вспоминал Луговской свою поездку в Туркмению в 1930 году, — героика колхозных будней Туркмении, тысячи лиц, море красок навсегда остались в моей памяти и определили целый этап в моем творчестве — эпопею «Пустыня и весна», которую я, то отходя от этой книги, то снова возвращаясь к ней, писал в продолжении почти четверти века»[3]. Книга Луговского «Большевикам пустыни и весны» была характерным явлением поэзии 30-х годов и важным этапом поэта на пути к его главной книге — книге философских поэм «Середина века».

30-е годы были переломными и в творчестве других поэтов старшего поколения: Н. Заболоцкого, преодолевавшего в своей «Второй книге стихов» (1937) формалистические тенденции и отвлеченные антимещанские идеалы первой книги «Столбцы» (1928); В. Инбер, которая, по существу, только в 30-е годы обратилась к жизненно содержательной, гражданской поэзии (поэма «Путевой дневник» (1938) и др.); П. Антокольского, долгое время пребывавшего в замкнутом кругу книжных реминисценций и тем из западноевропейской истории, а теперь загоревшегося современностью (сб. «Большие расстояния», 1936) и другие.

Очень хорошо сказал о значении социалистических преобразований конца 20-х — начала 30-х годов для творчества писателей П. Антокольский: «Жизнь раскрывала перед советскими поэтами свое первозданное богатство. Мы видели воочию труд тысяч и тысяч советских людей, ломавших горную породу, возводивших плотины будущих ГЭС… Все это зрелища небывалой значимости, они растили и воспитывали нас»[4].

Было бы, однако, ошибочно думать, что интерес к текущей современности и даже практическое участие поэта в процессе трудовой деятельности масс автоматически обеспечивало и более высокий уровень его произведений, и более легкий путь для глубокого познания жизни. Увлечение «производственной тематикой» в начале 30-х годов нередко приводило к серьезным художественным потерям, к голому описательству. Но отдельные неудачи не могут поставить под сомнение факт благотворного воздействия усилившихся связей поэтов с трудовой деятельностью масс на поэзию в целом. Особенно показательно в этом отношении творчество молодого поколения поэтов, сформировавшихся уже в новых условиях социальных преобразований в деревне и городе.

Появление произведений и первых поэтических книг М. Исаковского, А. Прокофьева, Б. Корнилова, П. Васильева, Я. Смелякова, Н. Дементьева, В. Саянова, А. Суркова, Б. Ручьева, А. Твардовского, Д. Кедрина, Л. Мартынова, Н. Рыленкова, С. Смирнова, П. Комарова, А. Яшина, А. Софронова, А. Решетова, В. Гусева и других поэтов практически означало вступление поэзии в новый этап развития. Эти поэты вносили в поэзию не только новые темы, новый жизненный опыт, но и во многом новые принципы воспроизведения действительности. Именно творчество этих поэтов как бы положило конец антагонизму «пролетарской» и «крестьянской» поэзии и окончательно утвердило наличие единой советской поэзии. В характеристике, данной в 1928 году М. Горьким Михаилу Исаковскому в связи с выходом его книги стихов «Провода в соломе», довольно точно определено то новое, что привело в советскую поэзию его поколение поэтов в целом. Горький не случайно сопоставил творчество Исаковского с поэзией Есенина. Он писал, что Исаковский, вышедший, как и Есенин, из деревни, в самом главном — в отношении к новому миру, новому герою — народным массам — идет совсем другой дорогой, чем Есенин, и вносит в нее иные идеи и образы. Горький подчеркнул, что Исаковский поэт «не деревенский», а тот новый человек, «который знает, что город и деревня — две силы, которые отдельно одна от другой существовать не могут, и знает, что для них пришла пора слиться в одну, необоримую творческую силу, — слиться так плотно, как до сей поры никогда и нигде не сливались»[5].

То, что Горький увидел в «крестьянине» Исаковском, пишущем о деревне, не деревенского, а просто советского поэта, хорошо понявшего и органически воспринявшего новую действительность, имело принципиальное значение и определило не только идейную направленность его стихов, но и особенности его поэзии в целом. Для Исаковского, Прокофьева, Суркова, Твардовского, Корнилова, Смелякова и близких им поэтов уже не существовало проблемы «применения», как любили говорить в те годы, «стального коня» (паровоза, трактора) и жеребенка, подсолнуха и домны. И это оказывалось в прямой связи с характером лиризма их поэзии. Уже тогда некоторые критики верно почувствовали то новое, что несло в советскую литературу их творчество. Одни говорили о том, что, например, в поэзии Исаковского уже нет различия между «агиткой» и «не агиткой», отчего поэзия «остается только в выигрыше». Другие называли А. Прокофьева поэтом «лирической агитки» в отличие от предшествующих поэтов. Третьи видели новое качество стихов А. Суркова в стремлении показать рядового героя революции как человека с широким духовным миром, в преодолении схематизма ранней пролетарской поэзии. В творчестве Я. Смелякова усматривали (и совершенно верно) свежесть и новизну в том, что поэт, будучи по плоти и крови представителем нового общества, дает в стихах полную волю своим личным и коллективистским чувствам, и они ни в чем не расходятся с мироощущением миллионов.

Это поколение поэтов действительно нашло, по меткому слову Твардовского об Исаковском, «для насущной политической, часто непосредственно агитационной темы средства выражения лирические, задушевные, располагающие сердца к тому, о чем идет речь в произведении»[6].

Отмеченные особенности поэзии на новом этапе не были частными, они существенно повлияли на весь арсенал поэтических средств. Они же определили и своеобразие преломления литературных и народно-поэтических традиций. Однако как само формирование этих качеств, так и освоение классического наследия и художественного опыта народных масс протекали в острой борьбе, порой с издержками и перехлестами. Правда, борьба эта имела уже другие основы и другие формы, чем раньше. Теперь уже не был дискуссионным вопрос о том, нужно или не нужно осваивать классические традиции. Споры в основном сосредоточились вокруг вопроса: как осваивать их. Задача оказалась достаточно сложной и трудной, хотя теперь, в отличие от предшествующего десятилетия, изучение и пропаганда классических традиций заняли большое место в литературно-общественной жизни. Ведь речь шла о месте традиций в создании социалистической лирики. Поэзия 20-х годов развивалась главным образом в поисках единства «социалистического» и «индивидуально-человеческого», но редко достигалось глубокое «сочетание» одного с другим. Поэтому в критике нередко сталкивались мнения, не находившие верного разрешения: либо мало «индивидуальные», но «идейные» стихи Жарова и Безыменского, либо не идейные, но «психологичные» стихи Пастернака.

Новое поколение поэтов достаточно хорошо ощущало неправильность самой постановки такой дилеммы. Социалистическое все более становилось самим воздухом поэзии и органическим качеством духовного мира нового человека, выразителями которого осознавали себя молодые поэты, Они формировались в новых исторических условиях, вплотную знали сложные явления, которые происходили в реальной действительности в среде широких народных масс. Переход от воспевания революционного энтузиазма и романтики гражданской войны (начавшийся еще в 20-х годах) к осмыслению героя с иной психикой, иным складом натуры становился определяющим в поисках нового качества лиризма. Шла борьба за утверждение нового типа романтики и новых средств раскрытия мироощущения современника. Изменения в психологии труженика охватывали весь комплекс переживаний человека. Условно говоря, для поэтов нового поколения наиболее важным было найти синтез поэтического пафоса и творческих принципов В. Маяковского, Д. Бедного и С. Есенина. Речь шла о новом качестве народности, где бы слились сила и страстность активной социалистической личности, мироощущений рядового, «массового» героя новой действительности и многообразие психологически индивидуальных путей формирующегося сознания нового человека. И не случайно представители этого поколения поэтов впервые заговорили о необходимости освоения (одновременно!) традиций и Некрасова и Маяковского, народной лирической песни и революционной поэзии, тогда как раньше решение этого вопроса сводилось в основном к альтернативе «либо-либо».

Движение поэзии по этому пути не было гладким, оно было осложнено как своеобразием классовой борьбы, остротой международной обстановки, так и противоречиями, связанными с «культом личности». Вульгарно-социологическая критика нанесла немалый вред литературе. В лирике это сказалось на развитии так называемых «величальных» мотивов, на увлечении одическими стихами. Однако трудности эти отнюдь не обескровили поэзию. Она весьма плодотворно развивалась во всех жанрах, особенно в жанре поэмы и массовой лирической песни.

Стремление поэтов глубже узнать и осмыслить героя эпохи, и прежде всего рядового строителя жизни, обусловило такую особенность лирической поэзии, как внимание поэтов к объективным характерам, к анализу психологии типичного представителя народных масс. Наиболее распространенными стали стихотворения так называемого «жанрового» содержания, стихотворения-портреты. «Ивушка», «Поля Казакова», «Рассказ Матрены» (А. Твардовский), «Катюша», «Ваня Грай», «Провожанье» (М. Исаковский), «Любушка», «Песенка Тони», «Развернись, гармоника…» (А. Прокофьев), «Елена Прекрасная», «Тюнино» (Н. Рыленков), «Стихи в честь Натальи», «Товарищ Джурбай», «Рассказ о деде» (П. Васильев), «Кукла», «Строитель» (Д. Кедрин), «Она в энском уезде», «Рассказ моего товарища», «Дед» (Б. Корнилов), «Смерть бригадира», «Про товарища» (Я. Смеляков), «Нянька», «Пастух» (Н. Дементьев) и т. п. — вот типические названия лирических стихов тех лет. Причем это было характерно не только для поэтов молодого поколения, особенно остро ощущавших потребности времени, но и для поэтов-лириков старшего поколения («Стихи о Кахетии» Н. Тихонова, «Большевикам пустыни и весны» В. Луговского, «Вторая книга стихов» Н. Заболоцкого, «Удивительные вещи» Н. Асеева и другие сборники). Как правило, стихи такого рода не были ни описательными, ни «информационными». Они способствовали преодолению узко-личных эгоистических настроений, выходу к большим объективно значительным темам. Внутренний мир героев этих стихов вбирал авторскую лирическую взволнованность, отношение к жизни, понимание социально-философских и нравственных проблем. Достаточно вспомнить такие чудесные лирические стихотворения, как «Не стареет твоя красота» и «Ивушка» Твардовского, «Спой мне, спой, Прокошина» и «Ореховые палки» Исаковского, «Кукла» Д. Кедрина, «Стихи в честь Натальи» П. Васильева и многие другие, чтобы увидеть, как обогащалась лирика за счет раскрытия внутреннего мира современников. Особенно ценным в этом движении лирической поэзии к объективным темам было активное освоение нравственного и эстетического опыта масс. Фольклор играл не только роль достоверного психологического и этнографического материала в передаче духовного мира героев, но и был хорошей школой художественного мастерства. Широко использовались песенные принципы раскрытия характеров, богатства образно-поэтической системы пословиц, поговорок, и преданий, сказок. Все это обогащало словесно-изобразительные средства поэзии, расширяло возможности лирики в воспроизведении большого мира и социальной жизни людей.

Лирика 30-х годов запечатлела основные процессы духовного переустройства человека. Стремление поэтов создать цельные характеры, подчеркнуть новые качества личности, рождающиеся в борьбе за социалистические принципы общежития, было естественным и закономерным. Поэтому их внимание сосредоточивалось прежде всего на нравственных проблемах, связанных с трудовой деятельностью современников. Наиболее значительные книги стихов были созданы на материале повседневной жизни трудовых масс с ее радостями и невзгодами, большими и малыми делами, неброским героизмом и мечтами о будущем: «Мастера земли» (1931) М. Исаковского, «Сельская хроника» (1939) А. Твардовского, «Работа и любовь» (1932) Я. Смелякова, «Полдень» (1930) А. Прокофьева, «Родина мужественных» (1935) А. Суркова, «Шоссе энтузиастов» (1930) Н. Дементьева, «Золотая Олекма» (1934) В. Саянова и другие. При этом у каждого поэта определились не только свой герой, хорошо знакомый жизненный материал, но и особенности лирической интонации.

Герой лирики М. Исаковского — человек[7] исключительной скромности, душевного негромкого голоса и нежных чувств ко всему, что связано с крестьянским трудом, природой, чистотой нравственных отношений. Прошедший тяжелую жизнь, он испытывает искреннюю радость от благотворных перемен в жизни деревни: появления молотилки («Ореховые палки»), радио («Радиомост»), электричества («Вдоль деревни») и т. п. Но самое главное — это человек нового мироощущения, которому родная деревенская околица не заслоняет просторы страны и перспективы жизни. Он умеет не только хорошо трудиться, но и тонко чувствовать красоту окружающего мира, нежно любить, ему присущи чувство собственного достоинства, «мастера земли» и незлобный юмор («География жизни», «И кто его знает», «Провожанье», «Любушка», «Четыре желания» и мн. др.). Ощущение себя хозяином жизни, своей судьбы — вот наиболее характерное качество героя лирики Исаковского:

Чаще же всего эти чувства выражены в стихах Исаковского не прямо, не декларативно, а в самих поступках героев, в его помыслах — как органическое свойство натуры. Типичны в этом смысле такие известные стихотворения-песни, как «Любушка», «Катюша», «Прощание» и другие, в которых с большим художественным тактом, без всякого нажима глубоко интимные чувства и переживания героев раскрываются как высокие гражданские:

И потому так логично завершение стихотворения о грустных и светлых переживаниях девушки:

Одной из особенностей лирики Исаковского является органическое сочетание повествовательных сюжетов с лирической проникновенностью и песенными интонациями. Именно потому огромное количество его стихотворений (более пятидесяти) положено на музыку, и многие из них превратились в подлинно массовые, подлинно народные песни.

Талант А. Твардовского, тематика его стихов во многом близки Исаковскому. Сближает этих поэтов и нравственная атмосфера их лирики, и высокая простота поэтического стиля, и связь с народно-поэтическими литературными традициями. Однако каждый из них в те годы выступил как оригинальный художник.

Лирика Твардовского 30-х годов часто недооценивается в критике потому, что иным она кажется слишком «прозаичной», лишенной романтики. Да, лирик и эпический поэт Твардовский уже в 30-е годы выступил как последовательный реалист. Его интересуют прежде всего человеческие характеры, особенно люди трудной судьбы. Он всегда озабочен их реальными делами и нуждами, а себя осознает как своеобразного летописца их жизни, потому и все стихи тех лет объединил в один большой цикл «Сельская хроника». В его лирических стихах нашли отражение различные стоны жизни деревни той поры. Но как поэт-психолог, Твардовский умеет в простых будничных делах своих героев вскрыть такие глубинные процессы формирования новой личности, что сами эти характеры оказываются как бы вобравшими в себя лирический пафос поэта. Лиризм таких стихотворений внешне очень сдержанный, но внутренне сильный.

Когда, например, поэт рассказывает о переживаниях много и и трудно думавшего над жизнью крестьянина, с тревогой приехавшего на своей лошадке к другу посоветоваться, как быть в этом мире, перевернувшем все его понятия о жизни («Гость»); когда мы читаем незатейливый, с долей грусти и юмора, рассказ о забитом ранее мужичке, которому теперь доверили охрану колхозного добра и который с гордостью носит выданный ему новый зипун («Сторож»); когда мы знакомимся с веселой и душевно открытой к людям натурой бескорыстного труженика печника Ивушки, смерть которого осиротила всю деревню («Ивушка»), — мы везде чувствуем взволнованный голос самого автора, для которого жизнь и заботы этих людей — часть его собственной жизни. Поэтому-то Твардовский и не ощущает необходимости в каких-либо дополнительных авторских признаниях и характеристиках.

Этот рассказ о простой крестьянке, вынесшей «горькие беды» и муки, воспитавшей семерых сыновей и не потерявшей душевной и внешней красоты, в сущности, — волнующая лирическая песня во славу женщины-труженицы, женщины-матери. В самой характеристике героини скрыто восхищение и преклонение автора перед такой красотой человека, его выносливостью и жизненным упорством: «словно легкие птицы» пролетают над нею годы, перед ней «расступается, кланяясь рожь», и, как раньше, молодая березка в лесу с завистью смотрит на нее, а для девушек — великая честь стать рядом на полевых работах. И песня, которую она поет, уподобляется ей самой: «Потому так поешь, что ты песня сама». Этот опоэтизированный образ пожилой женщины довольно полно отражает народный взгляд на человека и красоту его жизненного подвига. При этом Твардовский очень тонко дает почувствовать духовное возрождение героини в новых социальных условиях.

Даже в «чисто» лирических стихах Твардовского («Друзьям», «Поездка в Загорье», «За тысячу верст» и др.) думы и переживания поэта неизменно связаны с жизнью его односельчан, его народа:

Эта абсолютная нераздельность чувств, забот и мыслей поэта от жизни своих героев свойственна и другим молодым поэтам 30-х годов: А. Прокофьеву, Я. Смелякову, Б. Ручьеву, Б. Корнилову, А. Суркову, Н. Рыленкову, Н. Дементьеву и другим. Поэтому в их лирических стихах почти отсутствует столь драматически звучавший у многих поэтов 20-х годов мотив разлада с народом, неприкаянности и напряженных поисков своего места в жизни. Этим поэтам присуще чувство хозяина и созидателя, уверенности в своей необходимости и причастности к общенародным делам. Поэтому преобладающие мажорные интонации в их лирике не были искусственными. Однако общность мироощущения вовсе не делала их поэзию однообразной и однолинейной.

Сразу же после выхода первых стихотворных сборников Прокофьева («Полдень» и «Улица Красных зорь» — 1931) критика заметила свежий, задорный тон поэтического голоса молодого поэта, щедрую земную многоцветность красок и высокий эмоциональный накал его стихов. Героическая, революционная тема, радостное чувство обновленной земли, на которой поэт ощущает себя хозяином, обнаруживались в его стихах в таком обильном потоке народных речений, оборотов, припевок, картин, сельских праздников, бытовых сцен, занятных историй и т. п., что, казалось, сама жизнь сильных, крепких, озорных, жизнерадостных людей ворвалась на страницы его стихов. Мир поэта и объективный мир его однокашников и односельчан переплелись, их невозможно отличить.

Прокофьев щедро, легко и свободно «включает» в стихи богатый народно-поэтический репертуар северной русской деревни: песню, частушку, прибаутку, поговорку, сказку, былину, каламбур. «Как во нашей, во деревне», «Песня», «Ой, шли ли полки», Песни о Громобое, «Не ковыль-трава стояла», «Сказание о премудром попе», Песни о Ладоге, «Развернись, гармоника», «Былинная», «Матросы пели «Яблочко», — одни эти и многие другие названия стихов Прокофьева говорят сами на себя. Подавляющее большинство его стихотворений — либо несет в себе песенно-частушечные ритмы и образы, либо является по существу своему песнями. Не только внешние признаки (песенные зачины, повторы, размеры) дают основания относить их к песням, но вся художественная структура, образная содержательность. Причем в отличие, например, от песен Исаковского, идущих чаще всего от лирической протяжной народной песни, или в отличие от песен Суркова, связанных с героическими революционными песнями, песенность стихов Прокофьева опирается на малые, так сказать, полулирические (чаще всего юмористические) песенные жанры — частушку, припевку, речитатив, анекдот, прибаутку. Благодаря глубокому освоению частушечно-песенных традиций поэзия Прокофьева приобрела ту неповторимую оригинальную окраску, которая позволяет по первым строкам произведения почти безошибочно узнавать его автора.

Прокофьев отнюдь не стилизатор, как иногда считают критики: он настолько широко и виртуозно владеет богатствами народной поэзии, так переплавляет ее образы, мотивы, так трансформирует ее художественные принципы, что часто невозможно выделить те или иные элементы фольклора и в то же время невозможно представить себе иное решение темы, чем то, которое дает поэт. Поэтика народной лирики, особенно частушки, близка Прокофьеву прежде всего по причине органической народности его таланта и своеобразия творческой индивидуальности.

Одна из отличительных особенностей лирики Прокофьева состоит в том, что в ней, как правило, нет обстоятельно выписанных характеров (подобно тому, как это мы видим в лирике Твардовского, Исаковского, Васильева, Корнилова). Он озабочен не столько полнотой изображения героя, сколько точностью и выразительностью передачи его прежде всего эмоционального восприятия окружающей действительности. Даже в таких стихотворениях, где в центре образ отдельного человека («Невеста», «Любушка», «Парни» и др.), мы бы напрасно пытались обнаружить (как и требовать от поэта) ту развернутость психологической характеристики, которая свойственна многим стихотворениям названных поэтов. Здесь запечатлевается, главным образом, наиболее бросающаяся в глаза особенность облика героя, один из моментов его настроения, причем представляется читателю как бы схваченным одним-двумя резкими штрихами.

Экспрессивная, чрезвычайно сжатая, контурная манера характеристики («У ней губы — сурик, подбровье — дуга» и т. п.) свойственна и описанию обстановки, рассказу о событиях:

И по характеру поэтических образов, и по принципам лирического обобщения к даже по интонации поэзия Прокофьева органична частушечной традиции. В отличие от лирической песни частушка никогда не дает развернутого, лирического образа, углубленной психологической характеристики. Она, по удачному выражению фольклориста Л. Шептаева, «только легкий набросок душевного движения и состояния» и всякий раз в силу своей импровизации выражает конкретное эмоциональное настроение, вдруг возникшее чувство, мысль. Она очень отзывчива на душевные запросы современников, обладает исключительно экономными средствами выразительности. Картинность, жест — ее законные приемы. Именно эти ее качества и вобрала лирика Прокофьева.

Вместе со стихами Прокофьева в советскую лирику входил живой, многоцветный реальный мир широких масс, людей, живущих своей, духовно полноценной жизнью, богатой своеобразной поэзией, красотой. Сам поэт — плоть от плоти этих героев, прошедший вместе с ними через бурю революции и гражданской войны, восхищенный и радостный, насмешливый и влюбленный, задорный и нежный, выражал настроение и мироощущение людей этого большого мира. Его лирика освободилась от той назидательности, авторского обязательного комментирования и авторской «защиты» своих героев как людей нового мира, что так характерно было для поэтов первых поколений. Герои Прокофьева просто живут своей жизнью, сами собою утверждают истинность и красоту новой действительности и новых отношений. Духовный мир поэта и его героев в стихах Прокофьева во всех своих проявлениях обнаружился как нечто единое, гармоническое. Это было важным завоеванием советской лирики на пути углубления ее народности.

Близкий прокофьевскому по силе экспрессивно-эмоционального чувствования мира талант Павла Васильева представляет собой одно из самых ярких и самобытных поэтических явлений 30-х годов. Его поэзия сочетает в себе романтически возвышенные и драматически напряженные переживания, сюжеты и конфликты.

Лирика Павла Васильева — это лирика страстного отношения к жизни, лирика восторга и гнева, открытой любви и нескрываемой ненависти. По своей искренности она родственна есенинской поэзии. Но в отличие от лирики Есенина с ее «половодьем чувств», психологических нюансов, воспоминаний и предчувствий, в стихах Павла Васильева господствует половодье красок, звуков, буйство жизненной плоти. Это поэзия упруго пульсирующей жизненной силы, поэзия энергичного действия и физиологически полноценных ощущений. Если поэт рисует «портрет» животного, то он приобретает черты осязаемой скульптурности, физически зримой картины:

(«Конь»);

или:

(«Верблюд»).

Если Васильев рисует пейзаж, то он наполнен густыми красками и запахами, звуками и светом; мы слышим табунный топот по «стертым» степным дорогам, ощущаем «тяжелое солнце», повисшее над степью, «горячий и суровый» ветер, горький полынный запах, видим, как «Степной саранчой» на юг пролетают дикие кони… («Киргизия»).

Если это портрет любимой женщины, то он предстает в его стихах во всей своей естественной живой плоти:

(«Стихи в честь Натальи»).

В этой увлеченности П. Васильева «натурой» в умении передать ее почти зримо и осязаемо — одно из характернейших и сильнейших свойств его поэзии. Однако было бы совершенно несправедливым, как делала вульгарно-социологическая, ханжеская критика, видеть в этой физиологической полнокровности образов, картин и портретов Павла Васильева признаки грубого натурализма, лишенного духовного начала, нравственно возвышенного содержания. Так, в стихотворении, только что процитированном, поэт не только лепит реалистически сочно очерченный образ любимой женщины, не только передает чувственность натуры, но и создает обобщенный образ русской красавицы, в известной мере идеал женщины, каким он предстаёт, например, в многочисленных народных песнях:

Этот типично Васильевский образ многими своими чертами близок народно-поэтическому. У васильевской, героини и «взор и рассудительные речи», и «величавость», и «походка важная» и другие черты — не внешние, они передают идеал зрелой земной красоты, женщины, способной и в любви, и в труде быть сильной и красивой, — той, которую воспел еще Некрасов: «Пройдет — словно солнце осветит; Посмотрит — рублем подарит!». Именно такой идеал женщины «с красивою силой в движениях» и «спокойною важностью» во взгляде, походке и вместе с тем с решительностью («Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет!») воспевает Васильев. И совершенно не случайно он далее, вспомнив Некрасова и «Калинушку», противопоставляет этот идеал «шлюхам из фокстротных табунов».

Так почти везде у Павла Васильева. «Натура», плотность и весомость поэтического образа не заслоняют нравственный идеал, нравственную оценку, но с огромной силой подчеркивают авторскую позицию, пишет ли он о степных просторах, о любимой или о схватке социальных сил. Васильев не любит расплывчатые, неуловимые поэтические образы, отвлеченные пейзажи, обтекаемых героев. «Люди у Васильева всякие, — справедливо замечает Сергей Залыгин, — диковатые, жадные и алчные, жестокие и свирепые, благородные и увлеченные, нет только среди них людей пустячных, безликих, двойных и тройных. Люди, у которых даже внешность полностью соответствует их внутреннему складу»[8]. Это относится и к эпосу, и к лирике поэта.

Лирический пафос стихов П. Васильева определяется не только повышенной, часто обнаженной предметностью образов, но и не менее обостренной социальностью. Мироощущение и миропонимание поэта, при всей их порой противоречивости, неотделимы и обнаруживаются в его произведениях всегда определенно, резко, энергично.

П. Васильев был буквально полонен грандиозностью масштабов и интенсивностью энергии, с какими страна переделывала свой облик. Ему по душе была наступательная сила нови. Особенно увлеченно писал Васильев о преобразовании природы, строительстве городов, о мужественных и сильных людях («Турксиб», «Путь в страну», «Павлодар», «Повествование о реке Кульдже», «К портрету Р.» и др.). Прошлое и настоящее в лирике П. Васильева всегда в борении — пишет ли он об открытых схватках социальных сил или о внутренних переживаниях героя. Это придает особую напряженность его пейзажной и любовной лирике («Анастасия», «Сердце», «Расставанье» и др.).

Рядом с П. Васильевым лирический голос Н. Рыленкова или Д. Кедрина кажется слишком тихим и скромным. Их пейзажная и бытовая лирика чаще всего лишена резких социальных примет. Однако характер раздумий над обновляющейся жизнью, исторических аналогий, устремленность в будущее делает их поэзию очень современной и актуальной. Великолепен графический рисунок их стиха.

Большое место в лирике 30-х годов заняла тема революционного прошлого. Она была естественной не только потому, что многие поэты были участниками революции и гражданской войны, но и потому, что для людей 30-х годов она остро осознавалась как тема, соединяющая вчерашний день с современностью и будущим страны. Пожалуй, наиболее последовательно и успешно решал эту проблему А. Сурков. Через все стихотворения и песни поэта этих лет проходит образ его современника — героя Октября и гражданской войны. Поэт стремится прежде всего осмыслить исторический путь поколения, к которому принадлежал он сам, т. е. того поколения, которое в боях отстаивало завоевания Октября. Поэтому даже тогда, когда в его поэзию начинает все настойчивее входить новая, современная тематика (сб. «Родина мужественных»), Сурков остается верен главному своему герою, который продолжает хранить в сердце «отзвуки бури». Многие стихотворения связаны с воспоминаниями о гражданской войне, а многие герои оказываются вчерашними участниками революционных боев («Над картой родины», «Утро на заставе» и др.). Образ современника-патриота, труженика как бы сливается с образом солдата «при большой революции». Своеобразие своего главного героя тех лет хорошо передал поэт в стихах:

Поэт постоянно говорит от имени своего поколения:

Это обобщенное лирическое «мы» очень характерное для поэзии Суркова. Образ современника-солдата, патриота остается главным и в лирических любовных стихах и песнях Суркова.

Все это определило публицистичность стиля поэзии Суркова. Поэт нередко обращается к политическому языку газеты. В стихах часто слышны открытые призывы, обращения, риторические вопросы. Однако Сурков в большинстве случаев избегает декларативности и абстрактности благодаря тому, что через все произведения проходит единый, скрепляющий и лирику и публицистику его стихов глубоко лично пережитый поэтом образ первого пролетарского поколения борцов. Большое и непосредственное влияние на поэта оказал Маяковский.

Вместе с тем, как автор большого количества лирических и военно-походных песен, Сурков широко обращается к традициям фольклора, и не только к лирической народной песне, как это, главным образом, свойственно Исаковскому, но и к революционной песне-гимну, что также наложило отпечаток на язык и стиль его песен. Для поэзии Суркова 30-х годов характерно слияние двух линий — лирико-публицистической и народно-поэтической, песенной. Эта же особенность относится и к своеобразию созданных им образов: ярко выраженные качества передовых, политически сознательных людей революционной эпохи, сочетаются у героев Суркова с чертами героев песенной народной лирики.

Иной жизненный опыт при общности мироощущения несла поэзия таких талантливых молодых поэтов, вышедших из рабочей среды, как Я. Смеляков («Работа и любовь», 1932), Б. Ручьев («Вторая родина», 1933), Н. Дементьев («Мать, 1931) и др. Иные присущи их лирике и поэтические краски. Поэты-комсомольцы второго призыва, они развивали гражданские мотивы поэзии своих предшественников. Но, обогащенные опытом Маяковского и Есенина, эти поэты пошли несравненно дальше А. Жарова, А. Безыменского и других комсомольских поэтов 20-х годов. Их лирике чужды декларативность, лозунговость, безобразная публицистичность.

Героям этих стихов — простым рабочим парням, рабфаковцам, комсомольским вожакам — свойственны некоторая суровость, сдержанность и высокое чувство гордости своей принадлежностью к рабочему классу. Они живут естественно и просто: трудятся, влюбляются, страдают и веселятся. Ни одна из этих сторон жизни не приглушается, но определяющим всегда выступает обостренное чувство коллективизма, чувство долга. Благодаря тому, что эти поэты всегда стремятся к точности воспроизведения даже бытовых явлений, но всегда соизмеряют поведение и чувствования своих героев главными критериями строителя социалистического общества, они сумели передать правдиво и неподдельно коренные черты человека нового мира. При этом если Н. Дементьев стремится в подчеркнуто заурядных, будничных фактах «производственных» отношений героев найти теплоту истинно человеческих связей («Мать», «Инженер»), а Б. Ручьев более склонен к выявлению сильных, волевых качеств своих героев («Магнитгора», «Проводы Валентины»), то Я. Смеляков озабочен прежде всего социально-нравственными вопросами рабочего человека.

Очень органическая и вместе с тем у каждого различная разговорная, повествовательная интонация стихов этих поэтов отражала общую тенденцию поэзии 30-х годов к простоте и естественности стиля.

Большее, чем обычно предполагают, место в поэзии 30-х годов занимала интимная и пейзажная лирика. Нередко поэты этим вечным темам посвящали целые сборники, как бы полемизируя с декларативно-публицистической поэзией (сборники А. Прокофьева «В защиту влюбленных», С. Щипачева «Лирика», В. Саянова «Лирика», М. Исаковского «Стихи и песни» и другие). Причем в стихах часто строгие реалистические образы уступали взволнованно романтическим:

(А. Прокофьев)

Особенно примечательно, что не только пейзажная лирика, но и вся поэзия 30-х годов приобрела более насыщенный, чем в предшествующее десятилетие, географический и национально-этнографический колорит, что несомненно обогащало ее многоцветными красками и образами, разных краев России: Смоленщины (Исаковский, Твардовский, Рыленков), северной русской деревни (Прокофьев, Чуркин, Яшин), с берегов Дона (Софронов), Сибири (П. Васильев и П. Комаров), Урала (Ручьев) и т. п.

Мы, таким образом, видим, что и с точки зрения жизненной проблематики, и с точки зрения многообразия жанров, стиля, творческих индивидуальностей поэзия 30-х годов — явление исключительно интересное и значительное. Но, как было замечено вначале, особые заслуги она имеет в создании массовой песни.

Без преувеличения можно сказать, что ни одна эпоха до этого и после не дала за столь короткий срок такого количества подлинно народных песен. Почти все поэты и композиторы работали над массовой песней.

Главной причиной столь активного развития массовой песни была потребность выразить в новых социальных условиях мироощущение народных масс. Боевая массовая песня-гимн, господствовавшая в предшествующие годы, не могла полностью удовлетворить духовные запросы современника.

Буквально в течение нескольких лет советскими поэтами было написано огромное количество песен самого разнообразного характера — от маршевой до лирической. Получившие широчайшую популярность и ставшие на долгие годы основным песенным репертуаром советского народа, песни поэтов 30-х годов — особенно М. Исаковского, В. Лебедева-Кумача, А. Суркова — охватывали большой круг чувств, мыслей, переживаний и настроений современников.

Задача создания новой массовой песни была чрезвычайно трудной. Русский народ имел к тому времени богатейшие традиции народной лирической и революционной песни. Но поэты и композиторы хорошо понимали, что ни подражание старым образцам, ни эксплуатация поэтики народной песни не могут дать должного результата. Они стремились создать такие песни о современности, которые бы, учитывая многовековой опыт песенной культуры народа, были по своей основной настроенности не столько похожими, сколько непохожими на старые лирические песни и вместе с тем передавали более интимные стороны духовной жизни советских людей, чем революционная гимническая песня. Это были в полном смысле слова новаторские поиски.

Торжественно-патетическая и историко-революционная массовые песни 30-х годов развивались в направлении синтеза двух традиций — лирической и гимнической песни. Наиболее характерными в этом смысле являются «Песня о Родине» В. Лебедева-Кумача, «Конармейская» А. Суркова, «Каховка» М. Светлова, «Орленок» Я. Шведова, «Песня о Щорсе» М. Голодного, «Прощание» («Дан приказ: ему — на запад…») М. Исаковского и др. Эти песни, продолжая традиции боевой революционной песни гражданской войны, существенно отличались от них. Если раньше, при всем своеобразии и могучей красоте мелодий, мотивов и образов, в революционных песнях преобладал пафос открыто-агитационного призыва, боевого декларативно-политического лозунга («Смело мы в бой пойдем за власть Советов», «Штыками и картечью проложим путь себе», «Карьером, карьером, — давай, давай, давай!», «Смело, товарищи, в ногу!», «Наш паровоз, вперед лети» и т. п.), то в песнях 30-х годов идея революционности утверждается значительно более многообразными и более «очеловеченными» поэтическими образами. Вместо слишком общих, коллективных героев («мы», «наш», «армия труда», «товарищи», «рабочие и крестьяне» и т. д.) главными становятся индивидуализированные герои — участники и творцы революции… На «этапах большого пути» проходит горящей Каховкой девушка в «походной шинели»… «Загорелый, запыленный пулеметчик молодой» мчится в тачанке-ростовчанке… Полудетский облик еще неокрепшего, но гордого и смелого Орленка, которому «не хочется думать о смерти «в шестнадцать мальчишеских лет», наводит страх на врагов… Именно эти образы простых и милых, сильных и нежных, непреклонных и отчаянных людей чаще всего воплощают в песне 30-х годов всю мощь революционного энтузиазма и самоотверженности.

Совершенно невозможное для 20-х годов раскрытие темы гражданской войны — через сугубо лирическую песню — стало типичным для массовой песни 30-х годов: «Девичья печальная» А. Суркова, «Прощание» («Дан приказ: ему — на запад…») М. Исаковского, «Я на подвиг тебя провожала» В. Лебедева-Кумача, «Песня о казачке» С. Алымова. Причем очень многие поэтические образы этих песен, и даже нередко сюжеты и главные герои, как в «Девичьей печальной» А. Суркова, навеяны народно-песенными мотивами.

Революция предстает в песнях этих лет более жизненно-конкретной и более драматичной. Лирика властно проникает даже в героическую песню, рассказывающую о выдающихся полководцах гражданской войны, благодаря чему образы борцов выглядят более отепленными дыханием живого человеческого чувства (ср., например, «Конницу Буденного» Н. Асеева (1923) и «Чапаевскую» А. Суркова (1932) и др.).

Этот процесс в еще большей мере охватывает массовую песню о современности, которая в подавляющем большинстве своем — лирическая или лирико-патетическая («Вдоль деревни» и «Спой мне, спой, Прокошина» М. Исаковского, «Тайга золотая» А. Прокофьева, «Песня о встречном» Б. Корнилова, «Поволжанка» и «Расставание» А. Суркова, «Песня о Волге» В. Лебедева-Кумача, «Песня о Москве» В. Гусева, «Новый Днепр» С. Алымова и многие другие). Своеобразной эмблемой массовой лирической песни стала «Катюша» М. Исаковского.

Если же взять, например, красноармейскую песню 30-х годов как разновидность героической, то нетрудно заметить, как органически впитала она и традицию гимнической революционной песни с ее раздольным и мужественным напевом («Казачья» А. Чуркина, «Краснофлотский марш» В. Лебедева-Кумача), и принцип ритмической организации стиха старой солдатской походной песни («Полюшко-поле» В. Гусева, «Конармейская» А. Суркова, «Как у дуба старого» А. Софронова), и мотивы лирической народной песни о встречах и расставаниях («Шел со службы пограничник» М. Исаковского). Чаще всего эти разнородные поэтические традиции осваиваются нераздельно.

Таким образом, проблематика и формы массовой советской песни 30-х годов становятся гораздо многообразнее и богаче, чем в 20-е годы.

Существенно обогащается и поэтика песни.

Опыт развития поэзии 30-х годов оказался очень важным в решении больших и сложных общенародных задач, которые выпали на её долю в годы Великой Отечественной войны.

П. С. Выходцев.

Михаил Исаковский