Голливудская трилогия в одном томе Брэдбери Рэй

– Да испугалась, как бы меня не подстрелили. Объявился тут, знаете, один маньяк, разрядил два ружья не целясь!

Мы посмотрели друг на друга, и я расхохотался.

Энни послушала, послушала, а потом спросила:

– Вы смеетесь или плачете?

– А вам как кажется? Мне надо что-то сделать. Немедленно. Скажите только – что?

Она посмотрела на меня долгим изучающим взглядом и начала убирать бегущих уток и пляшущих клоунов, гасить свет. Открыв дверь, ведущую во внутренние помещения, она встала на пороге, освещенная сзади, и проговорила:

– Если все еще хочется выстрелить, вот вам цель! – И ушла.

Только спустя полминуты до меня дошло, что она приглашает меня последовать за ней.

– И часто ты такое выкидываешь? – спросила меня Энни Оукли.

– Прости, пожалуйста, – извинился я.

Я лежал на одном краю ее кровати, она – на другом, покорно слушая мои излияния про Мехико-Сити и про Пег, про Пег и про Мехико-Сити, которые так далеко, что можно сойти с ума.

– А я всю жизнь, – вступила в разговор Энни Оукли, – сплю с парнями, которым со мной либо до смерти скучно, либо они рассказывают мне про других женщин, либо курят, либо, стоит мне выйти в ванную, садятся в свои машины и смываются. Знаешь, как меня зовут на самом деле? Лукреция Изабель Клариса Аннабелла Мария Моника Брауди. Это моя мамаша так меня нарекла. А я какое имечко выбрала? Энни Оукли. Вся беда, что я тупая. Мужчины через десять минут уже не знают, как от меня сбежать. Тупица. Прочту книгу, а через час уже ничего не помню! Ничего в башке не задерживается. Я чего-то разболталась, да?

– Немножечко, – ласково сказал я.

– Казалось бы, парни радоваться должны, что им Бог посылает дуру, но им со мной быстро становится невтерпеж. Все эти годы каждую ночь на том месте, где ты лежишь, лежит какой-нибудь охламон – каждую ночь другой. А эта чертова сирена в тумане знай воет! Тебя не доводит ее вой? В иную ночь, даже если рядом валяется какой-нибудь придурок, стоит этой сирене завыть, я до того завожусь! Такой себя одинокой чувствую! А он уже ключи от машины достает и на дверь поглядывает.

Зазвонил телефон. Энни схватила трубку, послушала, сказала:

– Черт возьми! – И передала трубку мне: – Тебя.

– Быть не может, – возразил я. – Никто не знает, что я здесь.

Но трубку взял.

– Что ты у этой делаешь? – спросила Констанция Раттиган.

– Да ничего. Как ты меня разыскала?

– Мне кто-то позвонил. Какой-то голос посоветовал проверить, нет ли тебя у нее? И трубку повесил.

– Господи! – Я похолодел.

– Быстро выбирайся из тира, – приказала Констанция. – Ты мне нужен. Твой подозрительный дружок нанес мне визит.

– Мой дружок?

Под тиром ревел океан, сотрясая комнату и кровать.

– Возникал внизу, на берегу, два вечера подряд. Приходи, надо его припугнуть, о господи!

– Констанция!

Трубка молчала, слышен был только шум прибоя под окнами Констанции Раттиган. Потом она проговорила странным, каким-то неживым голосом:

– Он и сейчас там.

– Не показывайся ему.

– Этот идиот стоит у самой воды. Там, где стоял прошлой ночью. Просто стоит и смотрит на окна, будто ждет меня. К тому же этот болван голый. Что он себе воображает? Что обезумевшая старуха выскочит из дому и оседлает его? Господи!

– Констанция, закрой окна и погаси свет.

– Нет, нет! Он пятится в море. Может, услышал мой голос. Может, думает, что я вызываю полицию.

– Вот и вызови ее!

– Исчез! – Констанция шумно вздохнула. – Приходи, малыш. Побыстрее!

Трубку она не повесила. Просто выпустила из рук и отошла. Мне было слышно, как стучат ее каблуки, будто кто-то печатает на машинке.

Я тоже не повесил трубку. Положил ее почему-то рядом с собой, будто это была пуповина, связывающая меня с Констанцией Раттиган. Пока я не повешу трубку, она не умрет. Я слышал, как ночной прилив подступает к концу ее телефонной линии.

– Все как с другими. Теперь и ты уходишь, – прозвучало рядом.

Я повернулся.

Энни Оукли сидела, завернувшись в простыни, как брошенный ламантин[142].

– Не вешай, пожалуйста, трубку! – попросил я.

А сам подумал: «Пока я не доберусь до конца линии и не спасу чью-то жизнь».

– Тупая я, – сказала Энни Оукли. – Потому и уходишь, что я дура.

Ох и страшно было мчаться ночным берегом к дому Констанции Раттиган! Мне все мерещилось, что навстречу несется отвратительный мертвец.

– Господи! – задыхался я. – Что же будет, если я наскочу на него!

– Ух! – завопил я.

И врезался в довольно плотную тень.

– Слава богу, это ты! – воскликнула тень.

– Нет, Констанция! – возразил я. – Слава богу, что это ты!

– Что тебя так разбирает? Что нашел смешного?

– Вот это! – Я похлопал по большим ярким подушкам, на которых возлежал. – За сегодняшнюю ночь я уже переменил две постели!

– Лопнуть можно со смеху! – отозвалась Констанция. – А как ты посмотришь, если я расквашу тебе нос?

– Констанция, ты же знаешь, моя девушка – Пег. Просто мне было тоскливо. Ты не звонила столько дней! А Энни всего-навсего позвала меня поболтать в постели. Я же не умею врать, все равно физиономия меня выдаст. Посмотри на меня!

Констанция посмотрела и расхохоталась:

– Господи, прямо яблочный пирог с пылу, с жару! Ладно уж. – Она откинулась на подушки. – Вот, наверно, я тебя сейчас напугала!

– Надо было подать голос еще издали.

– Ох, я так обрадовалась тебе, сынок! Прости, что не звонила. Раньше мне хватало пары часов, и я забывала о похоронах. А теперь который день не могу опомниться.

Она повернула выключатель. В комнате стало темней, заработал шестнадцатимиллиметровый проектор.

Два ковбоя молотили друг друга на белой стене.

– Как ты можешь смотреть фильмы в таком настроении? – удивился я.

– Хочу разогреться как следует – если мистер Голый завтра опять пожалует, выскочу и оторву ему башку.

– Не смей даже шутить так! – Я посмотрел в высокое окно на пустынный берег. Только белые волны вздымались на краю ночи. – Как ты считаешь, это он позвонил тебе и сообщил, что я у Энни, а сам отправился покрасоваться на берегу?

– Нет. У того, кто звонил, был не такой голос. Тут, наверно, замешаны двое. Господи! Ну я не знаю, как это объяснить. Понимаешь, тот, кто появляется голый, он, наверно, какой-нибудь эксгибиционист, извращенец, правда? Иначе он ворвался бы сюда, измордовал бы старуху, или убил, или и то и другое. Нет, меня больше напугал тот, кто звонил, – вот от него меня действительно затрясло.

«Представляю, – подумал я. – Я ведь слышал, как он дышит в трубку».

– У него голос форменного выродка, – сказала Констанция.

«Да», – мысленно согласился я с ней – и будто услышал, как где-то вдалеке заскрежетал большой красный трамвай, поворачивая под дождем, и как голос за моей спиной бубнил слова, ставшие названием для той книги, что пишет Крамли.

– Констанция… – начал я, но замолчал. Я собрался сказать ей, что уже видел этого обнаженного на берегу несколько вечеров назад.

– У меня есть поместье к югу отсюда, – сказала Констанция. – Завтра я хочу поехать туда, проверить, как там. Позвони мне попозже вечером, ладно? А пока наведешь для меня кое-какие справки, согласен?

– Любые! Ну какие только смогу!

Констанция наблюдала за тем, как Уильям Фэрнам сбил своего брата Дастина с ног, поднял и снова свалил одним ударом.

– Мне кажется, я знаю, кто этот мистер Голый.

– Кто?

Она оглядела волны прибоя, словно дух неизвестного все еще витал там.

– Один сукин сын из моего прошлого. Голова у него как у отвратного немецкого генерала, а тело – тело лучшего из лучших юношей, что когда-либо летом резвились на берегу.

К зданию с каруселями подкатил мопед, на нем сидел молодой человек в купальных трусах, загорелый, блестящий от крема, великолепный. На голове у него был массивный шлем, темное забрало закрывало лицо до самого подбородка, так что я не мог его разглядеть. Но тело молодого человека просто поражало красотой – пожалуй, ничего подобного я в жизни не видел. При взгляде на него я вспомнил, как много лет назад встретил такого прекрасного Аполлона: он шагал вдоль берега, а за ним, не сводя с него глаз, завороженные сами не зная чем, следовали мальчишки. Они шли, словно овеваемые его красотой, влюбленные, но не сознающие, что это – любовь; став старше, они будут гнать от себя это воспоминание, не решаясь заговорить о нем. Да, существуют такие красавцы на свете, и всех – и мужчин, и женщин, и детей – тянет к ним, и это – чудесное, чистое, светлое влечение, оно не оставляет чувства вины, ведь при этом ничего не случается, решительно ничего не происходит. Вы видите такую красоту и идете за ней, а когда день на пляже кончается, красавец уходит, и вы уходите к себе, улыбаясь радостной улыбкой, и когда час спустя поднимаете руку к лицу, обнаруживаете, что она так и не исчезла.

За целое лето на всем берегу вы встретите юношей или девушек с подобными телами лишь однажды. Ну от силы два раза, если боги вздремнули и не слишком ревниво следят за людьми.

И сейчас, восседая на мопеде, на меня глядел через темное непроницаемое забрало истинный Аполлон.

– Что, пришли проведать старика? – раздался из-под забрала гортанный, раскатистый смех. – Прекрасно! Идемте!

Он прислонил мопед к стене, вошел в дом и стал впереди меня подниматься по лестнице. Как газель, он в несколько прыжков взлетел наверх и скрылся в одной из комнат.

Чувствуя себя древним старцем, я поднимался следом, аккуратно ступая на каждую ступеньку.

Войдя за ним в комнату, я услышал, как шумит душ. Через минуту он появился совершенно обнаженный, блестя от воды и все еще в шлеме. Он стоял на пороге ванной, глядя на меня, как смотрятся в зеркало, явно довольный тем, что видит.

– Ну, – спросил он, так и не снимая шлема, – как вам нравится этот самый прекрасный юноша на свете? Этот молодой человек, в которого я влюблен?

Я густо покраснел.

Он рассмеялся и стащил с себя шлем.

– Боже! – воскликнул я. – Это и вправду вы!

– Старик! – сказал Джон Уилкс Хопвуд. Он посмотрел на свое тело и заулыбался. – Или юнец? Кого из нас вы предпочли бы?

Я с трудом перевел дух. Нельзя было медлить с ответом. Мне хотелось скорее сбежать вниз, пока он не запер меня в этой комнате.

– А это зависит от того, кто из вас стоял поздно вечером на берегу под окнами Констанции Раттиган.

И тут, словно это заранее было срепетировано, внизу в ротонде заиграла каллиопа и закружилась карусель. Казалось, дракон заглотил отряд волынщиков и пытается их изрыгнуть, не беспокоясь о том, в какой последовательности и под какой мотив.

Юный старец Хопвуд, словно кошка, растягивающая время перед прыжком, повернулся ко мне загорелой спиной, рассчитывая вызвать новый приступ восхищения.

Я зажмурился, чтобы не видеть этого золотого блеска.

А Хопвуд тем временем решил, что сказать:

– С чего вы взяли, что такая старая кляча, как Раттиган, может меня интересовать? – И, потянувшись за полотенцем, он стал растирать грудь и плечи.

– Сами же говорили, что вы были главной любовью ее жизни, а она – вашей и что вся Америка в то лето была влюблена в вас, влюбленных.

Хопвуд повернулся, чтобы проверить, отражается ли на моем лице ирония, которую он заподозрил в голосе.

– Это она подослала вас, чтобы меня отвадить?

– Возможно.

– Скажите, сколько раз вы можете отжаться? А способны вы шестьдесят раз пересечь бассейн? А проехать на велосипеде сорок миль, даже не вспотев? Причем ежедневно? А какой вес вы можете поднять? А сколько человек (я отметил, что он сказал «человек», а не «женщин») поиметь за ночь? – сыпал вопросами Хопвуд.

– Нет, нет, нет и нет на все ваши вопросы, а на последний – ну, может быть, двух, – отчеканил я.

– Тогда, – произнес Гельмут Гунн, поворачиваясь ко мне великолепной грудью Антиноя, ничуть не уступающей его золотой спине, – выходит, что угрожать мне вы никак не можете! Ja?[143]

Из его рта, в точности похожего на разрез бритвой, из-за блестящих акульих зубов с шипением и свистом вырывались слова:

– Я ходил и буду ходить по берегу!

«Ну да, – подумал я, – впереди гестапо, а сзади сонм солнечных юношей!»

– Не собираюсь ничего подтверждать. Может, я там и был когда-нибудь. – Он показал подбородком на берег. – А может, нет!

Его улыбкой можно было вскрыть вены на запястьях.

Он бросил мне полотенце. Я его подхватил.

– Вытрите мне спину, ладно?

Я отшвырнул полотенце. Оно упало ему на голову, закрыв лицо. На секунду злобный Гунн исчез. Остался лишь Солнечный принц Аполлон, чьи ягодицы блестели, как яблоки в садах у богов.

Из-под полотенца раздался спокойный голос:

– Интервью окончено.

– А разве оно начиналось? – удивился я.

И пошел по лестнице вниз, откуда поднималась драконья музыка осипшей каллиопы.

На венецианском кинотеатре не было ни одной афиши.

Все надписи исчезли.

Несколько минут я вчитывался в пустоту, чувствуя, как у меня в груди что-то переворачивается и испускает дух.

Обойдя кинотеатр со всех сторон, я подергал двери – они были заперты, заглянул в кассу – она пустовала, оглядел еще раз щиты для афиш. Всего несколько вечеров назад с них улыбались Барримор, Чейни и Норма Ширер. Сейчас они были пусты.

Я отошел назад и напоследок снова медленно вчитался в пустоту.

– Хотите… – раздался вдруг сзади чей-то голос.

Я круто повернулся. Передо мной стоял улыбающийся мистер Формтень. Он вручил мне большой сверток киноафиш. Я знал, что это такое. Мои дипломы об окончании института Носферату[144], училища Квазимодо, аспирантуры Робин Гуда и д’Артаньяна.

– Мистер Формтень, ну как вы можете отдать их?

– Вы же романтик, верно?

– Ну да, но только…

– Берите, берите! До свидания и прощайте! Но вон там вы сейчас увидите другое прощание. Kummen-sei pier oudt![145]

Дипломы остались у меня в руках, а он потрусил к пирсу.

Я догнал его в самом конце, он указал пальцем в воду и наблюдал, как я, сморщившись, ухватился за перила и склонился вниз.

Под водой лежали ружья; в первый раз за долгие годы они молчали. Лежали на дне, на глубине футов пятнадцати, но вода была прозрачная, потому что вышло солнце.

Я насчитал целую дюжину длинных, холодно поблескивающих металлом стволов, мимо них плавали рыбы.

– Вот это прощание так прощание! – Формтень проследил за моим взглядом. – Одно за другим! Одно за другим! Сегодня рано утром. Я подбежал, кричу: «Что вы делаете?» А она говорит: «А как по-вашему?» И снова одно за другим, одно за другим. «Вас закрывают, и меня сегодня закроют, – говорит, – так что какая разница!» И все кидает и кидает ружья.

– А она… – начал я и остановился. Вгляделся в воду под пирсом и вокруг него. – Она сама как?

– Не прыгнула ли вслед за ними? Нет, нет! Постояла тут еще со мной, посмотрела на океан. «Они здесь долго не пролежат, – посмеялась, – через неделю ни одного не останется. Мальчишки-дураки начнут нырять за ними. Верно?» Что я ей мог ответить? «Да», – говорю.

– Что-нибудь она сказала напоследок?

Я не мог отвести глаз от длинных ружей, поблескивающих в прибывающей воде.

– Сказала, что уедет пасти коров. Только, говорит, не быков, чтобы быков и близко не было. Будет доить коров и сбивать масло – вот все, что я от нее услышал.

– Надеюсь, так и будет, – сказал я.

Среди ружей вдруг замельтешили целые стаи рыб, будто приплывших поглазеть на оружие. Но ружья безмолвствовали.

– Как приятно, что они молчат, правда? – сказал Формтень.

Я кивнул.

– Не забудьте афиши, – напомнил Формтень. Дипломы выпали у меня из рук. Он подобрал их и снова дал мне – эти свидетельства моих увлечений в младые годы, когда я мальчишкой носился взад-вперед по темным проходам между рядами с попкорном в руках, плечом к плечу с Призраком и Горбуном.

Возвращаясь, я прошел мимо маленького мальчика – он разглядывал останки «русских горок», громоздившиеся на песке, словно куча костей.

– Почему этот динозавр умер здесь, у нас на берегу? – спросил мальчик.

Я первый принял эти обломки за динозавра. Мне было досадно, что и мальчик увидел разрушенный аттракцион моими глазами – мертвое чудовище, выброшенное приливом.

Мне хотелось крикнуть:

«Не смей их так называть!»

Но вслух я ласково проговорил:

– О боже, сынок, я и сам не знаю.

И, повернувшись, побрел прочь, унося с собой с пирса невидимую охапку ружей.

В эту ночь мне приснились два сна.

В первом лавочку имени Зигмунда Фрейда и Шопенгауэра, где А. Л. Чужак торговал картами Таро, разнес в щепки озверевший от голода гигантский экскаватор, так что книги маркиза де Сада и Де Куинси, Сартра и больных дочерей Марка Твена[146] покачивались на волнах в темной воде, опускаясь на блестевшие на дне ружья из тира.

Второй сон был как виденный мной когда-то фильм о семье русского царя: их выстроили в ряд у вырытых могил и начали по ним стрелять, а они дергались, подпрыгивали, словно персонажи немых фильмов, и один за другим, будто пробки из бутылок, уничтоженные, сшибленные с ног, падали в яму. А вас в это время душил идиотский смех. Истерический! Неестественный! Бамс!

В моем сне в яму падали друг за другом Сэм, Джимми, Пьетро, леди с канарейками, Фанни, Кэл, старик в львиной клетке, Констанция, Чужак, Крамли, Пег и я сам!

Бамс!

Я в ужасе проснулся, обливаясь ледяным потом.

Телефон на заправочной станции напротив моего дома заходился звонками.

Замолчал.

Я затаил дыхание.

Он прозвонил еще один раз и снова смолк.

Я ждал.

Опять один звонок и молчание.

«Господи, – подумал я, – Пег так звонить не станет. Крамли тоже. Один звонок и вешают трубку. Кто же это?»

Телефон опять прозвонил один раз, и снова тишина.

Это он! Мистер Одинокая Смерть! Звонит, чтобы сообщить мне о том, чего я знать не хочу!

Я сел в постели, волоски у меня на груди встали дыбом, будто Кэл прошелся своим электрическим парикмахерским шмелем по моей шее, едва не задев нерв.

Я оделся и выбежал на берег. Глубоко втянул в себя воздух и удивленно уставился вдаль.

Южнее, на берегу, пылали огнями окна мавританской крепости Констанции Раттиган.

«Констанция! – подумал я. – Фанни это не понравилось бы».

«Фанни?»

И тут я пустился бежать.

Покинув линию прибоя, я двинулся на берег, как сама Смерть.

В замке Констанции все лампы были зажжены, все двери распахнуты, будто она решила впустить к себе всю природу, весь мир, и ночь, и ветер – пусть наведут порядок в доме, пока ее нет.

А ее не было.

Я понял это, даже не входя внутрь, потому что к волнам прилива вела длинная цепочка ее следов. Я остановился и попытался разглядеть, в каком месте они исчезли в воде, чтобы никогда больше не появиться.

Я не был удивлен. И сам поражался тому, что не был удивлен. Подойдя к широко раскрытой парадной двери, я чуть не позвал шофера, посмеялся над собственной глупостью и, ни до чего не дотрагиваясь, вошел внутрь. В арабской гостиной играл патефон, танцевальная музыка 1934 года. Какие-то мелодии из спектаклей Ноэля Кауарда[147]. Я не стал выключать патефон. Кинопроектор тоже был включен, пленка прокрутилась до конца, фильм завершился, и пустую стену освещал белый глаз кинолампы. Я не выключил и ее. В ведерке со льдом ждала бутылка французского шампанского, будто Констанция вышла на берег, собираясь привести к себе в гости золотого морского бога, выплывшего из глубин.

На подушке была приготовлена тарелочка с разными сырами, рядом уже запотевший шейкер с мартини. Лимузин стоял в гараже, а следы на песке все не исчезали, и вели они только в одну сторону. Я позвонил Крамли и поздравил себя с тем, что даже не плачу – до того ошеломлен.

– Крамли? – спросил я трубку. – Крамли, Крам, – позвал я.

– А, дитя ночи! – отозвался он. – Опять не на ту лошадку поставили?

Я объяснил ему, откуда звоню.

– Что-то меня ноги не держат. – И внезапно я сел, не выпуская трубку из рук. – Приезжайте за мной!

Крамли нашел меня на пляже.

Мы стояли, глядя на ярко освещенный арабский форт, он казался празднично украшенным шатром посреди песчаной пустыни. Дверь, выходившая на берег, так и оставалась распахнутой, и из нее лилась музыка. Запас пластинок никак не хотел кончаться. «Сезон сирени» сменяла «Диана», потом – «Языческая любовная песня», за ней – «Послушайте песню о Ниле». Я так и ждал, что вот-вот появится растрепанный, с безумными глазами Рамон Наварро, вбежит в дверь, выскочит обратно и бросится по берегу к морю.

– А здесь только я и Крамли.

– Что?

– Я и не заметил, что думаю вслух, – извинился я.

Мы медленно пошли к дому.

– Вы что-нибудь трогали?

– Только телефон.

У входа я пропустил Крамли внутрь, чтобы он мог все осмотреть, а сам подождал, когда он выйдет.

– А где шофер?

– Вот об этом я вам еще не сказал. Никакого шофера никогда не было.

– То есть?

Я объяснил ему, как Констанция Раттиган развлекалась, играя разные роли.

– Выходит, в собственном лице она имела целое созвездие звезд, все роли исполняла сама, – хмыкнул Крамли. – Здорово! Как говорится, чем дальше – тем смешнее.

Мы обошли форт и остановились на обдуваемом ветром крыльце – с него было видно, что следы на песке постепенно исчезают.

– Возможно, самоубийство, – предположил Крамли.

– Констанция на это не пошла бы.

– Господи, до чего же вы уверены в людях! Не пора ли повзрослеть! Как будто, если человек вам нравится, он не может выкинуть что-нибудь необычное без вашего ведома.

– Кто-то ждал ее на берегу.

– Докажите!

Мы прошли вдоль цепочки следов Констанции, они обрывались в прибое.

– Он стоял вот здесь, – показал я. – Два вечера подряд. Я его видел.

– Прекрасно. По щиколотку в воде. Так что следов убийцы не имеется. Что еще можете показать, сынок?

Страницы: «« ... 1112131415161718 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

Любите собираться с друзьями и устраивать шумные вечеринки? Или вас больше привлекают спокойные поси...
Ричард Лоуренс – известный медиум, автор ряда книг о развитии экстрасенсорных способностей.Эта книга...
Знаете ли вы, что обладаете секретной силой, которая только и ждет, чтобы вы использовали ее? Эта си...
Тема полового воспитания отнюдь не ограничивается ответом на детский вопрос «откуда я появился?». На...
Совершите увлекательное путешествие по священным местам Греции вслед за древними паломниками! Тайные...
В данном руководстве вы найдете «проверенные сном советы для нашей отнимающей силы жизни». Если у ва...