Голливудская трилогия в одном томе Брэдбери Рэй
На полу лежал футовый слой писем и записок с автографами Роберта Тейлора[235], Бесси Лав и Энн Хардинг: середина тридцатых, начало тридцатых… И это был лишь верхний слой.
Под ним глянцевитым одеялом рассыпались тысячи фотографий, сделанных Кларенсом, моментальных снимков Эла Джолсона, Джона Гарфилда, Лоуэлла Шермана и мадам Шуман-Хайнк. Десять тысяч лиц смотрели на меня. Большинства из этих людей уже не было в живых.
Под многочисленными слоями лежали книги автографов, истории фильмов, афиши более сотни картин, начиная с Бронко Билли Андерсона и Чаплина, перескакивая через те годы, когда букетик лилий, известных под именем сестер Гиш, являл на экране их бледные лица, которые заставляли обливаться слезами иммигрантские сердца. И наконец, под «Кинг-Конгом», «Затерянным миром», «Смейся, паяц!»[236] и прочими гигантскими пауками, танцовщицами на пуантах и затерянными городами я увидел…
Ботинок.
Ботинок был надет на ступню. Ступня, вывернутая неестественным образом, соединялась со щиколоткой. Щиколотка продолжалась лодыжкой. И так далее, пока я, скользя взглядом вдоль тела, не увидел лица, искаженного предсмертной истерикой. Кларенс лежал, зажатый между сотен тысяч росчерков, тонущий в потоках старых афиш и иллюстрированных страстей, способных раздавить его, смыть бесследно, не будь он уже мертв.
Судя по его виду, он мог умереть от сердечного приступа, от простой встречи со смертью. Его глаза были широко распахнуты, как от фотовспышки, рот застыл в крике: «Что вы делаете с моим галстуком, с моим горлом, с моим сердцем?! Кто вы такие?»
Я где-то читал, что в момент смерти на глазной сетчатке жертвы остается образ убийцы. Если снять эту сетчатку и погрузить в эмульсию, лицо убийцы всплывет из тьмы.
Безумные глаза Кларенса так и умоляли: «Снимите сетчатку!» В каждом глазу застыло лицо убийцы.
Я стоял в этом половодье хлама и с удивлением смотрел вокруг. Это уж слишком! Каждая папка разворочена, сотни снимков измяты. Афиши сорваны со стен, книжные шкафы вывернуты. Карманы Кларенса торчали наизнанку. Ни один грабитель никогда так не бесчинствовал.
Кларенс, который боялся попасть под колеса, стоял у светофора, пока все машины не остановятся, и только потом перебегал улицу, бережно неся своих истинных друзей, свои драгоценные альбомы, наполненные любимыми лицами.
Кларенс.
Я огляделся, отчаянно надеясь найти хоть какую-нибудь зацепку для Крамли.
Ящики письменного стола были выдвинуты наружу, а их содержимое высыпано.
На стенах осталось лишь несколько фотографий. Мои глаза, бесцельно блуждая, остановились на одной из них.
Иисус Христос в сцене на Голгофе.
На фотографии была подпись: «Кларенсу. От единственного на свете Иисуса с пожеланием МИРА».
Я выдрал фотографию из рамки и засунул в карман.
С бешено стучащим сердцем я уже повернулся, чтобы бежать отсюда, как вдруг увидел еще один, последний предмет. И прихватил его.
Спичечный коробок с эмблемой «Браун-дерби».
Что еще?
«Я, – произнес уже остывший труп Кларенса. – Помоги мне».
«О Кларенс, – подумал я, – если б я только мог!»
Мое сердце колотилось в груди. Боясь, как бы меня не услышали, я вышел из квартиры.
И побежал прочь от этого дома.
«Стой! – сказал я себе и остановился. – Если тебя увидят бегущим, значит, преступник ты! Иди медленно, спокойно. Как будто тебе плохо». Я попытался, но выдавил из себя лишь рвотный позыв и старые воспоминания.
Взрыв в 1929-м.
Рядом с моим домом из искореженной машины вышвырнуло человека, и он истошно кричал: «Я не хочу умирать!»
А я стоял на крыльце со своей тетей, зарывшись головой в ее грудь, чтобы не слышать этого.
Или когда мне было пятнадцать. Машина, врезавшаяся в телефонный столб, люди, расплющенные о стены, пожарные гидранты, головоломка из растерзанных тел и разбросанных кусков плоти…
Или…
Останки сгоревшей машины с обуглившимся силуэтом, гротескно выпрямившимся за рулем, невозмутимым под своей обезображенной черно-угольной маской, а руки, сморщенные, как сушеные фиги, оплавились на рулевом колесе…
Или…
Вдруг я почувствовал, что задыхаюсь среди этих книг, фотографий и открыток с автографами.
Я, как слепой, наткнулся на какую-то стену и ощупью пошел вдоль нее по пустынной улице, благодаря Бога за то, что вокруг ни души. Наконец я нашел то, что показалось мне телефонной будкой, и две минуты обшаривал карманы в поисках пятицентовика, который все это время лежал в одном из них. Я сунул монету в прорезь и набрал номер.
Как раз в тот момент, когда я набирал номер Крамли, появились те самые люди с метлами. Они приехали на двух фургонах, принадлежащих киностудии, и старом потрепанном «Линкольне» и промчались мимо меня в сторону Бичвуд-авеню. Они повернули за угол, к дому Кларенса. От одного их вида я весь сжался, сложился, как гармошка, в своей будке. Человек, сидевший в потрепанном «Линкольне», смахивал на Дока Филипса, но я так хотел получше спрятаться, приседая, что не разглядел.
– Дай угадаю, – прозвучал в трубке голос Крамли. – Кто-то умер по-настоящему?
– Как ты узнал?
– Успокойся. К тому времени, как я туда доберусь, будет слишком поздно, все улики уничтожат? Ты где?
Я сказал ему.
– Там есть ирландский паб чуть дальше по улице. Иди и сядь там. Не надо светиться снаружи, раз дела так плохи, как ты говоришь. Ты в порядке?
– Я умираю.
– Не надо! Чем мне заняться, если тебя не будет?
Через полчаса, едва толкнув дверь ирландского паба, Крамли сразу отыскал меня и посмотрел с тем глубоким отчаянием и отеческой нежностью во взгляде, которые, словно облака над летними полями, пробегали по его лицу.
– Так, – проворчал он, – где труп?
Войдя во двор, мы увидели, что дверь бунгало Кларенса приоткрыта, словно кто-то нарочно оставил ее незапертой.
Мы толкнули дверь.
И остановились посреди квартиры Кларенса.
Однако она вовсе не была пустой, выпотрошенной, как квартира Роя.
Все книги стояли на своих полках, пол был убран, ни одного разорванного письма. Даже фотографии в рамках – большинство их – снова висели на стенах.
– Ну и, – вздохнул Крамли, – где весь тот кавардак, о котором ты говорил?
– Погоди.
Я открыл один из ящиков четырехуровневого архива. Там были фотографии: измятые, разорванные, запихнутые туда кое-как.
Я открыл шесть ящиков, показывая Крамли, что мне это не приснилось.
Каждый был переполнен истоптанными письмами.
Не хватало только одной детали.
Кларенса.
Крамли вопросительно посмотрел на меня.
– Не надо! – сказал я. – Он лежал на том самом месте, где ты сейчас стоишь.
Крамли перешагнул через невидимое тело. Последовав моему примеру, он внимательно осмотрел другие ящики и увидел там разорванные открытки, разбитые и расколоченные фотографии, засунутые подальше от глаз. Издав тяжелый, как наковальня, вздох, он покачал головой.
– Однажды, – сказал он, – ты наткнешься на что-нибудь стоящее. Тела нет, так что я могу сделать? Откуда нам знать, что он не уехал куда-нибудь в отпуск?
– Он никогда не вернется.
– Откуда ты знаешь? Хочешь пойти в ближайший участок, подать жалобу? Они придут, посмотрят на обрывки в ящиках, пожмут плечами, скажут: «Еще один придурок свалился со старого голливудского дуба», сообщат домовладельцу и…
– Домовладельцу? – раздался голос за нашими спинами.
В дверях стоял пожилой человек.
– Где Кларенс? – спросил он.
Я говорил быстро. Бессвязно, сбивчиво я описал полностью 1934-й и 1935-й годы, как я бесцельно гонялся на роликах, как меня, словно маньяк, преследовал, размахивая тростью, Уильям Клод Филдс[237], как Джин Харлоу поцеловала меня в щеку перед рестораном «Вандом». Когда она меня поцеловала, из моих роликов выскочили подшипники. И я, хромая, поковылял домой, не обращая внимания на машины, не слыша, что говорили мне школьные товарищи.
– Ладно, ладно, я понял! – Старик окинул взглядом комнату. – На воришек вы не похожи. Но Кларенс все время ждет, что на него вот-вот нападет шайка разбойников и отнимет его фотографии. Так что…
Крамли протянул ему свою визитку. Старик удивленно посмотрел на нее и примолк, зажав свои фальшивые зубы между десен.
– Мне не нужны здесь неприятности! – жалобно проговорил он.
– Не беспокойтесь. Кларенс сам вызвал нас, он боится. Вот мы и приехали.
Крамли огляделся вокруг.
– Пусть Сопуит мне позвонит, хорошо?
Старик, прищурившись, посмотрел на визитку.
– Полиция Вениса? Когда же наконец их вычистят?
– Кого?
– Каналы! Помойка, а не каналы!
Крамли вытащил меня на улицу.
– Я этим займусь.
– Чем? – удивленно спросил старик.
– Каналами, – ответил Крамли. – Помойкой.
– Ах да, – произнес старик.
И мы ушли.
46
Мы стояли на тротуаре и пристально наблюдали за домом, будто он мог внезапно съехать со стапелей, как корабль, спускаемый на воду.
Крамли не смотрел на меня.
– Все так же криво, как было. Ты в отчаянии, потому что видел тело. Я – потому что не видел. Бред. Думаю, мы можем подождать здесь, пока Кларенс не вернется.
– Мертвый?
– Ты что, хочешь подать заявление об исчезновении человека? Что ты намерен делать дальше?
– Мы имеем две вещи. Кто-то растоптал фигурки чудовищ Роя и разрушил его гипсовую скульптуру. Затем кто-то другой все убрал. Кто-то напугал до смерти или задушил Кларенса. Затем кто-то другой все убрал. Значит, мы имеем дело с двумя группами людей или с двумя людьми: теми, кто разрушает, и теми, кто приносит сундуки, швабры и пылесосы. Пока что мне приходит в голову только одно: Человек-чудовище перелез через стену, своими руками разломал все в мастерской Роя и убежал, чтобы потом другие люди обнаружили следы разрушений, все убрали или спрятали. То же самое здесь. Человек-чудовище спустился с собора…
– Спустился?
– Я столкнулся с ним лицом к лицу.
Крамли впервые слегка побледнел.
– Ты доиграешься до того, что тебя убьют, черт побери. Держись подальше от высоких точек. Кстати, может, нам не стоит торчать здесь и трепаться у всех на виду? Что, если эти чистильщики вернутся?
– Верно.
Я зашагал прочь.
– Тебя подбросить?
– Тут всего один квартал до студии.
– Я отправляюсь в центр, в газетный архив. Там должно быть что-нибудь, чего мы еще не знаем, об Арбутноте и о тридцать четвертом годе. Хочешь, поищу заодно что-нибудь про Кларенса?
– О Крам, – сказал я, оборачиваясь, – мы оба знаем, что его уже сожгли и пепел развеяли. Мы что, заберемся в мусоросжигатель на задворках студии и будем перетряхивать золу? Я возвращаюсь в Гефсиманский сад.
– Там безопасно?
– Безопасней, чем на Голгофе.
– Сиди там. Позвони мне.
– Ты и так услышишь меня на другом конце города, даже без телефона, – сказал я.
47
Но сначала я остановился у Голгофы.
Все три креста были пусты.
– Иисус, – прошептал я, трогая в кармане его смятую фотографию, и вдруг понял, что уже некоторое время меня преследует ощущение чьего-то могущественного присутствия.
Я оглянулся и увидел, что за моей спиной неслышно крадется туманное облако Мэнни, его темно-серый, как китайский лаковый ларец, похоронный «Роллс-Ройс». Я услышал, как задняя дверь чмокнула резиновыми деснами и бесшумно распахнулась, выдохнув холодное облачко кондиционированного воздуха. Сам размером с эскимо на палочке, Мэнни Либер выглянул из своего элегантного холодильника.
– Эй, ты! – позвал он.
Стоял жаркий день. Я заглянул в прохладный салон «Роллс-Ройса», чтобы освежить лицо, одновременно затачивая разум.
– У меня для тебя новость. – Я видел, как в искусственном морозном воздухе изо рта Мэнни выходит облачко пара. – Мы закрываем студию на два дня. Генеральная уборка. Подкраска. Ломка старого.
– Как вы можете? Такие затраты…
– Каждому заплатят как за полный рабочий день. Это давно надо было сделать. Так что мы закрываемся…
«Зачем? – думал я. – Чтобы убрать всех с площадки. Они знают или подозревают, что Рой до сих пор жив и кто-то пообещал им найти его и убить?»
– Это самая большая глупость, какую я слышал в жизни.
Мне показалось, что оскорбление будет лучшим ответом. Никто ни в чем тебя не заподозрит, если ты, в свою очередь, будешь настолько глуп, чтобы грубить.
– И чья это дурацкая идея? – спросил я.
– Что ты имеешь в виду? – вскричал Мэнни, откидываясь назад в своем холодильнике. Его дыхание вырывалось клубами морозного пара. – Моя!
– Вы не настолько глупы, – продолжал я. – Вы бы никогда такого не сделали. Вы слишком заботитесь о деньгах. Кто-то другой приказал вам это сделать. Кто-то, кто выше вас?
– Нет никого выше меня!
Но пока губы произносили эту двусмысленную ложь, его взгляд скользнул в сторону.
– Вы отдаете себе отчет, что это может стоить где-то полмиллиона в неделю?
– Предположим, – уклончиво согласился Мэнни.
– Наверняка все идет из Нью-Йорка, – выпалил я. – Вам звонили эти пигмеи с Манхэттена. Безумные макаки. Осталось всего два дня до окончания съемок «Цезаря и Христа». А что, если Иисус опять запьет, пока вы там подкрашиваете павильоны?
– Сцена с костром была последней. Мы вычеркиваем его из нашей Библии. Ты вычеркиваешь. И еще: как только студия откроется, ты возвращаешься на «Смерть несется вскачь».
Его слова обдали мое лицо холодом. Мурашки побежали у меня по спине.
– Это невозможно без Роя Холдстрома. – Я решил разыграть из себя еще более наивного и тупого. – А Рой умер.
– Что? – Мэнни подался вперед, отчаянно пытаясь обрести над собой контроль, затем, прищурившись, посмотрел на меня. – Почему ты так говоришь?
– Он покончил с собой, – ответил я.
Подозрительность Мэнни еще более усилилась. Я представил себе, как он выслушивает отчет доктора Филипса: «Рой повесился в павильоне 13, тело срезано с веревки, вывезено, сожжено».
Я продолжал как можно наивнее:
– Его чудовища по-прежнему в павильоне тринадцать, под замком?
– Э-э-э, да, – солгал Мэнни.
– Рой жить не может без своих чудовищ. На другой день я пришел к нему в квартиру. Она была пуста. Кто-то украл все его фотокамеры и миниатюры. Без них Рой тоже не может жить. К тому же он не сбежал бы просто так, не сказав мне. После двадцати лет дружбы. Так что, черт возьми, Рой мертв.
Мэнни внимательно вгляделся в мое лицо, проверяя, можно ли мне верить. Я напустил на себя самый грустный вид.
– Найди его, – наконец сказал Мэнни, глядя немигающим взглядом.
– Я же говорю…
– Найди его, – повторил Мэнни, – или я вышвырну тебя вон и ты больше никогда в жизни не будешь работать ни на одной киностудии. Этот глупый сопляк не умер. Его видели на студии вчера. Может быть, он болтается тут, чтобы пробраться в тринадцатый павильон и заполучить обратно своих проклятых монстров. Скажи ему, что все забыто. Он вернется с прибавкой к зарплате. Пора признать, что мы были не правы и что он нам нужен. Найди его и тоже получишь прибавку. О’кей?
– Вы думаете, Рой использовал маску, голову, сделанную им из глины?
Мэнни побледнел еще больше.
– О боже, конечно нет! Мы поищем еще. Повесим объявления.
– Не думаю, что Рой захочет вернуться, если он не сможет создать свое чудовище.
– Вернется, если понимает свою выгоду.
«И его убьют через час после того, как он переступит порог?» – подумал я.
– Нет, – сказал я. – Он по-настоящему умер. Навсегда.
Я забил все гвозди в гроб Роя, надеясь, что Мэнни поверит и не станет закрывать студию, чтобы завершить поиски. Глупая идея. Но безумцы никогда не бывают умны.
– Найди его, – проговорил Мэнни и откинулся на спинку сиденья; воздух застыл от его молчания.
Я захлопнул дверцу холодильника на колесах. И «Роллс» отплыл, исчезнув в облаке своего шелестящего выхлопа, как холодная улыбка.
Весь дрожа, я совершил большое турне. Пересек Гринтаун, прошел через Нью-Йорк к египетским сфинксам и римскому форуму. Только мухи жужжали, колотясь о сетку входной двери в доме моей бабушки. Только пыль кружилась между лап сфинксов.
Я стоял у огромного камня, приваленного к могиле Христа.
И пришел я к камню: дай укрытье мне![238]
– Рой, – прошептал я.
Камень задрожал от моего прикосновения.
И камень возопил: здесь не спрятаться тебе!
«Боже, Рой, – думал я. – Ты наконец нужен им – во всяком случае, на десять секунд, пока они не втопчут тебя в глину».
Камень безмолвствовал. Пыльный вихрь заметался по раскинувшемуся невдалеке невадскому городишке с фальшивыми фасадами, а затем, утомленный, улегся, как непоседливый кот, заснувший у кормушки старого коня.
Откуда-то с небес вдруг раздался голос:
– Не там ищешь! Сюда!
Я бросил взгляд на другой холм в сотне ярдов от меня, закрывавший собой очертания города на горизонте: пологий склон, покрытый дерном из вечнозеленой искусственной травы, которую можно свернуть в рулон.
Там стоял человек с накладной бородой и в развевающихся белых одеждах.
– Иисус! – Задыхаясь и спотыкаясь, я стал карабкаться вверх по холму.
– Как тебе это нравится? – Когда до вершины осталось несколько ярдов, Иисус втащил меня на холм, протянув руку с серьезной и грустной улыбкой. – Здесь я произношу Нагорную проповедь. Хочешь послушать?
– Нет времени, Иисус.
– А как же все эти люди две тысячи лет назад слушали, и ничего?
– У них не было часов, Иисус.
– Верно. – Он внимательно посмотрел на небо. – Лишь солнце, медленно плывущее по небосклону, и бесконечные дни, чтобы сказать самое важное.
Я кивнул. Имя Кларенса застряло у меня в горле.
– Садись, сын мой.
Рядом лежал большой камень. Иисус сел на него, а я, как пастух, примостился у его ног. Почти с нежностью глядя на меня сверху вниз, он сказал:
– Я сегодня не пил.
– Отлично!
– Бывают такие дни. Боже, я провел здесь большую часть дня, любуясь на облака, мечтая о вечной жизни, и все благодаря прошлой ночи, благодаря тем словам, благодаря тебе.
Он, наверное, почувствовал, как я с трудом сглотнул слюну от волнения, потому что посмотрел вниз и дотронулся до моей головы.
– Ох, ох, – вздохнул он. – Ты собираешься сказать мне что-то такое, отчего я опять запью?
– Надеюсь, нет, Иисус. Это касается твоего друга Кларенса.
Он отдернул руку, словно обжегся.
На солнце набежала тучка, и на удивление заморосил мелкий дождик, прямо как гром посреди ясного, солнечного дня. Я сидел неподвижно, подставляя лицо под капли дождя, и то же самое сделал Иисус, подняв лицо к небу, чтобы немного освежиться.
– Кларенс, – прошептал он. – Я знаю его целую вечность. Он крутился поблизости, когда мы снимали настоящих индейцев. Кларенс стоял у ворот – мальчишка лет девяти-десяти. Огромные очки, светлые волосы, ясное лицо, большой альбом с рисунками или снимками, приготовленными для автографов. В мой первый день, когда я пришел на рассвете, он уже стоял там, и в полночь, когда я уходил. Я был одним из четырех Всадников Апокалипсиса!
– Смертью?
– А ты догадлив, чертенок, – засмеялся Иисус. – Смертью. Высокий, с костлявым задом, на тощей лошади.
Мы оба взглянули на небо: не скачет ли там по-прежнему его Смерть.
Дождь прекратился. Иисус вытер лицо и продолжил:
– Кларенс. Бедный, глупый, зависимый, одинокий, безжизненный, бессемейный сукин сын. Ни жены, ни любовницы, ни друга, ни любовника, ни собаки, ни свиньи, ни картинок с девчонками, ни мужских журналов. Ничего! Даже плавки никогда не носил! Все лето в длинных трусах! Кларенс. Господи.
Наконец я почувствовал, как мои губы зашевелились.
– Ты общался с Кларенсом… в последнее время?
– Он звонил мне вчера…
– В котором часу?
– В полпятого. А что?
«Сразу после того, как я постучал к нему в дверь», – подумалось мне.
– Когда он звонил, он был совершенно вне себя. «Все кончено! – кричал он. – Они придут за мной! Не читай мне нотаций!» У меня кровь застыла в жилах. Как будто десять тысяч статистов уволены, сорок продюсеров покончили с собой, девяносто девять восходящих звезд изнасилованы: закрой глаза и выживай как знаешь. Его последние слова были: «Помоги мне! Спаси меня!» Представь себе меня, Иисуса Христа, на том конце провода, Христа на привязи. Как я мог помочь, если сам был причиной, а не спасением? Я велел Кларенсу принять две таблетки аспирина и перезвонить утром. А надо было броситься к нему на помощь. Ты бы бросился к нему на моем месте?
Я вспомнил Кларенса, лежащего в этом огромном свадебном пироге из книг, открыток, фотографий – слой за слоем, – и истерический пот, склеивший все эти кипы слоев.
Иисус посмотрел, как я отрицательно покачал головой.
– Его больше нет, верно? А ты, – прибавил он, помолчав, – ты бросился ему на помощь?
Я кивнул.
– Он умер не своей смертью?
Я покачал головой.
– Кларенс!
От этого крика мог бы встрепенуться скот, пасущийся на лугу, и спящие пастухи. Это было началом проповеди о мраке.
Иисус вскочил на ноги, запрокинув голову. Слезы брызнули из его глаз.
– … Кларенс…
Читать бесплатно другие книги:
