Голливудская трилогия в одном томе Брэдбери Рэй

Глава 30

В цокольном этаже совсем не было освещения. И по всему коридору – комнаты, комнаты, комнаты… Все увешанные зеркалами, в которых множились и дробились блики. И пустота – целое море безжизненной пустоты…

Мы вошли в первую, самую большую. Генри встал посередине и пустил луч фонаря по кругу, как будто это был луч маяка.

– Да тут и правда их полно…

Луч захлебнулся и потонул в океанских глубинах.

– И они здесь другие – чем наверху. Словно еще призрачнее. Меня всегда смущали зеркала и то, что принято называть отражением. Как будто это ты – но еще один… Где-то там, подо льдом, метра полтора в глубину… – Генри протянул руку и коснулся зеркальной поверхности. – Эй, есть тут кто?

– Только ты, Генри, – ты и я.

– Проклятье… Хотел бы я знать это наверняка.

Мы двинулись вдоль холодной череды зеркал.

И они, призраки, не заставили себя ждать. Причем не просто призраки. Вполне реальные надписи. На зеркалах. Наверное, я чересчур порывисто вздохнул, потому что Генри направил фонарик мне в лицо.

– Что – увидел там что-то, чего я не вижу?

– Да, черт возьми!

Я протянул руку к мертвяще-холодному окну в другое время.

На пальце остался след древней губной помады.

– Ну? – Генри наклонился вперед, как будто пытался что-то рассмотреть. – Что там?

– Марго Лоренс, R. I. Р.[350], октябрь, 1923.

– Кто-то прикопал ее здесь, за зеркалом?

– Не думаю. Вон там, выше на целый метр, еще одно: Хуанита Лопес, лето двадцать четвертого.

– Ни о чем не говорит.

– Следующее зеркало: Карла Мур, Рождество, двадцать пятый год.

– Есть! – сказал Генри. – Эту я помню. Фильм был немой, но один мой зрячий дружок читал мне титры. Точно – Карла Мур! И не в последней роли.

Я посветил фонариком.

– Элеонора Твелвтриз, апрель двадцать шестого, – прочитал я.

– Помнишь, «Кот и канарейка»[351] – но, кажется, там была… Хелен Твелвтриз?

– Может, это ее сестра? А может, и нет. Трудно сказать, когда кругом сплошные псевдонимы. Люсиль Лесюэр стала Джоан Кроуфорд[352], Лили Шошуан – Клодетт Кольбер[353], Глэдис Смит – Кэрол Ломбард[354]. А Кэри Грант[355] на самом деле был Арчибальдом Личем.

– Тебе пора вести телевикторину. – Генри вытянул руку. – А там что?

– Дженнифер Лонг, двадцать девятый год.

– Она ведь, кажется, не умерла?

– Ну да, она пропала. Примерно тогда же, когда ангелы спели аллилуйя сестричке Эйми[356].

– Много их там еще?

– Столько же, сколько зеркал.

Генри облизнул палец.

– А помада-то ничего! Отлично сохранилась. А какого цвета?

– Эта – «Оранж», от Tangee. А это «Летний зной», от Coty, а вот эта – Lanvier, «Вишня».

– Интересно знать, для чего эти милые дамы написали здесь свои имена и даты смерти?

– Боюсь, Генри, что это сделали вовсе не сами «милые дамы»… Все это – дело рук одной единственной милой… женщины.

– Женщины, но не дамы? Ага… Подержи-ка мою трость, я должен подумать.

– У тебя же нет трости, Генри.

– Правда, забавно, когда твоя рука ощущает предметы, которых нет? Ну, ладно. Хочешь, чтобы я сам догадался?

Я молча кивнул – зная, что Генри этого не увидит, но все равно вычислит по движению воздуха. Мне хотелось, чтобы он сам произнес это имя – именно он. Генри лучезарно улыбнулся – и зеркала ответили ему не менее чем сотней улыбок.

– Констанция… – Он дотронулся до холодного зеркала. – Та самая Раттиган.

Глава 31

Генри еще раз провел пальцем по красному следу от помады, после чего дотронулся до губ.

Потом перешел к следующей надписи и попробовал ее на язык.

– Между прочим, вкус разный, – сказал он.

– Так же, как и у женщин… – заметил я.

– Все возвращается[357]…– Он прищурил глаза, как будто смотрел куда-то вдаль. – Господи, сколько женщин прошло через мои руки и через мое сердце. Я их не видел – они приходили, уходили… И у каждой был свой запах. А теперь – все возвращается. Все просто ходит по кругу. У меня такое чувство, что я сосуд, который заткнули пробкой.

– У меня тоже такое чувство.

– Брось! Крамли говорит, если ты отвинчиваешь вентиль, лучше отойти в сторонку. Ты у нас пацан что надо.

– Я не пацан!

– Вот-вот… Именно так говорят пацаны лет в четырнадцать, когда у них ломается голос и начинают расти усы.

Он снова вернулся к зеркалу, тронул пальцем помадный след и уставился незрячим взглядом на остатки древнего вещества.

– Значит, думаешь – Констанция?

– Не думаю – чую.

– Чуйка у тебя мощная, нечего сказать… Это я еще по твоей писанине понял – мне читали. Знаешь, маманя моя как говорит? «Одна хорошая чуйка – лучше, чем два мозга». Народ-то все больше мозгом пользуется – вместо того чтобы прислушаться к тому, что сидит под ребрами. Как его там? Гонг… нет, ганг… Ганглий, что ли? Но маманя по-другому его называет – паучок внутри. Как только она видит какого-нибудь долбаного политика, у нее сразу открывается чуйка – где-то в районе желудка. Если паук там шебуршит, то она улыбается, и это значит – да. А если сжимается в комочек, то она глаза прикрывает, это значит – нет. И у тебя эта штука тоже есть. Моя мать тебя сразу раскусила, по книжкам. Говорит, рассказы у него странные (по-моему, она хотела сказать – страшные), и пишет он их не серым веществом. И он умеет дергать своего паука за лапки – вот что сказала моя… маманя. «Этот парень никогда не будет болеть, его никогда никто не отравит, потому что он все выблюет, и он знает, как растормошить своего паука». А еще сказала – этот не станет по ночам заниматься всяким непотребством, чтобы состариться молодым. Он мог бы стать хорошим врачом – кто знает, как найти болячку, вырвать ее, а потом выбросить.

– Она что, правда так говорила? – У меня покраснели щеки.

– Такая у меня маманя. Родила двенадцать детишек, схоронила шестерых – остальных вырастила. Два мужа, один – дурной, другой – хороший. Во всем до тонкости разбиралась, знала даже, на каком боку надо лежать в постели, чтобы запора не было…

– Жаль, что я не был с ней знаком…

– Она всегда здесь… – Генри приложил ладонь к груди.

Затем он снова вгляделся в невидимые зеркала и, вынув из кармана черные очки, протер их и надел.

– Так получше. Черт. Раттиган с этими надписями… она что – совсем там съехала? Хотя, положа руку на сердце, – была ли она когда-нибудь нормальной?

– Бывает иногда. В открытом море. Я слышал, она плавает там с морскими котиками, тявкает вместе с ними по-тюленьи. Вольная душа[358].

– Ну и оставалась бы там.

– Типа, второй Герман Мелвилл? – усмехнулся я.

– Извини, не расслышал?

– Да это я читаю «Моби Дика» – уже лет пять… Мелвиллу надо было оставаться в море – со своим любимым дружком Джеком. На берегу у него душа разрывалась на части. Он и не жил – просто старел и двигался к смерти. Тридцать лет неизвестно зачем проторчал на таможенном складе…

– Жаль сукина сына, – сказал Генри.

– Да, жаль сукина сына, – тихо повторил я.

– А Раттиган? Ей, что ли, тоже лучше жить в море, а не в этом роскошном доме на берегу?

– Роскошный, большой, белый… Все правильно. Только это не дом. Это – гробница, в которой живут призраки из кинопроектора. Огромные – сорок футов в высоту и пятьдесят лет в ширину. Как в тех фильмах на большом экране. Как в старых зеркалах… И еще – одинокая баба, которая почему-то их всех ненавидит…

– Да, жаль сукина сына, – сказал Генри.

– Да и суку тоже… – добавил я.

Глава 32

– Давай еще глянем, – сказал Генри. – Включи фонарь, чтобы я мог идти без трости.

– Ты действительно чувствуешь, когда есть свет, а когда нет?

– Наивный. Читай имена!

Я взял его за руку, и мы снова двинулись мимо зеркал – я зачитывал ему имена и фамилии.

– А даты под ними? – строго спросил Генри. – Они идут по возрастанию?

Ну да, они шли по возрастанию: 1935. 1937. 1939. 1950. 1955… И возле всех были имена, и все разные. Имена, имена, имена…

В конце концов Генри сдулся.

– Больше не могу… – сказал он. – Может – хорош?

– Еще одно. Читаю дату – тридцать первое октября прошлого года.

– Кстати, ты заметил – вся фигня всегда случается с тобой на Хеллоуин?

– Мудакам всегда везет, – пожал плечами я.

– Так, дата есть… – Генри тронул зеркальный лед. – А имени что – нет?

– Нет.

– Значит, наверняка вернется и впишет. Тихонько, по темноте – так, чтобы ни одна тварь не услышала. Она ведь…

– Тсс, Генри… – Я вгляделся в глубину зеркального коридора, в самую гущу призраков.

– Слышь, братан. – Генри взял меня за руку. – Пойдем-ка отсюда.

– Еще одно, точно последнее… – Я сделал десяток шагов и остановился.

– Подожди, не говори… – Генри втянул в себя воздух. – Под тобой пол… кончился.

Я посмотрел вниз, в круглый люк. Взгляд проваливался в черную бесконечность.

– Судя по звуку, там пусто… – Генри снова вдохнул. – Это ливневый сток, не канализация!

– Да, он под задней стеной.

– О господи!

Мы вздрогнули, потому что где-то в глубине стока зашумела вода, распространив в воздухе запах свежести и альпийского луга.

– Дождь шел пару часов назад, – сказал я. – Вода из водостоков доходит сюда где-то за час. Обычно там сухо – большую часть года. Набирается после дождя – а потом все уходит в океан.

Я наклонился и ощупал края люка. Ну да, лестница.

Генри все понял и насторожился.

– Надеюсь, спускаться не собираешься?

– Зачем? Там темно и холодно, и до моря плыть черт знает сколько. Да и утонуть можно ненароком.

Генри хмыкнул.

– Представляешь, она приплывет сюда, чтобы проверить, как тут поживают ее надписи?

– Можно просто спуститься из кинотеатра…

– Эгей! Смотри-ка, воды прибыло!

Из люка дохнуло леденящим ветром.

– О боже, нет! – заорал я.

– Что там?!

Я изо всех сил всматривался в темноту.

– Там что-то было! Я видел!

– А я и сейчас вижу…

Луч фонарика в отчаянии заметался по зеркалам, в то время как Генри схватил меня за локоть и потащил прочь от проклятой дыры.

– Нам туда? Правильно? – выкрикнул он.

– Хочется верить, что туда! – откликнулся я.

Глава 33

Такси выкинуло нас на обочине – прямо за белокаменной арабской крепостью Раттиган.

– Не я буду, если этот счетчик не натикал нам лишнего… – сказал Генри. – К черту, теперь буду рулить сам.

Крамли был обнаружен нами не сиротливо сидящим у ворот со стороны берега, а уютно расположившимся наверху, у бассейна, с целой батареей мартини – причем два стакана уже были пусты. Окинув туманным взором все это великолепие, он пояснил:

– Подготовку к вашим неподражаемым выходкам считаю законченной. Цитадель надежно укреплена… Рад тебя видеть, Генри. Ты еще не пожалел о том, что приперся сюда из Нью-Орлеана, чтобы жрать все это дерьмо?

– Если я не ошибаюсь, здесь пахнет водкой? Давай ее сюда – все сожаления как рукой снимет.

Один стакан я протянул Генри, а другой схватил сам, не дожидаясь, пока Крамли начнет допрос с пристрастием.

– Выкладывай… – проворчал он.

Я рассказал ему про Граумана и про подвально-гардеробные зеркала.

– А еще, – похвастался я, – я составил списки…

– Сделай паузу. А то я что-то резко протрезвел. Надо хлопнуть еще стаканчик… – Он помахал нам очередным мартини. – Ладно, валяй. Зачитывай список.

– Мальчишка-разносчик на Маунт-Лоу. Соседи Царицы Калифии на Бункер-Хилл. Секретарша отца Раттигана. Киномеханик с верхнего этажа Китайского театра Граумана…

– Что за фрукт? – встрял Генри.

Я рассказал про Рустлера, чахнущего над грудами старых пленок. Про женщин, которые печально взирают с фотографий на стенах и от которых остались только голые имена.

Генри нахмурил брови.

– А список этих дам у тебя есть? – спросил он.

Я принялся зачитывать из блокнота:

– Мейбл. Хелен. Мэрили. Аннабел. Хейзел. Бетти Лу. Клара. Поллианна…

Крамли выпрямился.

– А список имен на зеркалах в подвале?

Я покачал головой:

– Нет, там было слишком темно.

– Зато у меня есть, – сказал Генри, постучав пальцем по черепу. – Хейзел. Аннабел. Грейс. Поллианна. Хелен. Мэрили. Бетти Лу… Засекай совпадения.

Генри продолжил оглашать имена, а я ставил галочки в своем карандашном списке. Нашлись все до одной.

И тут на небе сверкнула молния. Свет погас. Сразу стало слышно, как ревет прибой, облизывая длинным шершавым языком прилегающий к дому пляж. В наступившей темноте проявился берег, посеребренный светом луны.

Потом ударил гром – и это стимулировало работу моей мысли.

– Насколько я знаю, у Раттиган сохранились полные списки всех выпусков Академии – с фильмографиями, годами жизни, ролями. Учитывая, что для нее все бабы – соперницы, это вполне вяжется с фотками в старой кинорубке и исписанными зеркалами в подвале…

Вдалеке снова загрохотало. Свет, мигнув, включился.

Мы зашли в дом и отыскали ежегодники Академии.

– Проверьте имена с зеркал, – сказал Генри.

– Да знаю, знаю, – проворчал Крамли.

Через полчаса мы имели на руках ежегодники за тридцать лет со вставленными в них скрепками.

– Этель, Карлотта, Сюзанна, Клара, Хелен… – читал я.

– Неужели Констанция ненавидела их всех?

– Вполне возможно, – сказал Генри. – Надо посмотреть, что там у нее еще на полках.

Через час к делу были приобщены альбомы, посвященные отдельным актерам, – с подборками фотографий и газетных вырезок. На обложке одного из них значилось имя – Дж. Уоллингтон Брэдфорд, а ниже следовал целый список псевдонимов. Я зачитал: «Он же – Таллулла Вторая[359], он же – Свенсон Глория in Excelsis[360], он же – Фанни Кривляка».

У меня в затылке тихонько зазвенел колокольчик.

Я открыл другой альбом и прочел: «Альберто Квикли[361]. Один – за всех: головокружительные преображения. Играет все роли в «Больших надеждах». В «Рождественской песни»[362] исполняет Скруджа, призрака Марли, Мистера Феззивига, а также трех Духов Рождества. В «Святой Жанне» – всех, кто не сгорает на костре[363]. Альберто Квикли. Мастер мгновенных перевоплощений. Дата рождения: 1895. Свободный актер».

Колокольчик еле слышно звякнул опять.

– Погодите-ка… – Я невольно перешел на шепот. – Сначала коллекция девиц на стенах, потом помада на зеркалах, теперь этот Брэдфорд, «он же», и тоже сплошные тетки… И Квикли, у которого, наоборот, сплошные мужики… – Колокольчик заглох. – А Констанция их знала?

Двигаясь словно во сне, я встал и принес одну из Книг мертвых – записную книжку Констанции.

Ну вот, пожалуйста.

Есть Брэдфорд, почти в самом начале.

Есть и Квикли – ближе к концу.

– Но они не обведены красным. Это означает, что они еще живы? Или все-таки уже умерли?

– Можно это выяснить, – предложил Генри.

В этот момент ударила молния. Электричество снова отключилось.

И в полной темноте прозвучал голос Генри:

– Стоп. Не говори. Угадаю с трех раз.

Глава 34

Крамли высадил нас у старой трехэтажки и уехал.

– Кого мы тут ищем? – спросил Генри, когда мы вошли в подъезд.

Я поднял взгляд в лестничный пролет.

– Марлен Дитрих, живую и в добром здравии.

Когда мы подошли к двери, меня едва не сбил с ног запах духов. Сначала я чихнул, потом все-таки постучал.

– Боже ж ты мой! – раздалось за дверью. – А мне и прикрыться-то нечем…

Дверь открылась, и за ней обнаружилось существо явно из викторианской эпохи, которое томно куталось в кимоно а-ля мадам Баттерфляй. При виде меня существо замерло и смерило меня медленным взглядом снизу доверху: ботинки, коленки, плечи… И наконец, уперлось в глаза.

– Дж. Валлингтон Брэдфорд? – Я откашлялся. – Мистер Брэдфорд?

– А вы, собственно?.. – спросило нечто стоящее в дверях. – Нет, вы, конечно, проходите. Проходите… Господи, а это еще кто?

– А я – его Всевидящее Око. – Генри повел носом. – Стул? Ничего, если я сяду? Запах что-то резковат. Ради бога, не принимайте на свой счет…

Кимоно поклонилось и сделало широкий жест рукавом, как будто намеревалось осыпать наш путь лепестками сакуры.

– Надеюсь, у вас ко мне не деловой разговор? Садитесь, а Мама пока нальет джин. Вам по большой или по маленькой?

Не успел я открыть рот, как он наполнил высокий стакан кристально-голубым «Бомбей Сапфиром»[364]¹⁰⁰ и подал его мне. Я сделал глоток.

– Какой чудный мальчик, – сказал Брэдфорд. – Вы только на чаек – или с ночевкой? Ой-ой-ой, как мы покраснели… Понятно, вы насчет Раттиган.

– Раттиган? – Я так и подскочил. – Интересно, как вы это поняли?

– Была она у меня – правда, уже ушла. Обычно раз в несколько лет Раттиган пропадает из виду. Это у нее такой способ расходиться. Не важно с кем – с новым мужем, старым любовником или, мать его, личным астрологом. Quien sabe?[365]

Я озадаченно кивнул.

– Несколько лет назад она спросила у меня: как же ты так можешь? Ну, вы понимаете… Я ей говорю: господи, Констанция, ты на себя посмотри. Сколько ты уже жизней прожила своих, кошачьих? Тысячу, не меньше? Давай ты не будешь спрашивать у меня, по каким норам я ходок и под чьими кроватями ночую…

– Но…

– И никаких «но». Мать-земля и так все знает… У нее отличное образование. Для начала освоила старика Фрейда, потом добавила по вкусу Юнга и Дарвина. А знаете замечательную историю про то, как она по очереди уложила в постель всех шестерых руководителей студии? При всех поспорила с Гарри Коном в «Браун-дерби». Пообещала, что отымеет по самые помидоры – как самого Джека Уорнера, так и всех его братьев[366]. «Всех за год?!» – не поверил Кон. «К черту за год – неделю не хочешь, с одним выходным?» – «Ставлю сотню, что у тебя ничего не получится!» – «Ставь тысячу – и по рукам». Гарри Кон тогда вытаращился на нее: «А что ты поставишь против?» А Раттиган говорит: «Себя». А Кон ей: «Ну-ка, пройдись!» Она прошлась. А потом швырнула ему на колени свои трусики – «Держи!» – И была такова…

Дж. У. Брэдфорд немного перевел дух и продолжал:

– Ну, про меня вам рассказывать не надо… Был и Джуди Гарленд[367]. И Джоан Кроуфорд, и Бетт Дэвис[368]… И Таллуллой Бэнкхед в «Спасательной шлюпке»[369]… Да-да, я такой – мистер днем сплю, по ночам гуляю, в постели – ураган… Что – помочь вам найти Раттиган? Могу составить список ее «отставников». Кое-что и мне от нее перепадало. Вы хотели что-то сказать?

– А ваше настоящее «я» вообще существует?

– Чур меня, чур… Надеюсь, что нет. Это же не приведи господь – оказаться в одной постели с собственным «я»! Раттиган, Раттиган… А вы искали у нее в доме на пляже? Когда-то у нее там жил Арти Шоу[370], это уже после Карузо[371]. С Карузо она была лет в тринадцать. Бедняга лез от нее на стенку театра «Ла Скала». А у баритонального баса Лоренса Тиббетта[372] открылось сопрано, когда она его турнула под зад коленом. А в тридцать шестом, когда она делала Тальбергу[373] искусственное дыхание «рот в рот», у ее дома дежурила команда врачей-спасателей, готовых стартовать прямо на Форест-Лаун… С вами все в порядке?

– Честно говоря, вы меня ошарашили.