Святослав. Возмужание Гнатюк Юлия

Глава первая

Приход Великого Яра

Зима, студёная и снежная, всё не хотела уходить. И хотя слабело её холодное дыхание, ещё крепко держала в своих ледяных объятиях Непру-реку, и повсюду на полях лежало нетронутое белое покрывало.[1]

Но вот сквозь морозную мглу с небесного свода выглянул Хорс, разогнал тучи и направил свой золотой воз по синей сварге в неизменный путь с восхода на закат.

Жаркие огнебожьи стрелы устремились к земле, рассыпались серебряными искрами по сугробам в полях и озарили стольный град Киев, стоящий на холмах у самой реки.

Заиграли весёлые лучи Хорса на заиндевевших, остро затёсанных брёвнах городской частокольной стены, на резных карнизах и коньках княжеского терема, заискрились в ледяных сосульках, свисающих с крыш гостевых дворов, домов темников, тысяцких и бояр, что раскинулись в самом центре, а также строений простых горожан на окраинах.

Заблистали лучи на обледенелых бородах и усах деревянных богов на Перуновой горе, скользнули по золотому кресту Ильинской церквушки, в которой служили христианские попы. Побежали-поскакали вниз, к Подолу, через крыши рукомысленников – медников, кузнецов, гончаров, кожевников и прочего мастерового люда, и далее – к самому берегу, через большое Ратное поле – место сбора киевской дружины.[2]

Всё выше поднимался Хорс, сильнее раскалялись его лучи, и всё чаще стали звенеть первые капли оттепели. Вскоре потекли ручейки, а потом и бурные потоки побежали, торопясь, по киевским улицам к Непре. Белый снег стал серым и рыхлым, разбрызгиваясь жидкой кашицей под ногами.

И не выдержал незаметно подточенный вешними водами лёд на реке – раздулся и лопнул её ледяной панцирь, как скорлупа прорастающего семени. Затрещали, тяжко заворочались огромные льдины-крыжины, ломая и круша друг друга, сбиваясь в кучи, подобно неразумным овнам, мешая прибывающей воде. Непра, а вместе с ней Почайна, не вмещаясь в русле, стали выходить из берегов, заливая Подол, Зелёный Яр и Житное Торжище. Разбушевавшаяся река выбрасывала там и сям на берег вместе со льдинами и мусором живых рыбин.

Как чаще всего бывает, большая вода пришла ночью, когда уставший от дневных трудов подольский люд крепко спал.

Жена кузнеца по прозвищу Молотило, её все так и называли – Молотилиха, пробудилась от громкого собачьего визга, временами переходящего в вой. Что там стряслось? Полусонная, она осторожно, чтобы не потревожить спящих дочь и мужа, опустила босые ноги с печи, и… невольно вскрикнула, когда кто-то холодными как лёд перстами схватил её за босые ступни. Она вмиг лишилась остатка сна, но ещё не сразу уразумела, что это не кто-то, а вода. Когда же поняла, то затрясла за плечо мужа:

– Проснись, скорее, Стоян, беда! Да просыпайся, наконец, Почайна уже в хате, а тебе хоть гром греми! – Сама тут же босая, простоволосая, пробежала по обжигающе холодной воде к двери, отыскала на ощупь сапоги, накинула кожух и кинулась собирать на скорую руку, что попадется, натыкаясь в темноте на лавы и углы стола.

– Что стряслось, Ганна, чего мечешься? – сонно проворчал кузнец, потирая лик тяжёлой дланью. Но как только ноги его вместо соломенной подстилки оказались в ледяной воде, он сам задвигался неожиданно проворно для его высокой сутулой фигуры. Молотило первым делом схватил с припечка несколько сушившихся там лучин, разгрёб голой рукой остатки пепла в печи, найдя несколько красноватых угольков, раздул их сильным своим дыханием и зажёг лучины. Опустил их в горшок, стоявший в глиняной миске с водой, а от одной зажёг стоявшую посреди крепкого стола плошку – её кузнец сработал из узорчатой меди тогда ещё, когда родилась дочь. Плошка была сделана так, чтобы свет падал только на одну сторону, а если надо было выйти на улицу, то и вовсе прикрывалась колпачком, что не давало огню погаснуть даже на сильном ветру.

Во дворе послышались шум, голоса, визг пса усилился, а потом разом оборвался. Раздался громкий требовательный стук в дверь. Молотилиха, схватив лучину, выскочила в сени, отворила засов. Дверь распахнулась, и в горницу ввалились возбуждённые, с детьми и узлами, мокрые по пояс соседи, жилище которых стояло чуть ниже дома кузнеца.

– Всё, брат Молотило, проспали мы половодье! У нас вода уж выше пояса в горнице, мосток через овраг снесло, а в нём бурлит и клокочет, что в водовороте каком, с детьми не пройдём! – молвил седовласый златокузнец. – Твой дом на бугре, потому принимай!

– Берите плошку и лезьте наверх, живей! – скомандовал Молотило, подхватывая одной рукой дочь с тёплого ложа, а другой узел, что успела собрать жена. Разгоняя ногами воду, все поспешили в сени, откуда крепкая, поскрипывающая под тяжестью людей с поклажей лестница вела под крышу, где испуганно кудахтали потревоженные куры. Женщины и дети первыми взобрались на горище. Кузнец бережно передал сонно протирающую глаза девочку жене, а сам бросился во двор, открыл ворота хлева и едва успел поймать выплывающего оттуда поросёнка. Схватил перепуганную животину попарно за передние и задние ноги, легко взвалил на шею и понёс в сени, ловко поднявшись по лестнице, бросил на солому.

– А где пёс, неужто унесло беднягу?

– Здесь он, у дыма обсыхает, – ответил кто-то из внуков златокузнеца. – Мы его с цепи отпустили, как только к вам зашли.

Молотило помешкал мгновение и соскочил с лестницы в ледяную воду.

– Куда ты опять? – испугано воскликнула жена, но кузнец только молча махнул рукой. Через некоторое время он снова появился в широком проёме лаза с телушкой на плечах. Златокузнец со старшими сыновьями кинулись помогать соседу, потому что телушка вместе с кузнецом застряли в лазе – и ни туда, ни сюда. После долгой возни перепуганное животное всё-таки удалось втащить наверх. Мужчины тяжело дышали. А внизу буйствовала полая вода, смывая могучими струями всё, что попадалось на пути, и было ей под силу сломать, унести, разрушить. Где-то у самой двери раздался сильный скрежет и удар, от которого бревенчатый дом весь содрогнулся. Дети со страхом прильнули к матерям, мужчины тревожно переглянулись.

– Большая крыга, видно, к нам стучится, только мы её не пустим, сруб у нас крепкий, а основа каменная, мой отец ещё ставил, – стараясь успокоить прильнувших друг к другу мокрых испуганных детей и женщин, промолвил Молотило. А про себя подумал, что ежели поднимется вода выше, то и впрямь может сдвинуть сруб, тем более что хлев, по всему, уже разбило, раз огромные льдины стучатся в стену дома.

Глухой скрежет и удары о стену повторялись, будто кто-то огромный и злой пытался разломать крепкий сруб, разнести его по брёвнышкам и завертеть, поглотить в жутком кашиве из воды, льда, обломков брёвен и домашнего скарба.

– Тату, а если водица до нас дойдёт, тогда на крышу полезем, да? – спросила шестилетняя дочь кузнеца, приглаживая его непокорные чёрные кудри.

– Не поднимется, Овсенушка, не поднимется, погуляет малость, водица вешняя, как твой татко в праздник, да и успокоится, – отвечал кузнец, пряча детские ручонки в своих огромных мозолистых, со следами многих ожогов ручищах.

– Если вода будет гулять, как твой татко, доченька, то не скоро мы отсюда спустимся, – не преминула съязвить Молотилиха.

Озябшие взрослые, согреваясь, зарылись в солому, а дети с превеликим любопытством и страхом следили через проём, как гуляла по Подолу вешняя, будто захмелевшая от весны вода.

В ту ночь многие испуганные подоляне взобрались на крыши своих домов и сидели там, взывая о помощи. Бурная вода несла мимо всякий хлам, доски, солому, а иногда мёртвых кур, овец и свиней.

Семья кузнеца Молотило с соседями провели так остаток ночи и почти весь следующий день. Только к вечеру на их дружные громкие крики подплыла одна из лодий, что по приказу княгини Ольги собирала людей. Одни дружинники налегали на вёсла, а другие расталкивали баграми с железными оконечниками льдины, которые хоть и не были уже такими грозными и буйными, как ночью, но всё ж препятствовали плаванию, да и запросто могли, ежели прозевают дружинники, борт лодии пропороть. Вначале в лодию спрыгнули два старших сына златокузнеца и помогли воинам принять детей и женщин. Молотило со златокузнецом Ермилой вошли последними. Пёс, поскуливая, глядел такими жалобными очами, что Овсена упросила взять его с собой.

Оказалось, что река Глубочица, Боричев поток и прочие притоки и ручейки так разлились, что вода дошла до самой Перуновой горы. Семьи Молотило и Ермилы, выйдя из спасшей их лодии, присоединились к другим беженцам, которые сидели на сухих улицах с узлами и пожитками, не зная, радоваться ли тому, что остались живы, или печалиться по залитым половодьем домам и амбарам. Плакали перепуганные дети, тяжко вздыхали старцы, на одном из тюков кричала роженица.

Воины княжеской дружины ходили меж пострадавших, раздавая им еду и питьё, разводили костры, чтобы люди могли согреться, обсушиться и приготовить горячее варево.

Все усердно молили богов, чтоб утихомирилась река, не поднимались выше её бурные воды, не чинили разорения.

Три дня и три ночи гуляла Непра, играя потоками, размывала и уносила всё, что попадалось на пути. Потом стала утихать и помалу возвращаться в берега.

Вслед за спадающей водой солнечные лучи быстро подсушивали улицы. Киевляне возвращались в свои дворы, сокрушались урону, причинённому рекой, горевали. Ещё бы не горевать, коли многие лишились жилья, потеряли скот, остались без припасов. Глиняные мазанки, попавшие под затопление, почти полностью размокли и развалились, обнажив отдельные рёбра жердей. Хлева да загоны были порушены, дворы и огороды перемешаны с песком, илом, мусором. Не всем удалось пережить нашествие воды, собрала она и жертву человеческую – одиннадцать подолян утопли. Печалились люди разорению великому, родичей да соседей погибших оплакивали. Потом засучивали рукава и принимались отстраивать, подправлять, просушивать всё, что пострадало от половодья.

– Княгиня Ольга, пошли ей Сварог многие лета, велела дать из княжеских запасов крупы, муки и соли, – пояснил Подольский Тиун собравшимся по его зову уличным старейшинам, – распределите, чтоб никто обижен не был, особенно те, у кого ничего не осталось.

Вода отошла, и Молотило с женой и дочерью вернулись по скользкой дороге, ещё кое-где залитой большими и малыми лужами, к своему двору. Пёс Волчок, действительно окрасом похожий на волка, бежал впереди. Их встретили полураспахнутые ворота с одной разломанной створкой. Там и сям на улице понанесло целые горы ила вперемешку с песком, обломками досок и брёвен, которые оставила после разгула вешняя вода. Войдя во двор, ужаснулись ещё более – от добротной кузни осталось менее десятка венцов, остальные вместе с крышей и воротами унесло бурным потоком. Повсюду – кучи мусора и разного, невесть откуда принесённого хлама, охапки мокрого сена и соломы, какие-то бочонки и поломанные корзины. А среди всего этого разора важно выхаживали и плескались в лужах довольные гуси. Громко переговариваясь на своём гусином языке, они как ни в чём не бывало щипали обнажившуюся прошлогоднюю траву и старательно выискивали в лужах остатки рыбы, зерна и ещё чего-то только им известного. Волчок вдруг зло зарычал и, вздыбив шерсть на загривке, бросился с громким лаем к завалу брёвен, громоздившихся на месте курятника. Оттуда, опасливо озираясь на людей, выскочила лиса с мокрым трупом курицы в зубах и рыжей молнией метнулась прочь. Волчок кинулся за ней, но лиса ускользнула сквозь промоину под наклонившимся бревенчатым забором.

– Глядите, – закричала Овсена, – а вон наша Ночка с поросёнком на горище, радуются, что мы вернулись! – Дочь кузнеца весело всплеснула руками и громко рассмеялась. Поросёнок с телушкой меж тем в два голоса беспрерывно голосили с чердака.

– Так, у вас тут уже веселье, добре! – послышался сзади голос соседа-плотника. – И урон невелик, у нас вон, по самую крышу… Ну, ничего, живы все, и то слава богам! Соберёмся миром да восстановим всё, не первая весна на нашем веку. Вот у кого беда, так это у перевозчика, – голос его стал скорбным, – всю семью вода забрала – и жену, и двоих детей, один он теперь, чёрный от лиха, как головешка после пожара. Беда!

А через две-три седмицы высохла земля, зазеленели луга за Непрой, расцвела верба, и стали сглаживаться несчастья, как рана на молодой коже. Киевляне проводили Крышня, хлеща друг друга гибкими вербовыми прутьями по спинам, рукам и плечам так, что у некоторых даже выступали слёзы. Но это было необходимо для того, чтобы ярая сила скорее возгорелась в человеке, чтоб от обжигающих ударов здоровело тело и прочь уходили немощь, болезни и зимний застой крови в жилах.

Затем стали готовиться к празднованию Великого Яра. Приводили в порядок жилища и подворья, всё скребли и чистили. Повсюду слышался детский щебет – дети, они ведь, как птахи, радуются весне. Запели горластые петухи, закудахтали куры, загоготали на подворьях гуси, заблеяли овны.

Русский Стан тоже готовился к празднику. Воины чисто вымели Дружинную площадь, чинили конскую упряжь, особо тщательно чистили и мыли коней, тёрли их скребницами до блеска, мазали копыта смолой. Потом брались за оружие и доспехи – начищали шеломы, нагрудные пластины и каждую самую малую бляху, дабы они сияли, подобно солнцу. Мечи тёрли золой с песком и мазали греческим елеем от ржавчины.

А Хорс ехал средь белых облаков, и златогривые кони вздымали его одноколый воз с каждым днём всё выше и выше.

Пришёл Яро-бог на землю русскую!

Ещё до восхода солнца, едва только начало светать, над Киевом поплыл серебристый звон била, которым кудесники возвещали начало празднования.

Кияне, неся в узлах еду-питьё и гоня перед собой белых козочек, молодых овнов и ярок, украшенных цветами и лентами, поспешали к Перуновой горе. На самой вершине её находилась большая, выложенная камнем с глиной площадка, вокруг которой на каменных фундаментах стояли деревянные боги. Прямо напротив входа находился особо почитаемый кумир Перуна-Громовержца, который держал в деснице железную молнию, а в шуйце – серебряный рог для хмельного мёда-сурицы, чтобы разить врагов огненным мечом-молнией, а погибших героев наделять питьём вечной жизни из рога Славы. Напротив Перуна стоял Велес – хранитель небесных и земных стад, приумножитель добра, бог царства Нави, покровитель певцов и боянов, источник мудрости. Далее – Даждьбог, податель всяческих благ, чьё животворящее дыхание пронизывает всё сущее; Хорс-Солнцеводитель; Стрибог – повелитель ветров. Стояли здесь также кумиры Макоши, Яра и Ладо-бога. В центре площадки возвышался круглый жертвенник с четырьмя выступами – соответственно сторонам света – и горел Неугасимый Вечный огонь, поддерживаемый жрецами.

Семья кузнеца Молотило, наряженная в праздничные одежды, вместе со всеми двигалась к Перуновой горе. Ганна, сжав тонкие губы, гордо шла рядом со своим могучим супругом, которого знал и уважал весь Подол, да, пожалуй, и весь Киев-град. Голубые очи её сияли, будто озаряя каким-то внутренним светом красивое лицо с белой матовой кожей. Медно-золотистые волосы, заплетенные по-женски в две косы, туго закрученные спиралями на голове, были покрыты праздничной кичкой с подвешенными к ней бронзовыми лунницами-подвесками, что покачивались в такт шагам красавицы. Плотные округлые плечи и грудь мягко облегала тонкая блуза, изукрашенная ромбовидной вышивкой – знаками земли – на предплечьях и длинных рукавах, схваченных на запястьях медными браслетами той же тонкой работы, что и подвески с лунницами. Темная шерстяная понёва, надетая поверх нижней льняной, состояла из двух половин, а передник был расшит красными мальвами, на которых сидела птица. На поясе из мягкой красной замши позвякивали обереги. На ногах удобно сидели узконосые чоботки. Утром было ещё прохладно, поэтому Ганна с Овсеной надели поверх сорочек вязанные из овечьей шерсти безрукавки. Сам кузнец тоже в белой рубахе-вышиванке и портах, заправленных в сапоги, для пущей красоты привесил к поясу собственноручно сработанный кинжал в ножнах. В шуйце он нёс увесистый узел, а десницей держал конопляную вервь, другой конец которой был привязан за заднюю ногу поросёнка. Овсена, в новых кожаных постолках и длинной расшитой по рукавам и низу сорочке, с бусами из раскрашенных раковин и камешков, по-детски живо воспринимая всеобщее настроение, весело щебетала, задавая родителям бесчисленные «почему». Она то забегала чуть вперёд, то отставала, увлечённая разглядыванием того, кто было ей чем-то интересен в веренице идущих.

– Тату, а поросёнок наш тоже на праздник хочет поглядеть, да? – вопрошала она, подскакивая на одной ноге, прищурив правое око, чуть наклонив голову и глядя на отца снизу вверх. При этом её косичка, туго заплетённая из медно-золотистых, как у матери, волос, и перевитая цветными лентами, задорно подпрыгивала.

– Гляди, Стоян, вон и перевозчик с внуком идёт, – указала мужу Молотилиха на лысоватого чуть сгорбленного мужа, рядом с которым, держа в руках корзину, вышагивал отрок лет десяти с хитровато прищуренными озорными глазами, тут же показавший Овсене язык. – Говорят, так обрадовался, что внук нашёлся, аж не пьянствовал целую седмицу, да сейчас, наверное, снова взялся. Личина-то вон какая пухшая, и у тебя такая же скоро будет, ежели гулять по праздникам допьяна не перестанешь.

– Перестань, Ганна, не стыдно меня в пьяницы записывать? Руки мои видишь? – Он так энергично протянул жене свои руки, что поросёнок, накануне чисто вымытый, от рывка верёвки за заднюю ногу вмиг растянулся на дороге и возмущённо завизжал. – Я ж вот этими руками допоздна железо в кузне ворочаю, ночи порой не сплю, а ты меня укоряешь, если разок в праздник погуляю от души!

– Тато не пьяница, – горячо вступилась за родителя Овсена, – он меня любит, птичку сковал, ни у кого такой нет. – Малышка взяла в ручку медную птичку, висевшую на шнурке, а потом добавила: – Тебя, мамо, он тоже любит, а ты его ругаешь!

Лишь только первые лучи Хорса заалели на востоке, запели-задудели трубы, зазвенели кимвалы и дробно зарокотали бубны на Перуновой горе, приветствуя рождение праздничного дня.

Сам Верховный Кудесник – Великий Могун – велел помощникам класть побольше дубовых дров в Священное огнище, пылавшее перед кумирами, дабы пламя было высоким и жарким. Затем обратился к богам, и в особенности к богу Яру с молитвой, в которой просил дать земле русской силу, чтобы она рождала в изобилии жито, просо, сочные травы, плоды-овощи и цветы, чтобы жёны не ведали бесплодия, приумножались скот, птица, всякая домашняя и дикая живность.

Великому Могуну было семьдесят восемь лет, однако он отличался крепкой статью, зорким глазом, силой в мышцах и громким указующим гласом, потому что общался в основном только с богами.

Принимая назначенных в жертву годовалых агнцев, он брал их, умерщвлял опытной рукой и расчленял на жертвеннике ритуальным топором на определённое количество частей, бросал одну часть в Священный огонь и ревностно следил за движением дыма и пламени, чтобы увидеть, угодна ли эта жертва богам.

Жертвенник был сложен из диких камней, но в основе его находился особый камень – небесный посланец, который когда-то нашли в степи, ещё полыхавшего огненным жаром. Это был камень, как пояснили кудесники, из горнила Перуновой кузницы, где Громовержец ковал свои небесные мечи-кладенцы. На специально сделанной телеге, запряжённой шестью лошадьми, его привезли в Киев и положили на холме, откуда и пошло Мольбище.

Нынче на праздник Яра со всех сторон в стольный Киев-град стекались жители окраинных весей, огнищане и рыбаки, лесорубы, бортники, охотники и пастухи. Средь весёлой вереницы празднично одетого люда со стороны Берестянской пущи шли двое – муж и отрок. Муж был небольшого роста, с округлым добрым лицом в обрамлении белых волос и бороды. Простая домотканая рубаха с особенной вышивкой; порты, заправленные в кожаные постолы, затянутые сыромятными ремнями; резной посох; глаза, как-то по-особому глядящие куда-то в нескончаемую даль, да древний медный знак солнца и звёзд на груди говорили о его волховском звании. Подле него шёл одетый почти так же отрок лет двунадесяти, с тонким станом и длинными – до плеч – русыми волосами. Серебряный звон била доносился сюда едва слышно.

– Отче Хорсослав, далече ещё идти? – встревоженно спросил отрок.

– Да уж не поспеваем, Степко. В языке звёздном да солнечном разбираемся, а вот половодье в лесных речушках не в полной мере учли, обходить – о-го-го! – сколько пришлось, вот и припозднились к началу праздника. Давай-ка ходу прибавим, наши свитки Великому Могуну непременно нынче отдать нужно, пока все кудесники в Киеве.

Они зашагали быстрее, обгоняя празднично одетый люд и отвечая на приветствия и поклоны.

Достигнув Перуновой горы, Молотило отвязал от ноги поросёнка вервь, сгрёб своими железными руками вдруг затихшее животное и один понёс на Капище, где стояла уже очередь из десятка киевлян с овнами и ягнятами, украшенными цветами и лентами.

– Мамо, а зачем тато поросёнка забрал? – вдруг забеспокоилась маленькая дочь кузнеца.

– Потому, доченька, что сегодня праздник, и все едят праздничную еду – и люди, и боги. Вот из нашего поросёнка и из тех овнов, телят да козочек будет праздничная еда. – Она ещё что-то хотела добавить, но увидела, что из очей девочки брызнули слёзы.

– Я не хочу! Не надо его убивать, поросёнок хороший! Я его люблю! – крикнула Овсена, порываясь бежать вслед за отцом.

Молотлиха, удержав её, привлекла к себе и, гладя по голове, стала говорить:

– Ну, что ты, глупенькая! Ведь животных для того и выращивают, чтобы у людей было мясо и шкуры. А здесь есть люди, которым нечего кушать. У многих разрушены дома, погибли родные. И каждый отдаёт то, что имеет, чтобы все могли в этот день быть сытыми и радостными. И дают жертву богам нашим, которые помогают, чтобы овнов, свиней и зерна всякого уродило в этом году в достатке и люди были богаты и счастливы. Не можем же мы предложить богам что-то захудалое и ненужное. Мы отдаём самого лучшего, чтобы у нас потом было много таких поросят…

Всхлипывающая Овсена чуть притихла. Потом подняла на мать глаза и, размазывая кулачками слёзы, спросила:

– Правда, у нас будет много таких поросят?

– Правда, доченька.

– Точно-точно таких?

– Точно-точно, вот увидишь, – улыбнулась Молотилиха.

В это время подоспевшие Хорсослав и Степко остановились у подножия Перуновой горы, чтобы перевести дух.

Степко, увидев плачущую девочку, подошёл к ней. А Хорсослав направился к жрецам у Капища.

– Что за чудо-птица у тебя, я такой не видывал! – указал Степко на свистульку, висевшую у Овсены на шее.

Девочка перестала всхлипывать и посмотрела на незнакомого отрока. Увидев, что он приветливый и незлобивый, ответила:

– Эта птичка поёт.

– Правда? А покажи!

Овсена взяла птичку и дунула, но свиста не вышло.

– А можно я попробую? – попросил Степко. С позволения девочки он взял свистульку и дунул в неё. Раздалось щебетание, похожее на соловьиное.

– Тато внутрь горошинку положил, – похвасталась девочка.

– А кто твой тато?

– Кузнец. Он всё умеет делать. Маме вот ключики сделал, ложечку и тоже птичку, – Овсена стала перебирать висевшие на поясе Молотилихи обереги.

Молотилиха между тем развязала узел, достала крашенное луковой шелухой коричневое яйцо и протянула дочери:

– Овсенушка, угости отрока, поздравь со святом!

– Со святом! – сказала Овсена, протягивая яйцо.

– Дякую красно! – поклонился отрок. – И вас с Великим Яром! Будьте здравы и счастливы!

Принеся жертву богам, Великий Могун передавал остальное служителям, которые несли мясо в огромные котлы, что стояли за пределами капища. Там мясо варилось и жарилось на многочисленных кострах и раздавалось частью тому, кто приносил жертву, чтобы он мог оделить священной снедью домашних на праздничной трапезе. Остальное шло убогим, сиротам и немощным людям. Младшие служители при кудесниках – юноши, которые обучались волховству, – складывали пожертвования в плетёные корзины и разносили нуждающимся.

Девушки в белых одеждах с пением возлагали к подножиям богов первые весенние цветы и зелёные ветки-клечевы.

– Приняли боги киевские ваши жертвы! – провозгласил Великий Могун. – Идите, люди, веселитесь, радуйтесь новому приходу Яро-бога! Начните нынешнюю трапезу с яйца красного, что есть знак рождения мира и новой жизни; со священной сурьи, которую отцы наши почитали; с печёного агнца, дабы в стадах ваших прибавилось всякого скота, и с житного хлеба, чтобы поля уродили щедрым житом, ячменём, просом и прочими злаками!

Люди поздравляли друг друга, целуясь и обмениваясь красными яйцами.

Затем отправились веселиться, есть-пить, гулять на площадях, где играли на гуслях бояны-песенники, а девушки на зелёных лужках водили весёлые хороводы.

Весенний дух лазоревой дымкой витал над Киевом и Непрой-рекой. А Непра текла, тихо плескалась и звенела волной, будто хотела рассказать, как она любит свой град Киев, и обнимала его руками тонких струй, и лобзала волнами берега.

А Хорс сиял на Перунову гору, на гридни и торжища, на дома людей, пьяных весельем и вешней блажью, ибо настал великий день Яробогов!

И вся земля славянская радовалась и содрогалась до самых недр, как жена, ожидающая ласки мужа. Обнимал Яро-бог землю, целовал её упругими ветрами и, как Сварожий Бык, оплодотворял серебряными дождями. Вздыхала земля, разомлев от ласки, и пробуждала зёрна посеянных в неё злаков, готовясь родить тучные колосья, цветы и травы, плоды и овощи. Запели птицы в лесах, зажужжали пчёлы. И всякий зверь – от медведя до тли насекомой – радовался и принимался за работу.

Пора было и киевским кудесникам уходить в леса, чтобы молиться там, в уединении, до самых Овсеней. Каждый имел в лесной чаще домик или землянку, разводил коз, овец, пчёл, чтоб иметь пропитание, и жил так, ни в чём не нуждаясь, наедине с богами.

Солнце уже двинулось к закату, когда на Перуновой горе закончились требы и молитвы. Кудесники стали прощаться с Великим Могуном и расходиться, чтобы готовиться в неблизкий путь к дальним заимкам. Вместе с некоторыми кудесниками уходили и юноши, которые хотели учиться Ведам и познавать Тайное, различать всякие людские хвори и немощи, знать, как их лечить, какой травой или снадобьем, и какую при этом читать молитву или заговор. Ведь каждому богу читается своя молитва и приносится своя жертва. И чтобы познать всё Боговедчество, не хватит и целой жизни. Поэтому надо ото всего отречься и посвятить себя только кудесничеству. А для этого пригоден далеко не всякий юноша, даже тот, кто хочет быть кудесником. Потому учеников отбирает сам Великий Могун, который знает не только Веды, но и мысли каждого. Ему не солжешь, не умолчишь, он людей будто насквозь видит – кто ты есть и откуда, как твоё имя и как зовут отца с матерью.

– Что ж это, отче, получается, – спросил Хорсослав, подходя к Великому Могуну, когда тот закончил разговор с последним из отроков, – мы же в прошлый раз упредили о том, что луна в Велесов день была полною, а значит, весной быть большому разливу рек. Отчего столько жертв и потерь случилось?

– Было всем киянам о том объявлено и на Торжище, и через Тиуна киевского, да народ беспечен, как всегда, каждый думает, что как-то обойдется, что его минет беда. – Могун помолчал, потом заговорил снова: – Говоришь, раз луна молодая на Яров день в этом году, то и осенние заморозки будут ранними?

– Верно, отче. В свитках всё отмечено – в какой день, где были Солнце, Луна и звёзды и какое из этого следует влияние на нынешнее лето.

– Что ж, добре потрудился, отец Хорсослав, дякую за свитки, теперь все волхвы да кудесники киевские теми знаниями владеть будут, понесут их огнищанам, рыбакам, бортникам да кормчим.

– Не одного меня это труд, Степко помогал, способный отрок, если так дальше пойдёт, достойная замена мне будет.

– Пусть подойдёт, – велел Могун.

Степко приблизился к Великому Кудеснику, почтительно отвесил поклон, приложив правую руку к сердцу. Затем взглянул в очи Могуна и вдруг почуял, будто вокруг всё завертелось. А сам он, становясь невесомым, начал, вращаясь, уходить в бездонную синь то ли небесной сварги, то ли глаз волхва. Отрок даже чуть шире расставил ноги, чтобы удержаться. И словно издалека услышал вопрос:

– Воистину ли желаешь посвятить свою жизнь кудесной науке о звёздах и Солнце?

Потом слова вовсе ушли, но в тиши продолжало звучать нечто, бывшее сильнее и ярче слов. Отрок одновременно почувствовал и увидел, что, выбрав стезю кудесника-звездочёта, сам становится живым звеном в многотысячелетней цепи поколений жрецов, служителей Великой Прави. В короткий миг он узрел связь времён и труды волхвов, что изо дня в день, из года в год, из века в век собирали и передавали дальше по живой цепи знания-веды, записывали их на глиняных и деревянных дощечках, на камнях, кости, бересте и кожах, строили солнечно-лунные капища. Громада времени и человеческих знаний поразили его, и тем сильнее возникло желание встать в эту златую цепь. Будто издалека он услышал свой глухой голос, ответивший Могуну:

– Да, отче, желаю…

– Вижу, – ответствовал кудесник. – Что ж, – повернулся он к Хорсославу, – думаю, к следующему Яру посвятим отрока в солнечные жрецы.

– Дякуем, – ответил за обоих Хорсослав. – Благослови, отче, в обратный путь. Переночуем нынче, а завтра с утра – домой, в Кудесный лес.

Попрощавшись с солнечными жрецами, Великий Могун обратился к другому кудеснику:

– Погоди, отец Велесдар, хочу с тобой слово молвить…

Кудесник Крысъ Велесдар был самым старым из киевских кудесников, который лицезрел самого Рурика и пришёл из Новгорода с Олегом Вещим. Но плоть его, иссушённая многими летами, оставалась выносливой, а зрение – верным. И хотя говорил он тихо, в словах имел великую силу. Велесдар умел врачевать, избавлять от лихого сглаза, отвращать недуги и расслабления, снимал самые страшные заклятия и помогал роженицам. За это он был в почтении и у людей, и у других кудесников, а простые огнищане по праву величали его Боговедом.

С длинной – почти до земли – белой с прозеленью бородой, одетый, как и прочие волхвы, в холщёвые порты и рубаху с вышитым узором по вороту и на груди, он имел также безрукавку на козьем меху, поскольку кровь уже плохо грела старое тело. На ногах – мягкие сапоги. Опершись на резной посох с рукоятью в виде головы быка, Велесдар кивнул и остался сидеть на колоде неподалеку от жертвенного огня.

Великий Могун сел рядом.

– Что, отче, – спросил он, – не видел ли ты княгини Ольги нынче на Требище?

– Не приходила она, – ответствовал Велесдар, – ни на Требище, ни на Торжище, ни на улицах её никто сегодня не видывал. Сказалась недужной, сама не пришла и сына не привела… Не зря увиваются вокруг неё хитрые греческие гости да служители христианские, а Ольга не слушает советов, не гонит их прочь. И юного княжича при себе держит, а его надобно обучать дедовской вере и обычаям.

– Ольга – одинокая жена, – отвечал Великий Могун, – может, из тех гостей хочет кого в мужья себе выбрать, вольному воля. А Святослава, ты прав, пора всерьёз обучением занять. Он должен следовать стопами отца и деда, стать настоящим князем и воином. Руси нужен крепкий муж, чистый помыслами, преданный нашей вере, исполненный славянского духа. Не то захватят киевский престол иноземцы, как в своё время грек Дирос или варяг Аскольд. А наш князь из рода Рарожичей…

– Олег Вещий из кельтов был, но нашей веры держался, – заметил Велесдар. – В нашей вере великая сила! – поднял он палец. – Ибо она делает человека славянином по духу, невзирая, какого он роду-племени.

– Вот и я реку, что давно пора обучать княжича славянским Ведам. Ему ведь сколько минуло?

– Да уж одиннадцать годков, все сроки вышли…

– Вот и пойдём теперь к Ольге, потолкуем всерьёз, хотя мы больше с богами говорить привыкли…

Кудесники не спеша спустились с холма и пошли к теремному двору.

День был уже на закате, и им всё чаще попадались крепко выпившие, горланящие песни люди. Там и сям устраивались драки, и уже не до первой крови, как на утренних состязаниях, а колотили друг друга жестоко и беспощадно. Некоторые, упившись, спали прямо у подножия Перуновой горы.

Могун, глядя на них, качал головой:

– Прежде праотцы наши знали только мёд-сурью, заделанную на травах и перебродившую на солнце, тайну сотворения которой бог Ладо передал отцу Богумиру. Пили её русы по три глотка пять раз в день во славу богов, и она была им во здравие, силой солнечной одаряла для работы тяжкой и сечи жестокой, а разум в ясности божеской сохраняла. А нынче хмельным греческим вином упиваются, которое омрачает разум, и пребывают в недостойном виде. Дерутся беспричинно, калечат друг дружку, силушка-то у славян – не чета греческой!

– Верно изрекаешь, – согласно кивал головой Велесдар, – от того греческого вина сколько бед произошло! С давних времён ромеи, зная, что русы сурью часто пьют, вином своим её подменяли, на маке зелёном настоянным, и поили наших князей, а потом убивали их, как неразумных овнов, и увозили в рабство наших жён и юношей. Ох, много горестей ещё от того будет!..

– Ни один ведун или кудесник не потребляет напитков хмельных, хоть никто и не запрещает нам того. Потому что сила божеская с нами пребывает, доколе мы Оумом своим с богами соединены, а затумань Оум хоть толикой хмельного зелья, и сила волховская убавится…

– Не о волхвах речь, а о рукомысленниках, огнищанах, купцах, воинах и прочем люде славянском! Правь познавать можно лишь чистым и светлым разумом, а какой тут разум, какая чистота его? – Велесдар в сердцах указал на двух киян, что шли, пошатываясь, вдоль высокого частокола, то и дело хватаясь за него, чтоб не упасть.

Так, беседуя, дошли до ограды Детинца, где находился княжеский терем с постройками. Охоронцы с почтением пропустили волхвов, отворив калитку.[3]

Ведуны взошли на высокое резное крыльцо, укрытое от непогоды навесом с островерхой крышей. Молодой гридень в малиновом кафтане, мягких яловых сапогах и с лёгкой хазарской саблей за широким поясом учтиво склонил голову и отворил тяжёлую дубовую дверь, потянув за кольцо, вставленное в ноздри медной головы быка. Пропустив волхвов, гридень по-кошачьи легко и быстро скользнул вперёд, толкнул вторую дверь и, пройдя к Ольге, доложил:

– К тебе кудесники, мать-княгиня!

Волхвы вошли в просторную гридницу, где справа и слева от дверей стояли два уже зажжённых греческих светильника, приятно пахнущих елеем. От дуновения воздуха огоньки дрогнули, затрепетали, и на стенах, обитых пёстрыми коврами с развешанными на них воинскими доспехами, принадлежавшими ещё Олегу и Игорю, пробежали, искрясь в металле, разноцветные блики. Турьи, кабаньи и оленьи морды, взиравшие с другой стороны, казалось, на миг ожили.

Гридница была пуста, однако через отворённую охоронцем дверь виднелась девичья горница, где княгиня с тремя девушками сидели у малого стола со семисвечником и занимались рукоделием.

Молодой пардус, лежавший у ног, настороженно поднял голову, глядя на вошедших. Не ощутив с их стороны ни страха, ни враждебности, чуть опустил острые короткие уши и вновь положил морду на сильные лапы.[4]

Девушка, сидевшая спиной к двери, сказала ему что-то ласковое и погладила по буро-пятнистой шерсти. Пардус, подобно огромной кошке, довольно замурлыкал, прикрыв янтарные глаза.

Дав распоряжение девушкам, княгиня поднялась и вышла в гридницу плавной, полной внутренней силы и достоинства походкой. Среднего роста и крепкого телосложения, Ольга была облачена в платье зелёного синьского шёлка и длинную, почти по самые щиколотки накидку из тонкого византийского сукна с собольей опушкой и широкими разрезными рукавами. Накидка скреплялась на плече золотой пальчатой фибулой. На голове поверх уложенных по-женски волос накинут плат тончайшего шёлка, покрытый малым золотым венцом в виде переплетающихся изображений цветов и птиц, украшенных несколькими зеленоватыми камнями. Княгиня ступала беззвучно в своих расшитых бисером мягких туфлях. Молодой дружинник зажёг светильник на столе и удалился. Поздоровавшись с волхвами, Ольга предложила им сесть. Ведуны с достоинством опустились на резную скамью подле огромного – рассчитанного на большое число гостей – стола, покрытого зелёной с золотым шитьём скатертью.

– Сказывают, занемогла ты, мать-княгиня? – осведомился Великий Могун.

– Да занедужила с утра, потому и на Требище не смогла прийти… – сказала Ольга полнозвучным глубоким голосом.

– Что ж нам знать не дала? Волхвов на празднование много пришло, вмиг бы хворь изгнали.

– Теперь вроде отпустило. – Ольга старалась не глядеть ведунам в глаза. Знала, что они могут читать людские помыслы, как Великий Могун свою волховскую книгу, которую, кроме него, никто понять не может.

– Княгине, видать, сам Яро-бог здравие вернул в сей великий день, – сказал Велесдар, глядя на Ольгу.

Та повернулась к двери и нетерпеливо окликнула:

– Устинья!

Дверь отворилась, и одна из девушек внесла кувшин, а вторая – два расписных деревянных ковша. Следом за ними, цокая когтями по гладкому полу, вбежал пардус и сел у ног княгини. Девушки, налив медового квасу, с поклоном поднесли кудесникам. Те с удовольствием выпили, поблагодарили. Прислужницы проворно скрылись за дверью, а пардус растянулся на медвежьей шкуре тут же у стола.

– Мы с отцом Велесдаром по важному делу пришли к тебе, княгиня, – вновь заговорил Великий Могун.

– По какому делу? – намеренно спокойно спросила Ольга, чуть дрогнув светлой бровью.

– Святославу уж одиннадцать лет исполнилось, нельзя боле тянуть. Младенчество давно кончилось, пора начинать второе коло – познание тайных Вед…

Ольга знала, что с достижением семилетнего возраста будущий князь должен поступить на обучение к волхвам. Потом в четырнадцать лет принести клятву Перуну и пройти третье коло – воинскую науку. И лишь по прошествии этих трёх кругов, в день совершеннолетия, которое исполнится в двадцать один год, он станет настоящим мужчиной, воином и князем Руси. Но с тех пор, как Святославу исполнилось семь лет, Ольга с году на год откладывала обучение у волхвов, отговариваясь то болезнями княжича, то своим недомоганием, когда сын должен быть рядом. Да и в глубине души она считала эту учёбу не очень нужной. Ради чего княжич должен есть простую пищу, спать на твёрдых досках, терпеть голод и холод?! Её материнское естество противилось этому.

– Да ведь мал он ещё, отцы, – вновь попыталась возразить княгиня, – не уразумеет он волховских премудростей, пусть ещё подрастёт…

– Мать-Ольга! – строго пресёк Могун. – Мы и так четыре лета тебе уступали. Не нами этот обычай заведён, не нам его и отменять. Отец его Игорь, и дед Рарог, и прадед – все эту науку проходили. Святослав – будущий князь Руси, он должен ведать о том, о чём знаем только мы, кудесники. Вспомни, Олега прозвали Вещим, оттого что он в волховской науке преуспел, научился зреть грядущее и открывать тайные мысли врагов. Сколько раз его отравить и убить пытались, но он был заговорён ведовскими чарами, дожил до старости и умер так, как предсказали волхвы. Олег взрастил Игоря князем и воином, и Игорь желал так же воспитать Святослава. Нельзя, княгиня, против обычаев отцов и дедов идти, прогневим пращуров – быть беде! Через лето-другое княжичу уже воинскую науку познавать надо будет, дозволь его взять хотя бы от сего Яра до следующего!

Ольга задумалась. Вдруг и впрямь Святослав научится видеть то, что недоступно простым смертным, и сможет читать мысли людей, как эти независимые гордые волхвы? Но не станет ли он сам таким же гордым и независимым, не отвадит ли это обучение сына от матери? Что, ежели Святослав после этого только волхвов станет слушаться?

– Когда думаете начинать учение и где? – спросила она. – Сюда будет приставлен кто-то из кудесников или Святославу надо ходить на Требище?

– Тебе ведомо, мать-княгиня, – не допускающим возражения тоном продолжал Могун, – что княжич должен уединиться от мира и от людей и жить с волхвом в Кудесном лесу, оставаясь наедине с богами…

– В лесу? – всплеснула руками Ольга. Синие очи на округлом лице стали большими и глубокими. – Отчего ж непременно в лесу? У меня за Киевом два теремных двора, там тихо, никто мешать не будет. Я охрану надёжную дам! – Ольга встревожилась всерьёз. На целый год отпустить сына в лес с дикими зверями и колдунами?!

Могун покачал головой.

– Тому, кого оберегают сами боги, стража не требуется. Не волнуйся, мать-княгиня, ничего худого с княжичем случиться не может, только доброе, истинно реку тебе!

В это время послышался топот ног по ступеням сверху, где находились княжеские покои, дверь широко распахнулась, и в гридницу вбежал юный Святослав в одной длинной ночной рубашонке.

– Где мой Кречет? Ульяна сказала, что он здесь! – воскликнул он. Увидев пардуса, стремглав бросился к нему и взялся за изукрашенный чеканкой ошейник. И лишь тогда заметил, что кроме матери и верного пардуса, с которым он проводил время в борьбе и беготне по терему, на лаве сидели чужие люди. Княжич нахмурился и серьёзно стал разглядывать старцев. Могуна он узнал почти сразу, потому что видел его несколько раз на Требище и в праздники. А вот другого старика припоминал смутно. Кажется, он приходил давно, во время какой-то тяжкой болезни… Святославу эти воспоминания не понравились, и он нахмурился ещё больше.

– Скажи, юный княжич, ты знаешь, кто я таков? – спросил Великий Могун.

– Знаю, – ответил Святослав, тряхнув неостриженными тёмно-русыми волосами, – ты главный киевский волхв, режешь коз и овец на Капище…

Могун улыбнулся.

– А знаешь ли ты, что волхвы с богами говорить умеют, людей врачуют, язык зверей и птиц понимают?

– Знаю, не маленький, – с некоторой обидой буркнул Святослав.

– Дозволь, мать-княгиня, – обратился Могун к Ольге, – спросить у самого юного княжича, желает ли он учиться волховству и тайным Ведам в лесу у кудесника Велесдара?

Ольге ничего не оставалось, как с деланым безразличием пожать плечами, тем более что вопрос хитрый волхв уже задал.

Святослав взглянул на мать, на волхвов, почему-то на своего пардуса, которого продолжал держать за ошейник, потом опять на волхвов.