Замена объекта Маринина Александра
– Ага, новости – ваша профессия, – поддакнул я. – Катя, я никого не буду ни о чем просить. Если тебе надо, иди сама и договаривайся.
– Я уже пробовала, – понуро призналась она.
– И как?
– Послали.
– Грубо?
– Да нет, не очень. Скорее, даже вежливо. Но твердо.
– Вот видишь, я был прав, им не до тебя. Для таких случаев в каждом управлении есть пресс-служба, они и дают всякие комментарии.
– Но с пресс-службой же договариваться надо! – в отчаянии воскликнула Катя. – А у меня горящий материал! Это же такая редкая удача – оказаться с камерой на месте происшествия как раз в момент убийства! Ты что, не понимаешь?
– Да понимаю я. Но ты сама подумай своей головой, ну что сыщики тебе могут сейчас сказать? Они только что приехали, они даже толком не знают еще, что здесь случилось. Какие слова ты хочешь от них услышать? Мол, приехали по вызову на двойное убийство и сами пока не поняли, что к чему? Этого ты хочешь? Даже я на данный момент знаю больше них.
– Ну давай, я у тебя возьму интервью, а, Игорь?
– Я же не в форме, – хмыкнул я.
– Ничего, это даже еще круче: милиционер в смокинге, – возбужденно заговорила Катерина. – Все равно титр даем, место работы и должность указываем. А по картинке будет хорошо!
– Катя, отстань.
– Ну почему?
– Потому что твой материал пройдет в эфире и через полчаса о нем все забудут, а мне еще работать и работать. У меня, знаешь ли, начальники есть, и все они смотрят телевизор, и далеко не у всех хороший характер и нормальная психика. Какому начальнику понравится, когда их подчиненный дает интервью по чужому преступлению, да еще без их разрешения, но зато в смокинге? И думать забудь.
Я увидел, как сквозь заметно поредевшую толпу пробирается ко мне Иван Хвыля.
– Все, Катюша, закрываем дебаты, мне надо идти.
Она тут же сделала стойку.
– Куда?
Да, напора ей не занимать. Далеко пойдет. И в старости я буду рассказывать внукам, как однажды провел ночь со знаменитой журналисткой Екатериной Кибальчич, которая в те времена была совсем молоденькой, очень хорошенькой, но мало кому известной… И было это в то самое время, когда их знаменитый прадедушка пел в «Трубадуре» в постановке знаменитого Вернера Фрая. Мои внуки будут расти под сенью сплошных знаменитостей.
Катя перехватила мой взгляд и ринулась к Ивану.
– Екатерина Кибальчич, программа «Город», – быстро заговорила она. – Вы могли бы дать короткий комментарий к случившемуся? Всего несколько слов для наших телезрителей.
Иван растерялся. Молодой еще.
– Да что тут комментировать? Сами пока ничего не знаем.
Я молча схватил его за руку и потащил к служебному входу. Пока я шнырял в толпе, выискивая свидетелей, холод как-то не ощущался, но теперь я почувствовал, что замерз окончательно, бесповоротно и на всю оставшуюся жизнь. Я уже никогда не отогреюсь и до гробовой доски буду идти рука об руку с насморком, имеющим в среде специалистов благородное название «острый ринит». Он даже не станет хроническим, он так и будет острым до самого конца. Возможно, третьим в нашей теплой компании станет острый бронхит. На троих-то оно веселее.
На вахте сидели бравый дядя-охранник с выправкой бывшего военного и обожаемая мною старенькая, но полная сил, энергии и любознательности тетя Зоя, которая работала на этом самом месте, когда я был еще ребенком, то есть в те давние-давние времена, когда звери еще говорили, а вахтерами служили женщины и старики. Тетя Зоя была папиной поклонницей, поэтому меня любила, баловала и всегда угощала пирожными, которые покупала специально для меня в театральном буфете. Да, были, были такие времена, когда в магазинах пирожных могло и не оказаться, а вот в театральных буфетах они были всегда, как и бутерброды с дефицитной красной и белой рыбой.
Увидев меня, тетя Зоя всплеснула руками.
– Игоречек, что же это делается? Там что, правда кого-то убили? Я смотрю, никто из артистов не выходит, Дмитрий Евгеньевич по радио объявил, чтобы никто не покидал здание, я тут сижу, сижу, ничего не знаю, никто ничего не говорит, просто ужас какой-то! – затараторила она. – Твоя мама два раза спускалась, спрашивала, не возвращался ли ты, она тебе все время звонит на мобильник, а ты не отвечаешь. Все так волнуются, никто ничего не понимает, мне велено никого не выпускать…
– Тетя Зоя, там действительно произошло несчастье, застрелили двух человек, поэтому вас просят помочь милиции и обеспечить присутствие в театре всех возможных свидетелей. Вы уж постарайтесь, не подведите, ладно?
– Так какие же могут быть свидетели, если все артисты здесь, в театре, а убили на улице? – неподдельно удивилась старая вахтерша. – Никто ведь не выходил еще, никто ничего и не видел.
– Так надо, тетя Зоя, – умиротворяюще улыбнулся я, продвигаясь к лестнице, ведущей наверх, к гримуборным. – Милиции виднее. Это они так распорядились.
– Я смотрю, ты здесь свой, – ухмыльнулся Иван, когда мы миновали один пролет.
Было в этих словах что-то презрительное, а может, мне просто так показалось, но тем не менее, стало обидно. Участковый-театрал. Нелепо, наверное. До сегодняшнего дня эта мысль мне в голову не приходила. И до сегодняшнего дня мне не приходилось стесняться своей, пусть и косвенной, но причастности к этому миру сцены и кулис. Что ж, как говорится, все когда-то случается в первый раз.
– Так вышло, – коротко ответил я, не вдаваясь в пространные объяснения. Весь сегодняшний ресурс длинных реплик был уже израсходован на мамулю во время ее панических телефонных звонков.
– Тогда подскажи, с кого лучше начать, – попросил Иван.
Впрочем, просьбой его слова можно было считать чисто условно, они куда больше напоминали требование, если вообще не приказ. Ну да, все правильно, на месте происшествия главный – следователь, ему подчиняются оперативники, а все прочие милицейские деятели у них на побегушках.
– Я бы посоветовал начать с хора, они все одеваются в одной большой уборной, разделенной пополам, справа мужчины, слева женщины. Зайдешь, задашь вопрос, получишь ответ – и половина свидетелей, считай, опрошена. Если согласен, иди к хористам, вон та дверь в конце коридора, видишь? А я пойду по солистам. Они люди капризные, нервные, их нужно побыстрее отпустить.
Иван молча кивнул и направился в конец длинного коридора, а я быстро пошел к папиной гримерке. Едва я открыл дверь, на меня обрушился шквал вопросов, задаваемых разными голосами и с разной интонацией.
– Игорь, что случилось?
– В чем дело?
– Да что происходит, черт возьми?
– Игорь, почему нас не выпускают?
Народу в комнате заметно прибавилось, вероятно, сообщение директора театра Дмитрия Евгеньевича заставило людей собираться в группы и обмениваться информацией, которой ни у кого, по сути, не было. Но инстинкт утоления информационного голода, как известно, один из самых сильных, бороться с ним очень трудно, и в подобной ситуации, когда происходит что-то непонятное, люди, вполне естественно, ищут общения с теми, с кем можно поговорить и пообсуждать проблему. Помимо моих родителей, их друзей, заезжего режиссера и папиного продюсера, я обнаружил в просторной уборной дирижера, а также двух вокалистов: баса, исполнявшего партию Рюица (с ним папа когда-то учился в консерватории), и меццо-сопрано, певшую Азучену, с которой этого баса, по маминым уверениям, связывали весьма романтические отношения. Был здесь и сам директор театра, решивший, видимо, не оставлять двух своих почетных гостей, папу и Вернера Фрая, в столь сложный момент.
Но первой ко мне, само собой, бросилась мама.
– Игорь, в чем дело? Почему ты не отвечаешь на звонки? – требовательно спросила она, глядя на меня тревожными глазами.
Я крепко обнял ее, поцеловал в щеку.
– Извини. Господа! – я повысил голос, чтобы перекричать испуганных и взволнованных людей. – Случилось несчастье, возле театра убиты два человека, мужчина и женщина. Женщина была на спектакле, мужчина ее встречал. У меня только один вопрос, я сейчас его задам, вы мне быстренько ответите, и можете быть свободными. Кому-нибудь из вас знакомо имя Аллы Сороченко? Или Николая Кузнецова?
Как писал кто-то из классиков, «молчание было ему ответом». Я переводил взгляд с одного лица на другое, но кроме ужаса и растерянности не видел ничего. Артисты – натуры тонкие, их поклонники, как правило, тоже, и сообщение о чьей-то смерти, тем паче на пороге святая святых – театра, может надолго выбить их из колеи.
– Повторяю еще раз: кто-нибудь знает Аллу Сороченко или Николая Кузнецова? Господа, это премьера, мы все понимаем, что больше половины зрителей – гости участников спектакля, из оставшейся половины три четверти – люди, причастные к искусству, театроведы, критики, музыканты. Среди зрителей на премьере трудно найти человека, которого не знал бы хоть кто-нибудь из артистов, персонала или дирекции. Я задаю свой вопрос не потому, что милиция подозревает кого-то из вас, а только лишь потому, что нужно постараться собрать хоть какие-то первоначальные сведения об убитых, чтобы наметить направления поисков преступника. Тот же самый вопрос я буду задавать по очереди всем артистам и музыкантам оркестра, а потом всем остальным работникам театра, включая костюмеров и гримеров, сотрудников бутафорского цеха и рабочих сцены. Мне нужно найти человека, который пригласил убитую Аллу Сороченко на спектакль, не более того. Или, что тоже возможно, кто-то пригласил Николая Кузнецова, а он отдал свой билет Сороченко, потому что не мог или не хотел идти на спектакль.
Я зря старался, пытаясь быть красноречивым и внятным. Мини-толпа в гримерке заволновалась еще больше и вместо того, чтобы отвечать мне на мой вопрос, присутствующие начали громко обсуждать проблему между собой. Понадобилось несколько минут, чтобы навести в этом гвалте относительный порядок и получить окончательный ответ: нет. Никто из находящихся в данной комнате не приглашал на спектакль ни Аллу Сороченко, ни Николая Кузнецова, и имен таких они сроду не слыхали, и людей таких они знать не знают. Единственным, кто сохранил остатки чувства юмора, оказался папин продюсер Николай Львович, который к своему твердому «нет» добавил:
– Правда, в Великую Отечественную был такой знаменитый разведчик, Николай Кузнецов. А еще есть Анатолий Кузнецов и Юрий Кузнецов, они в кино снимаются. Больше я людей с такой фамилией не знаю.
Шутка получилось плоской, но и ее хватило, чтобы люди хоть чуть-чуть расслабились. Вместо того, чтобы обсуждать личность убитых, все тут же переключились на бурный обмен мнениями о «Белом солнце пустыни», где главную роль сыграл Анатолий Кузнецов, и сериале «Менты», где играет Кузнецов Юрий. Ну артисты… Одно слово: артисты!
Я вежливо попрощался и собрался было идти дальше, на мне оставались еще тенор-Манрико, сопрано-Леонора и меццо-Инес, но мама снова оказалась рядом и схватила меня за руку:
– Егорушка, ты должен остаться на минутку, папа хочет с тобой поговорить.
– Он знает кого-то из погибших? – обрадовался я неожиданной удаче.
– Нет, не в этом дело. Он хочет что-то тебе сказать. Подожди, сейчас все выйдут, и вы поговорите.
– Мамуль, мне нужно работать, опрашивать людей. Давай мы с ним попозже поговорим, ладно?
– Егор, но папа просит! – возмущенно зашептала она.
Я оглянулся в надежде увидеть «папу, который просит». Хотел бы я посмотреть на это зрелище. Папа в мою сторону не смотрел, он целовал ручку маминой подруге и, судя по выражению их лиц, они договаривались увидеться на банкете. Остальные члены высокого собрания торопливо просачивались в коридор, обрадованные разрешением покинуть здание. У меня возникло небезосновательное подозрение, что мамуля успела провести подготовительную работу к освобождению плацдарма для задушевного разговора отца с сыном, уж больно организованно и споро пустело помещение гримуборной.
– Мама, я сейчас займусь делом, а когда освобожусь, приеду в ресторан, хорошо? – решительно заявил я. – Произошло убийство, это вещь серьезная и не терпит промедления.
– А разговор с папой – это что, несерьезно, по-твоему?
– В данной ситуации это серьезно только в одном случае: если он знает что-нибудь об убийстве. Если нет, то все остальное вполне может подождать до банкета, а то и до завтра. Он что-нибудь знает? – строго спросил я.
– Нет, но…
– Тогда я пошел. Передай папе мои извинения.
Я слишком долго разбирался с мамулей и потерял время. Все успели выйти, остались только мои родители.
– Егор, подойди сюда! – властно скомандовал папа.
Спектакль был позади, на сегодняшний день связки можно было больше не беречь, и мне посчастливилось услышать все богатство модуляций и красок знаменитого баритона.
– Пап, давай потом, а? – жалко пробормотал я. – Время поджимает, люди не могут уйти, пока милиция им не разрешит, и чтобы их отпустить, нужно их сперва опросить.
– Так ты что, всерьез собрался ходить по театру и задавать свои чудовищные вопросы?
Я оторопел. С каких это пор подобного рода вопросы стали считаться чудовищными? Идет обычная работа, первоначальный сбор информации по делу об убийстве, и ничего чудовищного в этом сроду не было.
– Да, собрался, – спокойно ответил я, даже не подозревая, какая буря вот-вот готова обрушиться на мою несчастную голову. – А в чем дело?
– Ты не посмеешь, – категорично заявил отец. – Я запрещаю тебе этим заниматься.
Вот это фокус! Чего-чего, а уж такого я не ожидал. Как это можно запретить работнику милиции заниматься его прямыми обязанностями? Конечно, запретить может начальник, это в порядке вещей, но чтобы родной отец… Чудеса, право слово.
– Папа, я, кажется, чего-то не понимаю…
– Да, ты не понимаешь! – загремел знаменитый «бархатный» баритон. – Ты не понимаешь, что на карту поставлена моя репутация, которую я зарабатывал собственным горбом, а ты собираешься ее разрушить.
– Каким образом? При чем тут твоя репутация?
Мама деликатно отошла в сторонку и уселась на краешек стула, дабы не мешать воспитательному процессу. Интересно, она знала, о чем папа собирался со мной поговорить?
– Ты – никудышный милиционер, ты не профессионал, ты не смог подняться выше какого-то идиотского участкового, ты ничего не знаешь и ничего не умеешь, мне стыдно за тебя! Ты отнял у меня главную радость любого мужчины – право гордиться своим сыном! Но это было мое горе, мое личное горе, и я переживал его в одиночку. А теперь ты хочешь, чтобы все вокруг узнали, какой у меня сын?
Н-да, я оказался прав, этого я действительно не понимал. Неужели я такой тупой?
– Я не понимаю, каким образом моя работа на месте происшествия может тебя скомпрометировать. Что я могу сделать такого, за что тебе потом будет стыдно?
– Да все, все ты сделаешь не так! Ты будешь вести себя как последний дурак, ты будешь задавать людям дурацкие вопросы, ты будешь выглядеть полным идиотом, и все станут надо мной смеяться и говорить: подумать только, какой тупой и никчемный сын у Владимира Дорошина! Как жаль человека, такой достойный артист, такой замечательный певец, – и такой неудачный ребенок. Я этого не допущу! Я не допущу, чтобы меня жалели, потому что я не смог вырастить достойного сына. И я не желаю, чтобы ты меня позорил, чтобы люди смеялись над тобой и надо мной. Ты немедленно одеваешься и едешь вместе со всеми в ресторан! И больше к театру на пушечный выстрел не подходишь! Ты меня слышишь?
Впервые в жизни я слышал, чтобы отец так кричал…
Со слухом у меня все в порядке, даже критично настроенная мамуля всегда признавала, что слышу я хорошо. Но, вероятно, у меня не все в порядке в головой, потому что признать правоту отца я не мог. Может, я и вправду тупой? Я бросил взгляд на маму, которая по-прежнему сидела на краешке стула с абсолютно прямой спиной и отсутствующим выражением лица, и я так и не смог понять, разделяет она папины идеи или нет. Всю жизнь она самоустранялась, если папенька начинал меня воспитывать, и я никогда не знал, согласна она с его чувствами и методами или нет. Я знал одно: она слишком сильно любила папу, чтобы подвергать его авторитет сомнению в глазах ребенка, поэтому что бы он ни говорил или ни делал в отношении меня, мама не вмешивалась. По крайне мере, в моем присутствии. Вероятно, в ее концепцию правильных отношений «отец, мать и сын» вполне вписывалась возможность называть меня тупым и никчемным, во всяком случае она папу не осекла и защищать меня не кинулась. Забавно. Вот так в экстремальных ситуациях и вылезает наружу истинное мнение о тебе других людей. Не могу сказать, что такое мнение меня порадовало. Да, я всегда знал, что родители считают меня неудачным ребенком, но мне и в голову не приходило, что они при этом считают меня тупым, никчемным неумехой, не сделавшим карьеру из-за плохо устроенных мозгов. Я знал, что им не нравится выбранная мною профессия, что они не одобряют мою работу, но только сейчас я услышал, что я их позорю, что они, оказывается, стесняются меня, как стесняются родственников-алкоголиков или воров. Стыдятся, одним словом. Какой кошмар! Пожалуй, даже Кошмарище.
– Папа, с чего ты взял, что я буду вести себя непрофессионально? С чего ты взял, что я не умею делать свою работу? Откуда у тебя такое мнение? Что ты вообще знаешь о моей работе?
– Я знаю, что ты имеешь дело исключительно с отбросами общества, – безапелляционно заявил он. – Может быть, ты и умеешь разговаривать с бродягами и алкашами, но я не могу допустить, чтобы ты со своими методами совался к приличным людям. Все, Егор, разговор окончен. Ты берешь пальто и уходишь отсюда вместе с нами. И больше ни к кому из артистов и работников театра со своими вопросами не подходишь. Я ясно выразился?
– Вполне, – покладисто ответил я. – Ты очень хорошо излагаешь, и я очень хорошо тебя понял.
– Ну вот и ладно, – папа слегка сбавил тон и послал в мамину сторону торжествующий взгляд, мол, вот видишь, а ты боялась, что я не смогу его убедить.
Я взял с вешалки свое пальто и пошел к двери.
– Если успею, приеду в ресторан. Не ждите меня.
С этими словами я вышел в коридор и направился в гримерку к тенору. Почему-то в этот момент мне было очень жалко маму…
Виртуальная переписка
Дорогая Море!
Не могу и не хочу больше врать тебе и прикидываться благополучной. Ты меня прости за то, что столько времени писала тебе неправду. Я все время говорила, что у меня замечательный муж и мы живем с ним душа в душу, и я купаюсь в богатстве и ни в чем не нуждаюсь, и вообще я в полном шоколаде. Знаешь, сначала так и было, когда мы поженились, я получила все, о чем мечтала: шубку из песца, шикарный дом, денег не считала. И так было классно! Когда я забеременела, Костик так радовался, и мне казалось, он хочет ребенка не меньше, чем я сама. Короче, все было тип-топчик. А потом постепенно вся эта благость превратилась в клетку, в которой меня заперли. Я даже домой к родителям не могу съездить, Костик не пускает, а сама я не выберусь, тем более с ребенком на руках, здесь же никакого транспорта нет, а на такси нужны деньги, которых у меня нет. Костик дает только на то, на что считает нужным. И маму к себе не могу вызвать, Костя не разрешает, нечего, мол, ей здесь делать. Даже не могу понять, как я пришла к такой жизни. Наверное, все случилось не сразу, не в один момент, а постепенно, но я не замечала, а спохватилась только теперь, когда… Нет, я опять вру. Вру, чтобы ты не обижалась, что я до сих пор писала тебе неправду. Я спохватилась уже давно, года полтора назад, может, поэтому и стала с тобой переписываться и в письмах делать вид, что все отлично. Надо же было как-то справляться… Мне и посоветоваться не с кем, живу здесь как в тюрьме, подружки все дома остались, а новыми обзавестись негде. Вот и получается, что ты, Морюшко, стала моей единственной подругой. Как хорошо, что мы с тобой познакомились в чате и начали переписываться, а то я бы тут с ума сошла от одиночества. Жалко, что я тебя никогда не видела. Может, пришлешь фотку? Хоть посмотрю на тебя. Если хочешь, пошлю тебе свою рожицу.
Ну вот, теперь самое главное. Костик уехал. Ты представляешь? На носу Новый год, у нас билеты куплены в Арабские Эмираты, мы должны были втроем с дочкой завтра улетать на две недели. Дашенька так радовалась, она же совсем маленькая, и для нее пляж и теплое море посреди зимы – настоящее чудо. Мы уже чемоданы почти собрали, а он сегодня утром заявил: извини, но мы никуда не летим, мне нужно срочно уезжать. Постараюсь к Новому году вернуться, но не обещаю. И уехал. Ну, как тебе это нравится? Дашка в рев, я тоже. Разоралась, конечно, требовала, чтобы он объяснил, что это за срочность такая и что за дела вообще, а он молча собрался, сел в машину и уехал. Если до сегодняшнего дня я думала, что он ко мне относится вроде как к наложнице в гареме, то есть как пусть к бесправному, но все-таки живому существу, поэтому я и ник себе придумала – Одалиска, женщина из гарема, то теперь я чувствую, что я для него просто вещь, которой можно попользоваться, когда нужно, и можно сунуть в шкаф и забыть о ней, если нет надобности.
Морюшко, милая моя, посоветуй, как мне быть. Может, пока его нет, продать что-нибудь из вещей и на эти деньги уехать домой? Я имею в виду – насовсем уехать. Бросить его, взять Дашку и вернуться к родителям. Тех денег, что он оставил мне на жизнь, на билеты не хватит, а на продукты он деньги оставляет водителю, который ездит в магазин без меня. Черт, я только теперь начинаю понимать, какая я на самом деле беспомощная. И как я до этого докатилась? Ведь была же нормальной девчонкой, как все.
Ответь мне, Море, посоветуй что-нибудь, ты же такая рассудительная. И пришли фотографию, ладно? Странно, что мне до сих пор не было интересно, как ты выглядишь. Посылаю тебе самую любимую фотографию, на ней мы с Костей и Дашенькой в прошлом году, к нам на его день рождения приезжали Костины друзья. Я на ней такая счастливая!
Целую тебя,твоя Одалиска
Милая Одалиска!
Ты меня прямо ошарашила… Прости, что не сразу отвечаю, перед концом года всегда много работы, закрутилась.
Не чувствуй себя виноватой за то, что писала мне неправду. Знаешь, в чем прелесть виртуального общения с незнакомыми людьми? В том, что можно писать чистую, неприкрытую правду и не бояться, что тебя будут совестить и упрекать, ведь с человеком, которому твоя правда не понравится, можно просто перестать общаться. С живыми людьми так не получается, вот и лжем направо и налево, чтобы не испортить отношения или впечатление о себе, ведь с этими людьми нам и дальше нужно как-то существовать. А можно и наоборот, наврать о себе с три короба, сочинить несуществующую жизнь и не бояться, что тебя разоблачат. Соблазн так велик, что очень немногим удается удержаться от него. Так что я тебя не виню, все нормально. Ведь не зря же мы с тобой переписываемся уже столько времени, а до сих пор не знаем настоящих имен, ни ты моего, ни я – твоего. Подписываемся по-прежнему теми же никами, которыми пользовались в чате «Сериалы», где мы с тобой познакомились. Слушай, какой ужас, а? Вот что значит служебная атмосфера, сижу в офисе (у меня сейчас обед, но я на диете, хочу к Новому году сбросить пару килограммов, а то в платье не влезу) и под воздействием обстановки формулирую свои мысли так, словно служебный документ пишу: все подробно, с указанием деталей, как в докладной записке руководству. Можно подумать, ты не помнишь, где мы с тобой познакомились и какими никами подписываемся. Цирк!
Но хорошо, что ты мне сказала правду. Знаешь, почему? Ты, кажется, готова натворить глупостей, и мне хотелось бы удержать тебя от опрометчивых шагов. Выбрось из головы немедленно мысль о том, что нужно собрать вещи и уехать с дочкой к родителям. Это полная чушь, и забудь о ней раз и навсегда. Твой муж, насколько я понимаю, зарабатывает более чем прилично, а просто так деньги сегодня никому не платят. За хорошие деньги нужно хорошо и много работать, и если работа требует отложить отпуск – его откладывают, не задумываясь. Так происходит у всех и всегда, поверь мне, я ведь тоже так работаю и уже забыла, когда последний раз по-человечески отдыхала. Обычно такие ситуации возникают именно перед праздниками, особенно если намечаются несколько выходных дней или длинные каникулы. Ты понимаешь, что если вопрос не решить немедленно, то он зависнет уже надолго и всерьез и после праздников может уже решиться совсем не так, как нужно, или не решиться совсем. Тебе просто колоссально повезло, что за все годы вашей совместной жизни с Костей такого не случалось, при нормальном ходе вещей такое происходит два-три раза в год. Только соберешься, закажешь отель, забронируешь билеты, раскидаешь все неотложные дела – и на тебе! Все отменяется, гипс снимают, клиент уезжает. Это первое.
Теперь второе. Он не счел нужным сказать тебе, куда едет и по каким таким срочным делам. А почему он должен был тебе это объяснять? Ты что, полностью в курсе его служебных дел? Ты знаешь имена его начальников и коллег, знаешь, кто из них чем занимается, чем живет-дышит, ты знаешь, что конкретно твой муж делает на работе, какие у него повседневные служебные проблемы и заботы, что у него получается, а что не получается совсем? Если да, тогда действительно странно, что он не объяснил тебе, куда и зачем уезжает. Но если нет, то твои претензии, милая моя Одалисочка, совершенно необоснованы. Это ему нужно было бы взять отгул, сесть рядом с тобой на целый день и подробно объяснять, что и как он делает и почему нужно срочно сделать то-то и то-то, иначе наступят такие-то и такие-то неблагоприятные последствия. А у него, насколько я поняла из твоего письма, времени было в обрез. И то мои слова справедливы только в том случае, если у вас вообще принято все обсуждать и объяснять. А у вас, судя по твоим письмам, это совсем не принято. Твой Костя и раньше с тобой служебными проблемами не делился, поэтому ему и сейчас не пришло в голову это сделать. Не вздумай на него за это сердиться, такой порядок существовал много лет, и если ты не бунтовала, у твоего мужа были все основания считать, что тебя это устраивает. Он не мог и не должен был предвидеть, что именно сегодня тебя это не устроит. Это второе.
Да, тебя не устраивает та ситуация, в которой ты оказалась. И что? Ты хочешь перевалить свою проблему на родителей, которые живут отнюдь не в таком достатке, как ты сейчас? Кстати, твой Константин разрешает тебе посылать им деньги? Ты никогда об этом не упоминала. Но в любом случае, ты собираешься свалиться на них с ребенком. И на что вы будете жить? Ты родом из далекого маленького городка, рабочих мест там наверняка не в избытке, а дефицитной профессии у тебя в руках нет. Ты что же, полагаешь, что мама с папой обязаны кормить тебя и твоего ребенка? Нет, они, конечно же, не откажут и не выгонят тебя, они тебя очень любят и будут рады тебя видеть, я в этом уверена, но тебе самой-то не будет стыдно? Это третье.
Одалиска, немедленно возьми себя в руки и прекрати истерику, слышишь? Твой муж из кожи вон лезет, чтобы обеспечить тебе и вашей дочке достойный уровень существования, чтобы у тебя был просторный красивый дом, чтобы у Дашеньки были самые лучшие игрушки, чтобы вы могли посреди зимы увидеть пляж и теплое море. Господи, я так люблю море, я готова часами из него не вылезать, когда попадаю на юг, а уж теплое море зимой – это вообще что-то, мне пока ни разу не удалось это пережить, но я точно знаю, что у меня все получится, пусть не сейчас, и даже не через год, но все равно получится. Я смотрю на фотографию, которую ты мне прислала, и радуюсь, что у тебя все так здорово! Симпатичный муж, очаровательная девочка, а сама ты просто красавица – глаз не оторвать! И участок у вас приличный, соток тридцать, наверное, да? Там на фотографии видны сосны и даже пара елочек, и я готова голову дать на отсечение, что по деревьям хоть одна белочка да бегает. Ты даже не понимаешь, как у тебя все хорошо. И брось дурью маяться. Костя любит тебя и ребенка, старается для вас, а отпуск – ну что ж, не сейчас – так в другой раз съездите, ты же не последнюю неделю на свете живешь. Кстати, ты елку-то нарядила или забыла, ударившись в рев? Ты только подумай, как это замечательно: иметь возможность нарядить елку на собственном участке, на улице, когда кругом лежит настоящий снег, а не вата. Придумай что-нибудь веселое на Новый год, чтобы Даше было не скучно, разведите костер перед домом, пожарьте шашлычки, попрыгайте вокруг нарядной елки, забудьте все обиды и постарайтесь чувствовать себя счастливыми.
Одалисочка, родная моя, я понимаю, что не такого письма ты от меня ждала. Тебе нужны были от меня слезы и сопли, причитания по поводу того, какой твой Костик негодяй и какая ты несчастная. Знаешь, я не намного старше тебя, если судить по твоей фотографии, и жизненного опыта у меня, наверное, тоже не сильно больше, поэтому я не берусь учить тебя жизни. Но я – финансовый аналитик, работаю в банке, ты это знаешь, и я привыкла все раскладывать по полочкам, прежде чем начинать переживать, и думать о последствиях, прежде чем что-то делать. Если тебе нужна моя помощь, то я ее тебе оказываю. Если тебе нужны причитания, то извини, милая, но это только после праздников, когда я расслаблюсь, рассироплюсь, пущу пузыри, пролежав три дня на диване и просмотрев подряд несколько сериалов, и буду способна на чисто бабское восприятие мира. Между прочим, я запаслась к праздникам несколькими сериалами на кассетах, которые не смогла посмотреть по телевизору. Ты мне о них писала, и вот теперь я их посмотрю сама и тогда буду обсуждать их с тобой со знанием дела.
Свою фотографию пока не посылаю. Знаешь, я что-то закомплексовала, ты такая красивая, оказывается… Гляжу на свои снимки и понимаю, что рядом с тобой буду выглядеть совсем-совсем не фонтанно. У меня внешность самая рядовая, ничего особенного, но мне почему-то хочется тебе понравиться, поэтому в праздники, когда будет свободное время, пороюсь дома в поисках самой приличной фотографии. Ну вот, а я-то считала, что в рабочей запарке из меня ушло все бабское. Оказывается, кое-что еще осталось.
Все, зайка моя, бегу, дела. Целую тебя крепко, не вешай нос и как следует подумай над тем, что я сказала.
Море
Милое Море!
С Новым годом тебя! Спасибо тебе за письмо. Я даже не ожидала, что можно так относиться к тому, что со мной случилось. У меня голова как-то не так устроена, как у тебя, и мысли складываются совсем другие. Ты очень умная, Морюшко мое дорогое. И какая бы ни была у тебя внешность, ты для меня всегда будешь самой-самой красивой на свете.
Костик пока не вернулся, и я чувствую, что Новогоднюю ночь буду коротать вдвоем с Дашкой. Хоть бы позвонил, урод!
Желаю тебе счастья и спокойных выходных. Когда часы буду бить полночь, я представлю себе, что ты рядом со мной, и буду чокаться с тобой шампанским.
Твоя Одалиска
Одалисочка!
И тебя с Новым годом! Оставь все черные мысли в старом году, перестань сердиться на Константина и с радостью смотри в будущее. У тебя есть все, чтобы быть счастливой, так будь ею! Это и мое пожелание к Новому году, и приказ подруги. И когда часы будут бить двенадцать, думай не обо мне, а о муже, и представляй себе, что он рядом, и мысленно чокайся с ним и пожелай ему удачи и радости. Ему там несладко в Новогоднюю ночь, в чужом месте, среди чужих людей, ему одиноко, он скучает по тебе и по Дашеньке, так посочувствуй ему и окажи моральную поддержку. Думай о нем с нежностью и любовью, и он обязательно это почувствует. Еще раз с Новым годом!
Море
Море, привет!
Костя сегодня приехал. Такой виноватый, прямо ужас, смотреть больно. Он очень расстроен, что оставил нас на Новый год одних, приволок кучу подарков мне и Дашуне. Говорит, что очень хотел вернуться, и в принципе должен был вернуться, днем 31 декабря он уже сидел в аэропорту, ждал посадку на рейс и был уверен, что при всех пересадках успеет домой к полуночи. Но из-за погодных условий аэропорт, где он сидел, не выпускал и не принимал ни одного рейса. И якобы наш аэропорт тоже не принимал. И так двое суток. В результате он перестал ждать, сдал билет и поехал на поезде. Не знаю, Море, верить ему или нет. И хочется верить, и в то же время дурацкая какая-то ситуация, прямо как в наших с тобой любимых сериалах. Мне все-таки кажется, что он врет. Знаешь почему? Я случайно подслушала, как он по телефону кому-то рассказывал: «Сука, денег не взяла, морду воротит, будто она аристократка гребаная, а сама живет как нищая, меня выгнала, даже разговаривать не стала». Ты представляешь? Он ездил не по работе, а к какой-то женщине, наверное, к своей любовнице, с которой он недавно поссорился и решил перед Новым годом помириться. Поперся на край света, повез ей подарок, а она его выгнала и мириться не стала, поэтому он и вернулся такой расстроенный. То есть не потому расстроенный, что не успел к нам на Новый год, а потому, что она ему дала от ворот поворот. Море, он мне изменяет. Господи, что мне делать? В голове каша какая-то, сумбур, то мне кажется, что я хочу ему поверить и разговоры об этой женщине действительно не связаны с его изменой, то я чувствую, что совсем не верю ему. Он все врет про самолеты и про то, что хотел встретить Новый год дома, он с самого начала знал, что будет встречать праздник с ней, с этой сучкой.
Что делать, Моречко?
Одалиска
Здравствуй, Одалиска!
Приходится повторяться: возьми себя в руки и не паникуй раньше времени. Я понимаю, что если ты подслушала его слова о женщине, то трудно уверять себя, будто речь шла о мужчине. Давай будем исходить из того, что Константин действительно говорил о какой-то женщине. Варианта у нас с тобой три. Первый: это и в самом деле его любовница. Второй: это его давняя знакомая, отношения с которой давно перестали быть романтическими, и он тебе с ней не изменяет, во всяком случае сейчас. И третье: это какое-то служебное дело. Может быть, ей нужно было просто сунуть взятку, чтобы решить вопрос, а она ее не взяла. Как видишь, оснований для ревности у тебя всего-навсего 33 с небольшим процента. А 33 это все-таки не 100.
Но если появляются сомнения, то их надо рассеивать по мере возможности. У меня, например, есть возможность узнать насчет задержанных рейсов. Если ты мне скажешь, куда он летал, то я все выясню. Хочешь?
Целую тебя,Море
Моречко, роднуся моя, я понятия не имею, в какой город он летал и вообще в какую сторону. Но вылетал он из нашего областного центра, других аэропортов у нас поблизости просто нет. А вернулся поездом. По крайней мере, он так говорит. Я уже не знаю, верить ему или нет.
Твоя Одалиска
Одалиска, можешь не волноваться и спать спокойно. Я все узнала. 30 и 31 декабря вплоть до середины дня 1 января аэропорт в вашем областном центре не принял ни одного рейса, там был страшный туман и нулевая видимость, самолет посадить невозможно. Так что твой Костик тебя не обманывает. Правда, здорово? Вздохни с облегчением и радуйся жизни.
Зайка моя, ты все еще вся в переживаниях или уже можешь обсуждать самое насущное: наши с тобой любимые сериалы? Я тут за праздники насмотрелась до одури, каждый день по 10-12 серий, зато душой отдохнула и от рабочих проблем отвлеклась. Хочу поболтать с тобой о «Трех жизнях», обменяться впечатлениями. Хотя ты, наверное, многое подзабыла, ведь ты же смотришь фильмы тогда, когда их показывают по телеку, а это было, кажется, весной или даже прошлой зимой. А я вот только сейчас удосужилась. Ты как, готова? У меня впереди еще два выходных дня, до Рождества, и есть время, чтобы писать подробно и не спеша. А потом снова начнется работа.
Целую, моя хорошая,Море
Хан
Ему все время было больно. Вот уже три месяца он живет с этой болью, а она все не утихает, наоборот, с каждым днем делается все острее и невыносимее, потому что каждый новый день приносит новые мысли, новые мысли порождают новые страхи, а новые страхи рождают новую боль. И ничего он с этим сделать не может. Некоторое облегчение наступает лишь ночью, когда он просыпается и слышит рядом дыхание жены, протягивает руку, касается ее плеча или волос и знает: она здесь. А утром все начинается сначала. Хан уходит на работу и до самого вечера, пока Оксана не вернется домой, терзается своими страхами. Где она сейчас? Что делает? Сидит в своей конторе или встречается с ним, с Аркадием, бывшим мужем, отцом Мишки?
Уже конец рабочего дня, минут через двадцать, если ничего срочного не случится, можно запирать кабинет и идти домой, но Хан сидит за столом, тупо уставившись в разложенные бумаги, и не может преодолеть оцепенения, которое наваливается теперь все чаще и чаще. Он начал сам себя обманывать, придумывая предлоги, чтобы задержаться на службе, потому что пока он находится здесь, можно тешить себя слабой иллюзией покоя и привычного порядка, а как только он переступит порог квартиры и обнаружит, что Оксаны еще нет, снова навалятся страхи: вернется ли? Может быть, как раз сегодня у них все решится, Аркадий скажет какие-то важные слова, после которых она поймет, что продолжает любить бывшего мужа и хочет забрать сына и уйти к нему.
Он медленно перебирает листы сводок и отчетов, выключает компьютер, потом снова включает, курит, входит в базу данных и бессмысленно бродит по лесам и равнинам информации, пытаясь придумать, что бы такое поискать, чтобы создать видимость полезного дела. Дел на самом деле невпроворот, но делать их не хочется, мозги не настроены, и в то же время хочется чем-то занять голову, чтобы не думать о жене и об Аркадии. «Ты сам не знаешь, чего хочешь,» – сердито говорит себе Хан.
Звонок внутреннего телефона его радует. Даже если звонят из соседнего кабинета, чтобы узнать, не ушел ли он, и если на месте, то можно ли стрельнуть у него пару сигарет, все равно это оттяжка, отсрочка от неминуемого возвращения в дом, который сегодня может оказаться пустым.
– Хан, хорошо, что не ушел, – слышится из трубки голос помощника начальника департамента. – Зайди к Григорию Ивановичу, он ждет.
Начальник департамента, которого подчиненные за глаза называли «дед Гришаня», засиживался на службе допоздна. Был он относительно молод для своего генеральского чина и высокой должности, всего-то сорок три года, чуть старше самого Хана, календарной выслуги у него насчитывалось двадцать шесть лет, но из этих двадцати шести добрый десяток он провел в зонах военных действий, в Афганистане и Чечне, так что согласно кадровым инструкциям выслуга у Григория Ивановича была весьма немаленькой.
– Сколько у меня выслуги, столько многие из вас не проживут, – любил ворчать он, за что и был прозван сначала просто «дедом», а потом «дедом Гришаней».
Невысокий, сухощавый, с реденькими седыми волосиками и глубокими морщинами, он и вправду в свои сорок три напоминал старичка. Думал он медленно и основательно, говорил неторопливо, и каждый вызов к нему, особенно в конце дня, означал, что раньше чем минут через сорок подчиненный из его кабинета не уйдет. Хана это вполне устраивало.
Он прошел по длинному, устланному красной ковровой дорожкой, коридору до лифта, спустился на этаж ниже и вошел в приемную. Помощник, который ему звонил, молодцеватый симпатичный майор, приветливо кивнул и сразу указал на дверь в кабинет генерала:
– Заходи, тебя ждут.
– Один? – поинтересовался Хан.
– Трое. Иди-иди, он только что опять спрашивал.
Значит, трое. И срочно. Это хорошо. Это означает, что вопрос серьезный. Если бы деду Гришане нужна была короткая справка или лаконичный ответ, он позвонил бы. Раз вызвал, стало быть, разговор долгий. Как раз то, что нужно.
Хан вошел к генералу, поздоровался и быстро огляделся. Из троих гостей незнакомым был только один, двоих других он знал, они работали в соседнем департаменте.
– Знакомьтесь, – представил его генерал тому третьему, незнакомому, – старший оперуполномоченный по особо важным делам подполковник Алекперов, Ханлар Керимович. Друзья называют его Ханом, но это право надо заслужить.
«Продает товар купец,» – мелькнуло в голове Хана. Пришел человек, которому нужна информация. Уж чего-чего, а этого добра у Хана – хоть лопатой греби, но генерал разбазаривать ее не любит, выдает по крупицам и так обставляет дело, будто бриллианты дарит.
– Ханлар Керимович, у тебя, кажется, есть кое-какие наметки по группировке Свешникова, – сделал аккуратный заход дед Гришаня, представив Хану гостя, который оказался майором из ФСБ.
– Есть, товарищ генерал, – кивнул Хан. – Правда, немного.
Это было чистой ложью. По группировке Дмитрия Свешникова информации у Хана было полно, но игры есть игры, и у их существуют определенные правила. Особенно когда речь идет о том, чтобы поделиться информацией не просто с соседним департаментом, а с другим ведомством, отношения с которым у МВД далеко не всегда строятся гладко.
Разговор пошел медленно, осторожно, будто наощупь. Но Хан никуда не спешил.
Когда он вернулся домой, Мишка воевал с инопланетянами на компьютере, а Оксана, свернувшись калачиком на диване, читала какой-то журнал. Хана охватила горячая волна радости: значит, не сегодня. Еще не сегодня. Ночью она будет лежать рядом с ним, и до утра можно ни о чем не волноваться. Если жена решит уйти, то это случится не раньше завтрашнего дня, а сегодня можно об этом не думать.
Но не думать не получалось. Боль то и дело выпрыгивала откуда-то из глубины и пронзала все тело раскаленной иглой.
– Как прошел день? – спросил Хан, стараясь казаться спокойным и миролюбивым.
– Как обычно. Я работала, Мишка с Аркадием ходили на какую-то выставку компьютерных игр. Аркадий накупил ему кучу новых игрушек.
– Да уж я вижу, – усмехнулся Хан. – Одиннадцатый час, а парень не спит. Ему же в школу завтра.
– Завтра суббота, – напомнила Оксана, пряча улыбку. – Послушай, Хан, я понимаю, что тебе это неприятно, но Аркадий – Мишин отец, и чем больше они будут общаться, тем лучше.
– Они не общались пять лет, и ничего не случилось, мир не рухнул, – сердито возразил Хан. – Ты хочешь сказать, что все это время я был для Мишки плохим отцом?
– Хан, милый, ты – это ты, а отец – это отец, ну как же ты не понимаешь? Мишка отлично знает, что ты – мой второй муж, а Аркадий – его папа. Он ведь с самого начала называл тебя Ханом, а не папой. Когда Аркадий уехал, Мишке было восемь лет, он был уже совсем большим мальчиком и все понимал. Ешь, пожалуйста, и давай прекратим этот бессмысленный разговор, мы с тобой ведем его уже в тысячный раз. Ты же разумный интеллигентный человек, ты не можешь быть против того, чтобы ребенок общался со своим отцом.
– А ты не думала о том, что я могу быть против того, чтобы моя жена общалась со своим бывшим мужем? – вырвалось у Хана.
Он тут же пожалел, что не удержался. Не нужно было говорить, ох, не нужно. Все эти месяцы, с того момента, как Аркадий вернулся из Израиля, чтобы открыть в Москве филиал своей фирмы, Хан умело делал вид, что все в порядке, что он рад возвращению друга и ничего опасного для себя в его контактах с Оксаной не видит. И вот прорвалось…
Оксана отошла от плиты и медленно присела за стол напротив мужа.
– Хан, да ты никак ревнуешь? – удивленно и негромко протянула она. – Или мне показалось?
– Показалось. Ты меня не так поняла. Вспомни о моем восточном происхождении.
Он попытался отыграть назад, но получалось не очень ловко.
– При чем тут твое происхождение? Ты коренной москвич в третьем поколении. Ты поди и языка-то азербайджанского не знаешь.
– Ну, гены, как говорится, на помойку не выкинешь, – он вымученно улыбнулся жене. – Генетическая память и все такое. На востоке когда женщина становится чьей-то женой, другие мужчины перестают для нее существовать в принципе, а о том, чтобы встречаться с бывшим мужем, даже речь идти не может.
– Ешь, пожалуйста, остывает же все, – в голосе Оксаны явственно послышалась досада. – Между прочим, позволь тебе напомнить, что когда я была женой Аркадия, ты вовсе не возражал против того, чтобы я общалась с тобой. А когда он уезжал надолго по делам, ты иногда приглашал меня в театр или в ресторан, и иногда я эти приглашения принимала. Этот как, не противоречило твоим восточным принципам?
– Сравнила! Я приглашал тебя как жену друга, которую нужно опекать и немножко развлекать, чтобы не скучала, пока муж в отъезде. А по ресторанам с Аркадием ты ходишь, когда я в Москве, никуда не уехал. Есть разница?
– По-моему, никакой. Давай я снова все подогрею, это уже невозможно есть. Готовлю тебе, готовлю, а ты не ешь ничего. Черт знает что!
Она сердито забрала со стола тарелку с остывшей едой, переложила в стеклянную емкость и поставила разогреваться.
– Как это никакой? – не сдавался Хан, понимая, что шаг сделан, пусть и неверный, но обратного хода нет, и нужно идти вперед. – Когда я водил тебя в театры и на концерты, я на тебя не посягал как на женщину.
– Ну так и он не посягает, успокойся. И потом, Хан, ты лукавишь.
– В чем это, интересно?
– Ты на меня действительно не посягал, это верно, но ты меня любил. Любил и до того, как я вышла замуж за Аркадия, и после того, как я стала его женой. Ты сам это говорил.
Это было правдой. Хан любил ее так давно, что ему казалось – всегда. Всю жизнь, сколько он себя помнил, он любил только ее, Оксану. С того самого дня, когда она, первоклассница, села за одну парту с ним. Впрочем, возможно, он ошибался и в столь юном возрасте он ее еще не любил, это пришло позже, но теперь, в тридцать восемь лет, он уже не мог вспомнить точно, с какого момента понял, что влюбился. Знал одно: кроме Оксаны в его сердце никогда никого не было. В жизни его были другие девушки и женщины, и в его постели они были, но в сердце – никого, кроме нее, единственной.
– Да, говорил, – продолжал упираться Хан, – а вот ты говоришь, что между нашими с тобой встречами тогда и твоими встречами с Аркадием теперь нет никакой разницы. Это что же, надо понимать так, что он тоже тебя любит? Все еще любит? Или опять любит?
– Хан, ты невыносим, – вот теперь Оксана разозлилась всерьез. – Я, кажется, не давала тебе повода подозревать меня в нечестности. Чего ты от меня хочешь? Чтобы я своей волей отменила тот факт, что Аркадий – отец моего сына? Я не могу этого отменить, так есть и так оно останется. Мальчик будет встречаться со своим отцом столько, сколько нужно, и я слова не скажу против этого.
– Кому нужно? Кто это определяет? Твой Аркадий?
Ну вот, опять сорвалось. Не надо было говорить «твой», сказал бы просто «Аркадий», и все. Так нет же! Это коротенькое словечко «твой» подействовало на Оксану как удар хлыста. Зрачки ее сузились, отчего глаза стали казаться светлыми и холодными.
– Хан, пожалуйста, прошу тебя… Мы с тобой знаем друг друга всю жизнь. Ты любил меня, а я любила Аркадия и вышла за него замуж. Ты теперь собираешься поставить мне это в вину?
Всё. Он перешел дозволенные границы, непростительно утратил контроль над собой и над разговором, нужно немедленно отступать.
– Прости, Ксюша, – покаянно произнес он, – прости меня. Я несу какую-то ахинею. При чем тут моя любовь к тебе и твоя любовь к Аркадию? Сам не знаю, что на меня нашло. Просто я очень привязан к Мишке и мне больно при мысли о том, что вот появился Аркадий – и мальчик от меня отдаляется.
– Мальчик не от тебя отдаляется, а тянется к отцу, это не одно и то же, – заметила Оксана.
Голос ее стал заметно мягче, и Хан немного успокоился. Пусть разговор идет как угодно, только не выходит на тему его ревности.
Он всегда верил в магическую силу произнесенного слова. Когда Хан был еще пацаном, отец не раз говорил ему: «Не верь, сынок, когда тебе будут внушать, что мысль изреченная есть ложь. Это хорошо для глубоких философов, а я не философ, я – простой мент, и для меня сказанное слово – это тот крючок, уцепившись за который я могу размотать человека до последней косточки. Дайте мне слово, и я сделаю полноценное уголовное дело. Слово и дело связаны неразрывно, запомни это, сынок.» Отец, конечно же, кокетничал. Керим Алекперов был вовсе не таким уж простым ментом, он был великолепным следователем, признанным мастером допроса, он умел слышать Слово, делать из него выводы и в нужный момент вспоминать, возвращать к нему разговор и заставлять человека признаваться, если, разумеется, было в чем. Отец служил еще в те времена, когда фальсификация материалов уголовных дел не вошла в моду и не стала повсеместной практикой, он работал честно, и Хан хорошо помнил, как просыпался по ночам, выходил на кухню попить воды и видел отца, сидящего далеко за полночь с бумагами: он готовился к предстоящему допросу, он читал протоколы и искал те Слова, которые ему пригодятся.
И Хан вырос в уверенности, что пока Слово не произнесено, все еще можно поправить, переиначить, переиграть, но когда оно сказано – пути назад уже не будет. Больше всего на свете сейчас он боялся, что Оксана скажет: «Да, я все еще люблю Аркадия». До тех пор, пока она этого не сказала, еще есть надежда, но если скажет – конец. Это невозможно будет поправить, это нельзя будет отменить, это будет руководством к дальнейшим действиям. Если скажет – должна будет немедленно собрать вещи и уйти. Пока не сказала – еще может остаться с ним, с Ханом. Он не представлял, как такое может быть: сказать, что любит Аркадия, и остаться здесь. Может быть, она и в самом деле любит своего первого мужа, но хочет скрыть это от Хана и остаться. Пусть, пусть любит его, пусть все, что угодно, только бы не ушла. Только бы не произнесла страшное и необратимое Слово.
– Какие планы на выходные? – поинтересовался Хан, чтобы как-то сгладить возникшее напряжение.
– Аркадий хочет, чтобы мы с Мишей поехали с ним за город.
– Вы с Мишей?
Его снова охватил страх. Миша – это понятно, сын. Но зачем должна ехать Оксана?
– Он покупает дом, хочет, чтобы мы посмотрели. Если Аркадий будет там жить, то мне придется возить туда мальчика.
– И если ты скажешь, что дом тебе не нравится, он его не купит?
Хан с трудом сдерживался, чтобы не дать прорваться злости, и старался быть ироничным.
– Не знаю, – Оксана пожала плечами. – Скорее всего, он хочет, чтобы я убедилась, что Мишке там будет удобно, если он будет оставаться с отцом на несколько дней.
«Он покупает дом! Значит, он не собирается возвращаться в Израиль насовсем. Аркадий намерен здесь жить. Не настолько же он богат, чтобы покупать дом ради того, чтобы несколько недель в году жить в нем. Или настолько? Он хочет, чтобы Оксана этот дом увидела. Зачем? Чтобы захотела в нем жить? Чтобы поняла, в какой тесноте, в каком убожестве живет сейчас? Чтобы вернулась к нему?»
– Не знаю, имею ли я право давать тебе советы, но если поедешь, убедись, что тебе удобно будет привозить Мишу. И еще посмотри, как там с муниципальным транспортом, на тот случай, если ни ты, ни я не сможем туда поехать и мальчику придется добираться одному.
– Ой, хорошо, что ты подсказал, – благодарно улыбнулась жена, – я бы не сообразила. Ты прав, надо посмотреть, ходит ли туда электричка или какой-нибудь автобус и далеко ли станция.
– Не только это. Обрати внимание на дорогу от станции до дома. Хорошо ли освещена в темное время, идет вдоль домов или через лес, нет ли там магазинов, возле которых толкутся пьяные.
Хан очень старался забыть о ревности и оставаться профессионалом. В конце концов, безопасность мальчика куда важнее его уязвленных чувств.
– Если хочешь, я могу поехать с вами, – продолжал он, – все-таки у меня милицейский глаз, я быстрее увижу возможный источник опасности.
Сказал – и внутренне замер. В своем стремлении казаться уверенным, спокойным и великодушным он зашел слишком далеко. Если Оксана сейчас ответит: «Хочу, поехали вместе», все будет в порядке. А если нет? Если она скажет: «Не нужно, я прекрасно справлюсь сама», это будет означать, что при встрече с Аркадием муж окажется лишним. Зачем, ну зачем он предложил?
– Это было бы хорошо, – Оксана внимательно посмотрела на него, – но мне показалось…
– Что показалось?
– Мне показалось, что ты не очень-то стремишься встречаться с Аркадием.
– Глупости! Мы все – старые друзья, одноклассники, какие у меня могут быть с ним счеты? Ты же не изменяла ему со мной, ты ушла ко мне после того, как он тебя обманул и бросил. У нас друг к другу не может быть претензий. И потом, мы ведь встречались после того, как он вернулся, ты что, забыла?
– Нет, я помню. Но я видела, что тебе это не доставило удовольствия. Если ты поедешь с нами, ты просто-напросто испортишь себе выходной день.
«Ты поедешь с нами. Не „мы поедем вместе с тобой“, а „ты поедешь с нами“. Она едет с сыном и с Аркадием, а он, Хан, – с ними. Прилипала. Примазавшийся ненужный попутчик. Навязчивый советчик. Третий лишний. Правда, в данном случае – четвертый, но сути это не меняет.»
– Пожалуй, ты права, – Хан через силу выдавил из себя улыбку, – я, конечно, не собственник, но мне неприятно слышать, как Мишка называет Аркадия папой. Я за эти годы привык считать его своим сыном. Вот дурацкая отцовская ревность, да?
Читать бесплатно другие книги:
