День ВДВ (сборник) Скрипаль Сергей
Борисыч достал из сумки бутылку «Абсолюта», завёрнутую в бумажный пакет. Праздник у них тут какой-то: то ли рамазан, то ли рамадан. Не расслышал Федюня, когда их предупреждал глава делегации, запомнил только, что в эти дни ничего нельзя выпивать на глазах мусульман, чтобы не оскорбить их. Да и в полицию загреметь можно! А полиция у них тут о-го-го! Федюня первый раз аж подпрыгнул, когда автодорожные полицейские, вооружённые маленьким автоматами, что-то рявкнули в мегафон, и все машины остановились, освобождая переход для пешеходов. Федюня протянул руку к наполненной до краёв пахучей жидкостью вазочке из номера (со стаканами у них тут проблема!), тоже завёрнутой в бумагу.
– Между прочим пять долларов за бутылку, – с какой-то неопределённой горделивостью подумалось Федюне.
Борисыч невнятно что-то пробормотал, сдвинул бутылку с вазочкой, чокаясь так же глухо и невнятно:
– Ну, что…, давай, Федюня, за старый новый год…
Особенности национального травматизма
Борисыч сломал ногу.
Как, где, когда – никто не знал. Федюня с раннего утра крутился на стройке. Подвезли сборные дома, и надо было побыстрее сбивать доски с опалубки заранее приготовленных фундаментов.
Сентябрь. Дождливо. В солнечные редкие окна отдыхать не приходится. До зимы чуть осталось. И так уже зори прохладные. Зябко. Федюня по утрам пиджак набрасывает на плечи. А каково людям, что в школе живут? Условия-то не домашние. Толком не умыться, не побриться. И харчи казённые. Жалко людей. Но и сердце народ в деревне на безуютных держал, но помалкивал. Досталось крепко бездомным, когда потоп случился. Дожди несколько суток лупили нещадно. Уровень в реке поднялся неимоверно. А выше по руслу в водохранилищах перехлестнула вода через плотину, сломала укрепления и ринулась вниз огромной волной. Вот этой волной и смыло нижний берег деревни. Почти мгновенно. Те дома, что покрепче держались, ещё несколько суток простояли покосившиеся, зачерневшие илом подсыхающим и сползли-таки ночью в реку, вслед уходящей воде. Только на взгорке остался десяток краснокирпичных коттеджей. Фундамент удержал их и плита монолитная каменная, природой заложенная. Спокон веку не строились там. Ни огорода выкопать, ни колодца пробить. Лопата дзенькает, аж искры сыплются. А вот теремки понастроили. И гранит пробили глубоко. Метра по три высотой подвалы поставили. Бильярдные, бани, гаражи под землёй оказались. Федюня сам в строительстве участие принимал, помнил, как нежалеючи первосортный цемент немеряно уходил. А ограда вокруг домов какова, не менее чем на метр в грунт вкопанная! Из того же штучного, в три кирпича. Так что устояли дома. Понятно, ребята зажиточные в них жили. Как только успокоилась река, навезли жильцы стройматериалов. За пару недель мощную дамбу поставили. Укрепили, значит, свой бережок. Да только под суд отдать бы их! Речка не то чтобы очень уж бурлива, но и не особо спокойная, журчит на перекатах, новый путь себе пробивает и подтачивает потихонечку высокий берег, от которого до домов метров пятьдесят осталось.
Можно было, конечно, всем миром шум поднять против стройки той. Но глава сельский, мужик с башкой на плечах, свой, местный, на сходе поутихомирил. Взял ответственность на себя за дамбу, поскольку богатеи за свой счёт мост построили на месте старого, снесённоuj вместе с быками опорными. Прочный, широкий поставили и дорогу провели. Когда ещё обещанные на дамбу деньги придут. А как только появятся, так и на высоком берегу построим.
Всё лето строились. Из города народу уймища приезжало на помощь. Рабочие с заводов, солдаты, студенты. Здорово помогли. Много тонн ила, обломков домов, трупов животных диких, из леса принесённых, и домашней скотины вывезли. На стройке помогали. Спасибо им. Тогда помощь шла отовсюду. Бестолково везли что нужно и не нужно. Для стройки много чего было. Председатель быстро распределил материалы. Ничего на сторону не ушло, всё в будущие дома.
Только помощь бескорыстная во вред пошла. Это когда вещи и продукты привозить стали. Пострадавших на помощь в возведении им же жилья поднять не удалось. Упирались. Говорили, что правительство поможет. Ждали прихода новых караванов с гуманитаркой, давились в очередях, кривили губы при виде поношенной одежды и обуви, мяли в руках и выбрасывали тут же на площади центральной под памятник мужичку-боровичку, руку протянувшему. За подаянием небось! На ту руку кто-то и привесил лифчик женский невероятного размера. После этого перестали возить подержанное. Только новенькое, в упаковках блестящих, фабричных. Вот и томился народ бездомный в ожидании, не обращая внимания на угрюмые взгляды односельчан, с утра до позднего вечера вкалывающих на восстановлении.
Поначалу, когда ещё стихия не схлынула, главный российский спасатель драндюлей губернатору вставил знатных, и сам президент самолично прилетал на место бедствия, драндюлей добавив. Работа кипела. К концу августа должны были сто домов двухквартирных в эксплуатацию сдать. Именно столько семей пострадало. А в итоге? Эххх… Еле-еле двадцать завершили.
Сегодня губернатор в беленькой рубашечке со свитой приедет, будет смотреть, как строители вновьприбывшие конструкторы ставить будут. Вот и закрутился Федюня. Не заметил, как день прошёл. Зато почти два дома собрали. Приноровились мужики к домам сборным – конструкторам. Легко устраняли промашки заводские. Стягивали брусья, обшивали фанерой стены, обкладывали камнем по низу, стучали молотками на крышах, вгоняли гвозди в половые лаги, расстилали линолеум, а женщины возили по стенам квачами, размазывали клей и обои лепили, пока плотники рамы оконные уже со стёклами в проёмы вставляли. Детвора тут же крутилась, подметали стружки, полы вытирали от потёков клея, помогали, как могли. А что ж им делать-то? В школу только с первого октября пойдут, как только расселят страдальцев. А там…Короче, слепой казав: «Побачимо!»
Федюня зашёл домой переодеться. Не переться же к Борисычу в рабочей одежде! Таисия к ужину позвала. Федюня отказался, мол, Борисыча проведать надо. Степенно, не торопясь, помылся в душе, открыл шкаф, достал светлые брюки, рубашку. Оделся. Также неторопливо, по-хозяйски влез рукой на полку под накрахмаленное постельное бельё, выудил несколько купюр, не считая, сунул в карман. Таисия ни слова не сказала, как и вчера вечером, когда Федюня пришёл домой с изрядным запахом свежевыпитой водки. А что тут скажешь, коли мужик в дом приволок такую тьму деньжищ?! Пусть уж сходит к дружку, проведает, может, поможет чем-нито. Марья укатила в санаторий, а дочка Дарья с мужем в городе теперь живёт. Борисыч один пока да со сломаной ногой.
– Фёдор, возьми вот сала, пирожков напекла, борща сейчас сварила, в банку налью, отнесёшь Борисычу…
– Тай, ну что у него, сала, что ли, нет? В сельпо зайду, куплю что-нибудь, – отмахнулся Федюня.
Пока шёл к магазину, повстречался пастух Степаныч, уже пригнавший коров, разбредающихся по своим дворам. Степаныч издалека кивнул и заторопился в сторону своей избы.
– Ххеххх, – усмехнулся Федюня, – раньше меня к Борисычу заявится.
Хотел было один «чупа-чупс» взять, слышал в городе, как мужики «мерзавчики», малёхонькие бутылки водки называли. Но, не забыв о Степаныче, рассовал по карманам брюк две, а ещё одну в пакет положил, куда продавщица Светка сложила кольцо колбасы, пару банок шпротов и плитку шоколада.
– Шоколад, Федюня, больным всегда носят, – настояла Светка, – чтоб быстрее выздоравливали. Да и неудобно как-то без него.
Как и думал Федюня, Степаныч уже сидел на углу койки возле правой ноги Борисыча, стиснутой до колена гипсом.
– Здорово! – чувствуя неловкость от пакета и бугрившихся карманов, пожал руку Борисыча. – Как это тебя угораздило?
Подвинул табуреты. Один для себя, на другой Степанычу махнул:
– Чего расселся на постели? Потревожишь ногу-то.
Начал вынимать гостинцы, выставлять на стол. Степаныч засуетился в поисках ножа консервного, вилок и стаканов, быстренько вспорол банки, накромсал колбасы, разломал пальцами буханку пахучего ржаного хлеба, четвертинками нарезал несколько помидорин огромных, розовых, лопнувших от сока и сахара.
– Так чего молчишь? Что случилось? – опять спросил Федюня.
– Да потом расскажу, – поморщился Борисыч, ворочаясь, полусидя в подушках. – Как стройка?
Федюня добросовестно изложил прорабу, что сделали, как ждали губернатора, так и не приехавшего, сколько успеют ещё, если дождь не помешает. Степаныч уже разлил одну бутылку по стаканам и поторапливал друзей:
– Ну, чего ждёте? Прокиснет!
Выпили. Зажевали колечками колбасы. Помолчали.
– Нога не болит? – поинтересовался Степаныч, отвинчивая крышку следующей бутылки, накладывая на ломоть чёрного хлеба рыбёшку из банки, подвинув к краю стола, откуда Борисыч мог бутерброд ловчее взять.
– Пройдёт, – пробурчал Борисыч, принимая водку. – Ты бы, Степаныч, не торопился наливать. Давай покурим, поговорим, – глотнул из стакана и потянулся к сигаретам.
– Борисыч, пожуй, – забеспокоился Федюня, – небось не жрамши с утра.
– Таисия твоя прибегала, как только врачи уехали, приносила покушать. Спасибо передай. А то я после обеда да таблеток вырубился почти сразу, не успел сказать.
– Обязательно! – потеплело на душе у Федюни. – Передам! Она и завтра занесёт чего-нито. Вон, борща наварила кастрюлю огромную. Отказался брать с собой.
– Да нет, не надо. Дашка завтра приедет. Пока Марьи нет, поможет мне тут.
– Ну и ладно, – захмелел Федюня, прикуривая примину. – Ты мне вот что скажи, Борисыч. Как тебе удалось деньги вышибить из Армена?
Договор на строительство коттеджей заключали с этим самым Арменом. На все десять домов чохом. Все пункты изучил Борисыч, ни одного из них не нарушили ни заказчики, ни подрядчики. Всё в срок поставлялось, и зарплата выплачивалась вовремя. А вот как только вселились хозяева, платежи прекратились. Мужики-строители с кулаками к Армену, а он их в договор носом ткнул, что предоплату в размере стольки-то процентов они получили, а вот остальные денежки будут только тогда, когда дома будут сданы в эксплуатацию. А на вопрос, когда ж случится сдача, Армен честно ответил, что, может быть, и никогда. Всё просто. Не ставит, к примеру, хозяин дома унитаз или раковину в одном из санузлов – дом не готов. Этим и пользуются многие. Чего ж платить налоги с дома, коли он к жилью не приспособлен пока? Борисыч и Федюня все деньги, полученные ранее, на книжки отложенные, собрали, выплатили строителям. А что делать было? Они ж бригады сколачивали, плательщиками были за работы, вот и ответили.
А вчера Борисыч притащил на стройку чемоданчик, в котором покойненько лежали уютненькие толстенькие пачки денег. Много. Столько ровно, сколько задолжал им Армен по договору. Всё до копеечки отдал. Гульнули немного вечером. Не успел Федюня расспросить Борисыча, как ему удалось добыть заработанное. Пока домой возвращался с деньгами в газетном кульке, размышлял, на что потратить. Ну, «копейку» свою уж обязательно продать нужно и «четвёрку» взять. Всё побольше да поподъёмнее машина, а то и на «Ниву» с прицепом пересесть. Село есть село, то сена, то кирпич, то ещё что подвести, мало ли, какая оказия приключится. Опять же, телек поменять надо, а то старый только кашу-размазню на экране разводит. Дальше этого мысли ленились бежать, пусть уж Таисия думает, как и что.
– Не поверишь, Федюня, – озадаченно ответил Борисыч. – Чёрт его знает, как удалось. Сам Армен меня нашёл, поехали в банк, он там деньги получил, в бумагах расписались и всё. Говорил, что дом принят в эксплуатацию.
– Хм, а с чего это он? – погасил окурок Федюня, одобрительно кивнув Степанычу, взявшемуся за последнюю бутылку, – то, блин, два года не сдавал дома, а тут вдруг – на тебе…
– Не пойму, – задумчиво потянулся к стакану Борисыч, – может быть, совесть заговорила? – и сам рассмеялся.
– Ой, ну что вы как дети, ей Богу, – крякнул Степаныч, запихивая в рот кусок помидора, – Неужели не понимаете, в чём дело?
– Вот загадка. В глазах тоска, под бородой доска, а двери – на крючке. Что это, а, Федюнь? – прищурился пастух.
– Да ну тебя, Степаныч, – отмахнулся Федюня.
– А всё же? – настаивал Степаныч.
– Ну, мужик в нужник провалился. А при чём здесь это? – выпил, занюхивая корочкой хлеба.
– Да при том, что вы с Борисычем дальше загадок детских умишком не вышли, – торжествующе ухмыльнулся пастух.
– Степаныч, ты поостынь маленько, – обиделся Борисыч, мигнув Федюне, чтобы остатки водки от Степаныча отодвинул. – Коли знаешь, в чём дело, так объясни, а не изгаляйся тут.
– Да ладно, чего там, – заторопился Степаныч, мягко отстраняя ладонью руку Федюни от бутылки. – Только газеты читать надо, что в мире творится.
– Степаааааныч, это у тебя время есть для газеток, весь день на траве валяешься, – возмутился и Федюня, – Тут на стройке и себя позабудешь. Газеты, газеты, – бурчал, успокаиваясь.
– Ага, – удовлетворился покоем Степаныч, – значица так. Помните, что наказано было Путиным сдать до конца августа столько-то метров жилья?
– Ну, – заинтересовался Борисыч.
– Вот тебе и ну, – передразнил пастух, – а где ж они, эти метры?
– А то сам не знаешь, – загорячился Федюня. – Не видишь что ли? Было б из чего, так понастроили бы и побольше.
– Погоди, погоди, Федюня, – остановил его Борисыч. – Дальше то что?
– Дык ить…и всё, – презрительно вытянул губы пастух. – Губеру-то нашему припекло одно место, понимает, что коль власть российская дала такой план, то и гриву сшибут. Хорошо только если гриву, а то ведь и кресло вышибут из-под задницы! Так?!
– Так, – подтвердили мужики.
– Вот он, губер нашенский, и надавил на своих министров, чтоб те в свою очередь надавили на хозяев домов новых. Не хрен, мол, в прятки играть с государством. И принудили в обязательном порядке сдать дома. Чем стращали, уж не знаю, – пожал плечами Степаныч – Видать, страшно им стало от будущих убытков, вот и сдались. А отсюдова и метров жилья набежало. Да ещё сверх плана. Губер – молодец. Герою слава! Дошло? – хохотнул издевательски, не удержался.
– Делааааа, – протянул Федюня удивлённо, ничуть не сомневаясь в услышанном.
На том разговор и потух. Допили водку, покурили. Степаныч понял, что больше выпивки не светит, хоть и намекал прозрачно, что не лень ему будет к Светке сбегать или к Прокофьевне за самогоном, уж на что денежек наскребётся. Но Федюня с Борисычем намёков не поняли. Распрощался пастух и ушёл.
Федюня тоже засобирался, вспомнил вдруг:
– Борисыч, а как же ты один останешься? Может, заночевать у тебя? Вдруг на двор захочешь или пить, к примеру?
– Ничего, Федюня, управлюсь, – отнекался Борисыч, – Видишь, костыли какие? Я уже скакал сегодня. Больновато под мышками с непривычки. А так ничего, вытерплю.
– Борисыч, так как же ты с ногой угораздился? – остановился уже в дверях Федюня.
Борисыч вздохнул:
– Федюня, если кто узнает, убью! Понял?
– Понял-понял, – закивал Федюня.
– Понимаешь, утром влез под душ. В доме никого. Вышел голяком. Вытираюсь. Наклоняться поленился. Поставил ногу на табурет, полотенцем тру, – замолчал было, – а тут котёнок, мать его в три погибели, вертится. Прыганул на меня и когтями вцепился…
– В ногу? – охнул Федюня.
– Да какой хрен в ногу-то, – заорал Борисыч, – чего он на ноге не видел? Вот я и дёрнулся, а нога в табурет, да хрусь… Еле трусы со штанами напялил, пока скорую ждал.
– Твою мать! Так во что же он вцепился-то? – озадачился Федюня. – Аааааааа…!!! – взревел хохотом уже в дверях и поперхнулся, споткнувшись в сенях о пустое ведро.
Ненаписанные письма погибших солдат
Цыганка (Сергей Скрипаль)
Теперь я знаю, почему молоденькая цыганка на осенней привокзальной площади Армавира как–то неловко отодвинула, почти отбросила мою ладонь от себя, несмотря на мятый рубль, обещанный ей за гадание. Вокруг гоготали, громко переговаривались, толпились такие же призывники, как и я, взъерошенные, хоть и стриженные накороть, возбуждённые и неестественно весёлые. Цыганка долгое время крутилась в толпе будущих солдат, переходила от одного к другому, профессионально выуживала деньги и весело предсказывала парням их близкую и далёкую судьбу. Когда я протянул ей руку, в её чёрных глазах мгновенно пробежала серая рябь. Девчонка отшатнулась и, перешагивая через рюкзаки и чемоданы, торопливо ушла в вокзал. Я так и стоял с зажатым в ладони рублём, не зная, как реагировать. Парни хлопали меня по плечам, шутили, а потом затащили в кафе.
………………………………………………………………………
Интересно, почему именно сейчас глаза той цыганки всплыли в памяти. Прошёл целый год после проводов в армию, долгой и нудной езды в воинском эшелоне, где пили все беспробудно и отчаянно, с песнями и бешеными танцами, напоминавшими лезгинку и гопак, на станциях. Начальник эшелона запретил выходить из вагонов, но проводники, щедро оплаченные за поставку водки, не сильно сопротивлялись уговорам парней и открывали двери. После более жёсткого распоряжения начальника у выходов стоял караул из таких же пьяных, как и мы, сержантов и офицеров. С ними было сложнее договориться. В соседнем от нас вагоне везли горячий народ из республик Северного Кавказа. Недолго думая, они высадили несколько стёкол и всё равно плясали странный танец на перронах, вводя в ужас вокзальных начальников и пассажиров.…
…Меня зовут Илья Глазунов. Нет, нет, никакого отношения к великому художнику я не имею. Так сложилось. Хотя, по– видимому, если бы Бог дал мне хоть малейший дар рисования, я бы писал величественные полотна с горами, пустынями, рассветами и закатами, озёрами и бурными реками, днями и ночами, лицами и глазами, подобными тем самым цыганским, что западали в душу с первого взгляда, и любоваться этим можно было бы часами, но не всегда удавалось….
Как я уже сказал, никакого родства с известным художником у меня нет, хотя, по утверждению некоторых философов, все люди – братья. Так вот, один из этих братьев и всадил в мою грудь с невероятно близкого расстояния с десяток горячих акэ-эмовских пуль. Я сразу понял, странно, почти без сожаления, что если бы я и не снял осточертевший бронежилет, то всё равно не спасся бы от ревущей очереди.
Я знаю, что будет дальше. Пока не закончится бой, буду лежать возле дувала. Мимо пробегут ребята из моего взвода. Остановиться у них не будет времени, поскольку духи всерьёз решили выбить нас из этого кишлака. Вряд ли им это удастся. Парни наши разъярены потерями и предательством старейшин, которые неделю назад с поклонами и заверениями в вечной дружбе взяли несколько бочек керосина и консервы в ящиках в обмен на условие, что их кишлак теперь «договорный» и стрелять из него не будут. Что-то не спеклось, видать….
Вчера мы вошли сюда, как только спустились с гор после поиска, потные, грязные, взвинченные бесполезностью недельного рейда и глупыми потерями двух ребят. Одного снял снайпер, как только он выглянул из-за гребня скалы, а другой сорвался в пропасть и долго кричал в полёте. Мы с наслаждением мылись холодной водой из колодца, пили студёную воду до ломоты в зубах, я даже успел простирнуть свою хэбэшку и, когда она высохла, с удовольствием влез в уже ветхую, но приятно пахнущую чистотой материю. Недолго пришлось радоваться.… Перед рассветом духи атаковали. Мы отбились. Они атаковали ещё раз, уже посерьёзней, но мы успели вызвать «вертушки»….
Потом настала тишина.
Я курил в тени дувала. Ветерок приятно обдувал. Вот и подумалось, что неплохо было бы обсушить гимнастёрку на ветру. Снял бронежилет, уселся на него и расстегнул куртку. Даже задрёмывать стал, так меня разморило. Шорох за поворотом дувала только чуть встревожил меня. Сквозь ленивую одурь я предположил, что кто-то из наших идёт, но всё же отогнал дрёму и встал.… Тут-то в меня и всадил очередь мой философский брат….
Теперь я лежу в пыли под стеной дувала. Когда меня подберут и кто, не знаю. Если духи, то непременно отрубят голову, гениталии, вспорют живот, а потом, может, быть подбросят в расположение наших частей, а может, просто выбросят на потеху шакалам и прочей нечисти.
Если наши, то долго будут ждать вертолёт, загрузят в него, отвезут в часть, а там закупорят в цинк и – домой.… Дай бог, чтоб хоть так!
Что будет дома, я тоже знаю. Плач и слёзы, проклятия и стенания, потом молчание и неизбывное горе на всю жизнь маме и папе.
Я вас люблю, дорогие мои!
И всё же странно, почему в последний миг я увидел те самые чёрные цыганские глаза?!
Симфония «Валгалла» (Геннадий Рытченко)
– Ы – ы – ы – и – и – и – их!
С посвистом, весeлым гиканьем и бесшабашным хохотом отвратительные черти развели бешеное пламя. Не жалея ни клеточки, ни клочка излохмаченных внутренностей Вадима, они, топая острыми копытами по слезящейся кровавой росой рваной каше из кишок, желудка, печени, закрутились в безумном хороводе полыхающей боли. Царапая, прокалывая рогами беспомощно трепещущие лоскутья лeгких, они вздымали адский огонь всe сильнее и сильнее. И такой острой была боль нечеловеческой муки, что не стерпел Вадим, замотал головой, разлепил разбитые, спeкшиеся губы. На крик уже сил не хватило... только на хрип...
Невидимая сквозь слипшиеся от крови веки окружающая толпа, услышав булькающий хрип, взорвалась злорадным хохотом, свистом, улюлюканьем. В него, беспомощного, безответного, легкодоступного, полетели из толпы камни.
Черти сели верхом на острозубый диск пилы и, в мгновение раскрутив его до сумасшедшей скорости, чиркнув попутно по сердцу и глотке, поднялись вверх и, завизжав от восторга, принялись кромсать на мелкие части измученный мозг...
Сознание вернулось как-то вмиг, сразу.
Не было не только боли. Исчезли верeвки, стягивающие руки и ноги. Во всeм теле разливалось ощущение силы, здоровья и нового, незнакомого чувства блаженства.
Вадим с опасением приоткрыл веки и тут же с восхищением широко распахнул глаза и завертел головой, озираясь по сторонам.
Язык слишком груб, неумел и беден, чтобы можно было словами передать то, что открылось Вадиму. Это увидел бы человек, очутись он среди разноцветья сполохов северного сияния. Непрерывная величественная смена переливающегося цвета. Спокойная, торжественная, неторопливая. А куда может торопиться сама вечность?!
Переливчатая, бесшумная текучесть успокаивала, умиротворяла, завораживала. Так околдовывает изменчивость пламени или чарует непрерывность речного потока. С древнейших времeн, когда полуживотное, ещe не человек, уже и не зверь, замерев, часами глядело безотрывно на гипнотизирующие переливы, было так...
Так будет всегда...
Гармония перемены цвета остановила время, успокоила, убаюкала. Внимание Вадима было настолько усыплено, что он не заметил, откуда взялся крепкий, рослый, под два метра, белокурый солдат. Он не вышел, не подошeл, а просто вдруг оказался рядом. Вадим вздрогнул, когда почувствовал прикосновение к плечу, обернулся и увидел его, в выжаренной почти добела солнцем, впрочем, очень чистой, ладной, хорошо подогнанной, солдатской форме. Точно такой, какую носил он сам и все, кто служил в Чечне.
Вадим обрадованно обратился к солдату:
– О браток! Слышь, а это вот... – растерянно повeл рукой вокруг себя.
Солдат не обрадовался, не ответил, а только махнул рукой в ответ, приглашая за собой. Солдат? А почему солдат? Форма была, но знаков различия на ней никаких.
Он оглядел Вадима спокойным, грустным взглядом бесцветных, почти прозрачных глаз, обрамлeнных густыми белыми ресницами, и ещe раз, приглашая идти за ним, качнул головой. Повернувшись, спокойно направился к большому зеркальному пятну, неподвижному на переливающейся стене цветового потока.
Вадим пожал плечами и пошeл за ним:
– Эй, браток! – неуверенно окликнул ещe раз своего проводника.
Парень повернул голову и печально-отстранeнно ответил:
– Не понимаю...
Вадим обиделся, пожал плечами. Не хочет говорить – чего лезть к человеку?
Около пятна белобрысый приглашающе показал рукой, скорей, не на само пятно, а куда-то внутрь. Вадим растерялся. Вгляделся и увидел, что это не пятно. Среди переливов сияния мягким вихрем закручивалась гигантская, цвета ртути, воронка. Теперь Вадим кивнул солдату, мол, что ты стоишь, пошли? Тот отрицательно покачал головой, грустно развeл руками и не двинулся с места.
Вадим прощально махнул ему, ступил в упругую, вращающуюся круговерть и тут же увидел выход из матово-сверкающего тоннеля. Перед его глазами словно выступили из тьмы лица множества людей в военной форме, сидящих за длиннейшим пиршественным столом. Люди разом отставили кубки и повернулись к Вадиму, улыбающиеся, доброжелательные. Кто-то из близко сидящих приподнялся по знаку Верховного, сидящего во главе стола человека, намереваясь подойти к Вадиму. И в это же время две великолепные породистые овчарки красивым прыжком, виляя в полeте хвостами, ринулись встречать нового человека... Именно встречать как доброго долгожданного хозяина. Вадим успел почувствовать, что его ждут здесь, рады видеть, и ... всплеск пламени в великолепных чашах, освещающих всю эту картину, завертелся, закрутился, рассыпаясь огненными искрами во внезапно наступившей темноте, закружившей его до мути, до тошноты.
...Ох, как плохо, очень плохо, как больно!..
Хотел закричать, но на крик сил уже не хватило... только на нечеловеческий хрип.
Невидимая сквозь слипшиеся от крови веки окружающая толпа, услышав хрип, взорвалась злорадным хохотом, свистом, улюлюканьем, торжествующими криками...
Пущенный толпой камень прокатился острым краем по веку и надрезал его. Повисшее кровавым лоскутом, оно обнажило правый глаз. Совсем страшным стало распухшее от побоев, израненное лицо Вадима. На сплошном сине-багровом кровоподтeке вращался залитый кровью красный шар воспалeнного глаза. Набухая закапала, сбегая по лоскутку надорванной кожи, густая, тягучая кровь.
В ничем не защищeнный зрачок вонзились раскалeнные иглы палящего солнца. Резанул по беззащитному глазу огненными песчинками жгучий ветер «афганец».
– Алла! Алла! – радостно взревела толпа затерянного в горах Кавказа аула, радуясь, аплодируя меткому броску. Крепко досадил им пленный русский солдат, проклятый кяфир, непокорный гяур! Кормили, поили. Били, конечно, как всякого раба. А как не бить? Работать отказывался, принять веру в единственного бога не хотел, да ещe и бежать удумал. Смерть непокорной собаке! Пусть порадуются правоверные. Иншалла!
Сквозь багровую пелену видел Вадим беснующуюся толпу. Хоть как-то пытался избавиться от крови, набегающей на глаз, добавляющей ярости той горящей внутренней боли. Он понимал, что каждое его движение, всякое проявление жизни вызывают у жаждущей крови толпы восторг и новые издевательства над ним. Но смерть не спешила. Он опустил голову на грудь и увидел лежащий под собой кривой топор, кору и стружки от кола, на котором находился уже несколько часов. Ужас и боль замутили сознание, пригасили яркий свет...
...И опять перед столом, за которым сидело великое множество людей в форме, подскочившие собаки лизали ему руки, ласкались.
Почти машинально Вадим присел, потрепал собак по спинам, почесал за ушами, погладил.
– Привет, – услышал он, поднял голову и оторопел. Пред ним стоял... Сашка. Тот самый Сашка, с которым он служил в одном полку и рассказы которого о Москве так любил слушать. Тот самый Сашка, на прикладе снайперской винтовки которого аккуратными зарубочками был отмечен последний бой не одного десятка боевиков. Сашкино разорванное миной тело в цинковом гробу он нeс до самого самолeта, отправляя в Москву. Этот Сашка стоял перед ним, тeплыми живыми руками пожимая ему руки, увлекая за собой к общему столу, усаживая рядом с собой на специально подготовленное для Вадима место.
Сашка приобнял его за плечи, поглядел в глаза.
– Растерялся? – понимающе спросил он. – Ничего. Не просто сразу объяснить. Разберeмся!
Вадим действительно растерялся. Растеряешься тут...
– А это?.. – повeл он рукой. – Я что?.. – и смутился.
Как-то глупо спрашивать, умер он или нет, это что, ад? Рай? И вообще...
– Знаешь, до конца и я не понял, – ответил на незаданный вопрос Сашка. – Место это можешь называть Валгалла, – удобно и более-менее понятно.
Валгалла? Место, куда попадают погибшие воины! Так значит... Но спросил всe-таки не о себе.
– Саш... – а тот длинный, белобрысый? Он мне – «Не понимаю!»? – махнул куда-то за спину Вадим.
– Ааааа... Этот!... Отлично он всe понимал. Ему подмогу велели по рации вызвать, а он – «Не понимаю. Вас не понимаю…» – и прятаться. Всех перебили и его в том числе. Только пацаны здесь, – Сашка кивнул на сидящих напротив, и те весело кивнули в ответ, – А он за подлость и любовь к своей шкуре наказан. Сюда войти он долго не сможет, будет провожатым и теперь действительно ничего не понимает. Наказали его самым страшным. Одиночеством... Да ты расслабься, теперь всe будет хорошо.
Вадим хотел спросить, как же это – «хорошо»? И что хорошего может быть у погибшего? Но не успел. Вернулась режущая боль, отнялся язык, страшные мучения обрушились с прежней силой, выгнули дугой тело. Перед глазами помутнело, поплыла куда-то Валгалла. Взамен неe осталась только мука. И закричал Вадим от боли и отчаяния. Закричал то, что кричит любой человек, когда ему плохо, то, что кричат, не думая, не понимая, не выбирая:
– Маааааа – мааааааааа......
И услышала, проснулась мама Вадима в маленьком уральском городке. Потихоньку, чтобы не разбудить спящего мужа, выбралась из-под одеяла и прошла в Вадькину комнатку. Не в силах унять дрожь в руках и барабанную дробь встревоженного сердца, присела на краешек аккуратно застеленной кровати сына, поняла, почувствовала – с сыном случилась страшная беда. Эта беда толкнула еe в спину с кровати на колени. Взволнованно зашептали что-то проснувшиеся в душе древние женщины, матери рода. Вместе с ними зашептала Мать:
– Силы небесные!..
Полыхнуло пламя светильников Валгаллы, навострили уши собаки, замолчали по знаку Верховного люди.
– Мальчик мой... – тревога и ощущение большой беды, страшного горя путали мысли матери.
Помощи и защиты прошу у вас. Спасите, сохраните моего ребeнка... Уберегите своей силой, укройте от врагов... Пресвятая Дева Мария! Твой Сын на кресте в мучениях погибал, всех нас спасая... Чувствую, где-то моe дитя муку смертную принимает. Сердце мать не обманет, прошу, на коленях прошу тебя, избавь его от мучений...
В лилово-багровых переливах неземного света по знаку Верховного, вытянувшись по стойке «смирно», слушали мольбу Матери погибшие воины, ждали приказа...
– И если нет другого пути, если нет выхода, если никак нельзя по другому..., – зарыдала несчастная женщина, – Как мать прошу тебя... Хотя бы прекрати его мучения... Забери к себе!..
И, опустив голову, повалилась на пол, не имея больше сил, все их вложив в свою молитву.
Приняли приказ непобеждeнные, огненными молниями расчертили небо, копьями Гергия Победоносца обрушились с небес на грешную землю.
Прочертив лиловыми вспышками чeрные тучи, вынырнули и обрушились полной боевой силой на Богом забытый аул.
Удивлeнно разинув рты, подняв в суеверном страхе к небу бородатые лица, с места не сумели сдвинуться горцы, когда на их головы обрушила ураган огня невесть откуда взявшаяся пятeрка неумолимых в своей беспощадности вертолeтов. За две минуты огненной рукой был сметeн в разверзнувшееся бездонное ущелье глиняный аул.
Когда рассеялись пыль и дым, Вадим с изумление понял, что он один стоит на восхитительно чистой горной площадке. Не корчится на колу среди селения, а стоит цел, жив, здоров, бодр и даже весел. К нему навстречу, радостно смеясь, шли те, кого он успел увидеть в Валгалле. Первым к нему подошeл Сашка, обнял, похлопал по спине. За ним подошли другие.
– Ну, братка, – заглянул ему в глаза Сашка, – ты свободен. Теперь ты наш, пошли вместе.
И, обнявшись за плечи, они пошли по дороге, весело болтая.
– Саш!.. – робко спросил Вадим. – Я что, погиб, умер?
– Конечно, – захохотал Сашка. – То есть нет. Ну, в общем, как ты сам думаешь?.. Ты идeшь с нами, погибшими, но не покорeнными. Ты выполнил до конца свой солдатский долг. Ну посуди, чтобы быть живым, нужно непременно корчиться на колу?
– Ммммм.... Неееет уж......
– Ну так и живи! Пока ты в теле, на Земле, этого не понять. Теперь поймeшь.
– А...... Мама? Она ж с ума сойдeт от горя.
– Не мы этот мир устроили, – Сашка многозначительно посмотрел вверх, – не будем умничать. Выходит, так надо, – но сам-таки печально вздохнул.
Они шли по бесконечной дороге, взбирающейся все выше и выше. Выше вершины самой высокой горы. Эта дорога вела их прямо в небо, теряясь дальним своим краем в белоснежных сияющих облаках...
...Мама Вадима с трудом поднялась на ноги. Постояла среди комнаты. Оглядела Вадькины нехитрые вещички, провела пальцами по крылу пластмассовой модельки самолeта, стоящей на пианино.
Вспомнилось ей, как хвалили Вадьку в музыкальном училище, готовили к поступлению в консерваторию. Не успели – пришла повестка в армию. Так и осталась Вадькина работа, непредставленной на конкурс для поступающих.
Елена Захаровна взяла толстую нотную тетрадь, исписанную рукой сына. Погладила еe, как гладила маленького сына, – тихонько, ласково. И в который раз прочитала надпись на обложке: «Вадим Сергеевич Петраков. Симфония «Валгалла».
Шнурок
В принципе, лейтенант Мухин оказался неплохим мужиком. Очень быстро с него слетела этакая спесь новоиспечённого офицера, два месяца назад окончившего военное училище и сразу же попавшего в Афганистан. Ладно, обо всём по порядку.
Девять солдат под командованием старшего сержанта Борисыча уже второй месяц парились на точке, задыхаясь в полубетонном пекле блока, ожидая ночной прохлады. С этого блока контролировалась дорога, впитывающая в себя тайные и явные тропы, где-то далеко стекающие со скалистых седловин Гиндукуша. По этим тропам спускались небольшие караваны из Пакистана и сворачивали обходным путём мимо, поскольку только совсем глупый и ленивый не знал или игнорировал присутствие в этом месте заставы шурави. Недалёкий кишлачок не был таким уж узловым селеньицем, где могло разместиться хотя бы с десяток прибывших караванщиков или, тьфу-тьфу, душманов. Чего там, полтора десятка глинобитных домишек-конур, объединённых невысоким каменным дувалом. С блока хорошо просматривался весь кишлачок, со средневековым, жалким бытом горстки, богом забытых, людей. Так что странствующий люд и в лучшие-то времена не смог бы получить здесь достаточное количество продуктов, обновить свой износившийся гардероб, отдохнуть, наконец, в прохладе. Растительность скудная, с чахлыми кривыми деревцами, правда, по правую руку от кишлака бурлила сумасшедшим потоком узкая речушка. Вот рядышком с ней, когда-то, была настоящая «зелёнка»: осока и камыш густой стеной росли вдоль берега, давая местным жителям и материал для стройки, и сочный корм малочисленной живности. Теперь «зелёнки» не стало. Полтора года назад на блок-пост напали отчаянные люди из банды Хасмет-бая, пытаясь прорваться на дорогу и уйти дальше, соединившись где-то под Кандагаром с Хаджи Латифом. Пройти им не удалось, огнём из ДШК, автоматов и выстрелами из подствольников шурави сбросили горстку духов в реку, а потом сожгли к чёртовой матери всю «зелёнку». Полыхнуло, рассказывали, будь здоров! Дело шло к зиме, тростник уже высох достаточно, чтобы его можно было резать для утепления кровли или стенок загонов для животных. Так что зима выдалась очень тяжёлой для местного населения, да и для шурави тоже – ведь какой-никакой, а всё же жар в печурках-очагах камыш поддерживал, с дровами-то – напряжёнка, да ещё какая! Соревнуясь с местными, солдаты вылавливали в реке и собирали по её берегам плавник, который хоть и горел не хотя, но тепла давал неизмеримо больше, чем камыш.
Весной селяне взмолились, не выжигайте, мол, растения, не дайте сгинуть! В то время на блоке командовал капитан Кулаков, прилетевший на недельку вместе со сменой солдат. Решение было найдено к удовольствию обоих сторон. Кулаков дал добро на рост «зелёнки», но… если тростник не вырежут после того, как он достигнет одного метра, растительность постигнет та же участь! Шурави больше не будут охотиться за камышом, поскольку пост будут снабжать топливом меняющиеся смены. Старейшина Салим, от радости, чуть ли не руки целовал капитану.
Теперь каждое утро солдаты наблюдали, как люди шли к реке, срезали тростник и камыш, волокли вязанки домой и приступали к работе. Кто мелко рубил сочные стволики тростника, засыпая в кормушки для пары овец полученный корм. Кто аккуратно раскладывал вдоль дувала камышины для просушки, имея в виду ремонтно-восстановительные работы. Кто сплетал подобие корзин, а кто умудрялся даже небольшой плетень сгондобить. Этим плетнём делали загородки, где содержали малочисленных кур.
Наблюдать за кишлачной жизнью было тягостно и скучно, так же, впрочем, как и за дорогой, которая, казалось, быстро и даже весело скатывалась с гор. Тут, на небольшом равнинном плато, дорога скисала и тянулась бесконечно, серея выжженной пылью, равнодушно вздымающейся и так же нехотя опускающейся на место, после того, как по ней кто-то проходил.
Борисыч остался за командира, поскольку прибывший на место несения службы старший лейтенант Борисов улетел тем же «бортом» МИ-8, на котором прилетела смена. Ещё в полёте старлей понял, что у него – гепатит, глянув в зеркальце, оценил желтизну белков и языка, доложил в полк по рации и получил приказ возвращаться, временно назначив командиром старшего сержанта Борисыча.
Как и всё в жизни, ничего не бывает более постоянного, чем временное, вот и скоро как полтора месяца прошло после смены, а начальствия нового всё нет. К слову сказать, Борисыч совершенно не тяготился новыми обязанностями, возложенными на него. На этом блоке уже дважды приходилось бывать, так что – местность знакомая, народа нового в кишлаке не наблюдалось, с продуктами – порядок, личный состав блокпоста занят. Чтобы избежать пофигизма при исполнении боевой задачи, с первого же дня Борисыч поставил задачу укрепить кое-где обвалившиеся стены и обложить те места, где наружу выглядывал бетон, камнем. В итоге все бойцы были заняты. Двое постоянно вели наблюдение за вверенным участком, двое отдыхали после смены: сначала уходили внутрь помещения, пытаясь уснуть, но, промучившись в духоте, выползали на свет божий и принимались помогать строителям. Сначала народ повозмущался распоряжениями Борисыча, но служба есть служба и под руководством Федюни стали собирать в округе камни, подыскивая наиболее плоские или же близкие по конфигурации к кубу, чтобы хоть не обтёсывать при подгонке. Потом разохотились, стали таскать все подряд, сбивали лишнее и прилаживали к вновь возводимой стене, скрепляя их между собой либо глиной, которой на реке было с избытком, либо, в узловых местах, цементом из оставшихся когда-то давным-давно, ещё при постройке блока, двух пятидесятикилограммовых мешков. Цемент в мешках по углам подмок, да так, что образовалась корка. Приходилось сначала разбивать, как орех, цементную скорлупу, высыпать из неё сухой порошок, а потом долбить, крошить и измельчать до первозданного состояния монолитные куски.
Теперь уже Борисычу приходилось отгонять заступавших в караул бойцов от созидательного труда. Солдаты, нехотя, оставляли зодчество, обмывались тёплой водой, брали вёдра, шли на реку и, возвратившись назад, заступали на пост: один у ДШК, вмурованного в гребень стены поста, другой – на противоположенной стороне, скучал с РПК.
Как только закончили строительство, Борисыч вызвал на пост старейшину Салима. Посредством переводчика, туркмена Дурдыева, долго договаривался со стариком о том, что изрядный кусок «зелёнки» шурави нарежут для своих нужд, поскольку требовалось сменить навесы над блоком, где была тень. Старый навес пришёл в негодность, с него постоянно сыпалась труха за шиворот и в котелки с пищей, а солнце лезло сквозь огромные дыры, превращая отдых в мучение. Ну, в самом деле, не лезть же в помещение, где духота, кажется, не исчезнет и с наступлением зимы. Салим кочевряжился, пытаясь с наивной хитростью выжать из ситуации как можно больше пользы для себя. В такие минуты каждый, облачённый хоть какой-то властью, забывает, что за его спиной есть люди, на благо которых, собственно говоря, его и облекли той самой властью. Борисыч прекрасно понимал детские уловки старейшины. За разрешение на получение камыша, старику выдали две банки тушёнки, банку сгущёнки и два килограмма муки. Однако, это не всё. Каждый из жителей кишлака, кто принесёт две большие вязанки камыша, получит по килограмму перловой крупы, коей скопилось за несколько месяцев на блоке в большом количестве. Редко, кто из солдат, при наличии других круп, захотел бы отведать «дробь шестнадцать». Салим же, попытался и тут схитрить, пообещав, что сам принесёт необходимое количество камыша. Но Борисыч был неумолим, сказал, мол, если до захода солнца Салим принесёт столько, сколько удовлетворит потребность шурави, вопросов нет, получит все двадцать килограмм крупы. Сколько это будет, Салим не понимал, пока Федюня не приволок полмешка перловки и не показал ему. При этом Борисыч выложил под ногами сорок камешков, означающих количество вязанок, которые обменяются на крупу. Старейшина поцокал языком и ушёл в кишлак.
Очень скоро к блок-посту потянулся народ. Федюня с Дурдыевым вышли их встречать из укрепления. Каждую вязанку Федюня оценивал сам. Если афганец хитрил, приносил недостаточную, Дурдыев медленным, тягучим языком объяснял претензии Федюни, и селянин неохотно кивнув, забирал тощую связку и убегал к реке.
Таким образом, был решён вопрос с затенением на территории поста. Утром, по приказу Борисычу, дневальным приходилось делать по три рейса к реке. Первые четыре ведра шли на кухню для готовки и мытья посуды, вторые – для личной гигиены каждого бойца, а остальные… А вот остальной водой обливался камышовый навес, и теперь под ним было так уютно и прохладно, что и уходить не хотелось никуда: здесь и обедали, и оружие чистили, и курили, и спали, и… в общем, вся жизнь сосредоточилась здесь.
Местные жители крайне редко появлялись у поста шурави, зная, что вокруг блока есть минное поле. Где и как установлены мины, не знал никто, включая и вновь прибывающие смены, поскольку карта была давным-давно утрачена, сгинула в штабных джунглях, а проверять на себе никто не торопился. Достаточно было того, что подходы с двух сторон были и прикрывались на ночь минами-сигналками.
Постоянным гостем был только щенок. Непутёвый кобелёк приходил с разных сторон, ни разу не нарвавшись на мину. Борисыч даже забеспокоился, а есть ли тут мины вообще? Его сомнения развеял взрыв, когда одна из местных собак, запуганная, с вечно прижатым к брюху хвостом, голодная, неизвестно, чем и как питающаяся и что делающая в кишлаке, ринулась к блок-посту, привлечённая запахом солдатской кухни. Сначала, по старой солдатской традиции щенку присвоили кличку Дембель, но, решив, что у аборигенов дембеля не может быть по определению, переименовали Шариком. Федюня посмеялся и сказал, что щенок на шарик никак не похож, уж больно худ, посему кличка Шнурок ему больше подойдёт. Так и закрепилось имечко.
Шнурку от роду было месяца полтора. Невнятной масти, какой-то рябой, с пятнами серого, чёрного, белого цвета, щенок обладал жизнерадостным характером, не обижался за случайно отдавленные лапы и хвост, весело бросался в возню с солдатами, поскуливал просительно, когда шурави трапезничали, и благодарно тявкал, получив желаемое. Потом исчезал до следующего утра.
Так вот… Лейтенант Мухин оказался неплохим мужиком. «Вертушка» прилетела ближе к вечеру, когда ярость солнца поуменьшилась. Из тучи пыли, поднятой винтами, словно бог-громовержец выскочил офицер и направился к блоку. Навстречу ему помчался Федюня, дабы указать безопасный путь, миновать минное поле. Солдат приблизился, удивлённо скользнул взглядом на погоны офицера, мазнул взглядом по гладко выбритому, не обожжённому горным солнцем лицу и прокричал, перекрывая свист лопастей:
– Товарищ лейтенант, я вас проведу на пост.
Лейтенант недовольно скривился и пошёл за солдатом, сторонясь бегущих к МИ-8 бойцов. Пока солдаты перетаскивали на блок продукты, табачное довольствие, почту, Борисыч докладывал о состоянии дел новому командиру, не понимая, чем недоволен лейтенант.
«Вертушка» поднялась в воздух, надсадно тарахтя двигателями, и умчалась в посвежевшее небо, унося солдатские письма.
– Сержант, почему солдаты не приветствуют офицера так, как положено по уставу? – хмурясь, склочным голосом поинтересовался Мухин, закуривая цивильную родопину.
– Дык, это… – лихорадочно соображал Борисыч, понимая, что лейтёха из молодых, необстрелянных, необмятых войной, в новенькой песчанке, с недавно ещё совершенно белой полоской подворотничка. – Товарищ лейтенант, не принято здесь честь отдавать! – И заторопился, предотвращая взрыв офицерского негодования. – Вам что, не говорили, что духи в первую очередь охотятся за офицерами?
Лейтенант всхлипнул затяжкой, поёжился, совсем по-детски округлив глаза:
– Как охотятся?!
– Да просто. Сейчас кто-то из местных шепнёт кое-кому, что, мол, так и так, на блоке появился офицер. Очень скоро об этом будут знать в горах. Снайпера у них отличные. Выберут мишень живо. Вот и… Вы бы и звёздочки сняли с погон, товарищ лейтенант, – кивнул на плечи офицера Борисыч, – наши-то знают Ваше звание, а тем, – махнул рукой в сторону кишлака, – Знать это совсем не обязательно.
Мухин растерянно докурил сигарету, решительно снял куртку и снял лейтенантские звёздочки с погон, сунул их во внутренний карман, натянул куртку на себя, сел на ящик от гранат, протянул пачку «Родопи» сержанту и приготовился слушать дальше. Теперь Борисыч неторопливо рассказал о житье-бытье поста, представил каждого солдата, поведал о сосуществовании с кишлачком.
Лейтенат ничего не стал менять в распорядке поста, только распорядился, чтобы водоносов сопровождал один свободный боец с автоматом наготове, прикрывающий во время забора воды остальных. Вызвано это было тем, что по некоторым данным, косвенным и принесённым разведкой, весьма и весьма возможна активизация духов именно на этом направлении. Впрочем, и Борисыч, и Федюня, и другие солдаты об этом догадывались сами. Ни для кого не секрет, что ближе к зиме духи стремятся спуститься с гор, неуютных и ледяных, чтобы отогреться, отъестся и подлечиться в долинных кишлаках, или попытаться пробиться для соединения с крупным формированием того же Хаджи Латифа. А весной опять уйти в горы, предав высокие идеи борьбы за ислам, нападать на слабые караваны, уводить из слабо защищённых кишлачков женщин и овец, да и вообще, наживаться так, как заблагорассудиться, вступая в стычки не только с шурави, но и с соплеменниками из таких же мелких банд.
В целях маскировки Мухин решил присутствовать при встрече с Салимом, никак не выказывая того, что он – офицер. Дело чуть было не испортил Дурдыев, сказав при переводе, что «командор» требует в срочном порядке убрать остатки камыша с берега реки. Дурдыев хотел даже ткнуть пальцем в Мухина, но Борисыч, исправляя положение, слегка ткнул, незаметно для старейшины, толмача в спину, и Дурдыев перенёс поднятую руку, указывая на Борисыча через плечо.
Салим, как всегда, начал ныть, показывая руками, какие короткие ещё камышины, пытаясь выжать из ситуации максимум пользы для себя, нет-нет, но, не забывая зыркать в сторону нового лица, ранее ни разу им, Салимом, не видимого. Борисыч отметал все доводы старика и давал два дня на удаление камыша, потом указал на лейтенанта:
– Вот, видишь, у нас новый солдат? Он привёз с собой на шайтан арбе, – намекая на недавний прилёт вертолёта, – большой огонь. Огнемёт называется. Если завтра до вечера камыш не успеете убрать, всё сожжём!
Салим похлюпал носом, выклянчил-таки пачку «Памира» и ушёл, что-то недовольно бормоча.
Лейтенант остался доволен результатами переговоров. Приказал усилить караул. Теперь даже днём на постах дежурили по двое. Ночью Мухин и Борисыч по очереди проверяли караулы.
Каждое утро Шнурок появлялся на блоке, завтракал с солдатами, дремал в тенёчке, возился с отдыхающими, очень быстро подружился с лейтенантом и всякий раз пытался быть рядом с ним, хоть прикоснуться, если уж не потереться о ногу Мухина.
В указанный срок местные убрали камыш, теперь ничто не мешало осматривать противоположный берег. На следующий день Салим пришёл к посту.
Борисыч с Дурдыевым слушали старейшину, Мухин спрятался от глаз афганца, ушёл к пулемёту, чтобы не привлекать к себе внимание старика.
Салим опять завёл свою волынку, что зима скоро, камыш не вырос как надо, всё плохо, еды мало, дров нет. В общем, он пришёл предложить обмен. Готовые плетёные камышовые циновки они хотят обменять на керосин или продукты. В принципе, циновки не помешают, рассудил Борисыч. Действительно, зимой можно и стены блока утеплить, и подстелить под себя.
– Ладно, несите, – разрешил Борисыч. – Дам канистру керосина и мешок муки!
Салим быстро собрался и ушёл, сказав, что сейчас и начнут обмен. Что-то тревожило Борисыча, кололо иголкой, будоражило.
Мухин одобрил решение сержанта, надо укреплять дружеские отношения с местным населением. Почти в сумерках появились афганцы, каждый волок по две связки циновок. Борисыч рассматривал их в бинокль, наливаясь отчётливым чувством беспокойства. Сунул бинокль Федюне:
– Ну-ка, посмотри. Что не так?
Федюня старательно всматривался в чумазые чалмастые рожи, знобко впитывая в себя тревогу друга:
– Не пойму, Борисыч. Но что-то не так! Зови-ка лейтенанта!
Мухин тоже долго разглядывал приближающиеся фигуры, пытаясь понять, где, в чём скрыта опасность. Затем скомандовал, чтобы Федюня, Дурдыев и ещё двое бойцов пошли встречать меняльщиков.
Как только вышли солдаты из блок-поста, двинулись на встречу афганцев, Борисыч заорал:
– Назад! Назад, мля!
Читать бесплатно другие книги:
