Искусство жить Улицкая Людмила

1

Проклятые эти кабачки не выходили из головы несколько дней. Наконец, купила пять бледных, глянцевитых, ровненьких... Поздно вечером пожарила, а утром наскоро приготовила соус и попросила Гришку завести продукты питания Лиле. Кроме кабачков, образовался салат свекольный и творожная замазка. Зубов у Лильки практически не было. Мозгов тоже было немного. И красоты. Собственно, состояла она из большого жидкого тела и тихой доброты... Тихой доброта ее стала после болезни, а пока была Лилька здорова, доброта ее шумела, ахала, восклицала и несколько даже навязчиво предлагала собой воспользоваться. И пользовались все кому ни лень. Смешно: девичья фамилия Лили была Аптекман, а профессия – фармацевт. Провизор по-старому. Тридцать лет просидела она в первом окне, улыбалась всем неразборчиво и старалась всем все дать, достать, разыскать... А потом грохнул инсульт, и уже три года ковыляла она по дому, опираясь на хорошую заграничную палку с подлокотником и волоча за собой отстающую левую ногу. И рука левая тоже была теперь скорее для виду – дела не делала...

Лилю Аптекман Женя с детства терпеть не могла. Жили в одном дворе на старой улице, трижды за их жизнь поменявшей название. Родители были знакомы. Говорили даже, что Женин дедушка в возрасте лет восьмидесяти сватался к Лилькиной бабушке, молодой старушке лет шестидесяти пяти. Но Женя в это не очень верила: что мог найти интеллигентный дедушка, достойный врач-отоларинголог, любитель Шуберта и Шумана, читающий на латыни речи Цицерона, в Лилиной бабушке, всегда улыбающейся шелковой тумбочке с усами и напевной речью украинского местечка? Женю в те времена из себя выводила Лилина шумная невоспитанность, обжорство и непомерное любопытство. А Лиле всегда хотелось с Женей дружить – только Женя ее к себе и близко не подпускала.

Разъехались, расстались на долгие годы, и нисколько друг о друге не вспоминали. Может, и не вспомнили бы до смерти, если б десять лет тому назад Женя не рыскала по всей Москве в поисках редкого и дефицитного лекарства для умирающей матери, и какая-то дальняя подруга обещала достать нужное лекарство через другую дальнюю подругу, аптекаршу. Но и тогда Женя не догадалась, что аптекарша окажется Лилей Аптекман. Однако неразоблаченная до времени аптекарша сама неожиданно позвонила, уточнила дозировку, кого-то попросила, где-то заказала, сначала что-то срывалось, а недели через две после первого разговора позвонила сама и радостным голосом сообщила, что достала... Жениной матери тогда уже начали вводить какой-то другой, более тяжелый препарат, и было ей совсем плохо – Женя сидела целыми днями в больнице. И незнакомая аптекарша притащилась с лекарством сама – сказала, что ей по пути, живет в двух остановках...

Женя открыла дверь незнакомой толстенной тетке в красивых очках, и та сразу же заголосила:

– Женечка! Ну ведь сразу мне показалось, что голос знакомый! Дорогая ты моя! Так это для тети Тани, выходит дело, винкристин-то я доставала! О Господи! Женечка! Да ты ни чуточки, ни капли не изменилась! И талия! Талия-то какая! Не узнаешь меня? Неужели я так изменилась? Я Лиля Аптекман из восемнадцатой квартиры...

Женя в ошалелом недоумении смотрела на толстуху с густо накрашенными под очками глазами, пытаясь раскрутить нить сходства с кем-то... с чем-то... Толстуха, все продолжая радостно голосить, стянула с рук непарные варежки, поставила на пол две сумки, а из третьей стала доставать картонные упаковки с лекарствами, разглядывая надпись на каждой...

– Лиля Аптекман! Сколько же лет? – довольно вяло отреагировала Женя.

И все-все вспомнила – толстую девочку, жующую то пирожок, то ватрушку, и ее старшую сестру-красавицу, и отца, здоровенного краснолицего хозяйственника, которого возила служебная машина, а потом однажды увезла надолго, лет на пять... И даже вспомнила, как вернулся освободившийся Лилькин отец понурым старичком. А потом уж сидел на лавочке с прочими доминошниками и выпивал с ними. И всплыла даже случайная картинка, как Лиля, уже вполне взрослая грудастая девица, ведет своего подвыпившего отца домой и плачет горькими слезами... И больше уж ничего не помнила, потому что Аптекманы куда-то съехали...

– Раздевайся, что же ты в дверях стоишь, Лилечка? – и Женя переставила пузатые сумки с пола на табуретку, и стала стаскивать с Лили мохнатое потертое пальто, тяжелое, как могильная плита. А Лиля все продолжала причитать:

– Зайду, конечно, зайду. У меня как раз свобода необыкновенная – обычно я домой как угорелая несусь, а сейчас каникулы, дочек в зимний лагерь ВТО отправила, а Фридман мой в командировке... Ой, какая радость, Женечка, что я тебя нашла! Сейчас расскажешь мне все-все. Ты же всегда была такая необыкновенная! Ты всегда самая умная была, а я дура-дурой... и обижалась, что ты со мной дружить не хочешь.

А ведь ты была лучшей моей подругой: много-много лет, да все детство, считай, я с тобой перед сном разговаривала. Теперь могу сказать – исповедалась...

Лиля говорила быстро, громко и с выражением – как третьеклассница читает наизусть стишок.

– Есть хочешь? А то чай поставлю? – спросила устало Женя. Час был одиннадцатый, а дел еще было невпроворот.

– Нет, есть не буду... Разве чуточку... А чаю попью, конечно...

И Женя обреченно пошла на кухню, а Лиля за ней, шумно шлепая мужскими домашними тапочками.

– Нет, ты только подумай, надо же такому случиться. Я звонила и в центральную, в кремлевскую, все свои связи задействовала, всем говорю – родственнице нужно. А ведь так и есть – ты мне как родня. Тетю Таню как жалко-то! Знаешь, эта химия, она очень эффективная, только сама по себе больно злая.

Женя кивнула. Она уже знала, что мать умирает сейчас не от рака, а именно от химии, которая сжирала злокачественные клетки, и опухоль вроде как рассасывалась, но жизнь утекала еще быстрее...

– А я все в ваше окно заглядывала: ты сидишь за пианино, играешь, а на пианино два подсвечника стоят. И еще картина висит – пейзаж леса, красивая такая картина, в раме золотой... Я ведь и прадедушку твоего помню, в черной шляпе ходил, полны карманы конфет мятных... В сапожную мастерскую, бывало, идет, полная сетка старой обуви, остановится посреди двора, и конфеты детям раздает...

Женю как прожгло: эти воспоминания принадлежали только ей, никто на свете, кроме мамы, которая почти совсем ушла, не мог помнить этот снимок летнего дня, где в центре двора, высвеченный прожекторами памяти, стоял прадед, родившийся в восемьсот шестьдесят первом, в год отмены крепостного права, и умерший в девятьсот пятьдесят шестом... в черной шляпе, с белой стриженой бородой, из-под которой виднелся толстый узел полосатого серо-голубого галстука... И авоська со старой обувью, и конфеты в карманах – все было правдой, но правдой личной, Жениной. Но вот, оказывается, есть на свете еще один человек, который может подтвердить и засвидетельствовать, что та жизнь, раздавленная хамским асфальтом Нового Арбата, не ей одной приснилась...

– Лилечка, неужели помнишь?

– Конечно, все помню до последней копеечки... И домработницу вашу Настю, и кошку Мурку, и диванчик с пледом в столовой... и бабушка ваша – какая дама была, Ада Максимилиановна, в костюме ходила в клеточку «куриная лапка»... иностранка настоящая...

Лиля зашмыгала носом.

– Полячка, – прошептала Женя, – да, и костюм в клеточку...

Тут Лиля сняла очки, достала темный мужской платок и стала промокать потекшую тушь. Делала она это ловко, умело, пальчиками подправляла слипшиеся ресницы. Потом достала косметичку, вытащила из нее маленькую картонную коробочку с отечественной грубой тушью, жирный карандаш для глаз и круглое сумочное зеркальце и, закусив губу, начала подмалевывать расплывшуюся красоту... Закончила, уложила свое дамское бедное хозяйство на место, сунула в сумку и, сложив перед собой смирно, по-школьному, небольшие для общего ее размера руки, начала повествование...

– Я очень счастливая, Жень. Муж хороший, дочки красавицы.

Форма высказывания никак не соответствовала содержанию – уж больно грустной была интонация. Лиля вздохнула и добавила:

– Более всего я была счастлива как мать моего старшего сына. Он умер, когда ему было десять лет.

Тут Женю прожгло во второй раз.

– Он был... Ангел он был. Таких людей не бывает. Пришла я с работы, а он лежит на диване – мертвый. Аневризма у него была, а никто и не знал, – пояснила Лиля, – Здоровый мальчик, хоть бы что, и не болел никогда, а вот так – пришел из школы – и умер. Я бы повесилась, если б не девочки. Им тогда полтора года всего было...

Смутное подозрение мелькнуло у Жени – однажды она уже слышала историю об умерших детях...

– А с ними... все в порядке?

– Слава Богу! Я же говорю тебе, красотки уродилась.

Она надела очки, взглянула на Женю крепко накрашенным глазом, снова порылась в сумочке и предъявила фотографии из фотоателье: две сладкие юные пупочки с расчесанными гривками, с капризными губками, сидели, манерно вытянув навстречу друг дружке безупречные шеи...

– Но я о другом хочу тебе рассказать, Женечка. Я выжила с Божьей помощью.

А Сереженька привел меня к Господу. Через полгода после его смерти я крестилась. Родня моя – папы уж не было, – но мама, тетушки все, сестры, разговаривать со мной перестали. Но потом все наладилось. И стало мне хорошо. То есть плохо-то плохо, но Сережа через Господа нашего со мной остался, и я присутствие его очень чувствую. И знаю, что, как всем нам, христианам, обещано, что не в этой жизни, в другой, он встретит меня в ангельском обличии... Только вот с чем не могла справиться – все плакала. Обед варю, или в окне сижу, с людьми разговариваю, или просто в троллейбусе, и даже не замечаю, что слезы текут. Люди-то замечают. Я подумала, подумала, и стала глаза красить. Тушь-то щипучая, как слезы течь начинают, я сразу спохватываюсь. Двенадцать лет прошло, а все текут-то слезы... Я уж привыкла краситься, как утром встаю, первым делом...

И опять пробило Женю, и в носу защипало.

Теплые глаза Лилины были накрашены как у площадной бляди, а лицо такое светлое, как будто она и сама уже находилась в ангельском обличии, полагающемуся ее умершему Сереже...

Лиля говорила, говорила, а когда посмотрели на часы – без малого час ночи.

– Ой, какая же я болтливая! – сокрушилась Лиля, – Совсем тебя заговорила! Но ведь как хорошо поговорили, Женечка. Троллейбус уже наверное и не ходит.

Женя предложила остаться. Лиля легко согласилась. Доела, вкусно жуя и подсасывая воздух, остатки творожной запеканки. Выпила еще чаю. А в два часа, когда Женя постелила ей на кушетке в проходной комнате, Лиля, уже снимая с себя толстую кофту цвета пожарной машины, сказала Жене:

– Женечка, а тетя Таня крещеная?

– Бабушка с дедушкой были лютеране. А мама – не знаю.

– Как это? – изумилась Лиля.

– Старики наши поженились до революции, и оба приняли лютеранство. Дед происходил из еврейской семьи, бабушка католичка, и иначе они не могли бы пожениться... А мама моя неверующая. Я даже не знаю, крещеная ли. Если крещена, то лютеранка...

– Да что ты? – изумилась Лиля. – Надо же, лютеранка... Но это все равно, ведь лютеране тоже христиане. Давай я к тете Тане священника приведу.

Женя смотрела на волнистый сугроб Лилиного тела, уютно расположившегося под одеялом, на отмытое от краски немолодое лицо в морщинках и родинках – половина ее благодарной улыбки утонула в промявшейся подушке.

Какая же она хорошая женщина, – подумала Женя.

Лиля приподнялась с подушки, взяла Женю за руку:

– А священника привести надо, Женечка. Обязательно надо. Потом себе не простишь...

Да, да, очень хорошая, – думала Женя, – И в детстве была хорошая, только совсем уж бессмысленная. А теперь ее глупая энергия нашла свое русло. Странно, что христианское...

Татьяна Эдуардовна умерла в ту же ночь, так что ни лекарство, ни священник не понадобились.

Лиля на похоронах горько плакала, промокая текущую с ресниц тушь. Горевала, что опоздала, не привела к Татьяне Эдуардовне священника, да и сама не простилась. А Женя плакать не могла. Держала свою холодную руку на еще более холодном материнском лбу и составляла в уме длиннейший список того, чего в своей жизни она для матери не сделала... Она была большой мастер составления списков дел...

Лиля прилепилась к Жениному дому. Женя не выбирала ее в подруги: Лиля по своему человеческому назначению была родственницей. Всем родственницей. И Женя сдалась. Раздражалась, отбиваясь от Лилькиных духовных и медицинских забот, от неустанной домодельной пропаганды спасительного христианства, временами рявкала, но не могла не умиляться неутомимой Лилькиной готовности всем помочь, и немедленно. Она все глубже вникала в странную Лилину жизнь: та была человеком служения – опекала, облизывала и нянчила не только своего надутого неумного мужа и капризных вертлявых дочек. Так же беззаветно она служила своим подругам, друзьям и просто покупателям, совавшим свои рецепты в ее первое окно, сумками таскала лекарства знакомым и незнакомым и заливалась глубокой краской обиды и негодования, когда облагодетельствованные ею люди совали ей коробки с шоколадом или духи... Жила, едва сводя концы с концами, замотанная, избеганная, со жгучей тушью на глазах, растворяющейся от самовольных слез... И бегала так годы и годы: что-то кому-то везла, навещала каких-то старушек, вечно всюду опаздывала – даже на свои воскресные церковные службы, куда все зазывала стойкую Женю...

А потом ее сбил инсульт. И сразу все посыпалось: уехав в командировку, забыл вернуться муж, засмотревшись на какую-то молодуху... девчонки, сраженные этими событиями, никак не могли взять в толк, за что жизнь подложила им такую свинью. Мама теперь не выжимала им по утрам свежих соков, не стирала, не гладила, не приносила в дом продуктов, не готовила еды, и вообще ничего не делала, а, напротив, от них ожидала всего того, к чему были они не приучены. Они увиливали от необходимости делать всю эту презренную работу, сваливали ее друг на друга и постоянно ссорились.

Лиля долго восстанавливалась. Она вела героическую жизнь – часами мяла и дергала парализованную левую, делала какие-то нелепые китайские упражнения, до изнеможения терла вялое тело волосяной щеткой, катала шарики руками и ногами, и как-то постепенно она встала, заново научилась ходить, одеваться, кое-как управляясь одной рукой.

Женя, прежде избегавшая Лилиного дома, теперь часто заходила к ней – то приносила какое-нибудь простое угощение, то подбрасывала денег. К удивлению своему, Женя обнаружила, что множество людей, по большей части из церковного окружения, постоянно приходят к Лиле, сидят с ней, выводят погулять, помогают по хозяйству... На дочек рассчитывать особенно не приходилось – они страстно предавались молодой жизни, в которой было множество разных предложений, как в газете «Из рук в руки». Иногда, по вдохновению, они совершали хозяйственный подвиг: убирали квартиру или варили обед, и каждый раз ожидали не то похвалы, не то ордена... Лиля всякий раз благодарила, тихо радовалась и сообщала Жене:

– Ирочка сварила постный борщ! Такой вкусный!

– Да что ты говоришь? Неужели сварила? – свирепела Женя.

А Лиля кротко улыбалась и оправдывалась:

– Женечка, не сердись, я ведь сама во всем виновата. После Сережиной смерти я же была как безумная. И баловала их безумно... Что теперь с них спрашивать?

Лиля говорила теперь негромким голосом, медленно. Прежняя ее энергия уходила теперь целиком на то, чтобы дошаркать до уборной, натянуть одной рукой штаны, кое-как умыться, почистить зубы. Выдавить из тюбика пасту на щетку одной рукой тоже надо было приспособиться. Женя едва не плакала от сострадания, а та, улыбаясь кривоватой улыбкой, объясняла:

– Я слишком много бегала, Женечка. Вот Господь и велел мне посидеть и подумать о своем поведении. Я и думаю теперь.

И была она тихая-претихая, и старая, и седая, и глаз она больше не красила – утратила мастерство, – и слезы иногда подтекали из поблекших глаз, но это не имело никакого значения... Женя, уходя, бросала на себя взгляд в зеркало – она была еще хоть куда, больше сорока пяти не давали, – и бежала вниз по лестнице, некогда было ждать лифта, дел было невпроворот – длинный список.

2

Книжка была не записная, а деловая – черная, без всякой игривости, и формата достаточно большого, немного до А4 не дотягивала. Кто этого не понимает, тому и объяснять не стоит. Столбцов в книжке было три – под литерой «И» – издательские, «Д» – домашние и «ПР» – прочие.

С первым столбцом все обстояло относительно благополучно – Женя полгода как обзавелась помощником Сережей, молодой парень, моложе Гришки. Здорово много ему платила, но, как оказалось, не зря: постепенно он принял на себя все типографские дела и частично дистрибьюторские. Продохнула...

По части «Д» обстояло хуже: старая машина барахлила всю последнюю неделю и ясно было, что пора ее либо отправить к механику, либо вовсе продать... Окончательно сломалась стиральная машина, надо было вызвать мастера и потерять целый день. А, может, проще купить новую, а эту отправить на помойку. В списке было еще несколько трудных пунктов. Женя подумала, подумала и решила, что пора настала сделать то, без чего ей удавалось прожить всю жизнь: нанять домработницу. И она вписала во второй столбец еще один пункт – «ДР». Тогда, если большую часть дел «Д» перекинуть на «ДР», можно было бы выполнить 18 пунктов раздела «ПР». Там, в «ПР» записаны были застарелые и не вполне обязательные дела: что кому она обещала и не сделала, или собиралась сделать, но не успела, или не обещала, но считала своим долгом... Заброшены были две престарелые тетушки, и отцу старого друга, девяностолетнему оперному певцу собиралась отвезти столик, и травы лежали для тетушки Марии Николаевны уже неделю, и годовщина маминой смерти, надо на кладбище заехать, и разыскать диковинного врача вертебро-невролога для Кати, и купить подарок для внучки Сонечки, и послать, чтобы дошел в срок, ко дню рождения, и Сашка просил... а Гришке надо... и выбрать день, целый день с утра до вечера, чтобы съездить с Кириллом на дачу, потому что муж по мере старения становился все обидчивее, и давно уже собирался обидеться, что она не едет с ним на дачу, и ему приходится тащиться на электричке, а потом с рюкзаком яблок возвращаться по темноте в город...

Женя подумала, покусала колпачок шариковой ручки и набрала номер подруги Аллы, которая давно убеждала ее, чтоб она наняла в домработницы одну из тех кавказских беженок, с которыми Алла работала...

Алла обрадовалась и пообещала прислать хоть завтра и хоть десять...

И тут же начала рассказывать о бакинской горемыке, которая уже десять лет скитается по России и не может найти себе места, потому что сама армянка, а муж ее покойный был азербайджанец, и фамилия у нее Гусейнова, и теперь армяне не оказывают ей никакого содействия за фамилию, а азербайджанцы – за национальность... Но Женя давно уже знала, что благотворительностью занимаются исключительно странные люди, а нестранные работают в нормальных организациях, и потому перетерпела длинный рассказ об одной, и еще о другой, и о третьей...

В конце двадцатиминутного разговора, – прижимая трубку к уху, Женя как раз закончила мытье вечерней посуды, – Алла обещала прислать чудесную чеченскую женщину, которая будет и убираться, и продукты купит, а уж приготовит так, как Жене и не снилось... Звучало заманчиво. Только положила трубку, как раздался звонок. Женя мельком взглянула на часы – без четверти двенадцать.

– Шалом! – радостно и энергично приветствовала трубка. – Это Хава!

Хава была бывшая Галина Иванова, года три тому назад обратившаяся в иудаизм и горячо пропагандирующая Тору как единственно верное учение в кругу всех тех, кто соглашался ее слушать. На Женю она поначалу возлагала большие надежды по части обращения, но натолкнулась на каменную стену атеизма и бездуховности, о которую разбилась горячая волна свежеиудейского энтузиазма.

Пять минут, – поставила Женя регламент самой себе.

– Как поживаешь? – спросила Хава. Русское «Как поживаешь?» отличается, как известно, от английского тем, что предполагает развернутый ответ. Но Женя ответила по-английски:

– Хорошо. А ты?

– Ой, – вздохнула Хава. – Ты меня не выручишь?

– Возможно. А какого размера бедствие? – Женя время от времени давала ей в невозвратный долг, и обрадовалась, что разговор сразу вошел в практическую плоскость. Галя с тех пор, как уверовала во Всевышнего, ушла с работы и целиком посвятила себя служению. К тому же изучение иврита в неполные пятьдесят тоже дело не пустяковое. И духовное развитие пошло полным ходом, хотя с деньгами стало хуже. Женя в помощи не отказывала – такая была история их отношений – однако вопрос «На что тебе?» всегда задавала...

И на этот раз задала. И получила подробный ответ. Нужны были Хаве тридцать два доллара на приобретение двух книг по Священному Писанию.

Женя хмыкнула – ну-ну...

– Дать я тебе тридцать два доллара могу, Галя. Дело только в том, как ты их заберешь. Я еду на книжную ярмарку, до отъезда у меня неделя, и я очень занята. Либо приезжай до девяти утра домой, либо лови меня. Телефоны мои у тебя есть?

Разговор, кажется, удачно завершался, не вступив в опасную религиозную область. Но порадовалась Женя рано.

– Женя, – строго сказала собеседница, – я много раз тебя просила, не называй меня Галей. Я Хава. Видишь ли, ты должна понимать, что имя имеет мистический смысл. Всякий раз, называя меня именем, которое я уже не ношу, ты меня как бы возвращаешь в мое прошлое, от которого я отказалась. Имя Хава это имя нашей праматери, первой женщины, и корень этого имени связан со словом «хаим», что значит жизнь...

– Хорошо, Хава, я поняла. Извини, у меня долголетняя привычка называть тебя другим именем...

Они были замужем за одним человеком – сначала Женя, а потом Галя Иванова. Их сыновья были единокровными братьями, носили одну и ту же фамилию, да и внешне были похожи. Женя от первого мужа ушла, а Галя через пять лет его похоронила. И стояли тогда они у гроба рядом, обе в черном: виноватая во всем Женя и не виноватая ни в чем Галя. И два мальчика – девяти и трех... Только в ту пору Галя не была еще Хавой, а была обыкновенной девушкой со Средне-Русской возвышенности, с холмистых и ручьистых мест, православная, с серебряным крестиком на цепочке, спокойная, как просторные места, где прошло ее детство, и красивая, как Царевна-лягушка после того, как лягушачья шкура сгорела в печи...

Покойный муж оставил Гале в наследство трехлетнего сына и больную свекровь. И Женю – для оказания помощи. Два десятилетия с лишком Женя присутствовала в ее жизни, любя и ненавидя странное это создание – красавицу с крутыми поворотами, один другого нелепей. В последний год короткой Костиной жизни Галя спасала его по методе какого-то русского врачующего шарлатана, не давала ни антибиотиков, ни обезболивающих, а только травы и земли – порошки, приготовленные из праха от святых мест, известных одному этому хреновому чудотворцу. Незадолго до Костиной смерти Галя уверовала в другого – тибетского травника, который был нисколько не тибетцем, а хитрым казаком из Приамурья. Потом Галя припала на йогов.

В каждое очередное приключение она вовлекала сына, который с годами наливался сопротивлением, а потом и вовсе отказался от материнских духовных поисков. Во всяком случае дальше йоги он за ней не проследовал. А Галя принялась за какие-то более редкие восточные практики.

Во всех начинаниях Галя поначалу успешно продвигалась и росла, а потом обнаруживался новый адепт более истинного учения, и от кришнаитов она уходила к буддистам, гостила то у пятидесятников, то у сайентологов, пока не оказалась у иудеев. Обнаружилось это комическое обстоятельство благодаря настенному календарю, экономно охватывающему все следующее десятилетие. Он был большого формата, отпечатан на прекрасной твердой бумаге и представлял виды Палестины. Календарь этот Галя принесла Жене в виде подарка к Новому году, который начинался у евреев осенью, и не в определенный день, скажем, сентября, а как придется – каждый год по-новому... Виды – Синая, Мертвого моря и Галилейских, в последние годы заново выращенных садов – были прекрасны, и Женя тут же передарила календарь Лилечке, которая, которая невзирая на благоприобретенное христианство, оставалась еврейкой и никогда не забывала гордо подчеркивать – ежели кто забывал – что и Дева Мария, и сам Иисус, не говоря уже об Иоанне Крестителе и всех до единого апостолах, были самыми что ни на есть евреями. В пределах Православной Церкви, куда ее завела вера, напоминание это звучало неполиткорректно и некоторых очень огорчало... С Лилей тем не менее все было понятно. А вот последнему повороту Галиных духовных поисков Женя удивилась, хотя на удивление давно уже не было ни места, ни времени. Непонятно было, зачем эта престарелая красавица из деревни Малая Покровка могла евреям понадобиться? В религиозное бескорыстие Женя не верила. Поначалу Женя предположила, что соблазнил Галю какой-нибудь бородатый еврейский вдовец, и она все ждала, что вот-вот Галя проговорится, сообщит о намечающемся очередном замужестве (она была на этот счет очень уж проста: чуть что – и замуж), и Женя уже прикидывала, какое же по порядковому номеру неудачное замужество произойдет на этот раз – пятое или шестое. Но ничего такого не происходило: Галя долго ходила на какие-то занятия, читала Тору, тоже не самостоятельно, а в каких-то семинарах, и в конце концов, придя к Жене занять очередные деньги, отказалась от еды-питья, потому что Женя была некошерная, а сама Галя была уже не Галя, а Хава. Но Женя в тот день была такая усталая, что не сдержалась и спросила едко:

– Скажи, Хава, а деньги у меня, некошерной, брать можно?

Она сразу же пожалела о своей злобности, но Галя наморщила свой античный, без единой морщины лоб, подумала, положила на стол только что спрятанные в кошелек деньги и сказала душераздирающе серьезно:

– Я не знаю. Надо у учителя спросить. И Женя потом долго уговаривала ее взять деньги. Знала, что ей на жизнь не хватает.

Сыновья добродушно посмеивались над Женей, особенно взрослый Сашка, муж делал время от времени проницательные замечания, называя Женю то Тимуровской командой на самофинансировании, то матерью Терезой Москвы и ближнего Подмосковья, а в недобрую минуту съязвил, что Женина помощь человечеству происходит из высокомерного превосходства умных и красивых над глупыми уродами...

И тогда Женя неожиданно взвилась: – Да! Именно! И что мне прикажешь делать со всеми вами, глупыми уродами? Плюнуть на вас?

Тут настало время обидеться самому Кириллу. Так и жили...

3

Последний предотъездный день начался с телефонного звонка. Кавказский голос, распевный и медленный, спросил Женю.

– Это я, Виолетта, я к вам сегодня еду уборку делать.

Женя спросонья покашляла, собираясь с мыслями. Хотела сказать, что сегодня ей не с руки, что завтра она уезжает, а приедет через десять дней, тогда и сговорятся... А потом подумала: пусть! Пусть приходит эта самая Виолетта раза два в неделю, убирается, варит еду, ублажает мужиков... Всякий раз, уезжая по делам, Женя испытывала тонкое чувство вины перед семьей и самим домом...

– Хорошо, приезжайте.

– Я скоро буду, часа через три, а то мне еще детей собрать...

Женя взглянула на часы – было без четверти восемь. Билет надо было забрать в Люфтганзе в четыре, а до этого почистить пару Авгиевых конюшен. Химчистка, почта и домоуправление проскочили как раз до одиннадцати. А ровно в одиннадцать раздался звонок в дверь. Женя открыла: перед ней стоял букет мелких хризантем, позади улыбалась толстая женщина в украшенном аппликациями пальто и в розовой, сияющей тяжким люрексом шали. Девочка лет десяти стояла по правую руку, мальчик средне-дошкольного возраста – по левую. У мальчика в руках был грузовик, по величине близкий к натуральному, а у девочки – спецкорзина, в приоткрытую сверху дверку которой выглядывала огромная кошачья башка...

– Старшие в школе, а младшего я от себя не отпускаю. Эльвирочка кашляет, пока в школу не ходит. Она все равно лучше всех учится.

Пока Женя, приняв горчично-желтые цветы, осмысливала новую ситуацию, Виолетта разделась сама, стащила с Ахметика кожаную курточку, аккуратно сняла обувь и расставила ее по ранжиру – от маленьких к большим, выровняв по носочкам. Надела всем на ноги вязаные полутапочки, и все они двинулись в столовую и сели за стол. Кот сидел на коленях у девочки со строгим выражением серого лица.

Впоследствии выяснилось, что Виолетта была чистое золото. Старшая дочка ее, восемнадцатилетняя, погибла в пожаре при бомбежке Грозного. Ахметик с грузовиком успел полежать в больнице – при переходе через коридор семью обстреляли, ребенка ранило в руку, отца – в ногу... Кот оглох при взрыве, и Эльвирочка с тех пор его на руках таскает... Хорошая девочка, инвалида жалеет...

Виолетта раскрыла молнию на сумке, вытащила из нее пакет и стала раскладывать по столу бумаги и фотографии.

– Это мой диплом, почти с отличием. Характеристика с места работы. Это папа мой, фотография после той войны, молодой еще. Да, вот паспорт. Это свидетельство о рождении Ахметика, Эльвирочки, Искандера и Рустамчика. Это наша свадебная фотография. Муж был главный инженер. Завода только того уже нет. Это брат старший с семьей. Две девочки и три сына у него. Вот. Это последняя фотография довоенная, старшей моей дочке здесь как сейчас Эльвирочке, десять с половиной лет... А это вырезки из нашей республиканской газеты: когда мужу пятьдесят лет исполнялось, перед первой войной, ему «Знак почетом» наградили...

Стол был уже весь покрыт фотографиями и бумагами, и сердце у Жени ломило, как зуб после наркоза.

– Алла Александровна мне сказала, что вы ее подруга, и я так обрадовалась. Она столько для нас делает, как родным. Я тут с лестницы упала, сотрясение мозга случилось, она меня в больницу устроила, врачи такие хорошие. А голова до сих пор кружится...

Женя перебирала фотографии – обломки жизни, ломаный паззл, который никогда больше не соберется в старую картину...

– Виолетта, но если у вас сотрясение мозга, то это я к вам должна ходить полы мыть, а не вы ко мне...

Виолетта засмеялась шутке – сверкнули золотые зубы.

– Алла Александровна тоже говорит, что мне рано еще за уборку приниматься. Но я до того в «Ням-ням» работала, пирожки продавала. Никогда их не берите, фальсификация. И место мое заняла одна татарка из Баку. Она теперь нипочем не уйдет. Ларек теплый, а впереди зима. Наши по большей части на рынке работают: женщины торгуют, мужчины грузчиками, а кому повезет, шоферами. У меня один брат в Ростове, второй в Турцию уехал. Сестра в Грозном осталась, с родителями, там еще хуже, чем здесь. Хотя дома... Я не думала, что так жизнь повернется, я ведь инженер по технике безопасности, в управлении работала... А убираться я хорошо убираюсь – дом у меня блестел, чистота, красота, и все было – Розенлев, Мадонна, ковров было восемнадцать, даже Русская красавица была... Как жили! А теперь все в одной комнате, и то спасибо Алле Александровне, нам комитет бежецкий снимает... Она и Аслана сторожем в офис устроила к своему сыну... Он хромает теперь, в грузчики не годится ему. И лет уже за шестьдесят.

Она все говорила и говорила. Дети сидели за столом смирно, как приклеенные. Ахметик прижимал к груди новый грузовик. Эльвирочка держала на коленях кота, который дисциплинированно спал.

Женя крутила в уме и так, и эдак. Большая семья. Сколько бы она ни платила Виолетте, ораву эту не прокормить. Если взять ее уборщицей в издательство – никак не больше двух тысяч... К кому-нибудь на дачу пристроить? Да никто такую большую семью не возьмет...

– Значит, так, – сказала Женя. И тут зазвонил телефон.

Хава обрадовалась, что застала Женю дома:

– Всю неделю тебе звоню, а тебя нет и нет. Я к тебе еду! Прямо сейчас!

– Давай! И прямо сейчас! – отозвалась Женя.

– Значит, так, – повторила она.

И снова зазвонил телефон. На этот раз – Лилечка. Они не были знакомы между собой, но все время как-то параллелили.

– Женечка, – повествовательно начала Лиля, – Я хотела тебя еще раз поблагодарить. Я открываю холодильник, и мне просто тепло делается: стоят твои баночки, и все такое вкусное, на мою беззубость. Ты мне как мама прямо.

– Говори лучше – как бабушка, – буркнула Женя.

Лиля засмеялась слабенько, в полнакала:

– Хорошо. Бабушка моя вообще-то лучше мамы готовила. Я хочу поблагодарить тебя и... ангела-хранителя тебе на дорогу... – про ангела она проговорила неуверенно, знала Женину антиклерикальную насмешливость. Но Женя ангела перетерпела, и Лиля закончила совсем православно: – Буду за тебя молиться как за плавающую и путешествующую.

– Давай. Я тогда купальник захвачу... Я тебе позвоню попозже... – и положила трубку. – Значит так, Виолетта, я завтра уезжаю на десять дней, и будем считать, что вы уже на работе. Но приступите после моего возвращения. А пока что, – Женя пошарила на полочке, где сахарница стояла, а рядом с сахарницей сухарница, а в ней много всяких бумажек, в том числе и денежные, – возьмите как аванс.

Бледно-зеленая бумажка легла на ворох черно-белых и газетно-серых...

– Хвала Аллаху! – Виолетта слегка воздела сложенные красные руки, – Всякие люди бывают... Но каких людей нам Аллах посылает! Я отработаю...

Потом они сняли свои вязаные полутапочки, надели ботиночки, кот послушно влез в корзинку, а Женя ощутила зубную боль по всему телу...

Чемодан она еще вчера достала с антресолей. Трусы и всякая мелочь были сложены стопочкой, косметичка с причиндалами, еще одна, старая, с лекарствами... Тонкий халат, два свитера... Хава все не шла за своими тридцатью двумя долларами, и Женя пребывала в мудреном состоянии, когда одновременно она была полна до краев жалостью и состраданием к краснорукой чеченке, с достоинством переживающей свое социальное падение, и царапалось всегдашнее раздражение, почти уравновешенное привычной мыслью о том, что в любое общение с любыми людьми входит еще и необходимость перетерпеть их глупость и необязательность... А также глубоко запечатанное почти в каждом человеке лучше или хуже скрываемое безумие...

Раз ты не умеешь сказать раз и навсегда «пойдите все к черту», то сиди и жди, пока эта неторопливая задница сюда доплывет, – утешала себя Женя. Дело шло уже к трем, надо было ехать за билетом, потом в издательство, потом забрать подарок для старой подруги, живущей в Берлине... потом кто-то вечером должен был принести не то письмо, не то какие-то документы во Франкфурт.

Когда Хава наконец пришла, потерявшая терпение Женя уже стояла у дверей в куртке. Она сунула руку в карман, где лежали приготовленные деньги – от усталого раздражения никаких слов уже не осталось.

Хава стояла в дверях – в черном длинном пальто, в какой-то черной чалмашке на маленькой голове, и все это черное было ей к лицу. К белоснежному лицу нестареющей красавицы.

– Ну ты, блядь, богиня, одно слово! – зло и восхищенно обронила Женя, протягивая ей конверт. – Я тебя второй час жду, у меня руки от спешки трясутся...

Хава тщательно уложила конверт в сумочку и теперь медленно расстегивала зеркально-черные пуговицы, и глаза ее отливали тем же зеркальным блеском, но ярко-синим.

– Спасибо, что дождалась. Зачем ты сквернословишь, Женечка? Ну хорошо, я-то знаю твою добрую душу, но другие могут подумать...

– Слушай, а чего ты раздеваешься, ты что, не видишь, я уже выхожу? Я опаздываю...

– Я на минуту в туалет, – объяснила Хава и величаво пошла вглубь квартиры. Под черным пальто было черное платье, и чулки тоже были черными.

Потом она вышла из уборной, что-то шевеля губами.

– Нет, – сказала Хава как будто сама себе, – нет, я не могу тебе этого не сказать. Это действительно очень важно. Присядь на минутку.

Женя просто обомлела от изумления.

– Галя, а ты не охренела часом? Я же говорю тебе – опаздываю...

– Ты понимаешь, Женечка, сегодня большой праздник, Иом-Киппур. Ты понимаешь? День Покаяния. Это как Великий Пост, но сосредоточенный в один день. В этот день не пьют, не едят. Только молятся. Это День Божий. День Покоя.

Женя зашнуровывала правый ботинок. Шнурок плохо пролезал под металлический крючок.

– Да, покоя... – механически повторила Женя. – Ты одевайся, Хава, ты меня и так на час задержала.

Хава сняла с вешалки свое торжественное пальто и замерла:

– Женечка! Нельзя жить в такой суете, как ты живешь. Вообще нельзя, а особенно – сегодня.

Женя рванула шнурок, он порвался. Обрывок тонкой кожаной тесемки она отшвырнула в сторону. Сбросила ботинок, сунула ноги в мокасины. Поднялась – в глазах потемнело: то ли от резкой смены положения, то ли от вспыхнувшей злости.

Хава набросила на себя пальто, посмотрела в зеркало – никакой суеты не было в лице, один покой и умиротворение.

Женя запирала дверь, Хава вызвала лифт. Она стояла рядом и улыбалась таинственной улыбкой человека, который знает то, чего ни знает никто. Щелкнул подошедший лифт. Хава вошла. Женя побежала вниз по лестнице, звонко стуча кожаными подошвами.

Пока Женя вынимала из почтового ящика большой, криво засунутый и порванный сбоку конверт, Хава плавно спустилась на пол-этажа. Они вместе вышли из подъезда.

– Счастливо! – бросила на ходу Женя.

– А ты не в метро?

– Нет, у меня там машина... – Женя неопределенно махнула рукой.

Машина действительно стояла в проулке, и Женя боялась, что Хава увяжется с ней, и надо будет еще полчаса в машине слушать ее нравоучения. И действительно Хава, прибавив шагу, шла за Женей в направлении, противоположном метро.

– Женечка, я вижу, что ты спешишь. Но то, что я тебе скажу, это очень важно: Талмуд говорит, что от суеты не бывает ничего доброго...

– Это несомненно, – кивнула Женя. – Но сейчас мне в другую сторону.

Она села в машину и хлопнула дверью. Хава приоткрыла дверцу и пристально, со значением, проговорила:

– Талмуд говорит, что надо служить Господу, а не людям! Господу!

Включила подсос, машина сразу завелась – ласточка! – и Женя рванула, выстрелив в Хаву выхлопным газом.

Хава с красивой грустной улыбкой смотрела ей вслед.

4

Непоздним вечером Женя сладострастно вычеркивала отработанные пункты.

Все в конце концов успела. Особенно приятно было, что подарок для берлинской подруги удался: молодая портниха, колясочная инвалидка, к которой она успела-таки заехать, сшила на руках чудесную курточку из разноцветных лоскутов, и довольны были обе – и Женя, и получившая довольно приличные деньги портниха. Остались какие-то необязательные анализы, которая Женя вполне успеет сделать после возвращения... И чемодан сложен, и ужин семейный уже был позади – Кирилл перед телевизором читал чью-то диссертацию и фыркал время от времени то ли на диктора, то ли на диссертанта. Гришка сидел у компьютера.

Природа, не терпящая пустоты, подтолкнула Женю к плите. Хотя продукты и были закуплены, но готовить мужики не любили, и Женя принялась за стряпню.

И засуну в морозильник, – решила она.

Все было на этот раз отлично организовано: весь издательский груз собран и упакован, все документы оформлены. Помощник – молодец мальчишка! – привезет коробку прямо в Шереметьево, к самолету.

Еда была еще теплая, и в морозильник ставить было ее рано.

Пожалуй, еще успею принять ванну... Она включила воду, и толстая струя ударила об эмалированное дно. Гриша отключился от интернета и сразу же зазвонил телефон.

Надо сделать этот чертов шнур, – вспомнила Женя. Звонила Лиля. Она всхлипывала.

– Лилечка! Что случилось? – встревожилась Женя. Это в прежнее время Лиля умела бурно хохотать и горько плакать – после болезни она только тихо улыбалась.

– Можно я тебе пожалуюсь? Только я пожалуюсь, а ты сразу же забудешь, потому что я сама понимаю, что глупость, но очень обидно...

Женя не знала, что там произошло, но кто мог обидеть – вопроса не возникало...

– Ну, что там они?

Лиля посапывала, шмыгала носом.

– Съели... Представляешь, открываю холодильник, а баночек твоих – ни одной. Большой арбуз засунут, пополам разрезанный. Я к ним в комнату иду, а у них гости. Молодые люди, Ирочкин этот противный, и Маришин теперешний, программист... Ирка вышла, спрашивает, что тебе надо, а я говорю, где мои кабачки, а она говорит – гости съели. А я говорю, с чего это гости, а она говорит – праздник... Я удивилась, спрашиваю, какой это праздник, а она смеется так... противно смеется... Отвела меня в мою комнату, тычет пальцем в твой календарь и говорит: видишь, праздник? Иом-Киппур! Ничего не оставили – ни кабачков, ни свеклы... Знаешь как обидно...

– Да ладно тебе, Лилька! Глупо на них обижаться. Они же маленькие – вырастут, поумнеют... Ты сама их избаловала, сама так воспитала, так что терпи... И потом, у тебя инструмент есть – помолись, Лилечка. Ты же умеешь... – а в висках у Жени стучало от ярости. Почти так же, как днем, когда Галя-Хава учила ее жить. Даже сильнее.

– Не унывай, Лилька! Лучше скажи, что тебе из Германии привезти?..

Положила трубку. Отложила часть теплой еще еды в пластмассовые коробки. Сложила в сумку. Оделась и крикнула Кириллу:

– Кирюш, я на часик отъеду! К Лильке!

– Женя! Ты говоришь, как новые русские: что значит «отъеду»?

Но она уже не слышала, неслась по лестнице, пытаясь унять злость. О, с каким наслаждением она сейчас бы им врезала обеим, по их смазливым мизерным мордашкам...

Открыла Ириша. Обрадовалась. Из детской раздавались умеренные визги, накурено было как в кабаке.

– А мама говорила, вы уехали, – взмахнула мощными ресницами Ириша.

– Завтра уезжаю. Я тут маме кое-что привезла. У нее вроде все кончилось.

– Ириша! – позвала Ириша сестру, и Женя поняла, что опять она их перепутала. Странное у них было сходство: когда они были вместе, сразу было видно, кто – кто, а порознь – никак не угадаешь.

Появилась настоящая Ириша. Она была подвыпившая, хохотала, показывая яркие зубы, сделанные природой не хуже искусственных:

– Ой, умираю! Мамуська настучала! Женя, сгорая на костре ненависти, мрачно вытаскивала свои теплые коробочки.

– Теть Жень, да вы что? Я же пошутила! Ничего мы не брали из вашей еды! Просто из холодильника вынули, чтоб арбуз охладить! Я баночки ваши на подоконник поставила! А мама просто невыносимая стала – ей надо во все заглянуть, во все нос сунуть, все подсмотреть, что у нас происходит.

Вторая, Мариша, подтвердила:

– Мы же взрослые. У нас своя жизнь. А она все нас воспитывает и воспитывает...

Приоткрылась Лилина дверь: она высунула в щель голову, как черепаха высовывается из панциря, готовая немедленно убраться восвояси:

– Ой, Женечка! Ты приехала! Прости меня, идиотку! Девочки праздник справляют. Простите меня, девочки! Я ведь не знала, что Иом-Киппур...

Женя стояла со своими кабачками дура дурой. Но зато стало вдруг дико смешно. Она захохотала звонким девчачьим смехом:

– Да ну вас всех к чертям! Лилечка быстренько перекрестила воздух – она боялась таких упоминаний.

– Глупые вы девочки! Да в Иом-Киппур – строгий пост, без еды, без воды! – объяснила Женя, как будто она знала про этот еврейский Иом-Киппур всю жизнь, а не сегодня утром услышала...

Лилечка шла к ней, придерживаясь за стенку, потому что красивую палку оставила возле кровати:

– Женечка! Спасибо, что приехала! Ну, Господь с тобой!

...Кирилл уже спал, когда Женя пробралась в спальню. Настроение у нее было прекрасное. Она все более чем успела. Девочки были, конечно, сучки, но могли быть и хуже. Женя взглянула на будильник – было без четверти двенадцать. Поставила на половину шестого – рейс был ранний. И тут раздался телефонный звонок. Это была Хава.

– Женечка, ты прости, если я тебя обидела. Но я не могу тебе этого не сказать, это очень важно. Талмуд говорит, что когда человек делает для других, чтобы им было хорошо, а самому ему плохо, то это неправильно... Человеку должно быть хорошо... Ты неправильно живешь... Человеку должно быть хорошо!

Страницы: 12 »»

Читать бесплатно другие книги:

Пять тысяч лет земляне заперты Высшими в своей Солнечной системе Барьером. Человеческая цивилизация,...
Уильям Шекспир – великий английский драматург и поэт, один из самых знаменитых драматургов мира, авт...
Главный герой романа «Патологии» Егор Ташевский – не бесстрашный воин. Он попал на чеченскую войну –...
Начало двухтысячных, молодые участники экстремистской организации «Союз созидающих» под предводитель...
«Библиотекарь» – четвертая и самая большая по объему книга блестящего дебютанта 1990-х. Это, по сути...