Лекарство от уныния Рожнёва Ольга

Прожить жизнь набело

Двери автобуса закрылись прямо перед носом. Евгения забарабанила кулаками в закрытую дверь с таким ожесточением, как будто это был последний автобус, Ноев ковчег, готовый отплыть от последнего островка суши.

Двери открылись.

– Девушка, вы что, на свидание опаздываете? – улыбнулся парень у выхода.

И она зачем-то виновато объяснила:

– Мне в больницу. К бабушке. Срочно!

Парень перестал улыбаться, сочувственно кивнул головой, а она уже забыла о нём, села на свободное место к окну – ехать нужно было далеко, через полгорода.

Да, бабушка позвонила и сказала: «Пожалуйста, приезжай побыстрее…» И её голос, всегда такой уверенный, такой командирский, звучал совсем иначе – как голос маленькой девочки, испуганной маленькой девочки.

Только вчера Женя сидела в просторной и светлой палате, выкладывалана новёхонькую красивую тумбочку сок, фрукты, куриные котлетки – всё, что обычно носят в больницу. Бабушка морщилась: внучка никогда не умела готовить так, как она сама.

Такие ароматные пироги, наваристый борщ, сочное жаркое, нежные, во рту тающие котлеты, как у Натальи Изотовны – пальчики оближешь, – вполне могли бы украсить стол самого изысканного гурмана.

Женя как-то сказала про бабушкину кухню словами из книги: «Баба, ты готовишь котлеты с таким искусством, как будто им предстоит долгая и счастливая жизнь!» И все согласились – сущая правда. Если бы Улицкая попробовала бабушкины котлеты, вдохновилась бы, наверное, на целый рассказ!

Всё, что ни делала бабушка – было самым лучшим! Она сама – всегда самая красивая, самая видная, умеющая из ничего сотворить королевский наряд. Невысокая ростом, пухленькая, русоволосая, боевая, быстрая – первая на работе и запевала за столом. Бригадир, чья фотография не сходила с доски почёта.

Умела вести хозяйство, экономить, у неё всегда и на всё хватало денег. Умела белить и шпаклевать, красить, вбивать гвозди, вкручивать лампочки, чинить и ремонтировать. В квартире всегда идеальная чистота. На стирку уходил весь день: всё кипятилось, отбеливалось, крахмалилось, подсинивалось, гладилось ещё влажным. Да, стирка была кошмаром из Жениного детства – она не могла выдержать ни темпа, ни нагрузки бабули.

При этом бабушка – совсем не зануда! Прочитала огромное количество книг, собрала чудесную библиотеку: классики, энциклопедии, современная литература. На всё имела свой взгляд, своё мнение и отличалась редкой рассудительностью, ясной логикой, сильным и критическим умом.

Умела анализировать происходящее, разбиралась в политике, могла при случае дать умный и трезвый комментарий, так что не знающий её биографию человек в жизни не догадался бы про образование длиной ровно в три класса.

Сила характера бабушки чувствовалась всеми окружающими, её уважали, слушались, спрашивали совета. Случись Жене давать характеристику собственной бабушке, она, пожалуй, назвала бы два качества: жизнелюбие и энергия. Да, пожалуй, так…

Даже в восемьдесят два года бабуля сохранила эти качества. Женя как-то сказала:

– Баба, мне бы дожить до твоих лет и иметь такую энергию и жизнелюбие, как у тебя!

На что бабушка не замедлила с ответом, припечатала с улыбкой:

– Доча, да тебе бы в твои двадцать иметь такую энергию, как у меня!

Дед не употреблял слова «энергия и жизнелюбие», он часто говорил о жене просто: «Хваткая у меня Наташа, эх и хваткая! Хватучая!» Так и повелось в родне: хваткая да хваткая. Вроде ласкового прозвища.

Бабуля и вчера, после тяжёлой операции, а ей ампутировали ногу, держалась бодро, шутила, бросалась косточками от вишни, беззлобно ругала врача, что ногу высоко отрезал. Вот такая у неё бабушка!

А теперь она позвонила и испуганным голосом маленькой девочки просила срочно приехать. Женя нетерпеливо заёрзала на кожаном сиденье: как далеко ещё ехать! Что же случилось с бабой?

Родилась её бабушка в Забайкальской деревне Черемхово Читинской области. Двадцатые годы (старинное китайское пожелание врагу – чтоб тебе жить в эпоху перемен!) – страшные годы… Раскулачили бабушкину зажиточную семью, многие родные сгинули в лихолетье.

Бабуля росла единственной девочкой в большой семье: шесть сыновей и девчонка-сорванец. Как жили в забайкальской деревне – понятно, наверное, всем: постельного белья и того не было, спали на зимней одежде.

Маленькую Наташу учили шить бельё и печь хлеб, а она уверенно заявляла:

– А я буду в городе жить и торт есть!

Всё сбылось… И жила в городе, и торт ела…

А в детстве – нищета деревенская и рядом богатый-богатый край… Контрастом: вода и камень, стихи и проза, лёд и пламень – не так различны меж собой…

Забайкалье – почти как Зазеркалье, для большинства россиян страна далёкая, неизведанная, почти сказочная… Горные хребты забайкальцы называют сопками, а межгорные долины – падями. Сопки укутаны сиреневым багульником, на склонах и вершинах – кедры и дикие розовые абрикосы. Тайга, на опушках которой растут особенные, забайкальские берёзы с тёмной берестой.

Кто раз здесь побывал – не забудет никогда: ягодные пади и душистое разнотравье степей, чистые родники и горячие минеральные ключи.

Может, и характер бабушкин сложился таким же ярким, сильным, многоцветным, как забайкальская природа?

Когда-то Женя любила красивые строки:

До Байкала – проза, за Байкалом – поэзия, – чеховские слова…

Антон Павлович, проезжая через Забайкалье, в путевых заметках писал: «…в Забайкалье я находил всё, что хотел: и Кавказ, и долину Псла, и Звенигородский уезд, и Дон. Днем скачешь по Кавказу, ночью по донской степи, а утром очнёшься от дремоты, глядь – уж Полтавская губерния, – и так всю тысячу верст. Забайкалье великолепно. Это смесь Швейцарии, Дона и Финляндии. Вообще говоря, от Байкала начинается сибирская поэзия, до Байкала же была проза».

Поэзия… Бабушка не была романтиком, она была махровым материалистом. Убеждённой коммунисткой… Светлое будущее наступит – мы его построим! Кто был ничем – тот станет всем! И никакой религии…

Никакой религии… Вспомнила! Вчера в палате спросила:

– Баба, а ты крещёная?

– Конечно!

– А верующая?

– Так мы все неверующие… Коммунисты… Так и жизнь прожили…

– Баба, тебе нужно исповедаться и причаститься!

– Зачем?

– Чтобы в рай попасть!

– Да есть ли он, этот рай, вообще?!

– Есть, баба! Есть рай!

– Да… У нас с тобой прямо как в романе: «Иван, а бессмертие есть, ну там какое-нибудь, ну хоть маленькое, малюсенькое? —

Нет и бессмертия. – Никакого? – Никакого. – Алешка, есть бессмертие? – Есть. – А Бог и бессмертие? – И Бог и бессмертие. В Боге и бессмертие».

– Бабуль, ты меня поражаешь просто! Так вот запросто – наизусть! Это из «Идиота»?

– Доча, что ж ты, «Братьев Карамазовых» от «Идиота» отличить не можешь?!

Бабушка замолчала. Молчала долго. А потом вдруг вздохнула тяжело и сказала с болью:

– Как это страшно! Как же страшно!

– Что страшно?

– Я жила без Бога, и если рай есть – то как же это страшно!

Потом зашёл врач, и Женя совсем забыла о разговоре. А сейчас вспомнила… Не с этим ли разговором связан неожиданный детский робкий голос бабули по телефону? Ведь она сказала: «Как же это страшно!»

Женя помнила все рассказы бабушки о её жизни – и страшного там ничего не было. Трудности были, а ещё много весёлых случаев, семейных баек, о которых вспоминали за праздничным столом.

В войну юная Наташа работала в Чите токарем на заводе, за станком. Точила снаряды. Ей, маленькой ростом, подставляли ящик, чтобы дотянулась.

После работы, на танцах, познакомилась с дедом, кадровым офицером Восточного фронта. Когда решили пожениться, дед повёл её в отдел кадров: увольняться и ехать с ним в гарнизон в Бурятию. Купил будущей супруге конфеты «Дунькина радость». Остался ждать внизу, а Наташа поднялась к кадровикам писать заявление.

Ждёт-пождёт – нет Наташи. Поднялся сам по лестнице – невеста ест «Дунькину радость» и по перилам катается. Развлекается, в общем, по полной программе. Парк культуры и отдыха.

А когда привёз молодую жену в гарнизон, уходя на работу, попросил поджарить макароны из пайка. Наташа эти макароны видела первый раз в жизни, отварить не догадалась – так и положила весь пакет на сковородку.

Но училась хитростям ведения хозяйства быстро. Уехал муж в командировку из комнаты в бараке – страшной, облезлой, грязной. Приезжает назад – Наташа, беременная, на оставленные гроши купила извёстку, глину, шпаклёвку, замазку, ситец. Ремонт сделала, занавески сшила – комнату не узнать: чистота и красота!

Часто вспоминала бабуля забавный случай, когда сыновья Саша и Юра, бойкие малыши, все в маму, пошли гулять – и на пекарню по соседству забрели. Там мальчишек приветили и угостили большой булкой хлеба. Идут они по гарнизону, важные такие, навстречу командир полка:

– Это что у вас такое?

Юра и Саша нежадные, протянули булку командиру:

– На, кусай!

Весь гарнизон смеялся.

А немного позже весь гарнизон искал пропавшего Юру. А он маленький был толстенький, щёчки пухлые, похож на бурята. Его буряты и украли. Обыскали все юрты, наконец в одной нашли.

Сидит Юра в синем халате – дэгэле, с длинным, расширяющемся книзу подолом, поверх халата пояс, на голове бурятская шапочка конической формы, мехом отороченная, – хасабшатай малгай. Сидит довольный и за обе щёки уплетает позы, это что-то типа наших пирожков: фарш из баранины, смешанный с нутряным жиром и запечённый в тесте. Рядом пиала стоит – чай с молоком, солью и маслом. Щёчки толстые, глазки жмурит – настоящий бурятский малыш…

– Как же ты не плакал?

– Я знал, что вы меня найдёте!

Вот так они и жили – мотались всей семьёй по гарнизонам. Когда дедушку демобилизовали – осели в Чите. Навалились болезни. Шесть лет бабушка ухаживала за парализованным дедом.

У самой началась астма, дали инвалидность, чудовищные дозы гормонов. От гормонов – трофические язвы на ногах, сосуды сужены, кровоток нарушен. Поражения тканей такие страшные, что пальчики на ногах самоампутировались – зрелище не для слабонервных… Никогда не жаловалась, терпела боли мужественно – стойкий оловянный солдатик. И вот сейчас – началась гангрена, сделали операцию, ампутировали ногу до колена. Как-то перенесёт бабуля эту операцию в её восемьдесят два? Хирург беспокоился: выдержит ли сердце, не подведёт ли в послеоперационный период?

– Городская клиническая больница! Следующая – конечная!

Женя вылетела из автобуса, взлетела на третий этаж – хирургическое отделение, палата номер три.

– Баба, как ты, как чувствуешь себя?

– Иди сюда… Сядь поближе… Ещё ближе… Знаешь, доча, сегодня кто-то сидел рядом со мной на кровати.

– Врач? Медсестра? Ты спала, баба?

– Нет! Это был не человек. Может, ангел? Кто-то очень-очень добрый… Я ясно чувствовала и даже видела, как бы боковым зрением, – сидит кто-то рядом со мной на кровати и печалится обо мне, плачет обо мне.

– Бабуля, ты у нас такая материалистка – и вдруг ангел?!

– Он печалился обо мне…

Женя вышла из палаты растерянная. Что делать? Кажется, её бабушка перестала быть махровой материалисткой. Ей стал открываться духовный мир? Женя думала весь вечер и, засыпая, решила: утром она привезёт к бабушке священника. Может, пришло время и бабуля не откажется исповедаться, покаяться. Может, она даже не откажется причаститься?

Как там сказал известный персонаж: «Да, человек смертен, но это было бы ещё полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус!»

Слава Богу, у бабушки есть время…

Женя верила в Бога, но, как это принято говорить, в душе. Она не ходила в церковь – её не учили этому ни бабушка, ни мама. Иногда размышляла: ведь если начать жить церковной жизнью, наверное, нужно быть готовой не грешить?

Жить, так сказать, набело? А получались черновики одни… То одну страницу хотелось переписать, то другую вырвать из памяти… Вся жизнь – сплошной черновик… Может, она чего-то не понимает? Или понимает неправильно? Эх, прожить бы жизнь набело – так, чтобы не ошибаться!

Ладно, она начнёт с бабушки – привезёт к ней священника.

Женя включила чайник, сделала аппетитный бутерброд, но позавтракать не успела – зазвонил телефон. Звонил хирург, Иван Тимофеевич, лечащий врач бабули.

– Евгения Александровна? Простите за ранний звонок и примите наши соболезнования. Ваша бабушка, Наталья Изотовна, скончалась в шесть часов утра.

Как отец Валериан с отцом Феодором размышляли о превратностях судьбы

Густой воздух дрожал от летнего жара, поля, щедро прогретые солнцем, дышали ароматами трав, птицы примолкли, пережидая полуденный зной. Отец Валериан, монастырский келарь, возвращался из областного центра, куда ездил с двумя поручениями. Оба выполнил крайне неудачно. Крайне. Судьба осуществила сбивание с ног по всем правилам. Неожиданный, но плотный захват, бросок и – лопатками на ковёр. Дожимание, дожимание… Туше.

Все окна в старой машине были открыты, но потоки тёплого воздуха охлаждали мало, и он часто прикладывался к бутылке с водой, понемногу наливал на голову, за шиворот подрясника. Вода была тоже тёплой, легче не становилось, и могучая, но отяжелевшая с годами фигура бывшего мастера спорта по вольной борьбе изнемогала и плавилась в горячем кресле.

Сидящий рядом схимонах отец Феодор как будто жары и не чувствовал. Лёгкий, сухой, он даже и не вспотел нисколько и, казалось, не устал от долгой дороги, несмотря на то что был раза в три старше отца Валериана, а его девяностолетний возраст напоминал уже о библейских праотцах, насыщенных жизнью и покинувших этот свет в елеи мастите.

Отец Валериан ездил в епархиальное управление по делам монастыря и завозил прихворнувшего схимника в больницу. Отец Феодор, хоть и перенёс два инфаркта, жизнью явно не насытился и покидать этот свет отнюдь не собирался.

В больнице онемевшие от удивления врачи узнали, что главные лекарства – это покаяние и причастие, а без прочих он, отец Феодор, прожил долго и намеревается прожить ещё дольше и нечего его вообще беспокоить вашими кардиограммами.

– Да, приехал в вашу больницу. А – за послушание приехал. И сейчас с радостью уеду. А вам советую: не курить, не раздражаться, телевизор не смотреть. А то выглядите вы тут все неважно. Я в свои девяносто здоровее вас тридцатилетних… И срочно – метанойя! Да не паранойя, а метанойя! Вот к нам в монастырь приедете – и всё узнаете!

Отец Валериан только льстиво улыбался и поклоны отвешивал врачам, оттесняя схимника к выходу и прекращая его явно миссионерскую деятельность. Эх, упросили на свою голову старика в больницу съездить!

Отец Феодор был очень деловым и частенько задавал жару братии: гневался на непорядок, топал ногами. Братия качали головами, удивляясь тяжёлому характеру старика, и только игумен Савватий и духовник обители схиархимандрит отец Захария улыбались, наблюдая его выходки, как будто знали об отце Феодоре какую-то тайну.

Таинственного в его биографии вроде ничего не было: все знали, что фронтовик, поскольку пару раз в год в обитель приезжала пожилая женщина с внуками, благодарила за помощь отца Феодора – свою ежемесячную пенсию он отправлял дочери погибшего фронтового товарища. Знали, что в монастыре со дня основания, что семьи никогда не имел, а до монастыря подвизался сторожем при храме. Вот и вся биография – ничего таинственного.

От дочери фронтового друга, как впрочем, и от женщин вообще, схимник бегал как ошпаренный, благодарностей и слушать не желал. Бабушку утешали тяжёлым характером старика, а она угощала всех «сынков и деточек» привезёнными капустными и рыбными пирогами, кстати, вкуснейшими. Сынки пирогам радовались, особенно много стряпни перепадало отцу Валериану под ласковое:

– Сынок, а ты большой самый, тебе, наверное, и еды-то не хватает! Надо же, такому парню – и без мяса… Я для тебя вот с рыбкой уж спекла… кушай-кушай, деточка…

Отец Валериан, чья могучая стать редко у кого рифмовалась с ласковым «деточка», только согласно кивал в ответ – рот был занят. Эх, всё-таки хорошо, что у них в обители жил отец Феодор!

Хотел улыбнуться воспоминаниям, но улыбка вышла кривая. Пытался отвлечься от невесёлых мыслей по поводу итогов визита в епархиальное управление – но не получалось.

Вперёд ехал такой радостный: вёз прошение на двухнедельный отпуск, и далёкий Афон уже манил каменистыми тропами Карули и горными вершинами Катунакии. Синие волны Эгейского моря призывно бились о скалы, звук деревянной колотушки раздавался в архондарике – паломнической гостинице. Таинственные горы и строгие монастыри с нетерпением ждали отца Валериана.

И вот вместо Афона – такой удар…

Совершенно неожиданно причём. Случайность. Мгновенное совпадение неподходящих места и времени – он оказался в неподходящий момент в неподходящем месте. Превратности судьбы. Что теперь будет с ним, с отцом Валерианом?! Кошмар, кошмар! Как в байке: всадник жалуется коню.

– Знал бы – где упасть, соломки бы подстелил.

Конь согласно кивает:

– Иг-ага! Заодно бы и поели…

Дорога совсем некстати стала расплываться в глазах – то ли от пота, текущего ручьём, то ли от близости теплового удара. Пот, я вас уверяю, а не слёзы. Ещё не хватало заплакать такому здоровенному отцу!

Покосился на схимника – не заметил ли? А тому всё нипочём – сидит бодрячком и подпевает диску с афонскими песнопениями: «Агни-и Парфе-ене Де-еспина!»

Вдруг петь перестал и попросил остановиться. Отец Валериан притормозил на обочине. Схимник вышел, поманил за собой в лес. Недоумевающий отец Валериан закрыл машину и, тяжело дыша, пошёл за спутником.

Оказалось, в лесу – тропинка. Пошли по тропинке. Изумрудная зелень листвы дарила вожделенную прохладу, а отец Феодор явно знал, куда направляется.

Шли недолго, и тропинка враз кончилась – источник! Длинная скамейка, поросшая мхом, старая кружка на проволоке. Вода прозрачная, хрустальная, и листочек как кораблик плавает. Отец Феодор хмыкнул:

– Ну что, отче, давай почерпну и тебе и твоим верблюдам! Пей немного и маленькими глотками, а то горло захватит. Присядем…

Отец Валериан удивился: отец Феодор никогда раньше не шутил. Видимо, отъезд из монастыря, случившийся для схимника впервые за многие годы, так подействовал на него.

От сладкой ледяной воды заныли зубы. Отец Валериан умылся, полил из кружки на голову, присел рядом с отцом Феодором на старую, но крепкую скамейку.

В полумраке деревьев прохладно, сквозь ажурную листву чуть синело небо – казалось, они попали в другой мир, куда жара не смела тянуть свои хищные знойные лапы.

Отец Феодор не спеша достал из пакета хлеб, помидоры, сыр:

– Очи всех на Тя, Господи, уповают, и Ты даеши им пищу во благовремении…

Подкрепились, поблагодарили Господа. Схимник, однако, не спешил возвращаться к машине.

– Давай, отец Валериан, выкладывай, чего смурной такой. Что случилось? А то так мы и не доедем с тобой никуда, в кювете окажемся.

И отец Валериан, сам не зная отчего, может, от неожиданности, может, от душевной боли, всё рассказал:

– Да вот в епархиальном управлении меня озадачили. Я прошение на отпуск секретарю епархии передаю, а тут – откуда не возьмись – сам Владыка. С ним игумен городского монастыря, ну, который они восстанавливают, да никак не восстановят. И Владыка – неожиданно: «Отец Валериан! Вот тебя-то нам и нужно! Какое прошение?! Подожди ты со своим отпуском! Послушание тебе новое: поможешь игумену Варфоломею со строительством. Смотри, отец Варфоломей: этот вам луну с неба достанет! На полгода тебе, отец Валериан, творческая командировка в городской монастырь. Отцу Савватию позвоним. Поможешь, а потом я тебе отпуск дам. На поправку здоровья».

Не успел отец Валериан и слова вымолвить, а благословляющая длань Владыки уже довольно крепко приложилась к его голове. Вот тебе и Афон, вот тебе и отпуск. Да уж ладно отпуск, самое главное – из родной-то обители да на чужую сторону! Из тишины и покоя, мирной благодати – да в шум машин и суету города!

– Отец Феодор, ты только представь: стоило мне на минуту раньше войти или выйти от секретаря, стоило только не столкнуться с Владыкой – и этого кошмара бы не случилось! Мгновение какое-то! Да что же это за напасть такая! Превратности судьбы…

– Судьбы, говоришь?

– Судьбы, отец Феодор, судьбы… Вот ты, старый фронтовик, ведь точно знаешь: мгновение – и ты либо жив, либо на месте тебя – воронка.

– Судьба – слово такое… не совсем православное. Есть воля Божия, есть попущение. Да ты и сам всё это знаешь… И потом, какой же я фронтовик? Я никогда не воевал…

– Как это не воевал?! Отец Феодор, давай водицы черпну, устал ты сегодня сильно, наверное… Может, тихонько назад пойдём? – Голос отца Валериана звучал испуганно.

– А вот так – не фронтовик. Старый я уже, сынок, долгая жизнь за плечами…

Обратный отсчёт заканчивается. Три, два, один… Я вот тебе расскажу о мгновении. Слушай.

Был я молодым парнем, моложе тебя, зелёный ещё, а уже отец семейства. Женился рано. Мы с дружком закадычным Стёпкой любили одну девушку – Настю. С детства любили. Настя меня выбрала. Чем я её взял, такую девушку – красивую, умную, добрую, – самую лучшую девушку на всём белом свете? Это я и сам не знаю. Парень я был не очень видный – Стёпка и выше и в плечах шире. Разве что гармошка… Я на гармошке хорошо играл, а в деревне гармонист – первый парень.

Жили мы очень хорошо с Настей, вечерами в саду сядем под сиренью, я ей одной на своей старой гармони играю. Играю, а она поёт – тихонечко. Сирень пахнет так… Благоухает… Очень я тогда счастливый был…

Дочка родилась. Маленькая такая… В деревне мужики детей лет до трёх и в руки не брали – не мужское дело с младенцами возиться, вот подрастут… А я, знаешь, души в ней не чаял. Приду домой – с рук не спускаю: пальчики крохотные, розовенькие, пяточки маленькие такие, носик крохотный. Моя дочь.

Настя смеялась: «И не знала, что ты у меня такой отец хороший будешь, такой нежный». А я – будто чувствовал, что недолго мне мою кнопочку лелеять… Кнопочка моя…

У отца Валериана перехватило дыхание. От старого ворчливого отца Феодора он никак не ожидал подобной нежности и рассказа такого. Замер на месте, боясь сбить рассказчика, потревожить движением или звуком.

– Люльку ей сделал красивую, удобную, прям загляденье, а не люлька, аж соседи приходили смотреть, опыт перенимать. А потому что – с любовью… Выйду с ней на улицу, укутаю бережно – ветерку не давал на неё дунуть, покажу кур, петуха, коровку.

А она – умница такая, ещё года не было, уже всё понимает, уже лепечет что-то своё младенческое.

Рано стала на ножки вставать, я для неё уж и стульчик маленький сделал, удобный такой, и столик. Настя смеялась: «Рано, ребёнку года нет, ты бы уж сразу и парту, и сундук с приданым…» А я торопился, как чувствовал: ненадолго счастье моё.

И, правда, ненадолго – война. Нас со Стёпкой в первые дни – в военкомат. Собирался недолго: в нагрудный карман – военный билет, повестку. В другой, ближе к сердцу, – образок Пресвятой Богородицы, Казанская иконочка, любимая, я, вишь, на Казанскую родился. Фотографию Насти с собой взял, а дочку не успели сфотографировать – в деревне фотографа не было, а в город не ездили с младенцем. В дорожный мешок кусок мыла, хлеба краюху, полотенце.

Попрощался с рыдающей жёнушкой, Кнопочку свою к сердцу прижал. Идём,

дорога пыльная, солнце жарит, обернусь, посмотрю на деревню родную, а сердце замирает…

В военкомате очередь. Стоим на улице, по одному запускают. Я зашёл, а Стёпка на улице свою очередь ждёт. Вручили мне вещмешок, бельё, брюки, гимнастёрку, шинель, кирзовые сапоги и пару фланелевых портянок. Переоделся. Слышу: на улице крики, суматоха, шум машин. Танки немецкие.