Золотой ангел Мазурин Олег

– Господа, не желаете ли вы примириться? – обратился к противникам Лунин. – Ваше сиятельство?.. Поручик?..

– No! Never, no way! – c вызовом откликнулся Стоун. – It’s impossible![11]

– Нет! – тоже решительно ответил Алабин.

– Тогда за дело, господа! – воскликнул Михаил. – Давыд, давай!.. Прошу и вас, милостивый государь, сэр Эдвард Стоун. Соблаговолите подойти к нам.

Доктор подал Денису Давыдову прямоугольный и тяжелый ящичек из орехового дерева. Гусар протянул его Лунину. Михаил из позолоченного ушка ящичка извлек позолоченный крючочек, поднял крышку, и взору присутствующих предстала парочка прекрасных и идентичных друг другу дуэльных пистолетов.

– Выбирайте, господа, оружие! – распорядился Михаил.

Племянник Стоуна выбрал пистолет под номером «1», Лунину достался под номером «2». Секунданты зарядили оружие и подали Алабину и Стоуну. Противники заняли свои позиции. Алабин поцеловал крест и медальон, и перекрестился.

– Господи, спаси и сохрани меня…

Стоун тоже обратился за божьей помощью, подняв глаза к яркому весеннему небу и прошептав какую-то краткую молитву.

– Поручик, начинайте! – торжественно объявил Лунин.

Дмитрий, немного не доходя сабли-«барьера», остановился…

Убивать графа Алабин передумал: доводы Дениса Давыдова подействовали на кавалергарда отрезвляюще. Если поручика посадят в Шлиссельбургскую или Петропавловскую крепость или еще хуже – отправят на каторгу, то он никогда больше не увидит свою даму сердца – Екатерину. Поэтому Алабин решил просто проучить обидчика. Для этого поручик целился в ногу Стоуна, надеясь его ранить, но рука в последний момент дрогнула, и кавалергард промазал.

Пуля ушла в землю совсем близко от графского сапога, окантованного липким снегом.

Граф торжествующе поглядел на противника: дескать, сегодня фортуна не на твоей стороне, любезный, и отныне твоя драгоценная жизнь у меня в руках, и я не промахнусь, милостивый государь, и не надейтесь! Стоун выровнял пистолет…

Поручик остался на месте в ожидании своей участи. Сердце его от волнения сильно стучало… Он не должен умереть, не должен. Только не сегодня. Иначе к чему это вся дуэль? К чему его мечты о Екатерине? Всевышний не позволит свершиться такой вопиющей несправедливости. И еще поручик верил в слова Лунина: «Не переживай, Алабин, мне везет на дуэлях. Ainsi, vous gagnez et son combat».

Алабин приободрился.

«Катюша, я останусь жить лишь только ради тебя. Я люблю тебя!» – мысленно прокричал Дмитрий.

Стоун медленно подошел к своему барьеру, тщательно прицелился и хладнокровно выстрелил… Алабин ощутил сильный и болезненный толчок на уровне живота.

«Попал!» – промелькнуло в голове у Дмитрия. И тут же удивился: «Но отчего я пока жив?»

Стоун недоуменно посмотрел на противника: он же попал в поручика, почему тот не падает? Все секунданты и доктор тоже пребывали шоке: в чем тут дело? Пуля явно попала в бок Алабина, но он остается на месте? Что за чудеса небесные?! Или может гвардеец скрытно одел под рубашку легкую кольчугу. Но тогда это ухищрение супротив дуэльных правил и офицерской чести. Пока все гадали о необъяснимом происшествии, не менее изумлённый своей живучестью Алабин принялся ощупывать место попадания: а где же кровь? Дмитрий догадался залезть в карман и сразу понял причину его чудесного спасения: свинцовый заряд угодил в его золотые часы!

Дмитрий торжествующе вытащил разбитые часы, показал всем присутствующим и возликовал:

– Слава богу, господа, все обошлось, пуля попала в часы! Они спасли меня от неминуемой гибели! А вы весьма метки, граф!

Стоун с досады бросил пистолет на снег.

– What the hell! You are very lucky, sir![12] – раздраженно вскричал граф.

Хваленая английская выдержка лопнула как мыльный пузырь. Эмоции на этот раз одержали верх над заморским аристократом.

– Oh, devil![13] – чуть не сломал от великой досады свою дорогую и изящную трость его племянник: он так отчаянно переживал за дядю!

– Я же говорю, что я везуч! – воскликнул Лунин. – А это распространяется и на моих друзей. О, благодарю мой ангел-хранитель за твое покровительство! И прилежно молю тебя! Ты меня просвети и от всякого зла сохрани, к благому деянию наставь и на путь спасения направь! Аминь!

– Чудеса! – обрадовался Давыдов. – Браво, Митя!

– Мистика! – почему-то выпалил доктор.

Алабин выбросил часы в сугроб около огромного столетнего тополя.

Лунин снова предложил спорщикам:

– Может статься, вы, господа, все же помиритесь, и мы все вместе вернемся в трактир и отметим нашу дуэль великолепным французским шампанским?! Так сказать, выпьем за русско-английскую дружбу! Я так люблю ваших великих поэтов Скотта и Байрона! Особенно лорда Байрона и его «Часы Досуга»! Так как, господа?

– Нет! – резко отрезал Стоун. – Я не намерен прощать своего соперника и буду сражаться до полной сатисфакции, или я не граф Рокингемский!

Лунин пожал плечами.

– Нет, так нет… Давыд, принеси шпаги…

Теперь Денис Давыдов принес остро заточенные клинки с круглыми гардами, и противники снова выбрали оружие.

– Да, становиться все интереснее и интереснее, – сказал Лунин. – Правда, дуэль затягивается.

– Да, поединок затягивается, – улыбнулся Давыдов. – А мне все сильнее и сильнее хочется холодного и шипучего напитка искусных французских виноделов. Мне уже порядком поднадоел этот спектакль.

– Право и мне оного желается, Давыд, скорее бы его Алабин проткнул как утку.

Солнце хорошо пригревало, его лучи несли на землю весеннее тепло. Граф скинул сюртук, Алабин – мундир. Оба остались в белых сорочках, но натянули на руки черные кожаные перчатки с раструбами.

Алабин рассек воздух несколькими фехтовальными па, разминая кисть руки.

– Господа, начинайте! – громогласно объявил Лунин и отошел в сторону.

Противники сдержанно отсалютовали шпагами друг другу и встали в позицию. Граф больше тяготел к французской школе фехтования, поэтому принял соответствующую позу: отклонил корпус немного назад, правую руку согнул в локте, левую поднял вверх и выставил вперед шпагу почти горизонтально. Алабин придерживался русского стиля фехтования: прямой корпус, левая рука за спиной шпага выставлена вперед, но под углом.

Клинки скрестились и сталь зазвенела. Стоун сделал разведывательный выпад – Алабин отразил его. И тут же поручик проверил графа хитроумным приемом – Стоун его молниеносно разгадал.

Вжик, вжик, вжик! – завязались фехтовальные шахматы. Каждый пытался перехитрить соперника на ход, на два, а то и на три. Силы были равные, и никому из бойцов не удавалось нанести решающий укол. Поочередно плетя хитроумные комбинации, кружа, атакуя и отступая, дуэлянты залезли в мокрый снег по колено. Драка в глубоком снегу оказалось энергозатратной, но результативной. Граф оцарапал поручику плечо, а Алабин ткнул его шпагой пониже локтя… Вот и пролилась первая кровь! Она точилась из ран дуэлянтов капля за каплей, падая на снежное покрывало.

Лунин скомандовал:

– Господа, выбирайтесь из снега и займите старые позиции! Ваше принципиальное разбирательство весьма затруднительно в таких условиях!

Дуэлянты встали на прежние позиции. Оба тяжело дышали и вытирали пот со лба. Они медлили с атакой, стараясь немного передохнуть и набраться сил. Но Михаил поторопил их.

– Commencez, messieurs![14] – решительно дал команду Лунин.

Дуэлянты активно задвигались. Клинки снова скрестились в яростной схватке, да так, что посыпались искры.

Граф, пытаясь поразить поручика прямо в сердце, поскользнулся на ледяной присыпанной снегом кочке и оцарапал лишь грудь противнику. Алабин показал Стоуну шпагой, мол, поднимайтесь граф, поднимайтесь.

– Чур, не считается, ваше сиятельство! В следующий раз будьте ловчее! Возможно, вам повезет! – насмешливо крикнул Алабин. – И не лежите долго на снеге, в противном случае вы можете простудиться!

Стоун не на шутку разозлился на кавалергарда. И по многим причинам. Во-первых, его задела реплика противника. Во-вторых, взбесило свое нелепое падение. И, в-третьих, граф был раздражен тем, что до сих пор не может поразить соперника. Честь английского посланника была невероятно задета и оскорблена. Англичанин внутренне собрался и что-то задумал…

Он ловко поднялся на ноги и снова ринулся в атаку!..

Вжик, вжик…

И вот обманное движение, и резкий стремительный выпад! Он был настолько молниеносным и резким, что поручик не сумел его отразить – и сразу острая боль пронзила грудь поручика.

В глазах Дмитрия тут же потемнело, и слабость накрыло его с головой.

– Алабин, что с тобой?! – услышал последние слова Лунина поручик и потерял сознание…

Дмитрий открыл глаза…

Возле него суетился доктор Тереньтев. В руках у него был кусочек бинта, пропитанный нашатырным спиртом. Видимо резкий и сильный запах бесцветной жидкости и привел в чувство Алабина. Рядом стояли бледные Лунин и Давыдов. И матушка. Зинаида Ивановна в ужасе смотрела на раненого сына, тихонько плакала и заламывала руки. Дмитрий облегченно вздохнул. Его, оказывается, привезли домой. И он жив. Хвала Всевышнему! Рана была его искусно перевязана Терентьевым, и жизни поручика ничего не угрожало.

– Уф, слава царице небесной, наш Митя пришел в себя! – повеселел Давыдов.

– Аллилуйя, он жив! – взбодрился Лунин.

– Господи, ты услышал мои молитвы! – оживилась Зинаида Ивановна и на ее глазах вмиг высохли слезы.

Все дружно и троекратно перекрестились.

– Тебе несказанно повезло, Алабин! – сказал Давыдов. – Во-первых, ты остался жить. А во-вторых, никто покамест не узнал о нашей дуэли. Граф Стоун и его секунданты хранят гордое молчание: они знают, какие последствия их ожидают в случае огласки поединка. Правда, ради того, чтобы обезопасить всех нас от гнева вышестоящих особ и подстелить соломку, мне с Луниным пришлось рассказать все Депрерадовичу. Он встретился нам по пути. Николай Иванович сначала попенял нам за сию провинность, но затем пообещал нас заслонить и сокрыть наш проступок. Для лиц несведущих придуманы две версии твоего временного отсутствия в полку. Первая версия проста как перст: ты, Митя, простудился и заболел. Коли станут глубже копать, то на авансцене разбирательств появляется другая версия: ты и Лунин фехтовали и дурачились, и Михаил якобы случайно уколол тебя. Вот такой коленкор, Митя. Неплохо придумано? А самое главное, все уловки согласованы с вышестоящим начальством. Мы сильно рисковали, поведав Николаю Ивановичу о наших приключениях, но сей риск оправдался. Так что пока ни о чем не беспокойся, мой друг, и выздоравливай.

Алабин кивнул.

– Давай выздоравливай! – пожал руку поручику Лунин. – Не сегодня-завтра мы тебя навестим.

– Держись, Митя! Мы еще повоюем! – сказал Давыдов. – Жди нас снова в гости.

– Поправляйтесь, милостивый государь, Дмитрий Михайлович, пейте лекарства и пилюли. И главное поменьше вам нужно волноваться! Да поболее положительных эмоций! – пожелал на прощание раненому доктор Терентьев.

– Благодарю вас друзья, что вы спасли меня и привезли домой. Без вашей помощи я бы пропал. Прощайте…

Друзья откланялись, а матушка вместо того чтобы пожалеть сына принялась его отчитывать:

– Ах, ты, олух царя небесного! Что ты сотворил! Ты чуть не погубил себя! Из-за сей подлой изменщицы! Ах, эта Катька! Имеет мужа да к тебе еще лезет! Играется с тобой как с котенком! А ты, дурачок взрослый, бегаешь за ее привадами! Да была бы она хоть красива собой, а то тоща как хлипкая береза – гляди преломиться надвое! И глазища как блюдца! Так и зыркает ими! Господи, чем она тебя приворожила?! Какими заговорами?! Какими ужимками? Ты из-за нее чуть не отправился на небеса к Всевышнему! Закружила она тебе голову – а сама опять в Англию свою укатит. Нужен ты ей сто лет! Изменница! И глазастая вертихвостка! Да такая, коих свет еще не видывал!

– О, господи, матушка, престаньте Катю чернить! Я ее люблю – и довольно скверных и пустых слов! Коли нужно я и на самом деле умру за нее! Как в первый, так и в сотый раз!

– Ты с ума сошел от ее чар, сынок! Сегодня же оправлюсь к знахарке, чтобы дала отворот тебе от непутевой Катьки…

– …Матушка не смей! Не смей это делать, в противном случае я покончу с собой! Я…

И тут Алабин потерял сознание. И только в этот момент Зинаида Ивановна пришла в себя и забыла о ненавистной Екатерине Разумовской. Она не на шутку испугалась и побледнела. И принялась трясти сына за плечи.

– Митя, что с тобой?! Ты жив?! Что же я, старая дура, накричала на сыночка дорогого, а у него снова и случился приступ! Эй, Пелагея, эй Герасим! Бегите за доктором, покамест он далеко не уехал. Ежели не догоните, то тогда до нашего врача, Василия Петровича, доскочите, пусть прибудет незамедлительно! Скажите, Дмитрий Михайлович помирает!..

Герасим стремглав умчался выполнять распоряжение Зинаиды Ивановны, а Пелагея принялась хлопотать вместе с барыней у кровати Алабина…

Через полчаса прибыл семейный доктор Алабиных – Разуваев Василий Петрович. Он и привел в чувство поручика. Больше Зинаида Ивановна не отчитывала сына и даже не упоминала в разговорах имя Екатерина, психическое и физическое здоровья дорогого, любимого и единственного сына была ей дороже. Нельзя ее чаду волноваться понапрасну.

Вечером Зинаида Ивановна принесла сыну письмо от его любимой и сказала:

– Хотела спрятать сию эпистолу, не показывать. Но не такая я уж подлая и коварная чтобы письма от непутевой Катьки к тебе жечь или таить. Почитай, может настроение у тебя появится. Пришло к нам час назад с нарочным.

Алабин сразу ожил. Заблестели радостно глаза, заиграла на лице счастливая улыбка.

– Матушка, дорогая, любимая, ты вернула меня к жизни! Эта весточка посильнее всяких лекарств! – воскликнул поручик и в избытке чувств расцеловал Зинаиде Ивановне руки.

Она умилилась, прослезилась, и тоже пришла в прекрасное расположение духа.

– Вот и славно, больному стало лучше! Оставляю тебя наедине с твоими грезами. А я ухожу по хозяйственным делам. Коли что-то понадобиться, звони в колокольчик. Пелагея и я рядом. Да, Пелагея принесет тебе куриный бульончик с вареным яичком и укропчиком свеженьким, попей его для здоровья ради. Силушки тебе надо набирать.

– Хорошо, матушка! Ступай…

Барыне ушла, а Алабин в великом нетерпении и волнении дрожащими пальцами вскрыл конверт… Вот они строчки, написанные дивной рукой Екатерины. Поручик был готов расцеловать каждую строчку этой эпистолы.

«Митенька! Солнце мое!

Мое сердце трепещет от страха! Я знаю, что ты дрался на дуэли с моим мужем и тяжело ранен. Боже праведный! Я умру от горя, если ты погибнешь. Но как это вышло? Я же умоляла тебя не сориться с графом. Но право ты не послушался меня! Через три дня уезжаю. Извини, но не могу тебя проведать. Граф меня никуда не отпускает. Ни под каким предлогом. Больше мы наверное никогда не увидимся? Я дала клятву, если все закончится благополучно, я не буду искать встречи с тобой, даже если я приеду в Санкт-Петербург. Ради твоего же блага и здоровья. Прости! Но на письма стану отвечать. Покамест граф жив, о встречи больше не проси! Целую тебя и люблю. Люблю, люблю, люблю…

С нижайшим поклоном твоя Екатерина».

Поручик хотел вскочить, но упал на кровать. Он был явно еще хил для того, чтобы подняться с постели. Алабин предпринял еще одну попытку встать, но снова потерпел неудачу. Голова кружилась, в глазах мелькали «мушки». Обильный пот покрывал все его тело, а само нутро пронизала сильная слабость. Нет, не судьба ему встать с кровати. Но где взять силы для квелого организма?

Матушка говорила Дмитрию, что нужно непременно усилено питаться для восстановления здоровья и по многу часов спать. Говорят, во сне силы восстанавливаются быстрее. Что же это вполне ценный совет! И Алабин этим воспользуется. Вдруг он еще успеет увидеть Катю перед отъездом в Англию, ведь впереди еще целых три дня. И ради этой цели Алабин стал кушать. Правда, через силу, но все же ел: наваристые бульоны с курицей и говядиной, горячий холодец с чесноком, рыбные и мясные котлеты, фрукты. И много спал. И эти старания принесли свои плоды: Алабин набрался сил, и его самочувствие заметно улучшилось. Дмитрий даже стал вставать с кровати и ходить по комнате. Чему естественно радовалась его матушка и многочисленные слуги: Дмитрий Михайлович шел на поправку.

Это день не заладился с самого утра. Поручик лежал на кровати и его мучили сильные головные боли: то были последствия старой контузии, полученной Алабиным на поле сражения при Аустерлице. Но Дмитрий не стал тревожить просьбами ни матушку, ни слуг: пусть думают, что он пока почивает.

И вдруг Алабин вспомнил:

«Черт возьми, ведь сегодня милая моя Катя уезжает! И возможно надолго! А может и навсегда?!»

И тут же ожила в его голове в самых ярких красках их последняя встреча у мадам Щегловой, и прежние чувства и эмоции накрыли поручика с головою, будто стремительно несущейся с гор лавиной. Что-то помутилось в разуме Алабина. Он стал закипать как самовар. Нервы обострились до предела. Какая-то невероятная решительность и злость овладели офицером.

Алабин вскочил с кровати, снял со стены и засунул за пояс два заряженных пистолета. Снял и саблю в ножнах. А в это время в спальню зашел Герасим с подносом, на котором стоял маленький фарфоровый чайник, стакан в серебреном подстаканнике, серебреный нож с вилкой и тарелка с омлетом.

– Барин, завтрак го…

Слуга, увидев, что хозяин покинул свое ложе и вооружился, осекся и сильно обеспокоился.

– Барин, а барин, куда вы собираетесь?! Дмитрий Михайлович, что с вами? Куда вы?! Зачем вам пистолеты и сабля? От кого вы оборону держите? Вам потребно лежать в постели, барин, и окончательно от хвори избавляться!

Поручик посмотрел на верного слугу страшным взбешенным взглядом.

– Не твое дело, Герасим! А ну прочь с дороги! А то пристрелю! Слышишь, холопья душа! С глаз долой!..

Алабин направил один пистолет на верного слугу. Герасим, увидев перед собой грозное вороненое дуло и пустые безумные глаза хозяина, тотчас испугался, уронил с грохотом поднос на пол, попятился назад, резко развернулся, стремглав бросился вон из спальни и завопил:

– Барыня! Матушка! Что-то несусветное твориться с Дмитрием Михайловичем! Не тронулся ли он, чай, умом! О, боже! Матушка, заступница моя!

Слуга кинулся к Зинаиде Ивановне в гостиную.

Ярость придавала поручику небывалую силу. Он чувствовал себя совершенно здоровым и готовым на подвиги. Алабин надел полушубок, но не стал его застегивать. Кавалергард подлетел к окну и распахнул его настежь… Ни секунду не раздумывая, он выпрыгнул из окна на снежный сугроб, ловко скатился по нему и оказался цел. Затем поручик бросился к воротам, открыл калитку и выскочил на улицу. Тут же он остановил проезжающего мимо извозчика, едва не угодив под копыта лошади.

– А ну, тпру, Яхонт! Эй, полегче, барин, так и зашибиться можно до смерти! – заорал возничий. – Неужто жизнь недорога, барин!

– Эй, любезный, некогда нам диспутировать! Изволь, лучше гнать своего каурого до Невского проспекта! Да быстрее гони, братец, рубль доплачу, даже два, за мной не задержится! – крикнул Алабин возничему. – На дежурство опаздываю!

– Щас вас мигом доставим, господин хороший! – обрадовался хорошему заработку кучер. – Но, Яхонт! Давай, родимый, выручай! Эх, залетный! Но! Но-о-о!..

– Давай, голубчик, давай! – орал как сумасшедший Алабин, и Яхонт рванул к Невскому проспекту…

За несколько секунд до этого в спальню Алабина ворвалась Зинаида Ивановна с Герасимом, Ильей, Кузьмой и Пелагеей. Не найдя на кровати больного сына и увидев распахнутое окно, барыня в ужасе воскликнула:

– Матушка, царица Небесная! Он покончил с собой! Он разбился!

И бросилась к окну…

– О, боже, он цел! – перекрестилась Зинаида Ивановна. – Но взял сию минуту ямщика и куда-то помчался!.. Герасим, изволь как можно быстрее закладывать сани! И впряги самых быстрых наших лошадей! А ты, Пелагея, одевай меня скорее! За Дмитрием Михайловичем отправимся! Догнать его надобно, дабы не натворил он дел предрассудительных и глупых! Чует мое сердце, за Катькой, за Катькой, он поехал! За этой стервой Разумовской! Будь она проклята, английская подстилка! О, господи, спаси и сохрани моего сыночка! Да возверни ему трезвый разум! Дите он несмышленое, слабое, грешное да хворое! Не ведает он сейчас что творит!..

Спустя десять минут Зинаида Ивановна и Герасим на санях отправились в погоню за Дмитрием в направлении к Невскому проспекту. Мать Алабина пребывала в великой панике: не сошел ли с ума его сын после любовных переживаний и мучительной болезни? Если это так, то не избежать ему и Зинаиде Павловне непоправимой беды. Либо Митя убьет Катькиного супруга, либо покончит жизнь самоубийством. А может статься и саму Катьку заодно смерти предаст: чтобы никому не доставалась. Кто его знает?

О, Господи, помоги! Митя – дите неразумное, хворое да слабое! Не ведает он сейчас, что творит!..

А вот и особняк княгини…

А это сама Разумовская-Стоун. Она выходит из парадного подъезда. На ней – длинная великолепная горностаевая шуба и круглая белая шапка с горностаевой опушкой. Чем-то она похожа сейчас на сказочную Снегурочку.

С графиней Рокингемской – две служанки с коробками и саквояжами и четыре лакея с кофрами и чемоданами. Служанки встают около белоснежной кареты в ожидании, когда в экипаж сядет госпожа, а лакеи пытаются с помощью веревок прикрепить багаж к задку кареты. Седьмой слуга услужливо распахивает дверцу экипажа перед госпожой: извольте, мол, сударыня, занять свое графское место. Екатерина Павловна двумя руками немного приподнимает низ своей шубы для того, чтобы было удобнее сесть в карету. Как вдруг!..

– Катя! – услышала графиня за своей спиной до боли знакомый голос.

Она оглянулась…. заметила Алабина и… страшно растерялась! Она никак не ожидала увидеть его здесь. Восковая бледность вмиг покрыла ее прелестное личико, а нервная дрожь пронзило все ее тело. Разумовская-Стоун бросила на поручика такой взгляд!.. В нем одновременно слились боль, любовь, безысходность, страх, отчаяние. Слуги графини тоже застыли в глубокой прострации.

– Митя? Отчего ты здесь? – в ужасе воскликнула Екатерина. – Уходи немедленно, сейчас появится мой муж и его свита. Зачем ты пришел? Он непременно убьет тебя! Немедленно уходи! К чему все это, Митя?!

Но Алабин и не думал внимать просьбам Разумовской. Он не хотел и уходить. Он уже практически не отдавал себе отчета, что он делает.

– Милая, моя милая Катюша, я не хочу, чтобы ты покидала меня! – закричал Дмитрий. – Я люблю тебя больше жизни! Катя, не уезжай! Останься со мной!

Разумовская отрицательно покачала головой.

– Прощай, Митя! И уходи незамедлительно! Непременно уходи! Покорнейше тебя прошу! И заклинаю всеми святыми!..

Лишь на миг мелькнул перед поручиком прекрасный лик графини, и она скрылась в объемном, отделанном бордовым бархатом салоне кареты с гербом династии Стоунов. А в это время из особняка вышел сам граф Рокингемский в накинутой на плечи собольей шубе, его племянник и камердинер.

Граф побагровел от злости, увидев Алабина возле кареты.

– Милостивый государь, вы еще живы? – гневно прокричал посланник. – Вам мало было той показательной порки? Вы желаете, чтобы я вас еще раз хорошенько проучил! Obnoxious lieutenant![15]

Стоун поведя плечами, скинул шубу на снег и положил руку на эфес шпаги, намереваясь ее обнажить. Его племенник сделал то же самое. Ярость захлестнула разум Алабина. Он выхватил пистолет и взвел курок. Но не дрогнул граф.

– Watch out, Edward! He has a gun![16] – крикнул Джордж Стоун племяннику и все-таки вытащил шпагу.

Граф шагнул вперед, готовясь сделать летальный выпад в сторону поручика.

Эдвард Стоун тоже обнажил клинок, но поручик на какие-то секунды опередил англичан, нажав на курок. Баек ударил по капсюлю, порох на полках воспламенился. И тут же грохнул выстрел и из дула пистолета вылетел смертоносный заряд. Алабин метил в графа, но племянник успел заслонить грудью дядю. Пуля попала прямо в Эдварда Стоуна. Он взмахнул руками и упал как подкошенный на снег. Кровь стремительно потекла из раны.

– Oh, my God, I’m dying…[17] – прошептал смертельно раненый племянник.

Алабин, недолго думая, достал второй пистолет и поспешным навскидку выстрелом прострелил левое ухо графу. Поручик чертыхнулся: опять этому трижды проклятому Стоуну несказанно повезло!

Джордж Стоун схватился за простреленное ухо, и кровь обильно потекла сквозь пальцы, унизанными драгоценными перстнями и кольцами.

Увидев, что промахнулся, поручик извлек из ножен саблю и обрушил всю мощь своих ударов по владельцу Рокингемского замка. Алабин яростно атаковал, а Стоун отчаянно защищался…

Но вдруг кто-то обхватил руки кавалергарда сзади, не давая ему ударить клинком, а другой вырвал саблю. Затем на поручика насел еще один человек, за ним – четвертый и пятый… Алабина повалили лицом на снег и стали вязать руки кушаком. Это подоспели вовремя на помощь Стоуну российские жандармы. И тут в гущу полицейских словно стенобитный таран врезалась разъяренная Зинаида Ивановна, которая принялась нещадно колотить их по спинам маленькими сухонькими кулачками.

– А ну, отпустите, ироды, сыночка моего! – кричала барыня. – Безумный он не ведает что учиняет! Побойтесь бога, не издевайтесь над умалишенным! Отпустите его немедля, а то всех вас сгною в Сибири! Всех!..

Жандармы неохотно расступились, а Зинаида Ивановна опустившись на колени, прижала голову сыночка к своей груди и заплакала… Поручик был в беспамятстве.

В графской карете, закрыв лицо руками, лила горькие слезы Екатерина Разумовская. Она была вне себя от горя: Митя, Митя, что же ты наделал безумный!

Полдень.

Санкт-Петербург.

Дворцовая набережная, дом № 36. Трехэтажное бледно-зеленое здание в стиле неоклассицизма, построенное когда-то известным архитектором Франческо Бартоломео Растрелли. В данном особняке располагалась Главная гауптвахта Императорского Зимнего дворца.

В это время здесь, в одной из комнат, находился арестованный Алабин, а также следователь по его делу Кологривский и три влиятельные персоны: шеф Кавалергардского полка, генерал-майор Федор Петрович Уваров, полковой командир, генерал Николай Иванович Депрерадович, и флигель-адъютант его величества, ротмистр Александр Иванович Чернышев.

Чернышев служил вместе с Алабиным в кавалергардах, сражался при Аустерлице, (Алабин был в то время подпоручиком, а Чернышев – поручиком) и участвовал в войне Четвертой коалиции (кампания 1807 года). В 1808 году по заданию Александра I бывший кавалергард Чернышев ездил в Париж с важными бумагами к Наполеону Бонапарту. Во время войны Пятой коалиции Чернышев состоял при французском императоре.

После Шёнбруннского мира он остался в столице Франции в качестве доверенного лица русского императора и военно-дипломатического агента и добыл множество секретных документов и сведений. В марте этого года он прибыл на короткое время в Петербург с докладом к Александру Первому, но из-за старой дружбы с Алабиным задержался на некоторое время и решил приобщиться к делу бывшего сослуживца.

Депрерадович негодовал:

– Вы совсем потеряли голову от любви, Алабин! Вы убили человека и покушались на жизнь другого. И обе жертвы – знатные особы. И извольте заметить, поручик, все они представители дипломатического иностранного корпуса, и персоны абсолютно неприкасаемы и пребывают в нашей стране согласно условиям полной их защиты. Его величество требует вас наказать сурово. Я, конечно, может статься, тоже так поступил, как и наш государь, но… Вам повезло, государь мой примилостивый, что граф Джордж Стоун англичанин. Ежели вы лишили бы жизни русского человека такого же ранга, то вам бы дали бессрочное наказание или смертную казнь. Но так как вами был застрелен иностранец, тем более гражданин воюющей против нас страны, причем доподлинно известно, что он, как и его дядя, вражеский шпион, и был отправлен в Россию собирать важные сведения о русской армии, то господа судьи учтут все характеристики убитой вами персоны. А также все обстоятельства дела вкупе. И приговор вам, господин поручик, будет мягче, и, мыслю, на пяток годков короче, чем первоначально ожидалось. Но лет десять-двенадцать каторги для вас будет, без всякого сомнения, определено судом. И это самый лучший вариант для вас, Алабин. Полагаю, смертная казнь была бы худшим развитием оных злосчастных и роковых событий.

Вся Британия негодует от столь дерзкого преступления. Ведь совершено коварно и подло застрелен их соотечественник. Вопреки всем правилам офицерской чести. Сам король Георг требует от нашего императора, дабы вас возвели на эшафот и повесили. Или выдали Англии. И это не безумные идеи высочайшей британской особы, как вы могли подумать Алабин, к Георгу в очередной раз вернулся разум, и он совершенно душевно здоров… В Санкт-Петербурге и Москве ваша история наделала тоже много шума. Весь свет и старой и новой столицы обсуждают в кулуарах ваш безумный поступок, поручик… Но, поверьте, Алабин, это сомнительная и скверно пахнущая слава… хотя и слава… Эх, коли бы я заранее знал развязку вашего противостояние с графом, то арестовал бы вас Алабин еще после первой стычки с ним, тогда, когда он вас ранил на дуэли. Не пощадил бы я и ваших товарищей Лунина и Давыдова. Я думал, вы будите умнее, поручик, но… Совершенно напрасно я заслонил грудью вас и некоторых ваших друзей от гнева нашего государя, не знал я, поручик, что вы отплатите мне такой дурной монетой. Ах, какая черная неблагодарность!..

Алабин сверлил глазами пол. Как ему хотелось провалиться сквозь него. Но… поручик никак не проваливался. Головные боли уже прошли, и приступ вследствие контузии тоже прошел. Только ныли и болели руки – то было последствие веревочных пут и действий жандармов. Поручик ничего не мог возразить Депрерадовичу. Алабин сам виноват и нет ему никаких оправданий! Дмитрия жег стыд и мучило запоздалое раскаяние. Ведь он сломал себе жизнь, навечно отдалил от себя Катю, подвел друзей и командиров, огорчил матушку и всех своих родственников.

– Что же вы, голубчик, Дмитрий Михайлович, загубил себя и свою офицерскую карьеру. Любовь любовью, а голову на плечах надо было иметь! – попенял бывшему сослуживцу Чернышев.

– Как же вы так могли Алабин? – покачал головой Уваров.

– У меня только одно оправдание, – наконец нарушил молчание поручик.

– Какое? – полюбопытствовал Уваров.

– Великая любовь к одной женщине и следствие контузии…

Высокие особы вопросительно взглянули на Дмитрия Михайловича.

– Намедни поутру я почувствовал невыносимые головные боли. Они словно тиски сдавливали мой череп. Был шум в ушах. В душе накапливалась злость, раздражение, все буквально нервировало меня. И все в этом миру казалось мне в ужасном лимонном цвете. Меня бил по нервам даже скрип стула в гостиной или элементарное чихание кого-то из слуг. После мне стало было исключительно плохо, да так плохо, что я не мог найти себе место. И в какой-то момент, возможно после прочтения письма от Кати… О, пардон, господа, за излишнюю фамильярность, то есть я хотел сказать, после прочтения письма от графини Екатерины Павловны Разумовской-Стоун. Так вот что-то случилось с моим умонастроением, какое-то черное затмение нашло на меня… Я плохо помню, что происходило со мной… Разум мой отключился… Очнулся только я в тот момент, когда меня связывали жандармы и появилась моя матушка. Вот и все…

– Это возможно меняет дело, но… наказания вам в любом случае не избежать, – покачал головой Уваров.

– И сие верно, – поддержал своего шефа полковой командир.

– Отчего же, любезные Федор Петрович и Николай Иванович, – возразил Чернышев. – Коли Алабина признают сумасшедшим, то его отправят в лечебницу и смягчат наказание.

– Так-то оно так. Но император намерен наказать поручика. Даже если он будет умалишенным.

Чернышев закивал головой.

– Да, Алабин, это верно, государь зол на тебя, тебе не повезло… Но наш монарх отходчив и может проявить к тебе величайшую милость. У тебя не будет сурового приговора. В приватном разговоре, что состоялся полтора часа назад в Зимнем дворце, его величество намекал мне на такое развития событий.

– А если обратиться с нижайшей просьбой к нашему императору с тем, чтобы меня перевели на Кавказ в действующую армию? В этом случае я бы должным и самым честным образом искупил свою вину.

– И это мы обсуждали с его величеством. И у нашего императора есть сильные и весьма справедливые опасения в отношении тебя, то есть вас, Алабин. Простите за дружеское обращение к вам, поручик, старое знакомство с вами и сражения бок о бок на полях Европы дает о себе знать… Так вот, англичане, узнав о мягком приговоре вашей особе, без особого труда могут подослать к вам в отряд наемного убийцу, а то и нескольких. Помните, сколько денег они заплатили за голову нашего ныне покойного монарха Павла? Царство ему небесное. Это невероятная сумма! А так как вы отныне враг британской нации, то их король и вся мощная секретная служба Англии не пожалеют никаких средств, агентских сил и золота дабы умертвить вас в любой точке мира. А в Сибири они вас, Дмитрий Михайлович, не отыщут ни за что. Она бескрайняя и для ваших недругов неизвестно будет ваше местоположение. Они до вас никаким чудесным образом не доберутся, верьте мне, поручик. А после каторги я полагаю, вас император окончательно простит, и вы вернетесь в Россию. К тому же ажиотаж вокруг вашей персоны утихнет и вам будет легче и менее опасно жить в нашей Отчизне. Но, все же, даже после отбытия наказания, вам, Дмитрий Михайлович, следует опасаться покушений со стороны англичан. Они злопамятны на счет своих врагов, тем более тех, кто убивает их лучших представителей.

Поручик тяжело вздохнул и снова замолчал… А Чернышев продолжал:

– Обещаю вам, Алабин: я и в том числе ваш шеф Федор Петрович и ваш командир Николай Иванович, все мы постараемся сделать все возможное для смягчения вашей участи. Мы будем хлопотать за вас, поручик. Не падайте духом.

– Благодарю вас, милостивые государи, – только и мог вымолвить подавленный кавалергард.

Генералы и адъютант его величества ушли… Поручика стал допрашивать следователь. После мягкого допроса и подписанных арестантом показаний Алабина привезли на гауптвахту, но уже в Петропавловскую крепость, затем перевели в каземат номер девять Кронверкской куртины, а через неделю с фельдъегерями и жандармами отправили в Шлиссельбургскую крепость. Подальше от столицы и людских пересудов.

Железная дверь открылась, и Алабина завели в небольшую комнату. Стены ее были выкрашены темно-коричнево цвет, также как и пол из деревянных половиц. В левом углу стояла кровать с деревянными спинками и заправленная серым шерстяным одеялом. Возле нее – большой стол. Он занимал всю середину «камеры». За столом – деревянный стул. На гвозде справа висела серая арестантская шинель, видимо оставшаяся после другого заключенного. Мрачную атмосферу помещения, производимую узким пространством и пессимистическим цветом, скрашивало большое окно из девяти стеклянных секций с железной решеткой.

Сегодня Алабина на пароме переправили через Ладожское озеро на остров Ореховый в Шлиссельбургскую крепость. Высочайше было решено содержать уголовного преступника в каземате с мягкими условиями – «Секретном доме». Сопровождали поручика туда сам комендант крепости, плац-майор, унтер-офицер и три надзирателя.

Комендант крепости – Андрей Петрович Гужов – симпатизировал преступнику. Он уже знал подоплеку его дерзкого преступления и то, что поручик герой сражений и орденоносец. Гужов сам воевал и с турками, и французами, и англичанами, был ранен и лишился безымянного пальца и мизинца. Комендант тепло и уважительно относился к служивым.

– Здесь весьма прекрасные условия для вашего пребывания, Дмитрий Михайлович, – начал ласково и вкрадчиво старичок. – Даже разрешим вам читать книги и журналы и видаться с друзьями и родственниками. На то, скажу вам по секрету, высочайшая милость от нашего государя императора. Но коли будите баловать, сударь, а то хуже сбежать попытаетесь, то в оном случае переведем вас в настоящий сырой и сумрачный каземат без всяких послаблений. Вот так-с.

Алабин горько усмехнулся.

– Так куда же вы мне прикажите бежать, дорогой Андрей Петрович? Кругом только вода, охрана и неприступные бастионы. Тем более от себя не убежишь, милый Андрей Петрович. Я таких наломал дров и до конца жизни мне сего позора предостаточно…

– И то верно, милостивый государь. Убежать отсюда не возможно. Да и стоит ли овчинка выделки?.. А вдруг, Дмитрий Михайлович, может так произойти, что дело повернется в вашу сторону? И по сентенцию суда вы выйдете на свободу ранее, чем чаяли? Ведь всякое в нашей грешной жизни бывает. А вот за побег вас по головке не погладят, сударь. Несомненно, не погладят. Да-с. Дадут вам суровый срок да в Сибирь-матушку уже точно сошлют. На лютые морозы, на гиблые рудники. Не каждый выдерживает таких условий, многие там и умирают… Василий, наш плац-майор, посмотрит за вами, Дмитрий Михайлович. Ежели что, через него предавай мне просьбы и пожелания. Я их внимательнейшим образом выслушаю и рассмотрю. Я человек справедливый и участливый – ежели что, окажу непременно помощь. Да-с.

– Непременно буду к вам обращаться с нижайшими просьбами, Андрей Петрович. Большое вам спасибо за участие к моей персоне.

– Ах, не за что, Дмитрий Михайлович, мы же с вами русские офицеры. Славно служили, славно воевали, дай бог, еще славно послужим нашей Отчизне и славно повоюем. И, рассуждаю так, что биться будем не против англичан, а против нашего нынешнего союзника – Наполеона. Вся политика об этом говорит. И слухи. И ради нашего военного братства мы и держимся теперь вместе, поручик. А то, что вы застрелили врага Отечества и вкупе тайного агента, то это вполне пристойно для брата нашего офицера. Да и ваша великая любовь к достойной даме оправдывает ваш поступок… Я возможно поступил также как вы… Да-с… А сейчас вас, дорогой друг, покормят. Конечно наша крепость – это не ресторация, но блюда тюремной кухни вполне сносны для вашего брата арестанта. С голода вы не погибните. Да-с. За это я ручаюсь.

– Благодарю вас, милостивый государь…

Комендант ушел, Василий закрыл за собой дверь на засов, поручик остался наедине с собой. Алабин подошел к окну. Взглянул в него: кругом башни и бастионы.

Бежать? Куда бежать? Это бессмысленно… Да и вдруг все обернется в его пользу… Хотя… большая вероятность что его осудят. Только вот на сколько лет? Он достал из кармана раскладные и скрепленные между собой маленькие деревянные иконки, на которых были изображения Господа бога, святого Михаила Архангела и Тихвинской Божьей Матери. Это его матушка сунула ему на свидании в Петропавловской крепости. Эти освященные иконки Зинаида Ивановна привезла из Успенского мужского монастыря в Тихвине. Сказала сыну, что они чудотворны и нужно усердно и денно и нощно молиться им. Авось поможет ему Всевышний избежать тюремного срока.

Алабин поставил миниатюрный иконостас на стол и начал креститься и читать тринадцатый псалом Давида:

– Доколе, Господи? Ужели забудешь меня навек? Доколе скрывать будешь лицо Свое от меня? Доколе советоваться буду с собой? Днем печаль в сердце моем! Доколе возноситься будет враг мой надо мной? Взгляни, ответь мне, Господь Бог мой, освети глаза мои, чтобы не уснул я сном смерти. Дабы не сказал враг мой: пересилил я его! Неприятели мои ликовать будут, когда пошатнусь я. А я на милость Твою полагаюсь, возрадуется сердце мое спасению Твоему. Воспою я Господу, ибо Он сделал мне благо…

Едва Алабин закончил псалом, как защелкал открываемый замок и залязгал отодвигаемый засов. Натужно заскрипели казематные врата распахнулись: это принесли обед тюремщики.

Пятого апреля на свидание с Алабиным приехал его лучший друг Лунин.

Михаила отвели в комнату к арестанту и закрыли. Обрадованный поручик вскочил с кровати и заключил в объятья сослуживца.

– Как я тебя рад видеть, Миша!

– Я тоже.

– Намедни приезжала матушка с гостинцами, а сегодня прибыл ты. Я настоящий счастливец. Любое свидание с другом или родственником в этом забытым богом и людьми месте превращается в настоящее торжество. Жаль, что угостить тебя, Миша, нечем, кроме корочки хлеба, вчерашних матушкиных пирожков и напитка похожего по цвету на чай.

– Ничего, Митя, перебьюсь. Я подкрепился в придорожном трактире. Вчера в Петербург явился делегация султана с фирманом об объявлении нам войны. Мы снова будет сражаться с турками. Давыд отбыл в Молдавию к князю Багратиону. Передавал тебе горячий привет. Сказал, чтобы ты держался. Возможно, тебе сократят срок каторги, амнистия не за горами. Переведут в действующую армию на Кавказ, получишь пару чинов – и в отставку! После – в родное поместье. Вот и достойное возвращение в Россию. Тебе еще повезло: ты убил врага отечества.

– Все равно каторга – это каторга, – сокрушался Алабин. – Доля несладкая. Уголовное дело для нашего брата офицера хуже некуда. Уж лучше признали убийство племянника Стоуна политическим.

– Сей оглушительной для всей Европы истории не случилось бы, если бы ты подошел к устранению графа изобретательнее. Тебе надобно было просто нанять убийцу (или парочку), щедро ему заплатить, и он бы блестящим образом выполнил свою работу. Выследил бы посланника, надел маску и заколол его кинжалом как Сьер де Монсерьяк герцога де Гиза, или как Джон Фельтон – герцога Бекингемского. Но зато ты, Митя, остался бы в тени. И отвел бы многие подозрения от своей персоны. А смерть Джорджа Стоуна списали бы на французскую агентуру… Помнишь, дорогой Митя, трагическую историю нашего сослуживца, товарища и любимца всех столичных дам – штабс-ротмистра Алексея Яковлевича Охотникова, о которой говорил тогда весь Петербург.

– Что-то припоминаю. Это, кажется, было три года назад.

– Совершенно верно! Штабс-ротмистра угораздило влюбиться не в кого иную, а в нашу… императрицу Елизавету Алексеевну и поговаривали, что она отвечала ему взаимностью. Страстная любовь длилась почти два года. Трагическая развязка наступила в ночь с четвертого на пятого октября тысяча восемьсот шестого года. Любимец Купидона, выходя из театра в толпе зрителей, был тяжело ранен кинжалом. Убийцу тогда не нашли. Через несколько недель Охотников скончался. А спустя полгода на его могиле появился очень дорогой и красивый памятник, который изображал скалу со сломанным грозою дубом, а у подножия ее – сидящую на коленях прекрасную женщину в покрывале и держащую в руках погребальную урну. Организацию убийства молва приписывает то великому князю – Константину Павловичу, то самому императору Александру Павловичу… Каково, Митя?!

– Да, теперь я вспомнил сию трагическую историю.

– Видишь, Митя, даже сильные мира сего для решения своих проблем не гнушаются иметь дело с наемными убийцами, а простой гвардейский поручик и подавно мог учинить такое же для своего собственного блага.

– Безусловно, Миша! Само собой разумеющееся! Конечно, я бы смог вполне замыслить и осуществить такое предприятие. Но как говорят соотечественники моего врага – графа Стоуна: What is done, cannot be undone[18]. Я сам виноват в этой трагической ситуации. Эмоции одержали вверх надо мной. И теперь я расплачиваюсь за их внезапный приступ.

– Мужайся, Алабин. Надеюсь, тебе срок все же убавят. Главное, что англичане будут сильно недовольны приговором. Посол был в сильном гневе и требовал тебя повесить. Да что посол! Сам король Георг требовал у нашего монарха смертной казни для тебя. Вся Англия возмущена убийством их соотечественника безумным русским офицером.

– Жаль только то, что я лишил жизни невинного человека, а подлец остался жить. А что самое ужасное, он увез с собой мою ненаглядную Катюшу.

– Не печалься понапрасну, Митя. Екатерина Павловна от тебя никуда не денется. Она любит тебя и будет любить еще сильнее и ждать твоего скорейшего возвращения. Возможно, через несколько лет вы воссоединитесь. Все в жизни бывает. Граф может умереть, либо по болезни, либо от пули, либо от шпаги. И тогда рука Екатерины Павловны будет свободна…

– Ах, если бы!