Красные курганы Елманов Валерий
Вот только непонятно было, к чему именно относится его слово, произнесенное с такой горечью. То ли к тому, что все его потуги прорвать кольцо оказались напрасными, то ли к тому, что он уцелел, хотя подсознательно уже настроился на встречу со смертью, а может, даже и звал ее, то ли к чему-то иному, еще более загадочному и непонятному.
Лежал он в небольшой комнатке, наособицу от всех прочих. Дружинники его тоже остались в Ростиславле, хотя Вячеслав, восхищенный их преданностью своему князю, повелел никого из них в полон не брать, а дать волю — пусть спокойно возвращаются обратно в свои земли. Они же…
— Я так мыслю. Вместе мы сюда пришли — вместе и уйдем, — еще в самый первый после того боя вечер, когда стало окончательно ясно, что раненый князь выживет, произнес верный княжеский помощник Брезг, собрав возле себя боевых соратников. — Ежели кто к воям рязанского князя надумает перейти — неволить никого не стану. Путь вам чист. А только сам я остаюсь.
Остальные просто промолчали. А чего говорить попусту? Каждый в дружине если не десять, так уж никак не меньше пяти лет — без слов всем все понятно.
По негласному уговору дожидались, когда Вячко придет в себя. Глядишь, да присоветует что-нибудь дельное.
Князя Константина кукейносские дружинники впервые увидели лишь через пару-тройку недель, да и то мельком. Рязанец был вежлив. Зайдя к Вячко, который как раз спал, будить его не стал, с минуту постоял возле изголовья и вышел, а в небольшом коридорчике напоролся взглядом на рыжебородого дружинника. Таких пышных окладистых бород в рязанском войске никто не нашивал, потому и понял, что чужой.
— Твой князь-то? — спросил рассеянно.
— А то, — осклабился рыжебородый в довольной улыбке, щеря неровные крепкие зубы.
— С Кукейноса? — продолжал спрашивать Константин.
— С него, — сразу помрачнел лицом дружинник.
Рязанский князь и это приметил, отложив на всякий случай в памяти — вдруг сгодится.
— Ладно. Пусть выздоравливает. Успеем переговорить, — кивнул он и не преминул отметить: — Слыхал я о вас. Уж больно вы своему князю верны. Мои воеводы сказывали, что много чего вам сулили, дабы вы ко мне перешли, да все бесполезно.
Дружинник почесал в затылке, собираясь с мыслями, чтобы пояснить причину, ан глядь — нет уже князя. Пролетел вихрем. Так и не понял воин, то ли в упрек им это было сказано, то ли в похвалу.
Князь же, как оказалось, исчез надолго. В другой раз он появился уже под осень. За это время выздоравливающий Вячко успел о многом подумать и еще больше наново переосмыслить. Можно было бы и бежать, на что не раз намекали свои же дружинники, тем более что никаким честным словом он связан не был, но Вячко каждый раз наотрез отказывался.
— Ежели бы у поганых в полоне сидел али у немцев орденских — иное дело, — объяснял он. — К тому же я его воеводе малость должен. Сами ведаете, кабы не он, то ни меня, ни вас давно бы в живых не было.
— Так-то оно так, — сокрушенно вздыхали дружинники. — А токмо…
Но дальше осекались, не зная, как продолжить и чем убедить. В самое яблочко били слова князя, как и вопрос, который он им как-то задал:
— А куда уйдем?
— К Мстиславу в Галич али в Новгород. Да мало ли куда, — загорались дружинники, но тут же гасли от слов Вячко, жестких и неумолимых в своей беспощадной правоте:
— Вас князья, может, и примут, а вот я для них только обузой буду. Нет уж. Если хотите туда уходить, то без меня.
— Сам ведаешь, что без тебя мы никуда, — обижались дружинники и вновь умолкали, будучи несогласны с Вячко, но не зная, как это выразить словами.
Константин появился так же внезапно, как и исчез в прошлый раз. Зайдя в ложницу к Вячко, он молча прикрыл за собой дверь, ни слова не говоря, уселся на лавку, стоящую у кровати, и некоторое время разглядывал лежащего. Тому тоже не хотелось начинать разговор, однако не выдержал первым.
— Славные у тебя вои, княже, — молвил для почину.
— И у тебя в дружине не хуже, — ответил рязанец взаимной любезностью.
После десятиминутной пустопорожней разведки наладился разговор поконкретнее.
— Слыхал я, будто ты на все грады, князья коих на тебя ополчились, ныне сам длань наложил, — заметил Вячко.
— Верно, — подтвердил Константин. — И самих княжат оттуда повыгонял. Только два городка не затронул. В Переяславле Константиновичи малолетние как сидели, так и сидят. Я оттуда лишь Ярослава изгнал. И еще один пока остался.
— Это какой же? — полюбопытствовал Вячко и вздрогнул от внезапно выстрелившего прямо в лицо ответа рязанского князя:
— Кукейнос.
— Гоже ли тебе, хошь и победителю, в чужой срам перстом тыкать? — после паузы хмуро выдавил из себя Вячко. — Али не ведаешь, что давным-давно нет моего града. Ныне он за рижским епископом.
— Слыхал я об этом, — кивнул Константин. — Люди говорят, будто он его заново отстроил, да еще краше прежнего. Каменный весь стал.
— Да хоть железный, — буркнул его собеседник. — Не мой он, так нечего и любопытствовать.
— Даже в оместники[20] пойти не желаешь? — полюбопытствовал рязанский князь.
— Не трави душу, Константин Володимерович. Сам ведаешь, что изгой я ныне и, окромя трех десятков воев, кои меня невесть почему досель не оставили, я ни кола ни двора не имею.
— Так уж и не имеешь, — усомнился рязанский князь. — Разве забыл, что тебя Авдотья Фоминишна в Полоцке дожидается? А я-то грешным делом успел ей весточку счастливую завезти. Сказал, что так, мол, и так, жив твой сокол ненаглядный, только прихворнул малость, а как только выздоровеет, так сразу к тебе прилетит, к голубке своей сизокрылой. Дочка же твоя, Сонюшка, в награду за радостную новость меня куклой липовой одарила. Да и тебе пряник медовый передала. Сказывала, что наговорный он. Только съешь, так сразу всю хворь как рукой снимет. Правда, подсох он малость, пока я ехал, но у тебя зубы крепкие, осилишь. На-ка, — выложил он гостинец на край небольшого стола, прислоненного к кровати Вячко.
— Ишь ты, — усмехнулся тот, бережно проводя пальцем по прянику, и, заметно повеселев, спросил Константина: — Я так мыслю, что это все присказка была, а вот к какой сказке ты клонишь — мне невдомек.
— Так вроде бы сказал я уже — к Кукейносу, — спокойно пояснил тот. — Решил я в нем тебя и оставить, да в придачу еще и Гернике отдать. Ведь твой брат Всеволод который им владел ранее, как я слыхал, так и остался под Ростиславлем. Значит, его удел теперь по лествичному праву[21] твоим стал. Но для начала ты грамотку отпишешь, что на веки вечные передаешь все это мне, а потом уже снова их от меня получишь, но в держание, а не в вотчину.[22] Согласен?
— И сызнова не пойму я тебя, — задумчиво произнес Вячко. — Ты что же, успел и рижского епископа потрясти? А коль и так, то все равно неясно: я-то тебе за каким лядом сдался? Али повторить, что у меня за душой ничего нет?
— Зато сама душа в наличии имеется, — веско поправил его Константин.
— А тебе ведомо, что Кукейнос мне Владимиром Полоцким лишь в держание даден был? Выходит, что я с грамотки той ничего не утеряю, а ты…
— Почему же не утеряешь? — перебил его Константин. — Это раньше Кукейнос у тебя в держании был, а ныне, после того как князь Вячко изо всего рода полоцких князей один-одинешенек остался, ты его полноправный властитель. Да и всего Полоцкого княжества тоже. Так что если ты грамотку подпишешь, то потеряешь его навсегда.
— Ты, князь, будто отговариваешь меня, — иронично хмыкнул раненый.
— Не отговариваю. Просто не хочу, чтоб ты с зажмуренными глазами подпись свою ставил, — поправил Константин.
— А если не подпишу? — прищурился Вячко.
— Тогда отпущу на все четыре стороны, и езжай куда хочешь, — спокойно ответил Константин. — Полоцк и прочие грады я тебе, конечно, не отдам, а вот Гернике и Кукейнос можешь сам попытаться взять — мешать не стану.
— Да нет, — вздохнул Вячко. — Куда уж мне. Даже если б я не тридцать человек, а тридцать сотен имел, все едино каменных стен не осилил бы.
— Правильно мыслишь, — согласился Константин. — Их сейчас взять только моим воям по плечу. А для епископа ливонского та грамотка большой неожиданностью окажется. Как я понимаю, о том, что Кукейнос лишь в держании у тебя был, он не ведал, иначе не цеплялся бы так за твое обещание половину ему отдать.
— Я ему того, что не мог, и не обещал вовсе, — поправил Вячко. — Молвил лишь, что половину даней с княжества и с града ему уделю, ежели он меня от литовских набегов убережет. Поделиться своей данью я волен был, а землю дарить — такого не было.
— Совсем хорошо, — улыбнулся Константин. — Так ты в грамотке и отпиши. Дескать, раз ты, епископ, слово свое не держишь, поскольку не далее как в прошлом году литовцы три селища в моем княжестве разорили вчистую, стало быть, уговор я с тобой рву, а все княжество вместе с градом, равно как и Гернике, дарую Константину Володимеровичу Рязанскому, ибо негоже, чтобы исконными русскими землями иноземцы владели.
— Сильно возрадуется епископ, коли ты оной грамоткой у его носа помашешь. — И впервые после ранения лицо Вячко осветилось широкой, по-мальчишески озорной улыбкой.
— Да уж, думаю, задрав рясу, заскачет от счастья, как козел при виде козы, радуясь, что я с него снимаю столько забот, — охотно согласился Константин со своим собеседником.
— Вот только не отдаст он тебе ничего, какие бы грамотки ты ему ни показывал, — посерьезнел Вячко.
— А я их потом покажу, когда сами грады возьму, — пояснил Константин.
— И сумеешь? — недоверчиво прищурился Вячко. — Тут ведь и на деревянные стены взобраться — труд тяжкий, разве что запалить их. Каменные же… Али у тебя хитромудрые стенобиты имеются?
— Вот еще, — возмутился рязанский князь. — Стану я в своем городе стены крушить. Чай, послужат еще. Конечно, не мной они строены, да и не просил я о том, ну да это не моя печаль. Умный человек, прежде чем начинать строиться, всегда у хозяина дозволения попросит. К тому же, сдается мне, что и тебе за каменными стенами спокойнее сидеться будет.
— С тремя десятками? — вновь помрачнел Вячко.
— И еще с пятью сотнями. Причем на каждый из градов, — добавил Константин.
— Ну, если так, — несколько недоверчиво протянул князь Кукейноса. — Слушай, Константин Володимерович, — загорелся он, — так ведь при этой тысяче и открытый бой принять можно! А ежели еще пять-шесть, то и вовсе орден одолеть сумеем.
— Не горячись, — сразу остудил его пыл рязанский князь. — Тут много чего намешано. Не пришло пока их время. Те же датчане еще сильны. Это сейчас епископ с ними грызется, а как нужда придет — думаешь, не позовет их, гордыню свою смирив? Опять же не хотелось бы мне неправым выглядеть, чтобы папа римский плач вселенский не поднял, будто я его паству обижаю.
— Э-э-э, княже. Вот тут у тебя промашка. Даже если ты трижды прав будешь, все равно он тебя так грязью вымажет, что ни в какой бане не отмоешься. Да и не все ли тебе равно, кто и что о тебе говорить станет?
— Плевать я хотел на их разговоры, — подтвердил Константин. — А на папу римского в первую очередь. Я и сам ведаю, что на каждый роток не накинуть платок. Пускай себе болтают о чем хотят. Но тут другое важно, Вячеслав Борисович. Надо, чтоб тамошний народец сам к нам пришел, сам в ноги поклонился и земли свои подарил в обмен на то, что мы меченосцев с датчанами изгоним. Пусть поначалу хотя бы эсты с куронами[23] и эзельцами.[24] А лучше, чтоб все вместе, заодно с ливами, лэттами, семигаллами и прочими. Вот тогда-то мы и ударим.
— Слабоваты твои будущие союзнички, — поморщился Вячко. — Я ведь княжил уже в тех краях, так что ведаю, как они воюют. Народец хлипкий, упорства настоящего в нем нет, а на сечу идут кто с чем. Копий, почитай, вовсе не имеют, вместо них палки оструганные, мечи у каждого десятого, не более, да и луки у них — с нашими не сравнить. На зверя какого, может, и хороши, а кольчугу нипочем не пробить.
— А мне от них много и не надо. Лишь бы едой моих воев обеспечили, чтоб обозы с собой не тащить, да провожатых надежных дали.
— Это да, — кивнул Вячко. — Вот только Литва. С ней как мыслишь? Людишки там дикие и злобные. Да и то взять — это ведь лет сто назад Русь с них дань взымала. Ныне же не то. Ныне кривичи с дреговичами сами им приплачивают, чтоб не лезли. Ежели они супротив тебя встанут, то жди беды.
— Супротив не получится, — уточнил Константин. — Они у нас уже сейчас сбоку получаются, а если мы половину Двины отхватим, то они и вовсе сзади окажутся. Сам понимаешь, каково это, когда тебе в спину меч воткнуть могут.
Вячко в ответ только молча развел руками. Мол, сам понимаю, только как обезопаситься?
— С ними вначале силой решать будем, — заметил Константин и пояснил: — Когда набег на твои земли придет, обратно пусть лишь один человек вернется, нами отпущенный для рассказа всем прочим. Ну а когда твой могучий кулак почувствуют, когда мы им все зубы не торопясь, с толком, чувством и расстановкой пересчитаем, — вспомнил и процитировал он Вячеслава. — Тогда и для разговоров время придет. Дикари только кулак понимают. Остальные же должны уразуметь, что мы пришли всерьез и надолго, а не просто прибежали и опять на Русь вернулись. Град взять — одно, удержать его — совсем иное.
— С каменными стенами да пятью сотнями воев? — уточнил Вячко и потянулся мечтательно. — Не сочти за похвальбу пустую, но ежели только с едой все ладно будет, то я там и год, и два выстою.
— Вот и славно, — улыбнулся Константин. — Это мне и нужно. А все, что для обороны понадобится, — получишь с лихвой. И людей не пожалею, и припасами сполна обеспечу.
— А когда мы на них?.. — уточнил Вячко, бодро вскакивая с порядком опостылевшей ему постели. — Я-то хоть сейчас готов.
— Ишь какой шустрый, — развеселился Константин. — До лета погоди. — И торопливо пояснил, заметив, как его собеседник сразу поскучнел лицом: — Каменные стены и впрямь покрепче деревянных будут, а потому надо нам людей поупражнять. Ты этим как раз и займешься вместе с моим воеводой. Есть у меня крепость в тех местах. Слыхал про Городно? Правда, стены у нее деревянные, зато она сама на такие кручи взлетела, что шапка с головы сваливается, когда наверх смотришь. К тому же, как и твой Кукейнос, на двух реках стоит, а башни из кирпича сложены. Словом, боронить ее от моего воеводы тебе будет легко.
— От кого?! — решив, что ослышался, переспросил Вячко.
— От моего воеводы, — простодушно повторил Константин. — Он со своими людьми попытается ее незаметно взять, а тебе в ней надо удержаться. Мечи, понятное дело, будут деревянными.
— Как дети, — пренебрежительно хмыкнул его собеседник.
— Пусть так, — не стал спорить Константин. — Лишь бы научились как следует. И еще одно. О нашей с тобой задумке, пока Кукейнос не возьмем, ни единой душе.
— Но в чистом поле твои пешцы их тяжелую конницу навряд ли удержат, — усомнился Вячко.
— Это только ты так думаешь или господа рыцари тоже так считают? — уточнил Константин.
— И я… и они тоже, — растерянно ответил Вячко.
— Это хорошо, что они тоже, — загадочно улыбнулся Константин, уже стоя у двери. — Это замечательно. Вот пусть и дальше так же считают. А за грамоткой к тебе монашек мой заглянет. Пименом его зовут. Вместе и составите, да печатью скрепить не забудь. Есть у тебя печать или заказать надобно?
Вячко в ответ только сконфуженно развел руками.
— Ничего страшного, — улыбнулся Константин. — Время пока терпит. До зимы еще далеко, так что успеешь в Городно поупражняться.
Глава 2
Русичи идут
М. Семенова
- …Мы стали законными чадами Бога Войны.
- Там, где мы проходили, расти прекращала трава.
- Не указ нам ни совесть, ни праздное чувство вины:
- Бей, ты прав!.. Это — враг!.. остальное — пустые слова.
Суров и недоступен замок Гольм. Суров, как лица его немногочисленных хозяев-рыцарей, и недоступен, как их сердца, куда нет хода жалости, состраданию и прочим бредням, годящимся разве что для глупых мирян и невежественных язычников.
Единственное, чем отличался замок от прочих, в изобилии наставленных рыцарями на берегах прибалтийских рек, так это отсутствием рва перед ним. Да и зачем он нужен, когда воздвигли его на острове Гольме, омываемом со всех сторон полноводной Двиной. От острова он и получил свое не совсем немецкое название.
Во всем же остальном он походил на другие европейские замки как две капли воды. Внутри кольца серых стен, сложенных из грубого необработанного камня, высилась огромная четырехугольная башня, именуемая донжоном. Камень, который пошел на ее строительство, внутри башни кое-как обтесали. Сама башня вверху была облагорожена зубцами, которые украшали выступающий карниз.
Вплотную к ней примыкали столь же грубо выстроенные жилые помещения. Чуть поодаль располагалось самое старое из всех островных строений — костел, который тоже получил название, схожее с самим замком, — Кирхгольм.
Все это построил еще монах-августинец, смиренный брат Мейнгард, за что бременский архиепископ[25] Гардвиг возвел этого энергичного служителя божьего в сан епископа. Еще не было Риги и каменного замка Динаминде, надежно охранявшего устье Двины, а Кирхгольм уже высился посреди реки.
Уже через несколько лет после окончания строительства островная твердыня выдержала первую осаду. Ливы, враждебно встретившие нового епископа Альберта, по своей глупости и невежеству не понимали, почему они должны платить дань этим дурно пахнущим пришельцам в странных женских одеждах, и попытались захватить божьего слугу в плен.
Если бы не рыцари, прибывшие с епископом, то как знать, как знать. Не исключено, что Христос лишился бы одного из самых преданных своих слуг, который столь оригинально трактовал учение небесного наставника.
А спустя еще пять лет, в 1203 году, немногочисленные обитатели крепости успешно выдержали и вторую осаду, на сей раз отбившись от дружин полоцкого князя. Была и третья, в 1205 году, и вновь замок удалось защитить, одолев плохо вооруженное и необученное войско ливов.
Именно под Гольмом нашел свой конец самый главный ненавистник рыцарей, старейшина ливов Ако, чью окровавленную голову один из рыцарей торжествующе швырнул в рижской церкви к ногам епископа.
Четвертая осада приключилась всего через несколько месяцев. И вновь гарнизон замка проявил себя во всей красе. Одиннадцать дней сражались рыцари против полчищ схизматиков, ведомых окаянным князем Владимиром, а на двенадцатый тот несолоно хлебавши отплыл назад.
С того времени много воды унесла полноводная Западная Двина в Варяжское море. Нет в живых строителя замка епископа Мейнгарда, затерялись где-то на Руси неспокойные братья — князья Вячко и Всеволод, чьи владения Кукейнос и Гернике отошли в пользу Альберта и ордена меченосцев.
Да и сам Гольм успел поменять своих владельцев. Погиб в бою с упорными язычниками прежний его хозяин, славный рыцарь Иоганн Альвеслебен. Случайная стрела, выпущенная проклятым русским схизматиком, нашла щель в его доспехах, и он рухнул прямо в ров с крепостной стены бурга Оденпе, прозываемого еще Медвежьей головой.
И полетела его душа сразу в райские чертоги, чтобы с гордостью отчитаться перед Христом, сколько поганых язычников он самолично поразил могучей рукой, какое число упорствующих пинками загнал в церковь, дабы окрестили их там во славу всевышнего.
Впрочем, насчет чертогов — вопрос спорный. Если послушать одну сторону, так он должен пребывать там и только там, а вот если другую, то к ночи лучше это место и не поминать, равно как и его обитателей.
Теперь епископскими ленниками в Гольме стали братья Иоганна — Конрад и Карл. А сегодня вот у них приключилась нечаянная радость. Прибыл Герхард — последний из братьев Альвеслебенов, привез приветы от родни, материнское благословение и подарки — ладанки с изображением соответствующих святых. Каждому отдельно, чтобы у святого голова кругом не пошла, кого из братьев в первую очередь защищать, если что.
Впрочем, теперь небесному заступнику можно было и отдохнуть. Не те времена нынче, далеко не те. Поутихли полоцкие князья после смерти Вальдемара, которого господь вовремя поразил за гонения, учиненные им против истинной веры.[26] Наследники же его грызлись между собой аж до прошлого года, деля останки княжества. А год назад они и вовсе, как сказывали сведущие купцы, торговавшие в тех краях, сложили свои буйны головы под далеким градом Ростиславлем, что в Рязанском княжестве. Там же вроде бы погибли и бывшие князья Кукейноса и Гернике. Одолел их всех рязанский князь Константин, чьи наместники сейчас правят в Полоцке.
И если десять лет назад постоянный гарнизон Гольма насчитывал с сотню рыцарей, из коих всегда проживало в замке не меньше половины, то теперь таких предосторожностей уже не предпринимали. А зачем? После того как остров отгородился от неспокойного юга и русских соседей не только Икскулем, но еще и Леневарденом, после того как на месте сгоревших деревянных крепостей Кукейноса и Гернике выросли крепкие каменные замки, от силы два-три рыцаря несли сторожевую службу на смотровой площадке высоченного донжона. Да и они больше любовались речными просторами, нежели напряженно взирали вдаль — не плывут ли русские ладьи.
Правда, нынче в замке было многолюдно. С братом Герхардом прибыли чуть ли не два десятка доблестных рыцарей во главе с епископом Ливонии Альбертом и его братьями — Теодорихом и Ротмаром. А если к ним прибавить тех, кто приплыл с верховьев реки — из Гернике, Кукейноса, Леневардена и Икскуля, то счет им и вовсе доходил до полусотни.
Словом, несчастные слуги только успевали крутиться, чтобы до вечера успеть приготовить праздничный ужин и оборудовать комнаты для ночлега. Конечно, суета началась еще с позавчерашнего дня и о многом позаботились заранее, но то тут, то там непременно отыскивалась какая-нибудь мелочь, про которую забыли. Да что говорить, каждый из нас в своей жизни хоть раз да принимал гостей, так что знает, каково оно — вроде бы все приготовлено, ан глядь, а что-то непременно упустил.
Дабы не ударить в грязь лицом перед дорогими гостями, старший из братьев еще за три дня собрал слуг из числа ливов-туземцев и клятвенно всем им пообещал, что ежели кто из прибывших выкажет недовольство, то виновных он самолично вздернет на самом высоком дубу, сколько бы их ни было. А чтобы никто не сомневался в серьезности его слов, он в том торжественно поклялся именем девы Марии, которая покровительствовала всему роду Альвеслебенов.
Хотя клятва была не обязательна. Слуги и без того знали, что Конрад и его брат Карл всегда свято выполняли обещания такого рода, так что летали они по замку в эти дни как угорелые. Впрочем, гости, надменно взирающие на туземцев в тех редких случаях, когда они их вообще замечали, остались довольны всем — и приемом, и ночлегом.
Важничать им было с чего. Как-никак, именно они — хозяева этой земли. Конечно, почва здесь не ахти какая, но каждый из пилигримов помнил и о том, что в Германии она немногим лучше, зато жизнь там гораздо тяжелее.
Это ведь название одно, что ты из древнего рыцарского рода, что гербу твоему лет сто, не меньше, а спишь ты не в крестьянской лачуге, а в собственном родовом замке. Так-то оно так, но если начинать разбираться как следует, то все это не более чем мишура.
А ты лучше встань с кровати да пошлепай по каменному настывшему полу, от которого даже в знойный летний день веет ледяным холодом. Согреть эти мрачные камни — никаких дров не напасешься. Ход от камина наружу прямой, так что большая часть тепла уходит не в дом — в трубу. Перенимать же всякие коленца с хитрыми изгибами, как в печках на Руси, вроде бы зазорно. Получится, что тем самым как бы признаешь, что варвары-русичи будут поумнее.
Ночные колпаки, пижамы, халаты да шлепанцы не зря ввела в обиход именно немецкая знать. Походи босиком пару-тройку минут, и так каждый день, да из месяца в месяц, и все — ревматизм или воспаление легких обеспечены. Это при условии, если ты вообще отдерешь от подушки примерзшие к ней волосы.
На Руси хорошо — там мехов видимо-невидимо. Можно хоть голым под меховое одеяло залезть, а попробуй уснуть под обычным, сшитым из двух кусков грубой шерстяной ткани. Тут хоть калачиком, хоть вовсе в колесо сворачивайся — ничто не поможет.
А еда какая? Даже туземцы небось реже ели вчерашний суп, да еще вприкуску с холодной бараниной, покрытой желтым застывшим жиром. И хорошо, что она вообще еще есть, а то придется с унылым видом наворачивать пустую луковую похлебку в несбыточной надежде, что удастся выудить со дна кусочек мясца.
И при всем том не забывай ежечасно благодарить бога, что ты — старший сын. Тогда именно тебе, когда вырастешь, достанется скудное отцовское наследство. Впрочем, если ты родился вторым — тоже не пропадешь. Духовные лица зачастую питаются гораздо лучше, чем благородные рыцари, а уж если получишь приход, то тебе не раз позавидует и старший брат. Тут тебе и хорошая еда, и вышколенные слуги, и любая прихожанка к твоим услугам, дабы усладить страждущую плоть.
По настоящему худо, когда ты третий или четвертый по счету. Тогда с детства готовься к тому, что, войдя в возраст, получишь ты еще дедовский — отцовский отдадут старшему — зазубренный меч с пятнами ржавчины, нахлобучат тебе на голову шлем со вмятинами и оттого очень сильно похожий на шутовской колпак, помогут надеть латаную-перелатаную кольчугу, которую прямо на тебе стянут полусгнившими ремнями, посадят на хромоногого жеребца со съеденными от старости зубами и, может быть, дадут еще пару серебряных монет на первое время.
Последнее тоже не от душевной доброты, а для того, чтоб ты два-три дня не нуждался в еде и успел отъехать от дома на приличное расстояние. Тогда, оголодав, не удумаешь, чего доброго, возвратиться обратно, в родные места.
Нет уж, милый, околевай где-нибудь там, на дороге, поскольку денег на твои похороны в скудном семейном бюджете тоже не предусмотрено. Ну разве что отпеть и службы заупокойные справить. Это можно, потому как бесплатно — на то второй сын имеется.
А тут вдруг такая удача — народ созывают ехать на пустые, ничейные земли. То есть не совсем они ничейные и очень даже не пустые, но когда и кто признавал за язычниками право собственности? Разве что их соседи-русичи. Так они и сами схизматики, то есть не совсем христиане, стало быть, тоже недочеловеки. Да так даже и лучше, что не пустые, — тут тебе надел, тут тебе и слуги.
Хочется не просто благополучия, но и завести семью, продлить свой род? И тут дорога открыта. Ведь никто не требует, чтобы ты непременно вступал в монашеский орден. Если нет желания напяливать на себя белый плащ с красным крестом и мечом, то и не надо. Оставайся служить епископу, а уж он найдет землю, чтобы наделить ею своего верного слугу.
И опять-таки земля та будет с готовыми сервами, которых можно безнаказанно развешивать на окрестных дубах хоть по десятку каждый день, и никто тебе слова поперек не скажет. Да и кто осмелится перечить служителю божьему, изрядно потрудившемуся на своем веку и поднаторевшему в деле обращения язычников?
Тем более что, прибыв сюда, ты, по слову папы римского, становишься, яко агнец божий, чист и непорочен. Убивать — пожалуйста, резать — сколько душе угодно, насиловать — нет вопросов, а уж такие мелочи, как жечь и грабить, можно и вовсе не упоминать. И пока ты не вернешься в родной фатерлянд, чистоте твоих одежд впору самим ангелам позавидовать.
Хотя с возвращением крепко подумать надо, да не один раз, а все десять. Зачем? Кто и что тебя там ждет? Старший брат, стоящий на пороге полуразвалившегося замка с настороженной улыбкой на постаревшем от забот лице и тревожно ожидающий, чего же потребует вернувшийся? А в холодной и от одного этого весьма неуютной парадной зале на столе все та же опостылевшая луковая похлебка с ломтем зачерствевшего хлеба — не выбрасывать же. Да еще дрянное кислое винцо, на три четверти — для количества — разбавленное водой.
И что тебе там делать? Можно, конечно, выпить за встречу, с тоской вспоминая сладкую ароматную медовуху. Можно кое-как запихать себе в глотку кусок хлеба, запивая его, чтоб пролез, пустой похлебкой. А дальше-то что?
Так куда и зачем возвращаться? Правильно, нет в этом ни малейшего смысла. Здесь тебя ожидает только одна опасность — гибель в бою, там же — беспросветная, унылая жизнь. Она хоть и не страшнее смерти, но зато намного противнее.
Кстати, даже если ты вернешься на родину не с пустыми руками, а привезешь изрядную толику серебра, то тебе от этого лучше не станет. Брат начнет тут же фальшиво плакаться на тяжкую жизнь, жадно поглядывая на твое богатство, а его сварливая жена в неимоверном усилии скорчит тебе жуткую и столь же фальшивую рожу, которая в ее понимании означает умиление и несказанную радость.
Ты же в это время будешь сидеть и с тоской вспоминать иное, совсем недавнее, когда перед тобой все было настоящее. Боль и кровь, упоение боя и ненависть врага, дележ добычи и радость очередной победы. А вкус запеченной на углях кабанятины, когда горячий жир течет тебе прямо на подбородок? А наслаждение молодым телом язычницы-лэттки, которой ты преподаешь ночью первые уроки безропотного послушания? А чувство всевластия, когда перед тобой и по твоему повелению раскачивается на толстой пеньковой веревке, дрыгая грязными босыми ногами, старый лив, не пожелавший отдать последнюю живность для того, чтобы ты, именно ты мог славно поужинать?
Словом, есть чем гордиться, есть от чего надменно поглядывать на покорно согнувших перед тобой спины местных язычников. Да-да, именно язычников, даже если на груди у них и болтается простенький деревянный крестик. Все равно верить никому из этого сброда нельзя, поскольку эти дрянные народцы чересчур быстро научились лгать и обманывать.
Причем даже сама ложь у них грубая и грязная. Ее нельзя и сравнивать с твоей собственной — чистой и святой ложью божьего слуги, несущего этим дикарям свет истинной веры и готового на все во имя этой всеблагой цели.
Именно это считал истиной каждый рыцарь, ступивший на землю Ливонии. Потому он и взирал свысока на любого варвара, который встречался ему на пути.
Утро в замке началось с важного события — крещения младенца Зигфрида, первенца Карла. На зубок новорожденному каждый из прибывших преподнес живой гостинец. Кто по скудости отделался шкурами, дабы юному Зигфриду помягче спалось, а кто привез живой подарок — слуг или служанок.
Глядя на этих девок, госпожа Альвеслебен только недовольно морщилась, подмечая, как радостно улыбался ее драгоценный муженек Карл, глаза которого так и светились от похоти. А эти дикарки, как на подбор, все были статными, румяными, синеглазыми, а главное — молодыми. Но у молодой матери хватало ума, чтоб благоразумно помалкивать, — потом разберемся.
Больше всего, конечно, было настоящих мужских даров. Кто преподносил красивый кинжал италийской работы, кто клал у колыбели меч или боевой топор с красивой резной рукояткой и выгравированной на лезвии надписью: «In hoc signo vices».
Что сия надпись означала, прочесть, правда, никто из рыцарей не сумел, поскольку таким пустякам, вроде грамоты, они обучены не были, и оставалось только гадать, что же такое подарил новорожденному достопочтенный Конрад фон Мейендорф, прибывший чуть ли не самым последним из-под Гернике. Хорошо, что епископ знал мудреную латынь. Он и перевел. Оказывается, очень хорошее пожелание было там начертано. «Этим победишь», — уверял безвестный мастер будущего владельца оружия.
— И этим, — добавил отец Альберт, торжественно указывая на золотой крестик, который не далее как пару часов назад самолично надел на ребенка.
Уже вечерело, когда оживленные гости в полном составе уселись за праздничный ужин. Честно говоря, многие опасались, что в связи с присутствием епископа и его братьев — также особ духовного звания стол будет не богат, потому что день Венедима-мученика[27] в этом году выдался постным.
Когда гости зашли в пиршественную залу, то увидели, что опасались не напрасно. Огромный стол, за который предстояло усесться без малого четырем десяткам наиболее именитых рыцарей, — остальным, попроще, накрыли в ином месте — был практически пуст. На выскобленных до желтизны дубовых столешницах лежали только куски черствого хлеба и сиротливо стояли кубки, но плескалось в них не вино…
— Матерь божья, так ведь это простая вода! — яростно взвыл Иоганн фон Штенберг по прозвищу Унгарн, — епископский ленник, сидевший в Кукейносе.
— И у меня!
— И у меня тоже! — слышались отовсюду негодующие возгласы рыцарей, а огромный, похожий на рыжего медведя Конрад де Икесколе, один из самых первых ленников епископа и ближайший сосед братьев Альвеслебенов, в праведном возмущении даже не заметил, как смял в руке серебряный кубок тонкой работы.
Но тут со своего места, устроенного на небольшом возвышении, поднялся епископ и поднял руку.
Не сразу, лишь погодя пару минут, гости стихли в нетерпеливом ожидании объяснения этой непотребной издевки. Даже факелы, в превеликом множестве торчащие в стенах в специальных поставцах, и те, казалось, стали потрескивать намного тише.
Отец Альберт решил не томить присутствующих.
— Вот такая тяжкая участь предстоит вам в самом скором времени, благородные рыцари, — со вздохом произнес он. — И ждать этого не столь уж долго, что вам засвидетельствуют вернувшиеся не так давно из Виронии[28] достопочтенный брат наш Петр Кайкевальдэ из Винландии, который многим из здесь присутствующих хорошо известен, и с ним Генрих из прихода на Имере. Оба они ныне находятся здесь, дабы при необходимости еще раз подтвердить сказанное мною и ответить на вопросы почтенных рыцарей, буде таковые последуют.
Петр и Генрих, светловолосые голубоглазые лэтты, разом покраснели от устремленных на них недоуменных взглядов рыцарей, но Альберт продолжал говорить, и вскоре их перестали разглядывать.
— Что же узрели они там? А узрели поразительные и постыдные деяния. Лишь четырнадцать деревень удалось им окрестить в Пудивиру вместе со старейшиной их Табелином, но прочие от крещения наотрез отказались.
— Да сжечь упорствующих, и все тут. Впервой, что ли? — недовольно буркнул сын князя Мекленбургского, молодой Генрих Борвин.
— Покрошить в капусту, дьявол меня раздери, и всего делов, — громогласно поддержал его Конрад фон Мейендорф.
— Не за что, — развел руками епископ.
— Язычника всегда есть за что повесить, если только у него на плечах имеются голова и шея, — хмыкнул невысокий хитрый Рудольф из Иерихо, один из любимчиков Альберта, получивший в лен половину замка Кукейнос.
Шутку, судя по дружному смеху рыцарей, оценили по заслугам, но веселье длилось недолго.
— На сей раз вины их и впрямь нет. Боятся они, что датчане сделают с ними то же, что проделали с Табелином, который не только крестился, но и отдал братьям из ордена своего сына. У него на плечах как раз имелась голова, достопочтенный рыцарь Рудольф, — заметил Альберт, обращаясь к своему любимцу. — Она держалась на шее, за которую датчане его и повесили.
— А что он сделал? — осведомился тот.
— Ничего, кроме того, что принял крещение из наших рук, а не из датских, — ответил епископ. — Петр и Генрих самолично видели его тело на обратном пути. В Гервене[29] же повстречался им на пути датский священник Вольтер.[30] Но тщетно убеждали они его в том, что виноградник сей божий насажен неустанным старанием пилигримов под священной хоругвью пресвятой девы. Слова свои они, набрав мужества, повторили и достопочтенному архиепископу лундскому Андрею, прибыв к нему. Но что же услышали они в ответ, братья мои во Христе? — Епископ сделал паузу, обвел присутствующих гневным взором, словно это они вложили в уста Андрея кощунственные слова и медленно продолжил: — Архиепископ заявил, что все области эстов, кои были завоеваны нами и кои пока еще не покорены, в равной степени принадлежат датскому королю Вальдемару,[31] так как уступлены ему… — тут он сделал многозначительную паузу и выдохнул: — епископом рижским, который — уверяю вас — об этом вовсе не слыхивал. А в заключение своей речи он отправил своих послов ко мне в Ригу и предложил не собирать чужого винограда и не посылать своих священников на проповедь в Эстляндию. Должный ответ ему я уже отправил, но, узнав о нем, Вальдемар позвал меня к себе вместе с братьями-рыцарями. И дошли до меня сведения от преданных людей, что он намерен удерживать меня у себя по возможности долго, не дав ничего из областей поверженной вами Эстляндии, а заручиться взамен поддержкой рыцарей ордена, наделив их Саккалой и Унгавнией,[32] кои также давным-давно покорены и окрещены во славу божью именно вами, братья мои во Христе.
Недоуменное молчание, воцарившееся в пиршественной зале, красноречиво говорило само за себя.
«А нам-то что за дело? — немо вопрошали лица рыцарей. — Какая нам разница, кто будет крестить этих язычников».
Во всяком случае епископ Ливонский именно так их понял и нанес точный удар:
— Увы, братья мои, но, как бы я ни жаждал вручить многие и многие местности в лен присутствующим здесь рыцарям, сделать этого теперь не сумею. Потому, признаюсь ныне, и наметил я вас собрать, дабы обсудить, как нам теперь с вами быть и что делать.
Неистовый рев возмущения, вырвавшийся чуть ли не разом из луженых рыцарских глоток, раскатисто прокатился по зале. Особенно громко вопили фон Мейендорф и хозяева замка, старшие братья прибывшего Герхарда. Конраду давно надоели капризы его невестки, которая разрешилась Зигфридом лишь месяц назад. Последние полгода он только и мечтал отселиться от Карла. Тот же, в свою очередь, надеялся ощутить себя полновластным хозяином, а не совладельцем, который вынужден каждое свое решение согласовывать с братом. Особенно остро этот вопрос встал теперь, после прибытия Герхарда.
— А за каким чертом ты их позвал сюда, раздери мои потроха?! Мы бы и сами с язычниками справились! А теперь расхлебывай тут, чтоб их сатана в пекло утащил вместе с этим Андреем! — сумел перекричать остальных громоподобный фон Мейендорф.
Вопрос явно адресовался епископу Альберту, который, побледнев от такой наглости, поначалу даже опешил, не зная, что именно сказать и как ответить, тем более что в этих словах была изрядная доля правды. Именно ливонский епископ был инициатором приглашения датчан.
— Каюсь перед вами, братия. Обращался я к королю Вальдемару, но просил лишь о том, чтобы он своими силами пришел на помощь молодой ливонской церкви, дабы не загубили сей юный виноградник проклятые язычники вкупе со схизматиками. И обратился я к нему тогда, когда не видел уже иного выхода, после того как многие из тех, кто здесь сидит, отступили из-под Оденпе…
Епископу очень хотелось выразиться более резко и правдиво, а не так деликатно, но благоразумие победило. На самом деле добрая половина их просто бежала, да что там бежала — драпала, улепетывала, неслась куда глаза глядят, летела сломя голову, в паническом страхе ее потерять.
Задали им тогда русичи страху. Будь поумнее те же псковичи вместе с новгородцами, имей они хотя бы пяток стенобитных машин, и тогда сам Венден, столица рыцарей ордена, не устоял бы перед ними. Да даже и без катапульт и пороков[33] они все равно взяли бы замок, если бы не… епископ Альберт.
Забыв о неприязни, питаемой к меченосцам из-за постоянных имущественных разногласий, именно он исхитрился натравить тогда литовцев на Русь. Едва прослышав о нападении на собственные пределы, новгородцы немедленно свернули осаду и вернулись обратно.
«Теперь-то они смелые, — думал епископ. — Теперь они отважные, а если осушат три-четыре чаши, так, чего доброго, прямо из-за стола в бой полезут, зато тогда…»
— Бивали мы этих русичей всегда и тогда побили бы с божьей помощью, — возмущался Рудольф из Стотлэ, которому еще в том году был обещан немалый кус в Саккале.
Перекричать их всех нечего было и думать, да епископ и не пытался. Он ждал. Ждал спокойно и с уверенностью. Ему с самого начала было ясно, что он все равно сумеет их всех переубедить. Иначе и быть не могло, ведь интересы-то у собравшихся общие, так что горячиться ни к чему. Гораздо важнее сохранить холодную голову, а пока длится крик да шум, еще раз продумать собственные доводы, добавив к ним новые.
Но тут в дверях залы возник рыцарь. Поначалу на его появление никто и внимания не обратил. Головы всех присутствующих были повернуты в противоположную от входа сторону, где стоял безмолвствующий епископ. Да тот и сам поначалу не заметил вошедшего, целиком занятый обдумыванием своего предстоящего выступления, но Генрих, сидящий рядом с ним, робко тронул его за руку и указал на неожиданного гостя. Жест этот заметили и некоторые рыцари, которые тут же повернулись и невольно замолкли, пристально вглядываясь в безмолвную фигуру.
Когда окровавленный прихрамывающий рыцарь, с видимым трудом оттолкнувшись от дверного косяка, двинулся к епископу, гомон уже стихал. Когда же он остановился прямо перед Альбертом, воцарилась гробовая тишина.
— Беда, святой отец, — отрывисто, с видимым трудом выбрасывая из себя каждую фразу, произнес этот человек. — Русичи взяли Кокенгаузен. Из всех уцелел лишь я. Добрался до реки, взял лодку, плыл всю ночь и еще полдня. Хорошо, в Леневардене заметили. Дали гребцов. Иначе бы не добрался.
Он натужно закашлялся и сплюнул розовую от крови слюну прямо на пол.
— А Гернике? — пробасил фон Мейендорф. — Что с моим Гернике?!
Но ответа так и не дождался.
Генрих протянул вошедшему кубок. Рыцарь враждебно посмотрел на него, но кубок принял и несколькими глотками жадно осушил его до дна.
Затем, указав на Генриха, мрачно произнес:
— А ливы твои — дрянь. Ни один не вступился. Пальцем не пошевелили, чтоб помочь. Продали законных хозяев.
Генрих смущенно потупился и промолчал, хотя ему было что сказать, особенно насчет законных хозяев, да и насчет любви к рыцарям тоже. В чувствах своих соплеменников Генрих, который еще помнил свое первое имя Гайлэ, данное ему при рождении матерью, разбирался хорошо. Но он понимал и то, чем вызваны эти чувства.
Искреннюю симпатию он испытывал, пожалуй, лишь к двоим из всех присутствующих. Первым из них был епископ, вторым — соплеменник Генриха Петр Кайкевальдэ, который, как и он сам, будучи давным-давно оторванным от родных корней, за все время пребывания в Риге не видел ничего хорошего со стороны надменных немецких господ.
«А за что им вас защищать? — очень хотелось ему спросить рыцаря. — За побои, на которые вы так щедры? Или за виселицы, торчащие возле каждого замка, трупы на которых постоянно обновляются? А может, за то, что вы обдираете мой народ как липку, не оставляя даже малости на собственное пропитание?»
Спросить громко и звонко, чтобы слышал не только этот окровавленный гость, но и все, кто здесь присутствует. Может, он так и сделал бы, но понимание того, что вместе с ним озверевшая толпа в клочья разорвет и брата Петра, удержало его от самоубийственных фраз. А еще надежда на то, что придет светлый час, когда не останется ни одного некрещеного лива, лита, лэтта, семигалла и прочих, после чего тяжкий гнет над его соплеменниками непременно должен будет ослабнуть.
И он только деликатно поправил:
— Я — лэтт.
— Все вы… — Рыцарь, не договорив, вновь закашлялся, ноги его подкосились, и он рухнул на холодный пол, застланный свежей соломой.
— Унести, — распорядился епископ. — А вы помогите ему прийти в чувство, — обратился он к Петру и Генриху.
Мозг его, как и всегда в критические минуты, заработал с молниеносной быстротой, откидывая ненужное. Потому он и сообразил немедленно под благовидным предлогом удалить своих людей из залы, дальнейшее пребывание в которой становилось для них весьма нежелательным. Да что там — смертельно опасным.
Тут же, не давая никому опомниться, он, повелительно указывая на пустующие столы, громко заметил хозяевам Гольма:
— Пока меня не будет, надо бы как следует накормить гостей. Вели подать на столы, Конрад. Да и вина не позабудьте, Карл, — после чего произнес, обращаясь ко всем остальным: — На дворе уже стемнело, и до утра все равно мы ничего сделать не сможем. К тому же многое еще неясно. Сейчас я попробую привести раненого в чувство и как следует расспросить его, после чего немедленно вернусь.
— Да чего тут расспрашивать?! Нужно немедля спешить к Кокенгаузену! — возмутился Рудольф из Иерихо. Его, как владельца замка, больше всех прочих обуревала жажда действовать, причем действовать немедленно.
— Да, — пробасил фон Мейендорф, которого продолжала терзать тревога за Гернике. Но тут в залу на огромном блюде внесли целиком запеченного молочного кабанчика, и он, сглотнув обильную слюну, закончил свою фразу совсем в ином ключе: — Хотя… может, так и впрямь будет лучше. Ночью не больно-то повоюешь, — примирительно заметил он Рудольфу. — К тому же, — это он произнес, уже отрывая заднюю ляжку кабанчика, — я как-то не привык воевать с пустым брюхом и не опрокинув шесть-семь чаш доброго вина.
Слуги нескончаемой чередой вносили все новые и новые блюда, так что изрядно проголодавшиеся рыцари громким чавканьем выразили свое абсолютное согласие с фон Мейендорфом. Рудольф окинул сумрачным взглядом своих соседей, хотел было сказать что-то резкое, но затем сдержался, решив, что скорее всего и впрямь лучше дождаться возвращения епископа.
А епископ остановился у самого выхода, обернулся и не очень громко, но отчетливо произнес, пристально глядя на другого Рудольфа, прибывшего из Стотлэ:
— Ты грозился побить русичей, рыцарь? Я думаю, что совсем скоро у тебя будет возможность померяться с ними силой.
Не дожидаясь ответа, он вновь развернулся и пошел дальше.
— Да хоть завтра, — запальчиво крикнул в спину уходящему епископу Рудольф и вгрызся зубами в гусиный огузок.
Через час, когда почти все уже насытились, а добрая половина присутствующих вдобавок успела еще и изрядно захмелеть, Альберт вновь появился среди рыцарей. На сей раз он был уже один, распорядившись, чтобы Петра и Генриха покормили отдельно. Большую часть того, что ему было нужно, он узнал. Едва он появился в зале, как все мгновенно притихли.
Худое аскетичное лицо епископа оставалось непроницаемым. Лишь когда он занял свое прежнее место, кое-кто успел заметить, что тонкие длинные пальцы его, которыми он все время машинально касался своего кубка, заметно дрожали. Некоторое время он стоял молча, затем, сделав глубокий вдох, медленно произнес:
— Рыцарь Иордан скончался.
— Как скончался?! Он же… — раздался чей-то одинокий возглас, но нетерпеливого тут же осадили увесистым тычком в бок.
— Да, скончался. Он выполнил свой последний долг, предупредил всех нас об опасности и ушел с миром. Однако в свой смертный час он успел покаяться передо мною в своих грехах, и вот что он мне поведал. Оказывается, в нарушение всех и всяческих правил, в ночные часы рыцари, оставшиеся в замке, выставляли на стены ливов.
— Так это они предали наших братьев?! — ахнул кто-то.
— О том доподлинно не известно, ибо, когда Иордан выступил против них с мечом, русичи уже были в замке. Впрочем, когда он уходил к подземному ходу, заметил несколько убитых ливов, так что если среди них и были предатели, то далеко не все. Хотя для того, чтобы открыть ворота замка, достаточно всего одного человека.
— Но надо было еще спустить мост через ров, а эта работа под силу только четверым сразу, — мрачно заметил Рудольф.
— Возможно. Но сейчас это не важно. Рыцарь Иордан так и не смог поведать мне, откуда взялись эти русичи, сколь велико их число, как они смогли незаметно пробраться к замку, а главное — кто их послал.
Читать бесплатно другие книги:
