Маятник Вартанов Степан

© Алексей и Ольга Ракитины, 2017

ISBN 978-5-4485-8072-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Пролог

Наконец-то девочка была мертва. Ее глаза, прежде такие жгучие, потеряли прежнее непримиримое выражение, а алые губы на побуревшем от прилива крови лице сделались похожими на кровоточивый разрез. Изо рта убитой выглядывал край носового платка; вот бы увидеть какими глазами на этакое зрелище будут таращиться те, кто первыми увидят тело! Платок, если всё делать по уму, следовало бы изо рта убитой вытащить, да и самому телу придать более пристойное положение, но к трупу уже не хотелось прикасаться.

Девочка, конечно же, ни в чем не виновата. Её можно считать жертвой обстоятельств никак с ней не связанных. Жертва безумных страстей, о каковых сама жертва даже не подозревала. В такой смерти есть нечто вергилиевское, об этом непременно надо будет подумать как следует, но попозже, не теперь… Просто есть такие минуты, когда тело поет и кровь ликует – и вот сейчас именно такая минута. И размышления способны лишь разрушить тот короткий интимный восторг, что так греет душу. Душу убийцы, ведь теперь я – убийца!

Нельзя останавливаться. Надо затушить свет, надо идти дальше, пусть убийство совершено, но остальную работу ещё только предстоит сделать.

Ведь всякую работу надо делать хорошо, даже если эта работа – убийство.

1

Утро 28 августа 1883 года в Петербурге выдалось ветреным и хмурым. В половине девятого во двор-колодец дома номер 57 по Невскому проспекту суетливой семенящей походкой вошел неказистый на вид мужичонка средних лет, живой, юркий, из тех, кого принято называть пронырой. Он был знаком, почитай, со всеми обитателями этого большого двора, потому как был по натуре говорлив и боек и почти всегда пребывал в бодром настроении. Его тоже знал всякий – это был Пётр Лихачев, скорняк. Поздоровавшись с дворником Анисимом, который занимался обычным своим утренним делом – выметал двор, мужичонка прошел к угловому подъезду.

Лихачев направлялся в ссудную кассу Мироновича, располагавшуюся бельэтаже, дабы получить обещанную давеча хозяином кассы работу. Частенько клиенты ростовщика не выкупали свои вещички – шубы, муфточки, манто, меховые шапки, – и Лихачев в таких случаях нанимался, чтобы сделать мелкий ремонт или перешивку. В дверях подъезда он столкнулся с портнихой Авдотьей Пальцевой. Это была толстая рябая девушка, очень добрая и очень некрасивая, обречённая весь свой век просидеть в девках. Жила она по соседству, в следующем дворе. Оказалось, Пальцева тоже направлялась к Мироновичу, и тоже за работой, только по портняжной части.

Они вместе поднялись по широкой гранитной лестнице к двери в помещение ссудной кассы. Шустрый Лихачев по обыкновению своему забежал вперед, а Авдотья сосредоточенно и неспешно несла свое неуклюжее тело позади. Подойдя к двери, Пётр решительно пару раз крутнул вращающуюся ручку звонка. Где-то за дверью тренькнул звонок. Не дожидаясь появления хозяина Лихачёв потянул дверную ручку. Дверь неожиданно отворилась.

– Странно – не заперто… обычно Иван Иваныч завсегда дверь запирает, – удивился скорняк.

– Что ты дергаешь-то? Подожди, пока тебе откроют, – меланхолично отозвалась Авдотья.

– Молчи, женщина, – осадил ее скорняк, – Я говорю: странно, что дверь отперта.

Он стоял на пороге, не решаясь войти в темную прихожую. Из помещения кассы не доносилось ни звука, казалось, там вовсе никого нет. И это было очень подозрительно, поскольку богатую ссудную кассу невозможно было представить без ее работников и притом с открытой входной дверью.

– Пошли уж, что ли, – предложила Авдотья, – Чего стоять-то на лестнице?

Лихачёв вместе с Пальцевой осторожно вошёл в темную прихожую и снова остановился. Иван Иванович Миронович, хозяин кассы, был человек крутого нрава, самоуправства не терпел, во всем любил порядок и распорядительность. А стало быть, ему бы вряд ли понравилось, если бы в его кассу вот так запросто вошли посторонние люди.

Ссудная касса представляла собой переделанную под контору большую квартиру. Темная передняя, лишенная окон и какого-либо другого естественного освещения, вела в просторную комнату, перегороженную надвое громоздким письменным столом. В этой комнате, вдоль самой длинной её стены тянулась большая стеклянная витрина со стеклянной крышкой, похожая на те, что можно видеть в музее. Витрина эта была наполнена всякого рода мелкими драгоценными предметами – запонками, булавками для галстуков, серёжками, кольцами, браслетами и прочими приятными вещицами – сданными в заклад и невыкупленными хозяевами. Теперь они предлагались к продаже как в обычном магазине. Вдоль других стен стояли видавшие виды шкафы-гардеробы с ободранным по углам лаком, которым очень подошло бы название «рухлядь», если бы не их добротность и основательность. Все их ножки, дверцы, потайные отделения были в исправности, все они запирались на замки, как, впрочем, и всё в этой комнате, включая стеклянную витрину. Пара мягких кресел – таких же обшарпанных, с почти до дыр протертой обивкой, дополняла неказистый интерьер.

Другая дверь из прихожей вела в кухню, из которой налево был вход в дальнюю маленькую полутемную комнатку, обычно заставленную всяким хламом. Направо от входной двери в прихожей были еще три смежные комнаты, которые использовались как жилое помещение и склад.

Лихачев, нарочито громко переминаясь на скрипучих деревянных полах, позвал хозина, но в ответ не услышал ни звука. Это было невиданно! – обычно Иван Иванович Миронович никогда не оставлял дверь в кассу незапертой. Даже когда приходил посетитель, первое, что делал хозяин кассы – запирал внушительных размеров засов на входной двери. Мало ли что! Контора ростовщика – сладкая приманка для всяких проходимцев. Но теперь в кассе, как казалось, не было никого, а это было в высшей степени подозрительно.

– Пойдём-ка, милая, отседова подобру – поздорову. Вишь – дверь открыта, а хозяина-то и нет. Позовем-ка дворника – пусть сам посмотрит…

С этими словами парочка быстренько скатилась по лестнице, выскочила во двор и призвала на помощь Анисима. Анисим стукнул в приоткрытую форточку дворницкой и, дождавшись, когда в окне появится всклокоченная после сна голова его напарника, Варфоломея, сказал тому:

– Слышь-ка, надо посмотреть на кассу Мироновича. Вот, – он указал на портняжек, – говорят, открыто там. Выйди, подсоби мне.

Так, вчетвером, они и вошли в помещение кассы. Было пугающе тихо. Анисим громко позвал:

– Иван Иваныч! Эй, кто-нибудь…! Кто есть, голос подай!

Компания постояла неподвижно, прислушиваясь. Тихо. Тогда Анисим решительно шагнул в большую комнату – никого. Стеклянная витрина была цела, на полу оказались разбросаны какие-то бумажки, но в целом ничего подозрительного в глаза не бросалось.

За Анисимом ниточкой потянулись Варфоломей и Петр. Даже Авдотья не утерпела, заглянула. Пусто.

Тем же маневром они осмотрели кухню и, наконец, отворили дверь в маленькую темной комнатушку за нею.

Там-то они и увидели труп.

Зрелище было ужасным даже для Анисима, которому на своем веку немало довелось повидать покойников. Одно время он был санитаром в анатомическом институте при Медико-хирургической академии на Нижегородской улице, что на Выборгской стороне, и там насмотрелся на тела с колотыми, резаными, огнестрельными ранами, расчлененные поездом и расплющенные паровым молотом. Но сейчас даже Анисим присел на ставших вдруг ватными ногах и мелко перекрестился: «Ух ты, Господи, свят, свят…". Поперек кресла, с перекинутыми через подлокотник широко раздвинутыми ногами, уткнувшись неестественно выгнутой головой в другой подлокотник, лежала девочка, Сарра Беккер, дочка приказчика кассы Мироновича. То, что она была мертва, сомнений не было никаких – отечное лицо, побуревшее от прилива крови, стало совершенно неузнаваемо, полуприкрытые остановившиеся глаза имели дикое бессмысленное выражение, а на лбу, над левой бровью зияла огромная отвратительная рана, вокруг которой на кресле образовалось большое кровавое пятно. Ужасную картину дополнял торчавший изо рта девочки уголок носового платка, который, видимо, был засунут ей в рот почти целиком. В комнате висел специфический запах смерти – нет, еще не запах трупного разложения, а то особое зловоние человеческой утробы, которое вырывается наружу при глубоком посмертном расслаблении кишечника.

Анисим недаром носил звание старшего дворника, он был мужик смышленый, крепкий и грамотный. Не давая приблизиться к трупу своим спутникам, заглядывавшим через его плечо, он резко сдал назад, оттеснив своей спиной всех за дверь. Быстро повернувшись к Варфоломею, он приказал тому, как отрезал:

– Быстро в полицию. У нас тут убийство. Одна нога здесь – другая там. Давай, колченогий!

– Может, посвистеть квартальному? – предложил Варфоломей. Он чувствовал себя не очень хорошо после вчерашнего возлияния, а потому не хотел совершать длительные пешие переходы.

– Угу, тебе квартальный посвистит, когда узнает, что у тебя в ссудной кассе покойник с пробитой головой лежит, а ты тут разговоры разговариваешь! Быстро, я сказал! – рявкнул Анисим, – А вы, – он обратился ск скорняку и портнихе, – тута при мне будете, никуда не уходить! Ждать на лестнице. Полиция явится – расспрашивать начнёт. Тут вы и понадобитесь.

Петр Лихачев пытался выглянуть из-за плеча рослого дворника, чтобы получше рассмотреть девичий труп с разбросанными в разные стороны ногами, и никакого внимания на слова дворника не обратил; Авдотья же только громко ойкнула. Спорить с Анисимом никто не решился, да это, пожалуй, было и ненужно. Вся группа в молчании попятилась к выходу. Очутившись на лестнице, Анисим прикрыл входную дверь в кассу и вытер вспотевший лоб: «Скажи на милость, начался день!»

Первыми прибыли на место преступления квартальный надзиратель и его старший помощник, а буквально через пять минут появился прикомандированный к 1-му участку Московской части сотрудник городского Управления сыскной полиции коллежский секретарь Черняк. Произошло это не в силу некоей особой оперативности сыскной полиции, а единственно благодаря стечению обстоятельств, которые утром 28 августа привели Викентия Александровича в местный околоток по совершенно постороннему вопросу. Узнав, что квартальный отправился на место убийства, Черняк немедленно отправился туда же, благо район Невского проспекта от Николаевского вокзала до Фонтанки находился в зоне ответственности Московской части и расследование любого совершенного здесь серьезного преступления не обошлось бы без его участия.

Черняк застал квартального надзирателя, стоявшего у дверей ссудной кассы и инструктировавшего дворников: «Свет зажгите весь, какой есть, окна отворите, мы подъезд тоже будем осматривать».

– Сколько у нас трупов? – взял быка за рога Черняк.

– Я бегло осмотрел кассу. Труп видел только один, в комнатке за кухней.

– А хозяин где?

– Пока не установлено.

– Ясно. А это кто? – кивнул Черняк в сторону Лихачева и Пальцевой.

– Мы-с свидетели, – важно объявил скорняк.

– Свидетели чего?

– Того, как нашли тело безвинно убиенной девочки.

Черняк на секунду задумался над заковыристым ответом:

– А кто нашел-то?

Лихачев молча ткнул пальцем в старшего дворника, который площадкой выше прилаживал лестницу к высоко расположенному окну.

– Эй, братец, оставь свою лестницу, поди сюда, – позвал его Черняк, – Ты кто таков будешь?

– Анисим Щеткин, старший дворник дома 57, – стал навытяжку Анисим, – По распоряжению господина квартального надзирателя открываю окна в подъезде.

– Не трогай окна, – махнул рукой Черняк, – Рассказывай как было дело.

Разобравшись в обстоятельствах обнаружения трупа, сыщик кратко проинструктировал всех троих:

– Раз уж вляпались в это дело, то будете нашими свидетелями. Сейчас проходите вместе со мною внутрь, смотрите за моими действиями, сами ничего не трогаете, никуда не ходите, не трындите, стоите молча. Потом будет составлен протокол осмотра места преступления и вы в нем будете поименно названы.

Они вошли в помещение кассы. Анисим указал сыскному агенту на дверь в кухню, через которую можно было попасть в дальнюю комнату.

– Там, – коротко сказал он.

Черняк первым прошел в кухню, встал в центре и цепко оглядел её. Ни к чему не притронувшись, он двинулся дальше, в неказистую дверь, за которой виднелось кресло с трупом. За Черняком следовал младший урядник, квартальный же надзиратель остался стоять на лестничной площадке.

Черняк, войдя в комнатку, оглядел кресло с трупом и присел перед ним на корточки. Втянув ноздрями сладковатый противный запах крови и человеческих испражнений, он распорядился открыть окно. В комнатке было небольшое грязное оконце, выходившее во второй от Невского проспекта двор, но Черняк решил его сейчас не трогать. Комната была вся заставлена мебелью: тут были диван, 3 стула с мягкими сиденьями, два кресла – все это было по виду новёхонькое и стояло как попало: диван у окна, к нему, как бы образуя просторное ложе, были приставлены стулья. Одно из кресел, с телом девочки, было придвинуто к дивану, другое же загораживало дверь в маленький чулан, где помещался ватерклозет.

– А что, мебель новая, недавно привезли? – поинтересовался сыщик, не спеша протискиваясь между креслом и стеной и заглядывая во все углы.

– Так точно-с, ваше благородие, третьего дня, 26 августа, – ответил Анисим Щеткин, – Я же сам и помогал носить. Только мы ее не так поставили: хозяин приказал всю её в эту комнату доставить и стулья поставить прямо на диван, говорит, дескать, подожду пока по комнатам расставлять, пусть так похранится.

– А кто же тогда так ее расставил?

– Не могу знать, ваше благородие.

– Скажи, Анисим, а с убитой ты знаком?

– Конечно-с, г-н офицер. («Я не офицер», – заметил мимоходом Черняк) У нас ее тут всякий знает. Это Сарра, дочка Ильи Беккера, приказчика у хозяина кассы. Девчонка совсем, только 13 годков. Эх-хе-хе… – невесело крякнул он. – Вообще-то она со своим отцом жила в кассе постоянно. Раньше их вся семья тут жила – и жёнка беккерова с детями, дак только на лето Беккер семью отвез в Сестрорецк, осталась здесь с ним только Сарра. По ночам с папашей кассу сторожили, а днем она в конторе помогала хозяину. А в эту ночь, вишь, одна осталась – сам Беккер-то в Сестрорецк уехал.

– Хорош сторож, нечего сказать. И часто она здесь ночью в одиночку… сторожила? – продолжал свои расспросы Черняк.

– Да, почитай, постоянно… Иван Иваныч не любил, чтоб касса была без присмотру. Сами-то хозяин, хоть и был здесь, почитай, целыми днями, с утра и до вечера, а на ночь уезжал к себе на квартиру, на Болотную. Когда и Беккер стал отлучаться, хозяин просил и нас, дворников то есть, с Саррой подежурить, а потом… – Анисим опустил глаза, – девочка пожаловалась, что, дескать, шалим-с, и стала ночевать одна.

– Шалите, стало быть, да? – уточнил сыщик, – А как шалите: подол задираете, или магарыч пьете?

– Эх-к-хм… – неопределенно вздохнул Анисим.

Он избегал смотреть на труп. Помимо обычного для нормального человека неприятия смерти его раздражал высоко задранный подол праздничного платья девочки, обнажавший выше колен ее неестественно раздвинуты ноги, свешивавшиеся через подлокотник кресла и придававшие ему непристойно-похотливый вид. Светлая полоска молочно-белой кожи притягивала взгляд и одновременно пугала. Девочка лежала так неестественно, что трудно было вообразить, будто человек может по своей воле принять столь неудобную позу. Скорее всего, это убийца положил ее так и поднял юбку. А нарядные чулочки и высокие лаковые сапожки со шнуровкой, никак не вязались с кирпично-красным страшным лицом и тем безумным ужасом, что застыл в полуоткрытых глазах девочки.

Офицер подошел к креслу и осторожно обыскал карманы шерстяной накидки, наброшенной на плечи девочки. В одном отыскался недоеденный огрызок яблока, в другом – большой ключ. Выудив его, офицер показал Анисиму:

– Что за ключ, знаешь?

– Так точно-с, от входной двери кассы.

Черняк не поленился сходить в прихожую и проверить. Ключ действительно подошел к замку входной двери.

– Что же получается: убили, по всей видимости, еще вечером – тело практически уже остыло и кровь заметно подсохла. А на это требуется около 12 часов, – рассуждал Черняк, то ли обращаясь к уряднику, не отстававшему от него ни на шаг, то ли разговаривая с самим собой, – И преступник ключа не нашел. Как думаешь, почему?

– Не догадался обыскать тело, – бодро ответил урядник, – А может, ему что-то помешало.

– А может, ему этот ключ вовсе и не был нужен, – добавил Черняк, – И всю ночь касса стояла незапертой. Хм…

Сыщик наклонился и, взяв в ладони мертвую руку девочки, медленно разжал ее крепко стиснутый кулачок. В нем оказался зажат клок волос. То, что это были не её, Саррины, волосы, было очевидно сразу – волосы покойницы были длинные черные, вьющиеся, а эти – короткие, едва ли полтора дюйма длиной. Впрочем, Черняк понимал, что сейчас всё равно рассматривать их было недосуг, вот явится полицейский врач, все упакует и представит для экспертизы… С такими мыслями Черняк осторожно вытащил волоски из цепких пальцев девочки, поместил их на лист белой бумаги и положил на подоконник, ибо другого ровного и твердого места в комнате просто не оказалось.

Между тем к 57-у дому по Невскому проспекту постепенно стекался чиновный люд, призванный обеспечивать правопорядок в столице и потому вынужденный посещать места совершения преступлений в силу служебной необходимости. Прибыли старший помощник пристава 1-го участка Московской части Дронов, а потом сам пристав этого участка Рейзин – немолодой, сосредоточенный и малоразговорчивый субъект. Появился представитель прокуратуры, призванный своими глазами удостовериться в происшедшем. Это был еще не следователь – следователя только предстояло назначить после возбуждения уголовного дела. Явившиеся в эту минуту не интересовались конкретными результатами осмотра места преступления, они занимались решением куда более брутальных проблем: назначением сменной охраны ссудной кассы, розыском и оповещением хозяина, организацией вывоза тела погибшей девочки. Тело было решено отправить в морг детской больницы принца Ольденбургского, расположенной сравнительно недалеко – на Лиговском проспекте, в доме N8, но сделать это не представлялось возможным без предварительного осмотра трупа полицейским врачом. Подобный осмотр на месте совершения преступления (в «интерьере убийства») был совершенно необходим, но откладывался из-за задержки медика.

Неожиданно подъехал штаб-ротмистр из канцелярии градоначальника и всем сразу стало ясно, что сообщение о случившемся в кассе Мироновича попадет в ежедневный полуденный доклад Государю Императору о происшествиях в столице. Впрочем, ничего особенно удивительного в этом не было: жесткое убийство девочки в самом сердце города, в его так сказать, деловой части и впрямь было событием экстраординарным.

Больше из любопытства, нежели из служебной необходимости все приезжавшие лица ходили разглядывать тело погибшей, все еще лежавшее с широко раздвинутыми ногами кресле. Общее мнение было однозначным – либо девочку изнасиловали, либо пытались это с нею сделать. Поднятое выше колен платье и раздвинутые ноги по единодушному мнению зрителей свидетельствовали о том, что похоть была одним из мотивов (либо вообще единственным мотивом) свершившегося преступления.

Сколько-нибудь осмысленные и последовательные следственные действия начались с появлением двух сотрудников Управления сыскной полиции – Гаевского и Иванова. Тандем этот был примечателен несхожестью своих членов: первый был поляком, рафинированным и экспансивным, второй – разночинцем из скобарей, коренных жителей псковской губернии, казался человеком простым и даже простоватым. Они постоянно спорили друг с другом, порой весьма едко и иронично, и казались полны непримиримого антагонизма, но это было всего лишь невинное развлечение, игра на публику; на самом же деле Гаевский и Иванов были очень дружны и каждый не раз с риском для жизни спасал другого из опасных передряг.

Разумеется, полицейскими были тщательно осмотрены остальные помещения кассы. В кухне, на плите, почитай, на самом видном месте, лежал обломок газовой трубы, напоминавший палку с неровными, острыми краями. Назначение этого странного в таком месте предмета и время его появления здесь требовали, очевидно, уточнения. Обратила на себя внимание и стоявшая подле керосиновая лампа, почти полностью заправленная керосином и должным образом затушенная. Казалось очевидным, что ею пользовалась накануне погибшая девочка, поскольку в темной квартире она не могла передвигаться на ощупь. Но керосин в лампе не выгорел, а значит, лампа была кем-то затушена. Но кем и в какой момент? И главное – с какой целью? Из трех смежных комнат по правую сторону от прихожей открыта была только первая. Дверь, ведущая в две другие, оказалась заперта на ключ. В этой первой незапертой комнате царил порядок, не было найдено никаких следов постороннего присутствия, во всяком случае таковые следы не обратили на себя внимание полицейских.

Затем полицейские перешли в главную комнату кассы. Шкафы и стеклянная витрина были заперты, замки на них нетронуты. На полу валялись разбросанные в беспорядке десять просроченных квитанций на заложенные в ссудной кассе Ивана Мироновича вещи.

Во время осмотра помещения кассы в полутемной прихожей раздались голоса – один взволнованный, требовательный, другой – примирительно-официальный. Потом дверь в комнату приотворилась и в щель просунулась голова полицейского:

– Ваше благородие, тут хозяин кассы пришел. Прикажите пустить?

Непонятно было к кому он обращался, но поскольку пристав был единственным человеком в полицейской форме, то он и ответил:

– Давай его сюда. Пусть заходит.

В комнату буквально ворвался крепкий, лет 50-ти мужчина, с седеющей курчавой шевелюрой, с нафабренными седыми усами. Невысокого роста, с прекрасным персиковым цветом лица и полными красными губами, он был одет в добротную брючную пару из качественной темно-серой шотландки. Черный велюровый жилет выражал претензию хозяина на элегантность, а толстая золотая цепь от часов недвусмысленно свидетельствовала о его зажиточности. Он производил впечатление человека, который своего не упустит. Отличная осанка и уверенная манера держаться выдавали в нем отставного военного, впрочем, как и усы, которые согласно традициям того времени могли иметь лица, обладающие правом ношения мундира. Иван Иванович Миронович выглядел взволнованным и возмущенным. Ему еще во дворе рассказали о случившемся и он прямиком, не делая попыток взглянуть на труп девочки, бросился к своим шкафам.

– Взгляните, все ли ключи и вещи на месте, не пропало ли чего, – после взаимного представления обратился к нему Черняк.

Миронович подошел к отгораживающему угол шкафу, запустил руку глубоко в щель и выудил связку ключей, которая, по всей видимости, висела на гвозде, вбитом в заднюю стенку шкафа. Взяв связку в руки, он внимательно осмотрел её, убеждаясь, что все на месте. Потом проверил замки на шкафах и витрине – все было заперто. Двигался Миронович быстро, резко, шумно дыша и не переставая рассказывать, как ему только что внизу, во дворе, рассказали и про убийство, и про дверь, стоявшую всю ночь открытой, и про полицию… Выглядел он по-настоящему взволнованным, если не сказать, напуганным.

Пристав Рейзин, наблюдавший за ним безмолвно, вдруг произнес:

– Не желаете ли взглянуть на труп, господин Миронович? Там, в маленькой комнате…

Хозяин кассы не ответил. Он подошел к витрине и внимательно всматривался в предметы, помещенные за стеклом.

– Так и есть! – воскликнул он, – Я же чувствую, что меньше стало! Не хватает! Не все вещи на месте! Пропали часы, да не одни, медальон… еще брошка, портсигар, портмоне для серебряных монет… – принялся он перечислять.

– Это были самые ценные вещи в витрине? – спросил Гаевский.

– Да нет же, нет! То-то и странно, сам не пойму! Вот же, почти рядом – очень дорогая табакерка, финифть, белое золото, посмотрите, ее почему-то не взяли… Странно как-то.

– А замок-то нетронут, – многозначительно проговорил Черняк. Он, вооружившись лупой, рассматривал замочную скважину на крышке витрины. На ней не было ни царапинки, ни щелочки вокруг, замок плотно сидел в своем гнезде.

– Может, вынуть и разобрать? – предложил Гаевский.

– Ну-ка, Викентий Александрович, дайте-ка я попробую, – сказал сыщик Иванов, опускаясь перед витриной на корточки и извлекая из кармана собственную 10-кратную складную лупу.

Пока сыскари – каждый со своей лупой – рассматривали крышку витрины, пристав обратился к хозяину кассы:

– Вам, полагаю, следует составить список пропавших вещей и бумаг. Но с этим можно повременить… Не хотите ли, все-таки, посмотреть на девочку? Как-никак, она была вашей помощницей.

– Да, она была… смышленая, – рассеянно кивнул Миронович, – Да что уж теперь… Нет, на труп смотреть не хочу, увольте… потом…

– Какое страшное преступление – убийство с изнасилованием! – с нажимом произнес Рейзин, глядя на хозяина кассы неприязненно и цепко.

– То есть как?! – взвился при этих словах Миронович, – Какое тут изнасилование, тут изнасилования нет, тут не может быть изнасилования! – громко и неожиданно возбужденно заговорил он.

Крайне озадаченный такой реакцией, Рейзин ответил ему:

– Почему же вы можете знать, что тут нет изнасилования, когда отказываетесь даже взглянуть на убитую?

Миронович, выдвигавший в это время попеременно один за другим ящики стола, отвлекся от своего занятия, строго глянул на пристава и весомо проговорил:

– Полноте, господин пристав, не ловите меня на слове. Оставьте свои детские приемы для голытьбы с Сенной. Я отработал в полиции 12 лет и толк в полицейской работе знаю. Какое тут может быть изнасилование, скажите мне? Зачем грабителям девочку изнасиловать-то?

– Известно зачем: удовольствия ради! – парировал пристав.

– Бандит идет на убийство, рискует угодить в каторгу и на всю оставшуюся жизнь остаться прикованным к пятипудовой тачке! Зачем ему терять время на девчонку? Да он за одни золотые часы, взятые из этой витрины, возьмет лучшую шлюху с Лиговки. А тут – возня, шум, гам. Вы посмотрите какой двор-колодец: здесь в окно крикнешь и весь дом услышит, что на первом этаже насилуют. Да, вот и векселей недостает! Хорошие векселя были, на предъявителя, на большие суммы, просроченные, хоть сейчас к взысканию предъявляй. Да их с руками и ногами оторвут в любой закладной кассе!

Черняк, внимательно выслушавший речь Мироновича, протянул ему несколько бумажек, найденных на полу, попросил посмотреть. Хозяин кассы стал их перебирать, тихо бормоча фамилии закладчиков.

– А векселя Грязнова нет ни в столе, ни здесь. На 50 рублей был вексель. А других вы не нашли?

– Нет, это все, – ответил Черняк.

– Скажите, Иван Иванович, а как вы провели вчерашний вечер? – спросил хозяина кассы Гаевский.

– Да очень просто провел, обыкновенно. Часов до девяти вечера был в кассе, потом поехал домой, на Болотную, дом 4 – там у меня квартира. Да, еще по пути, на Невском, попалась мне старинная знакомая, с ней перекинулся двумя словцами.

– Кто такая? – тут же поинтересовался Черняк, извлекая из жилета маленький блокнотик и такой же маленький остро отточенный карандаш. Он приготовился записать ответ Мироновича.

– Анна Филиппова, мещанка, живет рядом, на Невском, дом 51.

– А позже? – продолжал расспрашивать Гаевский.

– Да как всегда – дома переоделся к ужину. Сели поужинать с семьей. Потом все разошлись, а я еще остался за столом, пил чай. Потом лег спать.

– Прекрасно, – кивнул Гаевский, – И в котором часу вы приехали к себе на квартиру?

– Да я на часы и не смотрел. Наверное, в 11-м. Вы что же, алиби мое выясняете? Так все мои домочадцы могут подтвердить, что вечером я был дома.

Он держался уверенно, абсолютно спокойно, глаз не прятал, но только все равно было в нем что-то подозрительное и даже неприятное – уж больно многословен и активен он был в такой неподобающий момент. Ведь совсем рядом еще лежал труп хорошо знакомой ему девочки. И особенно подозрительным казалось то, с какой аккуратностью и самообладанием преступник действовал в кассе – он не разбил витрину, не сломал замки, лампу керосиновую затушил. Уж не для того ли, чтобы ненароком не устроить пожар? Неужели преступник – жестокосердный убийца! – заботился о сохранности имущества ростовщика-мироеда? Странно это было как-то…

Присутствовавшие в комнате обратили внимание на то, что неожиданно за окном все потемнело. Налетел порыв ветра, сквозняком где-то грохнуло оконную раму – собирался дождь.

– Скажите, Иван Иванович, а как получилось, что Сарра оказалась в кассе одна ночью? – снова задал вопрос Гаевский, – Ведь имущество у вас здесь немалое. На какую сумму, кстати?

– Да уж, на 50 тысяч потянет, – важно ответил Миронович, – место бойкое, проходное, самый центр города, почитай. Что касается Сарры, то обычно здесь с дочкой всегда был Беккер, но 25-го числа приказчик уехал к жене и детям в Сестрорецк. Так что Сарра осталась в городе одна. Она, видите ли, дочка Беккера от первого брака, ну, и ему сподручнее было, чтобы она была здесь. Уж не знаю из каких видов… Вообще-то она расторопная девчонка была, и в конторе мне помогала – я ей 5 рублей платил! А если на ночь оставалась, то была очень осторожна, всегда дверь запирала. Вы видели, что на входной двери кроме замка есть еще большой железный крюк? Так что запрёшься изнутри – и как в крепости, даже если домушник отворит замок, внутрь все равно не попадет.

– Говорят, иногда дворники с ней здесь дежурили?

– Да, я просил их пару раз, но Сарра пожаловалась на них, говорит, выпьют водки и тянет их на подвиги. Вот я и не стал их больше звать – в конце концов приказчик отвечает за сохранность вещей, вот пусть у него и болит голова, как он будет ночью охранять хозяйское добро.

– Что ж, удобная позиция, – кивнул Гаевский, – Скажите, а кто мог знать, что в этот раз Сарра будет ночью в кассе одна?

– Да кто угодно! Ее тут все знали, да и тайны никакой не было в том, что папаша ее уехал…

– А вот мебель в дальней комнате… – неожиданно вклинился Черняк, – не помните, как стулья стояли – на диване или рядом?

Гаевский осуждающе покосился на коллегу, очевидно, вопрос о мебели был задан некстати.

– На диване. Я решил, что мебелью пока пользоваться не буду, так что пусть стулья пока и стоят на диване, как обычно на складе – так места меньше занимают.

– А сегодня их нашли расставленными на полу, рядом с диваном. Кто же это мог сделать? – спросил Черняк.

– Ну, уж не знаю. Ищите! Да-с.

Гаевский при этих словах Мироновича улыбнулся и оборотился к Черняку:

– Вот тебе, Викентий, золотое правило допроса!

– Какое правило?

– На дурацкий вопрос всегда следует дурацкий ответ, – сказав это, Гаевский повернулся к Мироновичу, – Иван Иванович, вы составили список похищенного?

– Пока нет.

– Сядьте, спокойно подсчитайте, своей рукой напишите на листе бумаги. Во сколько, кстати, оцениваете ущерб?

– В общей сложности рублей на 400. Да еще вексель Грязнова на 50 рублей. Но это номинал, так-то поменьше он будет стоить, продается-то с дисконтом. Но тем не менее, пара десяток точно. Ну, и наличными 50 рублей, в ассигнациях.

– А вообще-то на какую сумму потянет содержимое всей витрины?

– Ну, как минимум на 1000 рублей, – не без самодовольства ответил Миронович, – Я вообще работаю только с дорогими вещами, барахло всякое не принимаю.

Хозяин кассы сел к столу составлять опись пропавших вещей, а полицейские прошли в кухню.

– Какой же ты дурак, Викентий! – рявкнул Гаевский, плотно притворив кухонную дверь, – Кто тебя тянет за язык? Что ты начинаешь про мебель молоть?

– Но-но, с выражениями аккуратнее! – огрызнулся Черняк.

– Гаевский прав, – мрачно отозвался Иванов, обычно сдержанный и немногословный, – Вам, Викентий Александрович, не следовало упоминать о перестановке мебели. Очевидно, что о перестановке мебели не могли знать многие, скорее всего, только сам преступник. И если бы на официальном допросе Миронович проговорился, что ему известно как именно стоит мебель на месте преступления, то тут бы следователь и притянул его за язык…

– Теперь не притянет, – раздраженно закончил мысль своего коллеги Гаевский, – Теперь Миронович отопрется, сказав, будто о перестановке услышал от господина Черняка!

Черняк негодующе буравил глазами Гаевского, но ни слова в свое оправдание не промолвил. Да, собственно, что тут можно было возразить? Иванов был прав во всем.

– Кстати, раз уж заговорили о расстановке мебели на месте преступления, – продолжил Гаевский, – Настоятельно рекомендую обратить внимание на то, как поставлено второе кресло.

– А как оно поставлено? – спросил вслух сам себя Иванов, – Перед дверью в ватерклозет.

– Вот именно. Не без умысла.

– Брось, Владислав, – махнул рукой Иванов, – в этом умысла нет никакого. Комната маленькая, кресло поставлено так, как удобнее.

– Ничего подобного, Агафон, – возразил коллеге Гаевский, – ватерклозет мог оказаться для девочки убежищем. Убийца, переставляя мебель, отсекал ей путь отхода.

– Я тебя умоляю, Владислав, замолчи, – замахал на него руками Иванов, – Ты сейчас тут наговоришь и только собьёшь всех с толку, как это уже не раз бывало. Они же ждут от тебя истины в последней инстанции, – последовал кивок в сторону Черняка и пристава Рейзина, – а между тем, следствие еще толком не начато! Подожди со своими умозаключениями. Еще даже неизвестно, будешь ли ты сам привлечен к расследованию.

Трудно сказать, что возразил бы на это поляк, но Гаевскому не дал ответить громкий голос Мироновича, послышавшийся из-за двери:

– Эй, господа сыщики, вы видели это, в передней?…

Через секунду он приоткрыл дверь в кухню и просунул голову:

– Там пятна воска от свечки на полу. Но вчера, когда я из кассы уходил, их там не было, это точно!

Разумеется, все тут же отправились в прихожую. При взгляде на многочисленные потеки воска на полу прихожей становилось ясно, что действительно кто-то жег здесь свечу возле самой входной двери.

– А вы в кассе обычно свечами пользуетесь или лампой? – спросил хозяина Гаевский.

– Да лампой, конечно. Свечи имеются, но так, на всякий случай. Там, в кухне, в шкафу.

– Пойдемте, посмотрим!

Гаевский с Мироновичем сходили на кухню и там хозяин кассы показал где именно хранил свечи. Полдюжина толстых восковых свечей, схваченная толстой суровой ниткой, оказалась на своем месте.

– Ну что ж, очень хорошо, – бормотал Гаевский, – очень даже хорошо-с. А скажите, Иван Иванович, откуда на кухне взялся кусок трубы?

– Какой? – Миронович обвёл взглядом кухню, – Ах, этот… Он тут давным-давно, уж годик-то точно. В подъезде меняли трубы газового освещения, так он валялся ненужный. Не помню уж, кто и принес его. А только я выкидывать его не стал – мало ли, какой недобрый человек зайдет. А труба эта есть не просит – притулилась себе в уголке и стоит тихонечко.

– А сейчас она лежит на плите. Почему, не знаете?

– Да может, это Сарра пол мела, да и переложила?

– Конечно, может, – согласился Гаевский, – А где этот обломок находился обычно?

– Да вот тут, за плитой в уголке, – Миронович подошел к плите и показал рукой.

Дверь из кухни в маленькую комнату была приоткрыта, но Миронович избегал смотреть туда. Он так и не пошел посмотреть на убитую девочку.

2

Полицейские всё ещё продолжали осмотр комнат, когда приехал Илья Беккер. Его появление никак не было связано с ночными событиями, он вернулся из Сестрорецка с утренним поездом сообразуясь с какими-то своими семейными планами и вплоть до появления на пороге ссудной кассы ничего не знал о гибели дочери.

Это был пожилой тщедушный еврей с впалой грудью, весь какой-то заморенный, озабоченный и суетливый. Картуз с треснувшим лаковым козырьком сидел на его плешивой голове кривобоко, каблуки сапог были стоптаны, а остатки волос с заметной сединой торчали во все стороны нечёсанными космами. Когда его подвели к телу Сарры он, увидя убитую дочь, заплакал, жалко затряс головой и, размазывая по морщинистому, усыпанному мелкими пигментными пятнами лицу, слезы, неожиданно завыл. Спина его еще больше ссутулилась, руки задрожали. Урядник, придерживавший Илью Беккер за локоть, смотрел на него с налитыми слезами глазами и, казалось, готов расплакаться сам.

Отцу дали выпить воды, усадили в кресло. Когда он немного успокоился, сыщик Агафон Порфирьевич Иванов в своей скобарской неспешной манере принялся его расспрашивать: кто знал о том, что Сарра оставалась на ночь одна? как могло получиться, что она, обычно такая осторожная, впустила убийцу?

– Да откуда же я могу знать, кто знал? Да любой! Здесь же невозможно скрыть отъезд – соседи, дворники – все видят. Посмотрите какой двор! А вот впустить постороннего, да еще ночью она не могла. Строга была еще почище меня. Нельзя – значит нельзя, – говорил каким-то пришибленным голосом Беккер.

– Скажите, Беккер, а как насчет ключа от витрины – его легко было отыскать среди других? Может, Сарра его при себе носила?

– Нет, нет, он был в общей связке, висел на задней стнке шкафа. Да чужой и не открыл бы витрину.

– Это почему же?

– Да там замок с изъяном, не зная хитрости, его открыть нельзя. Только три человека и могли с ним справиться – я, Сарра и хозяин.

– А что за хитрость можете объяснить?

– Язычок полностью не утапливался если ключ поворачивать обычным макаром. Поэтому если просто сделать четыре оборота ключом. витрина останется запертой. Чтобы открыть замок последний оборот ключа надлежало сделать как бы с ударом, с определенным усилием. Наблавтыкаться надо, так просто не получится.

Иванов и стоявший подле Гаевский обменялись быстрыми взглядами; оба подумали об одном и том же – Миронович, рассказывая об исчезнувших из витрины вещах, ни словом не обмолвился о секрете замка. Ничего хорошего для Мироновича в этом не было.

– Скажите, а вы ничего странного не замечали в последнее время за хозяином?

– Странного? – озадаченно посмотрел на полицейских приказчик. Слёзы его высохли, лицо приняло привычное искательное выражение, – Да. Он подарил Сарре золотые серёжки.

Беккер сказал это и замолчал, выжидательно глядя на сыщиков. Видя, что те встрепенулись и явно заинтересовались, приказчик уже смелее продолжил:

– Это было примерно с неделю назад. А еще до этого я как-то раз зашел в помещение кассы и вижу: хозяин сидит в кресле, а Саррочка у него на коленях и он ее взасос целует в губы…

– И как он среагировал на то, что вы так некстати появились?

– А никак, – Беккер смешался, затеребил пальцами край своего сюртука, – Я тихонько вышел и прикрыл за собой дверь. Но тогда клиентов было – ни души, – как бы оправдался он, хотя было непонятно как присутствие или отсутствие клиентов могло повлиять на проявление естественной отцовской реакции на увиденную сцену.

– А какие отношения были у Мироновича с Саррой?

– Ну, знаете, Иван Иваныч – большой охотник до женского полу, особенно до молоденьких. У него, знаете ли, уж третья жена, вернее сожительница. С первой прожил 20 лет, детей нажил, оставил ее, нашел помоложе себя на 16 лет, с ней тоже пятерых родил, теперь вот живет с третьей, еще моложе прежней, значит. Да и помимо этого он еще успевал на стороне поамурничать. Вот. А Саррочка – девочка красивая… у меня… была…, – он опять начал шумно дышать, словно был готов заплакать. – Он с ней вольности всякие, разговорчики да поцелуйчики… иногда позволял.

– Какие такие разговорчики?

– Ну, так я не упомню… Такие… заманчивые. А после того случая я стал ее бранить, дескать, ты уже не маленькая, тебе уже 13 лет, а она мне ответила: «Что я стану делать, когда он вяжется ко мне, призвал меня к себе, обнял и стал целовать». При этом добавила: «Ну его к черту, он мне надоел, отправь меня лучше в Сестрорецк».

– Пристав, подайте, пожалуйста, трубу с кухни, – обратился Иванов к Рейзину и когда тот принес обрезок газовой трубы, показал его приказчику, – Скажите, Беккер, а вам знакома эта труба?

Приказчик мельком взглянул на неё:

– Да, обрезок валялся на кухне, за плитой. Вы думаете, это им её? … Скажите, – вдруг спохватился он, а вы нашли саррочкино портмоне?

– Что за портмоне? – тут же уточнил Иванов.

– Ну, такое, детское, из плюша с вышивкой. Она его всегда с собой носила, там и денежки свои держала.

– И много денег?

– Да нет, что вы, – замахал руками приказчик, – сущая ерунда, на леденцы… копеек 50, не больше.