Адаптация Былинский Валерий
– Да, жаль, что мы не успеем совершить кругосветное путешествие, – сказала Лиза, глядя в потолок.
Она явно думала о чем-то своем. Я просунул руку под ее талию, но она мягко – впервые за время нашего знакомства – меня отстранила.
– Скажи мне лучше о всех-всех своих мечтах. Только точно – обо всех. Ты же помнишь, мы договорились говорить правду?
Это точно, договорились.
Я перевел разговор на какую-то другую тему – надо, мол, пойти куда-нибудь в парк погулять. Или взять напрокат ролики и покататься, хотя я никогда не ездил на роликах. Интересно попробовать то, что раньше никогда не делал.
– Может, ты еще захочешь с парашютом прыгнуть! – несколько пренебрежительно сказала Лиза.
Едкость в ее голосе меня покоробила.
– С парашютом у меня, честно говоря, прыгать нет желания, – сказал я. – С детства боюсь высоты.
– А я хоть ее не боюсь нисколько, но считаю, что с парашютом прыгать банально.
– Банально?
– Ага, – она зевнула. – Это не разрушает страх до конца.
– Ты думаешь, я боюсь?
– Конечно. Ты трус. Как и большая часть людей. Я тоже страшная боязлиха. Знаешь, как я однажды разрушила свой страх?
– Ну?
– Смотри, – она показала мне свой маленький костлявый кулак: на нем был шрам величиной с мизинец.
– Меня называли в классе жирафой и утконосом. За худобу и сутулость, а нос тогда у меня был еще сильнее приплюснутый. В девятом классе один хулиган – его боялся даже наш учитель физкультуры – назвал меня шлюхой. Он якобы видел, как я целовалась с кем-то, а на самом деле он меня перепутал с одной девчонкой. Ну, после того, как он сказал это, я закрыла глаза и начала его молотить руками и ногами. Это его зуб мне руку вспахал. Меня оттащили – но до конца школы про меня больше никто так не говорил.
Я молчал. Я чувствовал себя неловко после ее рассказа.
– Я это сказала не для того, чтобы тебя унизить, что я вот, девчонка, такая храбрая, а ты нет. Нам ведь намного легче, чем вам, мужчинам. Ведь если бы я была пацан и полезла на того хулигана, он бы меня все равно задавил морально или вообще убил. А на меня он, видно, махнул рукой, во многих ведь мужчинах все-таки сидят джентльмены. Так что тебе точно трудней. Мужчинам вообще трудней. Ну, давай, говори правдиво, я жду.
– Знаешь, больше всего меня с детства беспокоил мой страх. То, что меня могут оскорбить, побить, а я побоюсь и не смогу дать сдачи.
– Вот это откровенно, – глаза Лизы вспыхнули интересом, и она придвинулась ко мне. – Дальше?
– Иногда я дрался, – продолжал я. – В армии несколько раз, и после. Последний раз ударил одного типа в кинотеатре… Но все это было, как бы сказать… наполовину. Я просто распалял себя и в каком-то злом ослеплении кидался в драку. Или изначально знал, что противник передо мной не очень сильный. Были случаи, когда меня били, унижали, а я потом спать не мог от обиды, так мечтал отомстить.
– Раз мечтал, так надо дать в морду, и все. Впрочем, я знаю, – внимательно посмотрела она мне в глаза, – ты просто боишься, что тебя могут в драке убить.
– Может быть. Скорее, покалечить.
– Ну, за калекой я уж как-нибудь доухаживаю, – с серьезным видом сказала Лиза. – А если убьют, ты зато умрешь настоящим человеком. Разве не так?
Она смотрела своими чайными глазами мне в глаза. В них не было и тени насмешки. Только тепло.
– Так, – сказал я.
– Я однажды прочитала про Че Гевару, – не моргая, сказала Лиза. – Когда его пришли убивать, он заметил, что у солдата, которому приказали его расстрелять, дрожат руки. И Че Гевара сказал этому солдату: не бойся, ты будешь убивать мужчину. Чувствуешь?
Мне стало жутковато. Холод прошел по моему лицу. Я чувствовал, что с этой женщиной я распрямляюсь. И почему она утверждает, что мы не будем жить вместе? Буквально в несколько секунд я почувствовал, что стал невероятно силен – будто прямо сейчас, пренебрежительно и вальяжно управляю всем миром.
– Я бы добавила к этим словам знаешь что? – услышал я голос Лизы, – вернее, перевела бы их для людей знаешь как? «Не бойся, ты будешь убивать человека», – вот что сказал он. Потому что, а если бы на его месте была женщина? Я, например? Хотя, – опустила она голову, – я, честно говоря, не знаю, сказала бы я что-то такое на его месте…
Мы помолчали.
– У тебя… были еще мечты? – наконец сипло сказала она.
– Да.
Она молчала, не поднимая глаз.
– Была еще вот такая мечта… Когда я понял, что навсегда стал взрослым, то снова захотел стать ребенком.
– Это, наверное, сделает Бог, – кивнула, не поднимая глаз, Лиза, – если, конечно, после смерти наши души влетят в другую женщину и мы снова родимся и станем детьми.
– Я бы очень хотел снова пожить ребенком. Пусть даже девочкой, а не мальчиком, все равно.
– И я, – подняла она голову. – И мне. А о каких ты женщинах мечтал?
– Что?
– Ну, о каких женщинах ты мечтал в школе или когда, например, мужчиной стал? – Она смотрела мне в глаза. – Вы ведь всегда мечтаете о каком-то особом типе женщины, с которой хочется переспать: тело, внешность…
– Откуда вдруг такие сведения? – усмехнулся я.
– Мне брат двоюродный рассказывал. Выпил один раз и рассказал, что у каждого мужчины есть свой недоступный тип женщины, с которой он мечтал бы переспать. Не жениться, а именно переспать. Вот он сначала мечтал со своей учительницей, а потом с китаянкой или японкой. А ты? Кто-то с культуристкой хочет, с негритянкой. А у тебя?
– Это… не у всех, наверное, есть.
– Слушай, давай без наверное. Мы же договорились говорить правду! Итак, я вся внимание.
– Нет.
– Что – нет?
– Об этом я рассказывать не хочу, – сказал я.
– Как? Как… – она подняла брови в весело-гневном удивлении.
– Это моя тайна и умрет она со мной, хоть ты и переживешь меня на несколько секунд, Лиза. Выдавать тайны мы не договаривались. Так что извини. Эту тайну ты у меня и под пыткой не вырвешь.
– Ладно… – откинув назад голову с рассыпавшимися волосами, Лиза как-то немного искусственно рассмеялась. – Я подумаю над каким-нибудь особенно страшным способом пытки, чтобы узнать твою тайну.
– А о чем ты мечтала? – спросил я.
– У меня все проще, – пожав плечами, сказала она. – Я еще с детского сада мечтала полюбить мужчину. Ну вот, выросла и полюбила.
– Кого? – несколько глупо спросил я.
Лиза, слегка наклонив голову, посмотрела на меня и сделала один свой глаз большим, а второй – маленьким. При этом она не особенно улыбалась.
– Я – полюбила – тебя, – четко разделяя слова, сказала она. – И чего я не буду делать, так это стесняться своей любви.
Способ вернуться в рай
В воскресенье Лиза уговорила меня поехать покататься по реке на прогулочном катере. Я не хотел этого делать, потому что за годы жизни в Москве окончательно убедил себя, что все туристические места здесь лишены поэтического обаяния в отличие, например, от Петербурга. Старый Арбат, Красная площадь, Тверская, Чистые пруды – эти старинные районы столицы утратили атмосферу созерцательного покоя. Но Лиза почти взмолилась, заявив, что никогда еще не каталась ни на одном речном трамвайчике ни на одной реке мира.
Ладно.
На машине мы доехали до Киевского вокзала, спустились на пристань, купили билеты и сели на отходящий катер.
Было еще утро, любителей покататься по Москве-реке в этот час было совсем мало. Мы сидели в открытом кафе на палубе, смотрели на проплывающий мимо берег.
– Мужчины, повзрослев, сохраняют детское восприятие жизни, а женщины еще девочками смотрят на мир с подлой трезвостью, – вспомнил я вычитанные когда-то слова жены Мандельштама.
– Хорошее наблюдение, – сказала Лиза, – я с ней почти согласна. Только женщины не сразу такие уж подло-трезвые, они такими постепенно становятся. Знаешь, к чему я? К тому, что я тоже не исключение из общего правила. Это сейчас я такая умная и романтичная, Саша. И большинство нормальных начитанных девчонок в моем возрасте такие же, понимаешь? Мы очень способны вдохновлять вас, мужчин. Я тебя ведь вдохновляю, правда? Но вдохновляем-то мы вас до определенного возраста. У всех женщин этот возраст разный. Когда мы чувствуем, что пора создавать семью и рожать ребенка, мы меняемся и становимся жутко материальными. Причем все без исключения, будь я хоть принцесса, хоть продавщица. Конечно, у всех это происходит по-разному. Но мы все такие. Даже западные женщины меняются, я уверена. Да и вообще, я ухахатываюсь над феминизмом! Ведь феминизм – это вид развития женщины, в котором главная идея добиться материальной, а не духовной независимости от мужчины. А женщина всегда и мечтала быть материальной, что же здесь нового? Ты думаешь, почему некоторые из нас с поэтами живут? Не потому что стихи обожают. Просто нам нравится быть с мужчиной, который пишет талантливые стихи. Мы восхищаемся больше не произведениями, а написавшим их человеком. Конечно, я литературу люблю и понимаю, но что толку от Лермонтова и Достоевского, если бы на свете не существовало мужчин! Искусство всегда идет против материальной жизни. Поэту нужно насочинять стихов до тридцати лет, а потом или забросить все, или умереть.
– Знаешь, мне уже тридцать восемь.
– Помню, ты говорил. Знаю, что ты неудачник и жизнененавистник.
– И ты говоришь это мне… любя? – неискренне усмехнулся я.
– Конечно! Прежде всего – правдиво. Если б не любила, то я бы тебе страшно врала. А что, ты разве удачник по жизни? Обожаешь жизнь?
– Нет, но…
– Не надо нокать. Скажи честно: я неудачник, лузер! Я, если хочешь знать, неудачников как раз и люблю больше всего на свете. Потому, что по правде, они самые настоящие. Только неудачники, несмотря на их противное нытье, правильнее всего чувствуют мир, то, что он несправедливо устроен. А те, кто преуспевает, приспосабливаются к мировой несправедливости, то есть врут, врут, врут! А потом настолько завираются, что и сами искренне верят в свое вранье. Вот с этими-то конкретными врунами мы, женщины, и обожаем создавать семьи, по горло начитавшись стихов и романов в юности. И я когда-нибудь… То есть, – поправилась Лиза, – создала бы семью с вруном, бросив тебя на фиг, если бы не знала так точно, что все скоро закончится.
– Теперь я понимаю, в какую фурию ты можешь превратиться, если мы заживем вместе, – кривя улыбку, сказал я.
– Да ладно, я ангел. Но мы не заживем.
– Разве не бывает исключений?
– Из ангелов?
– Нет, в отношениях между мужчиной и женщиной? – запальчиво и немного раздраженно возразил я. – Ну, например, вот прожили двое, он и она, свой яркий романтический период, но потом все же взяли и остались такими же целыми и яркими, какими были раньше, женились, родили детей… И при этом она не превратилась в материальную самку, а он в тупо работающего обывателя. Разве так не бывает?
– Ох, эти мужчины и женщины! Сашка, я серьезно подозреваю, что на том свете полов не существует, просто человеки. Ну конечно, исключения бывают, наверное. Мои бабушка и дедушка, например. Но, во-первых, все исключения из правил – это рулетка. А во-вторых, если ты имел в виду меня, то я прекрасно себя знаю и понимаю, что рано или поздно оматериалюсь, как все девчонки на свете. И тогда ты меня вряд ли будешь любить. Да и я тебя тоже. Вернее, понимать-то я тебя буду, но любить – уже нет. Мы с тобой такие лузеры, такие недописатели, что нам нельзя оматериализовываться, потому что мы пропадем. А мы сделаем это, особенно я. Я вообще-то деньги люблю, Сашка, и не представляю, чтобы я, например, была мамой, у меня были дети и мне было бы как-то некомфортно жить. Да и поездить по миру хочется, а на это тоже деньги нужны. Сейчас я другая, сейчас я идеалистка, а потом-то точно знаю, что изменюсь. В этом мое преимущество перед другими девчонками: они-то искренне верят, что всегда останутся такими влюбленными бескорыстками. А я знаю, что нет. Знаешь, моя двоюродная тетя однажды в сорок пять лет влюбилась в мужчину младше себя. Так она на него такими глазами смотрела… знаешь, как Христос, наверное, на людей смотрел. Она ему деньги давала, когда он нуждался. А потом они стали жить вместе и у нее глаза открылись. Стала говорить, что он лентяй и бездельник, что она больная была, что влюбилась. Она когда это все в моей семье рассказывала, я одна вступилась за ее мужа, сказала ей: ты же сама в него влюбилась, кто же тут виноват? А она мне: ты, Лизка, еще побудешь в моем возрасте и поймешь, что почем. А я думаю, что и она права, и я. Но так ужасно противно, что наступает такое время! Наверное, не социализм или коммунизм надо строить, а такую систему придумать, чтобы рай как начался, так никогда и не заканчивался! Ведь если в раю находишься, плевать, как ты живешь, сколько там у тебя денег. Потому что там все на любви построено, и расчета совсем нет и не будет никогда! Вот уж там действительно в шалаше можно жить, потому что никому в голову не придет упрекать своего любимого за то, что ей неудобно. Да и дети, я уверена, в раю нормальные вырастут, они просто не могут другими вырасти! Да? Ты почему молчишь?
Я молчал. А она продолжала:
– Знаешь, среди нас хуже всех те, которые якобы там свободны от материальных оков, продвинутые, мол, понимают мужчин и всякое такое. Те, что стихи пишут, картины, музыку сочиняют. Но когда их материальное все-таки наружу выпрыгивает – а оно не может не выпрыгнуть, – они такими вдруг ужасными тетками становятся! Природа берет свое, и чем дольше они, поэтессы эти, закрывают глаза на свое предназначение, тем сильнее она им за это мстит. Когда их бабское накопится, оно их просто рвет изнутри, они просто с ума начинают сходить.
– Да, пожалуй, что это так, – медленно сказал я. – Ну а ты?
– А про себя я уже сказала. Я знаю, что изменюсь, если все будет не так, как я знаю. Ты писателем не станешь, тебя никто не опубликует, а я…
– Ты уверена? – мрачно усмехнулся я.
– Ага. Хотя ты мог бы стать писателем, может, даже хорошим. Но тебе раньше надо было послать на фиг свою адаптацию. В смысле, адаптироваться перестать. Лет хотя бы в двадцать пять, в тридцать. А ты продолжал адаптироваться, адаптироваться… Даже роман этому посвятил! А сейчас уже поздно, ты устал, Саш. И писать, и адаптироваться устал. Все, что тебе нужно, это отдых длиной в хотя бы год.
– Ты говоришь так, словно ты – это не ты. Это ты?
– Я же не марсианка, я женщина, Саша! Я говорила, что будущее предчувствую. Мы, женщины, что бы ни болтали, согласны жить только с успешными поэтами. С романтичными неудачниками мы искренне возимся только в юности, когда кажется, что все еще впереди. А потом…
– Я не про это. Я про то, что мне отдохнуть надо.
– Конечно. И мне надо! Потому что я хочу вернуться с тобой в рай.
– В рай?
– Ну да, я стану Евой, а ты Адамом. Конечно, это будет не тот рай, который был при Боге, но мы попытаемся его воссоздать. Потому что, по-моему, рай – это единственное, ради чего надо встречаться с мужчиной.
– И как мы попадем в этот твой рай?
– Он не мой, а наш. Просто. Надо перестать думать о материальном так же, как и о будущем. Надо бросить страдать о деньгах и начать просто жить.
– Но для этого, Елизавета Всезнающая, все-таки нужно некоторое количество таких, знаешь ли, шуршащих бумажек.
– Слушай, не рассуждай как тридцатилетняя женщина, которая решила наконец начать вить гнездо! Если человеку нужны деньги для свободы, они рано или поздно у него окажутся.
– Вот так? Ограбим банк?
– Способов много. Мы можем взять, например, две твои последние зарплаты в твоем «Органайзере» и уехать во Вьетнам или Камбоджу. Там можно полгода жить на эти деньги, причем в райской природе.
– Ну а когда финансы закончатся?
– В этом вопросе положись на меня. Не закончатся, пока это не станет не важно. Весь вопрос в том, чтобы успеть пожить свободными. Будет глупо, если мы не используем этот шанс.
– Ну хорошо. Это я живу в Москве и работаю в глянцевом журнале, где получаю почти две с половиной тысячи долларов. А если бы я сидел где-нибудь библиотекарем в Саратовской области, и мы бы с тобой встретились, что тогда?
– Как что тогда? Да то же самое! Дело же не в размере денег, а в желании! Ну хочешь, уедем в лес, построим там шалаш и будем жить? В лесу еды много, вода есть, будем охотиться, пищу найдем. Хочешь? Нет, не хочешь. Ты хочешь прожить нашу с тобой свободу в комфорте, потому-то я и встретила тебя тогда, когда ты работал в своем «Оргазме», или как там его зовут, твой журнал? Видишь, я верю в рай в шалаше, а ты не веришь. Даже во временный.
– Да, не верю, – согласился я. – Даже во временный. Интересно, почему?
– Потому что ты живешь в Москве, – буднично сказала Лиза, отвернувшись.
– Что? Ну и причина! Ну и что же? Я, как ты знаешь, не особенно люблю этот город.
– Это совсем не важно, Саша. Ты давно стал москвич по духу. Ты уже не можешь иначе жить.
– Как это, например?
– Не сытно, вот как.
– Да ладно! Не такой уж Москва сытный город…
– Конечно, по сравнению с другими сытостями. И все же, ты посмотри на бомжей московских, они же гамбургеры едят, апельсины, я видела. Я даже спросила, откуда они апельсины берут, а он мне говорит – это ж Москва, девочка! Тут такие помойки шикарные в центре имеются! В общем, ладно, поедем, до того как все кончится, за границу. Ты куда больше всего хочешь?
– Слушай, но откуда ты вообще взяла, что все закончится?! – вдруг раздраженно почти крикнул я. – Почему я должен в это играть?
– Как, ты что же, мне… не веришь? – раскрыв глаза и отклонившись назад, Лиза удивленно посмотрела на меня.
– Конечно. Ну да. С какой стати я должен верить – в это? Ты что, Будда, Христос, Ленин?
Лиза смотрела на меня не мигая, и мне казалось, что она окончательно заигралась в какую-то свою высоко-трагичную комедию.
– Разве можно любить человека, которому ты не веришь? – негромко, словно саму себя, наконец спросила она. Затем пожала плечами, отвернулась, встала и отошла к борту судна.
– Лиз, – через некоторое время позвал я.
Не оборачиваясь, она стояла у ограждения борта катера и смотрела на проплывающий мимо берег. На ней было короткое легкое платье; ветер, задувая снизу, довольно высоко его задирал. Я заметил, что бармен из-за стойки зачарованным взглядом смотрит на Лизины ноги. Мне стало вдруг весело и смешно, захотелось с ней помириться.
Подойдя к Лизе, я положил руку ей на плечо – и сразу почувствовал под тканью платья, какая она худая и озябшая.
– Слушай, давай не дуться?
– Это… Воробьевы горы? – сказала она, не отрывая глаз от проплывающего мимо берега.
– Ага.
– Значит, это здесь когда-то Огарев с Герценом поклялись создать совершенное общество?
– Да. Но у них ничего не получилось. Лиза, прости меня. Я тебе верю.
– Только не здесь.
– Что не здесь?
– Здесь не хочется тебе верить, что ты веришь. Вот на том берегу – да.
– Ну хорошо, скоро причалим и пойдем туда.
– Долго ждать. Надо сейчас.
– Сейчас не получится.
– Не веришь?
– Что не веришь?
– Ты никогда ни во что не веришь.
– О чем ты, Лиз?
– Надо же хоть во что-то маленькое сначала поверить, а потом уже в большое. Неужели не ясно? – качая головой, говорила она, словно что-то объясняя самой себе и по-прежнему глядя не на меня, а на проплывающий берег.
– Слушай, Лиз, пойдем вниз, ты тут совсем замерзла…
– Ну да, чтобы заснуть и мило причалить к берегу…
– Что с тобой?
– Я поплыву.
– Куда?
Она вдруг дернулась и так резко перемахнула через поручни катера, что мои пальцы только царапнули ногтями по ткани ее платья. Мгновение – и Лиза с прижатыми к груди руками и задранным до талии платьем летит за борт ногами вниз. Удар, брызги. Секунда, другая… и вынырнувшая Лиза легко и спокойно плывет к поросшему лесом берегу.
Я оглянулся. Бармен с вопросительным лицом и открытым ртом, застыв, смотрит на меня. Секунды две я помедлил. Затем обреченно махнул рукой, перетащил свое тело через поручни ограждения и, так же как Лиза, ухнул ногами вниз. Врезавшись в воду, я на миг будто бы потерял сознание, а потом все вдруг стало не важно. Вода оказалась не холодной. Вынырнув, я вытянул голову, заметил далеко от себя Лизу и поплыл за ней. Сзади, с корабля, раздавались какие-то крики, я не обращал на них внимания.
В общем-то, несмотря на тяжело облепившую тело одежду, плыть было можно. Я ритмично дышал, разводил в стороны и сводил руки, стараясь не терять из виду плывущую впереди Лизу. Вскоре я увидел, что она уже взбирается на бетонный парапет берега. Когда я стал влезать на берег в том же месте, то поразился тому, что мое облепленное одеждой тело стало весить, наверное, раза в два больше обычного. Мои нетренированные руки, уцепившиеся за край парапета, не выдерживали тяжести тела – дважды я срывался. Наконец, собравшись с силами, я рывком подтянулся, перевалился через бетонный парапет и закряхтел от резкой боли, прострелившей запястье – похоже, я его растянул.
We are the animals
Поднявшись по асфальтовой дорожке на холм, я огляделся: Лизы нигде не было. Я громко позвал ее. Затем быстро пошел, хлюпая водой в туфлях, по аллее, поднимающейся от реки по холму вверх. Я чувствовал, что она где-то здесь, рядом.
Раздался не очень умелый свист.
Остановившись, я повернул голову в направлении свиста.
Длинная и тощая, облепленная мокрым платьем, перепачканная, как и я, речной зеленью, Лиза висела, держась руками за ветку дерева. Ее ступни в полусвесившихся босоножках едва доставали земли.
– Алекс, о какой женщине ты мечтал? – спросила она каким-то хрипловатым незнакомым голосом, раскачиваясь и смотря на меня немигающим пустоватым взглядом.
– Что? – весь ее вид, длинной и тощей девчонки, облепленной мокрым платьем, был настолько нелеп по сравнению с ее вопросом, что я начал негромко смеяться.
– Нет, я говорю серьезно. О какой женщине ты мечтал, я хочу знать. Потому что собираюсь раз и навсегда ликвидировать этот вопрос, раз уж нам суждено быть вместе. Что тут смешного?
– Вопрос детский, и сама ты похожа на кикимориху.
Я подошел к ней, попытался обнять и снять с ветки, но Лиза вдруг несильно толкнула меня коленями – я сел на траву.
Она спрыгнула с ветки и встала надо мной.
– Я серьезно спрашиваю. Ты же обещал говорить правду. Опиши мне ее, кто она должна быть? Отвечай! – она топнула ногой.
– Лиза, честное слово, – говорил я, инстинктивно понимая, что говорить сейчас надо совсем другое, – с самых своих пеленок я мечтал только о такой чудесной девчонке, как ты…
– Варенистое вранье, – растянулись в отрешенной улыбке ее губы.
– Слушай, я тут потерял мокасин… – я встал и оглянулся в поисках своей правой туфли. – И мобильник, конечно, накрылся. Интересно, сим-карта целая?
Острый холод, а потом огненный атом пощечины накрыли меня.
Я не сразу понял, что она ударила меня – так это было невероятно.
И в то же время это было вероятней всего… Понятно, понятно?!
– Ну, ты и… – кривя лицо куда-то в сторону, а улыбающимися глазами глядя в нее, произнес я.
– Что? – с незнакомым вызовом, ярко и холодно вливая себя мне в глаза, спросила она.
Пожалуй, сейчас это была действительно «она», не Лиза…
– Хорошо, – продолжая кривить лицо, комфортным голосом сказал я. – Ты хочешь знать, с кем я мечтал переспать со школы? Хорошо, ладно! Хо-ро-шо. Понимаешь, отнюдь не с таким кузнечиком, как ты! А с длинноногой идеальной бабой с вот такими бедрами, с моделью для плейбоя или черт там знает для чего. Понятно? Есть, есть такие недоступные идеальные тела, которые уже лет с пятнадцати определяют свое половое будущее и потом их ровесникам никогда их даже не потрогать! Я хотел идеальную самку, но это была дурацкая, гнилая мечта, которая ничего не значит. Есть такие идеальные, просто совершенные женские тела, которые зачем-то, чтобы нас, подразнить, наверное, производит иногда Бог. Одну на тысячу, на миллион – но производит. Нас не интересовала никогда душа в этом теле, нам нужно было только одно, это идеальное тело – понятно?
Мне казалось, что именно сейчас она и должна меня ударить – а не пять минут назад.
Но может, она ударила меня в будущем – а сейчас я просто догнал его, свое будущее?
Ее лицо изменилось и тоже, как у меня, как-то покривилось в сторону…
Это было совсем «ее» лицо, но не Лизы.
И тело.
Лизы, Лизки, Элизабет не существовало. Совсем.
Чего-то еще не было, напрочь.
Одной рукой я толкнул ее к стволу дерева, а свободной задрал лоскуток ее короткого мокрого платья. Дернул с себя вниз тяжеленные от влаги джинсы, быстро, сильно вошел в нее и почти сразу же кончил. И еще несколько секунд прижимался к ней, шумно, остервенело дышащей и подрагивающей одновременно со мной, чувствуя, как пульсируя, с шумом, будто кровь из раны, толчками выходит из меня горячий поток семени и вливается в нее.
Затем я открыл глаза. И увидел рядом ее лицо с закрытыми глазами, которое шевелил нараставший прибой наслаждения.
«Нечеловеческое, слишком нечеловеческое…» – вдруг привиделись ему вывернутые слова Ницше.
Сколько прошло времени – они и не вспомнят. Они стали как животные. Желание услаждать себя мчалось по нарастающей и все никак не могло их насытить; с каждым новым оргазмом две спаривающиеся человеческие личности меркли, будто заливаемые потоками штормовых волн моря или ордами варваров античные города. Он кусал ее за ухо и за шею, как это делают львы, когда берут сзади львицу. Она царапала его ногтями сквозь одежду. И с каждым приступом наслаждения начиналась новая, еще более жестокая схватка двух живых существ, которые лишь из-за физической усталости на время прекращали свой бой, а потом бросались вновь друг на друга.
Секс, половое сношение, по-русски – любовное соитие – всегда схватка, борьба. Как у животных, так и у людей. И к каким бы высотам нежнейшего чувства любви ни взлетали человеческие соития, все же без насилия они пусты. Без элемента захвата, подчинения, без хоть крошечной, но борьбы – они ведь ничто. Человеку сексуальному в его нынешнем исполнении никогда не избавиться от плещущего внутри него омута смерти, которому ты неподвластен и который может тебя утопить. Именно поэтому, вероятно, самый яркий оргазм напоминает смерть. И в том, что от секса рождаются дети, чтобы вырасти, а потом умереть – есть своя правда. Трудно представить, что бы там, на том свете, люди вот так же, как здесь, будут животно сношаться друг с другом. Те, кто не верит в вечность, обычно слишком превозносят секс. Но и они иногда стыдятся.
Стыд.
Между самыми родными людьми во время бурных ночей хоть иногда, но высекаются искры стыда.
Если бы стыда не существовало совсем, можно было заниматься сексом прилюдно. Но большинство людей все-таки этого не делают.
Если стыд существует, значит, несмотря на вселенское наслаждение во время соития, что-то в нем происходит не так.
Только когда мы делаем что-то стоящее – мы не стыдимся.
Когда погибаем, защищая страну, жену и детей.
Когда признаемся в любви. Когда любим, мы не стыдимся.
Зачем ты прячешься от Меня? – спросил Бог Адама, когда тот впервые за свою вечность устыдился собственной наготы и спрятался в кустах эдемского сада. Рай после этого закончился. Теперь, чтобы вернуться в него, как думают многие, надо отбросить полностью стыд. Но разве может быть рай, если ты собираешься быть бесстыдным, оставаясь порочными? Может, чтобы в самом деле вернуться туда, человечеству надо застыдиться так ярко, так сильно, так искренне, чтобы пороки испепелились в стыде?
Двое вышли из кустов, когда мы еще прижимались друг к другу.
Парни тяжело остановились метрах в трех от нас. Казалось, они продавливают тяжестью своих тел под собой землю, хотя были обычной комплекции. Они покачивались, в руках у них были банки с пивом. Первый был невысокого роста и усатый, второй высокий и с пристальным мрачным взглядом.
– Опа-на, – сказал тот, что с усами, – давай-давай-давай! Эти, что ли, с корабля спрыгнули? – обернулся он к своему товарищу. – Видал?
Высокий, не отвечая, смотрел каким-то сутулым взглядом на нас.
Я торопливо застегивал джинсы. Лиза стояла, прислонившись к дереву, не двигаясь и смотря странным белым прищуренным взглядом на них. Я вдруг увидел, почувствовал – что в нее именно сейчас возвращается, словно пущенный ток, «Лиза».
А в меня…
– Полиция нравов! – бухнул хриплым криком усатый. – Документы, бля! – и хрипло, весело засмеялся.
Второй угрюмо, тускло молчал. В левой руке у него была банка пива, из которой капала на траву пена.
Лиза стиснула мне руку. Она была уже вполне человеческая, очень человеческая – Лиза.
А я…
Не глядя на нее, я чувствовал, что она вся дрожит. Во мне тоже все затряслось. Почувствовав мою дрожь, она вытащила свою руку из моей. Но потом вновь схватила за кисть и сильно потянула в сторону.
– Пойдем, – услышал я ее жесткий полушепот.
Я двинулся с места полузаведенной игрушкой. Стыд беззвучно взорвался во мне, мешаясь с холодными жалами уязвленной гордости.
– Слышь, я не понял! – хрипнул голос усатого. – Цурюк, я сказал! Документы, аусвайс! Эй, телка, куда телка уводишь? Дай нам его схавать, слышь!
Снова раздался хриплый веселый смех.
В спину мне ударила легкая пивная банка.
Я остановился. Медленно повернулся. Парень с усами был метрах в трех от меня. С сутулым взглядом с ним рядом. Лиза сзади, правее.
– Надо умереть, – полуспросил я.
Усатый не услышал. Сутулый, кажется, услышал.
– Э? – раздался голос хриплого. – Зассал разобраться? Его с говном мешают, а он ссыт. Мужик, еб твою мать.
Мое сердце сильно стучало, как поршень, сделанный из тяжелой резины. Было жарко, мутно. Сердце било в одну точку внизу грудной клетки – в район солнечного сплетения. Я заметил, что мои туфли валяются на траве. Я что, уходил от них босиком? – вспомнил я, – босиком? Эти двое, стоящие передо мной, были как львы, готовящиеся убить свою добычу. Они что, принимают нас за добычу?
– Твою мать… – заново услышал я плывущие из тумана слова хриплого.
– Мать мою не трогай, – громко сказал я.
Читать бесплатно другие книги:
