Голыми глазами (сборник) Алёхин Алексей

Прибытие

О, самолеты, исполняющие желания:

возвращенье сюда я замыслил у океана. И вот

заволновался, когда вышла из облаков сшитая

из разноцветных кусочков земля,

маленькая и древняя, как молитвенный коврик.

Край пророчествующих камней,

где осень похожа на тощее лето, а зима на осень,

где дружат кетмень и халат,

а лоза кажется неживой, но плодоносит.

Где за горами бьется неверный зверь – Кафирниган.

Тут яркие платья светятся в бетонных рощицах будущих

виноградников,

и у женщин нежные взгляды и тяжеловатые ноги,

мужчины же со свирепыми бородами и добрыми

тигриными глазами восседают,

а в городских кафе мальчики танцуют с мальчиками,

распространяя запах пота.

Ты видишь: вечно бежит гончар по деревянному кругу,

а лепешки обжигают в печи, как глину,

и одинокий молельщик застыл у входа в мечеть, отставив

калоши со свастикой на подметках и задумавшись о жизни,

соединившей заветы пророка с первыми МТС.

И свадьба с бубнами и танцами, кружась, перемещается

по улице,

будто катится торжественная арба.

Ко мне приходит мой приятель,

прыщавый молодой таджик с блюдом плова, завернутым

в радужный платок,

и развлекает веселым косноязычным разговором.

По примыкающим к гостинице правительственным кущам

в темноте пробирается человек со спортивной винтовкой.

У него вид наемного убийцы.

С каждым выстрелом тяжелые черные тряпки

шлепаются на землю с крыш и галереек:

дважды в год он бьет кошек,

могущих непристойным ором обеспокоить съехавшихся

на пленум гостей.

Ночью поедаю дыню, курю и читаю сказки «1001 ночи»,

полные наивных непристойностей.

Птичья чайхана

Никогда больше я не смог отыскать эту чайхану.

Тот раз я оказался в ней, случайно свернув за розовые дувалы. Меня прельстил зеленый чай, что и в жару пьется лучше ледяного вина, а осенью и зимой согревает.

Одни только старики в теплых зимних халатах горбились на деревянных насестах, прикрытых полосатыми тряпками.

Позже я разглядел и двух-трех мужчин помоложе, с ласковыми лицами под широкими смоляными бородами, державшихся незаметно, видимо, проходивших посвящение в старики.

Молчаливые старцы пили чай, откусывая от мелких, еле сладких белых конфет, рассыпанных перед каждым на тарелочке. Некоторые засовывали зеленый табак под язык и сидели, закрыв глаза, неподвижно, время от времени привычно перематывая на голове платок, обернутый вокруг черной или памирской цветной тюбетейки. Из-за дувала тек тягучий сладковатый дым кипящей в масле рыбы.

Повсюду в этой чайхане – возле сидящих, в ветвях чинар, на решетке виноградника, где лежали сухие и пыльные в эту пору пустые плети, – стояли и висели клетки с перепелами, кенарями, попугаями, кекликами. Иные были накрыты белыми или цветными чехлами, и оттуда доносилось бесконечное «тау-тау» с небольшими промежутками, равными птичьему дыханью.

Привязанный к толстому стволу, бился, как сердце, красный в голубую крапину мешочек с упрятанным в него перепелиным подростком.

То была перепелиная чайхана, и каждый старик обладал своею птицей.

Крупные, с темно-красными и острыми, как гнутое сапожное шило, клювами, с мощными страусиными ногами, взрослые бойцы смирели в скрюченных руках, извлекаемые из цветных мешочков, поглаживаемые, умываемые стариковскими губами.

Иногда им давали небольшие пробежки по расстеленному платку, не выпуская из рук.

Старики пили чай.

Приходили и уходили люди с круглыми клетками.

Узкие желтые листья сыпались сверху и, как стружка, плавали на дне остывших пиалок.

Упрятанные под халаты мешочки бились, точно птичьи сердца.

Мне хотелось свести знакомство с их владельцами.

Попасть туда, где в старом сарае или на условленном пустыре затеваются перепелиные схватки. Я слышал, что там старики дают волю страстям, играя на большие деньги. Я решил непременно вернуться в птичью чайхану.

Но я не нашел ее больше, хотя долго бродил среди розоватых дувалов и даже обонял отдаленный масляный дым кипящей в котлах рыбы.

Путешествие в зимнем халате

Через горы,

на юг, к афганской границе,

по случаю мчал меня мутавалли дальней мечети

на своем «жигуленке» цвета зеленого пламени, излюбленного детьми ислама. Он был любитель быстрой езды и то и дело, с именем Аллаха на устах, бросал машину в рискованные обгоны под носом встречных грузовиков.

Мокрое шоссе петляло, как овечья тропа.

Над ним играли запорошенные снегом черные, рыжие и розовые скалы, редко поросшие кустиками.

Внизу можно было разобрать едва намеченные строчки молодых гранатовых садов.

Кое-где по склону сползали одна-две глинобитные хибарки, окруженные дувалом. Несколько овец чернели там на снегу. При них старик в синем халате, подпоясанный красным платком, с головой, обмотанной чем-то пестрым. Опираясь на палку, он глядит на пробегающий автомобиль.

Его родной брат, увязав бело-зеленые, как арбузы, мешки к седлу, трусит на ослике в гору далеко впереди.

Наконец, «жигуленок» пошел на снижение, как самолет.

Внизу нас встречали поля в полосатых весенних халатах.

Мусульманские иды

Ид-новруз.

Весенний праздник, когда в домах режут барашков, в гор-парке играет музыка, а на зеленой ложбине возле кладбища устраивают соревнования по борьбе.

Борцов и болельщиков с утра свозят из окрестных колхозов бортовыми машинами.

В закопченных казанах исходит паром плов, чадят шашлыки, а в голубизне над лужайкой уверенно и крепко стоит бумажный змей.

Арену для борцов засыпают опилками.

Мальчишки, не попавшие в круг, лезут на деревья, ломая зацветшие ветви.

Их удачливые товарищи, расстелив халаты, устроились у самых опилок.

Зрители усаживаются прямо на траву, а позади стоят, вытягивая шеи.

По свободному кругу мечется длиннобородый распорядитель в черном халате, с высокой страннической клюкой. Он выкликает имена борцов.

Для затравки призывается молодняк.

Скинув шаровары, босиком, не по-детски серьезные малыши становятся рядом. И начинают, прикоснувшись рукой к земле. Мальчишек стравливают. Спины их делаются квадратными под окриками старших. Лица напряжены и узкоглазы, в них ненависть и страх. Один-таки подловил, и маленький враг летит на спину, беззащитно мелькнув в трусах жалким коричневым комочком.

Потеха катится дальше.

Мелюзгу сменяют два деда – веселые, беззубые и одинаковые, только один в тюбетейке, а второй еще в зимней ушанке. Стащив калоши и чапаны, они тоже принимаются таскать и подсекать друг дружку под гогот публики.

Кое-как повалившись, старики уходят в обнимку.

Но выскакивает на опилки обиженный комедией, крепкий, как чинара, старый «бобо», боровшийся еще до колхозов. Никто не откликается на вызов, но он все ж принимается стягивать халат, что-то крича и озираясь. С трудами, его уводят, успокаивая и помогая попасть в рукав.

Пришел черед настоящих бойцов.

Выходят и, коснувшись земли рукой, приступают к делу колхозные силачи с круглыми, как валуны, плечами.

Позиционная борьба, упирающиеся спины. Нечто непобедимое и медленное, как геологический процесс. Лица, наполненные кровью.

Тут же на корточках готовится следующая пара. Наклонив голову, один закрыл ладонями глаза. Другой неподвижно глядит поверх обращенных к арене лиц, пересыпая рукой мокрые опилки, будто перебирая четки.

Треск рубах, крики из толпы, свежий запах лесопилки от взрытой ногами арены.

Через головы зрителей победителям передают призы – стопки красных и синих пиалок.

Болельщики, напирая, сужают круг, и распорядитель с бледным лицом вновь и вновь расталкивает его, обводя своей клюкой прямо по ногам передних мальчишек. Те отползают, прикрываясь от его ударов ватными рукавами.

Впереди, на почетном месте среди детей, сидит молодой имам из соседней мечети. Он специально приехал между намазами, его зеленый «жигуленок» отдыхает на краю лужайки, заботливо прикрытый чьим-то халатом, чтоб не грелось внутри. Бархатная зеленая тюбетейка напоминает о путешествии в Мекку, лицо светится восторгом. Все знают, что ходжи великий охотник смотреть борьбу.

Завтрак у колючей проволоки

Желтый Пяндж тянет воды вдоль желтой осоки

своих берегов.

Развалины селения на афганской стороне похожи

на археологические раскопки.

У нас зеленеют холмы с плавными женскими очертаниями,

натянутая пограничниками проволока блестит в кустах,

и старый парадный чабан со звездой под новым халатом

попивает бесцветный чай.

Года два он уже не пасет,

ноги в сияющих сапогах,

доставленных вместе со звездой и халатом,

так кривы и тонки,

что когда старик поднимается,

кажется,

по карте местности переставляют циркуль.

А места хороши.

Его сын или зять

запер в загоне овец и подсел к костерку.

Он дал мне бинокль,

в который высматривают волков, перегоняя отару,

показал на афганский берег.

Там останки глиняных стен, дувалов, печей для лепешек,

ни души,

лишь у самой воды

человек в исподнем белье

стирает желтоватые тряпки.

«Прилетали три самолета.

Там банда была, говорят. Пришла из Китая»,

молодой выбирает русские слова,

«Колесом водяным над деревней кружили.

Очень быстро, и пускали ракеты.

Улетели.

Там горело, потом все ушли».

Замолчал.

Пьем чай, отрывая лохмотья от тонкой лепешки.

В небе, высоко-высоко, посверкивает сложенный

из серебряной бумаги самолетик,

игрушка летит за афганские горы.

Дочурка молодого чабана

разглядывает нас,

с рук не спуская серого новорожденного козленка,

заменяющего ей куклу или кошку.

Пророки

Улетающих в ночь

заспанная дежурная вела нас безмолвных

по бетонному полю

под засветлевшим к утру небом

мимо темных спящих самолетов,