Голыми глазами (сборник) Алёхин Алексей
мы прихлебывали из стаканчиков,
поглядывая друг на друга и любуясь в дверной проем
затуманенной кручей,
уходившей куда-то бесконечно вверх
к пасущимся облакам.
С пояса моего случайного компаньона
свисал толстый плетеный кнут —
и уползал, обвившись вокруг его деревяшки,
хвостом за порог.
Курортная музыка
дискотека
с наборным каменным полом
куда как в бассейн
вели три мраморные ступеньки —
там под водой
запятнанный текучими огоньками
он вместе с музыкой уплывал
из-под ног танцующих
и уносил их обнявшись
переменчивый ритм
то ударяющий летним тяжелым прибоем
то легкий как снегопад
сезон подошел к концу
и деревянные кресла на приморских террасах
уже пустовали
как инструменты оркестра
удалившегося на перерыв
1986
Летнее время
В бессонную солнечную ночь заполярные города выглядят вымершими: будто кончилась жизнь на Земле.
Но в деревнях не спят.
Там я видел, как в два часа ночи кололи дрова и мальчик помогал отцу.
А с лодок ловили семгу на перегороженной туманом беззвучной реке.
Кольский полуостров1980-е
Маленькая ненастоящая Европа
Ночное кафе
Автограф вывески пылает алым неоном.
Парни в кепках и длинных шарфах толпятся под козырьком.
Их подруги.
Лица залиты красной газовой краской.
Черные губы.
При таком освещении женщины кажутся
одинаково испорченными,
даже самые юные.
В глазах отражается булыжная мокрая улица.
Уходящая вверх и уходящая вниз.
Зато внутри
изящная скука копирует что-то виденное
за плохонькую валюту.
В полумраке
светящаяся подкова стойки фосфоресцирует
молочным стеклом,
освещая лишь руки и ножки бокалов.
А лица отдыхают в темноте.
И музыка льется из черных колонок толчками и сгустками.
Одна для всех, бесплатно.
Городок из табакерки
Крошечная прибалтийская столица, можно сложить в коробку, если б не башенки и шпили: мешают закрыть крышку.
Игрушечные дома из андерсеновских сказок.
Кафе, где подают в украденной у кукол посуде.
Маленькие важные человечки.
Им увеличили рост, но внутри они остались прежними. Трудно жить среди больших, неповоротливых, громоздких.
Трагедия масштаба.
А тут еще погода. Непомерно крупные капли падают с крыш на прохожих виноградинами за воротник.
Ходя среди них, все опасаешься наступить…
Таллин1988
Соль и розы
Сухие, огромные херсонские розы кажутся бумажными.
Их так много повсюду торчит из земли.
Даже вдоль шоссе, уводящего к соляному порту.
Там днем и расчерченной прожекторами ночью грузят, грузят в отверстые трюмы серо-желтые горы, просыпая в железные пальцы.
На другом конце города в этот час все гремит танцверанда.
Под музыку вращается плоть на бетонном стадионе любви.
Из-под крепких танцующих ног в капроне со стрелкой выкатываются, отбрасываемые центробежной силой, бутылки, опорожненные где-то в гуще толпы.
Что портвейн! Любовные волны, обычно разлитые в воздухе легким эфиром, достигают тут плотности жидкости.
Ритмичные взмахи рук выдают утопающих.
А здешние розы не пахнут.
Конец 1970-х
Четверо в купе
случайные попутчики
поговорили о станционных часах
показывающих по всей стране одно и то же время
о собачьих выставках
о портсигарах
о том что лето никудышное: погода так и не установилась
об аллергии
о способах солить рыбу «как это делают рыбаки»
о маленьких городках
и про то какие там бывают гостиницы и рестораны
о клубнике
о морской воде
о толстых и худых женщинах
мимо ползли тесные одинаковые рощи с промельками деревень
потом поезд въехал в степи
вдруг разбежавшиеся по обе стороны до самого горизонта
и каждый стал молча глядеть в окно
думая о своем
Москва – ХерсонСентябрь 1998
Ферганская проза
Истинно рукотворная земля.
Расстилающаяся от края до края в дымкх, цветущих кустах, сероватых строчках тополей, скрывающих кишлаки, – на бесконечном вельвете далеких полей, то коричневом, то изумрудно-зеленом.
По всей просторной долине нету ни стебля, ни деревца, ни хлопкового куста, под который не натаскали бы земли и не протянули воду отдельной канавкой.
Под тонким плодородным слоем тут всюду речная галька: прежнее ложе Сырдарьи. И стоит лишь год не прикасаться к земле, чтобы благодатный оазис вернулся в прежнее состояние, обратился в камень и пыль. Разве что узкие каемки зелени продержатся до середины лета вдоль усыхающих русел.
В старые времена ферганец, отправляясь в путь, приторачивал к седлу пучок саженцев.
Тонкие прутики занимают в поклаже немного места.
Приметив дорогой пробивающийся в камнях водяной шнурок, или просто потемневший от сырости клочок земли, он слезал с осла, отвязывал саженец, пристраивал его в благословленную влагой почву и трогался дальше.
Со временем там поднималось деревце – урюк или айва.
Повсюду на полях женщины и дети. Десятилетние мальчики привычно ворочают тяжелыми, под мужскую руку, кетменями. Самые младшие выбирают из земли и сносят к межам выступившие за зиму камни.
Пасхальную ночь мне довелось провести за магометанским столом, где прижимают руку к груди, протягивая пиалку с зеленым чаем.
Дом с галерейками, расписанными наивной кистью, стоял в колхозном саду, представшим наутро библейским Садом.
Цвел нежно-розовый, и густо-розовый, и почти фиолетовый урюк. Светилась зеленовато-белая алыча. Полыхал бьющий в оранжевое миндаль. Еще какие-то кусты убрались висящими желтыми лоскутами.
Черные гладкие стволы деревьев поднимались из травы и смыкались вверху в сплошную крону, через просветы которой, как из полыней, протягивались вниз сияющие золотые полосы.
В темном квадрате вырытого под обширной шелковицей пруда ходили огромные рыбьи тени.
Хозяин, посмеиваясь, рассказал, как предложил раз съехавшемуся на даровую пирушку районному начальству половить тут руками, без сетей.
Подвыпившие гости поскидывали пиджаки, рубашки, брюки и полезли в воду.
Часа полтора с гиканьем охотились по грудь в воде.
Наконец изловчились зажать в угол и ухватить одну рыбешку.
Трофей был торжественно зажарен в кипящем масле, и пир продолжался.
Теснина, через которую Карадарья выходит в Ферганскую долину, зовется Старухиными Воротами. С этим названием связывают легенду.
По здешним обычаям даже иноверцу нельзя отказать в глотке воды.
Некогда тут жила прежадная старуха, владевшая богатым фруктовым садом.
Однажды у дома ее остановился странствующий дервиш и попросил напиться, но старая карга пожалела и воды.
Лето было на середине, стоял страшный зной.
Даже птицы раздумали леать.
Путник помолчал, прислушиваясь к звуку текущей в глубине сада воды.
Потом поднял глаза на хозяйку кущ и молвил: «Будь проклята. И ты, и твой не приносящий радости сад». Провел по лицу и груди ладонями, как это принято обращаясь к Аллаху, повернулся и зашагал прочь.
В тот самый миг старуха окаменела. И сад окаменел.
Возле Старухиных Ворот и правда высится красноватая глыба, напоминающая сгорбленную, отглаженную временем женскую фигуру.
А неподалеку бьет источник из выходящего на поверхность ветвистого, похожего на слежавшийся хворост известняка. Там находят камешки удивительной формы, точь-в-точь окаменевшие косточки персиков и абрикосов.
Один такой камешек я держу сейчас в руке.
Ферганская долинаМарт – апрель 1977
Происхождение пророков
Автобус «Согдиана – Автовокзал».
Самаркандская фарфоровая фабрика им. Тамерлана.
Вечно жужжит вентилятор в приемной эмира.
«Тот счастлив, кто отказался от мира прежде, чем мир от него» – гласит надпись над входом в мавзолей Гур-Эмир.
Из этих мест неспроста вышло столько мудрецов и пророков.
Летний зной в здешнем краю надвое разделяет день, оставляя посреди часы для отдыха и размышлений.
Дерево над арыком дает довольно прохладной тени, а чай и лепешка достаточно просты, чтобы поддерживать беседу, не отвлекая ее.
И вода перекидывается на камнях, задавая неторопливый ритм течению мысли.
Быт беден и потому не отягощен чрезмерной сложностью.
Кетмень – простой инструмент.
Езда на осле нетороплива и позволяет глазеть по сторонам, думая о своем.
Много месяцев в году стоят теплые ночи, когда нет нужды заботиться о ночлеге.
А раз повседневная жизнь столь понятна и проста, почему бы не поразмышлять о премудром: о человеке, вечности и Боге.
Только в те времена не сеяли так много хлопка.
Конец 1970-х
Пражский трамвай
За несколько крон
он довезет тебя через весь город, позвякивая на поворотах
колоколами св. Витта
и погромыхивая под готическими сводами
соборов, где толпятся туристы с фотоаппаратами «Кодак»,
мимо деревянных святых
с мохнатыми от пыли руками,
словно каждый из них Исав, проморгавший первородство,
вдоль оборонительных рвов,
какие во всех городах Европы выводили у крепостных стен
средневековые сюзерены,
не зная, что закладывают бульвары и парки
для будущих сограждан,
мимо бильярдных в какой-то щели у Карлова моста,
мимо заводных апостолов на ратушной башне
и советского танка,
сожженного Яном Гусом,
по кривым переулкам еврейского квартала,
где столько лет картавит жизнь,
мимо юных парочек,
целующихся, едва стемнеет, на набережных одними губами,
как целуются, когда все впереди,
мимо заблудившихся немок,
разгадывающих туристическую карту при свете
шестигранного уличного фонаря,
и памятников, оставшихся в одиночестве под дождем,
и той маленькой площади,
где было так ветрено, и лило, и тебе продуло уши,
мимо кафе и подвальчиков с медными крючьями
для плащей,
где Швейк играет с Гавелом в «долгий марьяж»
и какая-то Марженка в джинсах и рубчатом свитере
с крестиком
ждет за столиком, поглядывая на вход,
всего за несколько крон
в красном вагончике «ЧКД»
через мокрую Прагу в фонарях, отраженных в брусчатке,
через весь этот город
готических соборов и романских пивных,
до самого дома,
до Павелецкого вокзала.
ПрагаМай 1995
По воскресной Европе
(картинки)
Ане
Москва – Варшава
поляк
с грудой сумок
ночью в Смоленске подсел
и до утра заполнял заполнял заполнял
таможенную декларацию
Воскресная Европа
уже сходила в церковь
и просмотрела утреннюю газету
она
обустроена и обставлена
как гостиная
с польской черепичной башенкой
с Кёльнским собором позади железнодорожных путей
похожим на окаменевший скелет доисторической