Логопед Вотрин Валерий

— Так я и излагаю. Вот мы, сказем, посювствовали нузду, клепкую необходимость дазе, насять издание газет. Пола, думаем, отлазать действительность во всей ее плавде. А то ведь сталые газеты на лзивом языке писали, плислось их заклыть. Ну, наблали стат. И сто? Все по-своему писут и говолят. Нисего не понятно. Один говолит так, длугой — эдак, будто языки им подлезали. Плислось плиостановить лаботу.

Тут Рожнов понял, кто это — говорившим был Финагин, недавно назначенный министр печати. За свои организаторские способности этот начальник цеха был призван Партией, но речеисправительских курсов по каким-то причинам так и не прошел. Зато он быстро примкнул к тарабарам, которые, по-видимому, тоже подметили его способности и доверили Финагину поднимать журналистику.

— Вевно гововишь, Иван Кививыч, — сказал кто-то с другого конца стола. — Двугую гавету невовмовно фитать — чуф всякая напефятана.

— Посему сюсь? — обиделся Финагин. — Мои лебята холосие, только язык плохо знают. Один говолит так, длугой — эдак, плямо беда.

— Ситуация ясна, Юдий Петдович? — повернулся Куприянов к Рожнову. — С объективной пдоблемой столкнулись товадищи. Тедпим подажение на идеологическом фдонте, а все из-за языка. Слишком он… свободный, что ли. Какие будут пдедложения?

Повисло молчание. Молчал и Рожнов. Он собирался с мыслями. Но едва он это сделал, как открылась дверь, и в комнату с той стороны чуть ли не втолкнули толстенького человечка с портфелем. Изо всех сил стараясь быть незамеченным, тот начал красться вдоль стены, глазами выискивая свободный стул, но его настиг голос Куприянова:

— Товадищ Конопелькин! Пдоходите, садитесь. Доклад педедавайте сюда.

— Доквад в настоящее время готовится, — произнес, запинаясь, Конопелькин.

— Кем готовится? До сих под?

Последовал длинный разговор, в котором выяснялись подробности того, почему доклад до сих пор не готов и не может быть заслушан собравшимися ответственными товарищами. О Рожнове забыли, и он снова присел на свой стул. Он чувствовал себя кандидатом. Вот так когда-то ожидали и его. От невеселых мыслей Рожнова оторвал голос Куприянова:

— А тепедь послушаем товадища Ложнова.

Рожнов снова встал. Неизмеримая горечь поднялась в нем. Все обиды сгустились и встали комом в горле. Одно было избавление от них — их высказать. Ему мельком вспомнилось, как он когда-то хотел почувствовать себя громооотводом — голым, гордым и незащищенным. Вот оно, пришло это время.

И Рожнов заговорил:

— Действительно, перед вами, перед новым режимом, возникла серьезная и неотложная проблема — необходимо выпускать газеты, поднимать книгопечатание, повышать уровень культурных мероприятий. Что же вам мешает? Страна оправляется от последствий военных действий, разрушения велики, потери огромны. Это ли вам мешает? Мешает, но не только это. Сторонники старого режима всеми силами стараются досадить, навредить народной власти. Это ли вам мешает? Да, но не только. Вам мешает отсутствие языковых норм. Веками наши предки строили государство, основанное на языковых законах. Они знали — государства без языка нет. Но и языком можно управлять, как можно смирить реку, перекрыв ее плотиной и подчинив народнохозяйственным целям. Нелитературные и просторечные формы языка могут существовать — и обычно существуют — параллельно с литературной, законодательно установленной нормой. Но не более того. Ни одна цивилизованная страна мира не позволяет просторечию вторгаться в официальную жизнь государства. Что же произошло у нас? И что происходит? У нас все освященные временем языковые нормы объявлены вредными и как таковые упразднены. В результате общество захлестнуто нерегулируемым народным языком, разнузданным просторечием, не желающим подчиняться никаким законам. Орфоэпические нормы попраны, и уже начался процесс размывания норм грамматических и лексических. Мы на грани гибели языка, товарищи. И тут необходимо признать, что это не в последнюю очередь моя вина. Всю свою жизнь я считал, что язык должен развиваться свободно. Что народ сам знает, что делать со своим языком, и стихийно развивает его, просто говоря на нем. Это была ошибочная позиция, и сейчас я глубоко в ней раскаиваюсь.

Рожнов говорил — и видел, как переглядываются члены правительства. На их лицах было неприкрытое удивление. Некоторые даже наклонились вперед и вслушивались в его слова, стараясь уловить смысл. Рожнов знал, в чем дело. Его не понимали. Он говорил на непонятном им языке. Он говорил на правильном языке, носители которого с некоторых пор перевелись. Никто не осмеливался говорить так здесь, в этих стенах. И лишь один человек понимал Рожнова: Булыгин, брат Панцербрехер, тяжело и неотрывно глядел на него, не пропуская ни единого его слова. Казалось, лишь он придавал важность словам Рожнова. Прочие присутствующие шушукались.

— Да, раскаиваюсь, — продолжал Рожнов горячо, чувствуя, что говорит в пустоту, — потому что совершено непоправимое. Язык и государство разошлись. Теперь они разделены. И произошло это после того, как один Язык убил другой. Вы знаете, о чем я говорю. Вы помогли ему — тому Языку, который вы считаете своим. Он долго этого ждал. Мы, логопеды, сдерживали его. Но произошло предательство. Движимые разными причинами, мы принесли наш Язык в жертву тому! Я — лично я — предал Его. И сейчас на смену ему пришел ваш Язык. Это величайшая трагедия. Вы думаете, что вы власть. Вы считаете, что правите страной, сидя здесь. Но вы ошибаетесь. Не вы правите страной. Не вы — власть. Власть — Он, ваш Язык. Он использовал вас, чтобы воцариться. Вы ему очень нравитесь, ведь вы считаете, что нормы не нужны, они вредны, это старые лживые нормы, мешающие народу наслаждаться свободой. Но вы увидите, что произойдет, когда вы попытаетесь укротить его. Ведь именно это вы сейчас обсуждаете, правда? Да, вам понадобятся нормы. Вы вдруг осознали их необходимость. Вам вдруг понадобились законы, правоприменение, весь тот логопедический вздор, о котором вы забыли и думать. И вам придется выбирать, какое произношение лучше. И вы не сможете сделать этого сразу, потому что на это уходят годы. И тогда вы схлестнетесь — вы все, сидящие здесь, разделитесь на лагеря и станете драться, доказывая, что ваше произношение лучше и что именно вы вправе устанавливать норму. И вы прольете кровь — вы все, сидящие здесь. А он, ваш Язык, будет подстегивать эту рознь, потому что она ему по нутру, потому что Ему надоели нормы, и Он желает порезвиться на воле. А потом вы погибнете, а вашу рознь станут продолжать ваши дети. Вот к чему пришли мы — и в этом есть моя личная вина, моя вина!

Он замолк, разрываемый рыданиями. Настала тишина, нарушаемая шелестом бумаг. Кто-то негромко прочистил горло. Никто не высказывался. Наконец, подал голос Куприянов:

— Так, товадищи, у кого какие мнения?

Но тут снова открылась дверь, и в комнату проскочил секретарского вида человек, подбежал к Куприянову, положил ему на край стола объемистую пачку бумаги и выскользнул из комнаты.

— Ага, — протянул Куприянов, просветлев, и обеими руками придвинул к себе пачку. — Вот товадища Конопелькина доклад готов. А говодили, будто тди дня займет. Сколько дней готовился доклад, товадищ Конопелькин?

— Три, — пискнул тот.

— Ага. Гм. Ну, подготовили же, наконец. А говодили — долго. Ну, ходошо. Так, товадищ Ложнов, вы закончили?

Рожнов только кивнул. Говорить он не мог и слышал плохо — в ушах шумело, сердце колотилось, ему казалось, что он вот-вот упадет в обморок.

— Пдекдасно, — сказал Куприянов и обратился к присутствующим: — Ну же, товадищи, высказывайтесь.

Из угла донесся толстый голос Финагина:

— А сего высказываться-то — лиснего наговолил товались. К тому зе непонятно говолил, так говолить сейсяс узе нельзя — обстановоська длугая.

— Есть такое дело, товадищ Финагин, — согласился Куприянов. — Я бы добавил, что никаких дациональных пдедложений товадищ Ложнов не высказал. Так, товадищи?

Его поддержали согласным гудением, кто-то сурово произнес:

— Вевно!

— Какие-нибудь констдуктивные высказывания будут, Юдий Петдович? — снова обратился Куприянов к Рожнову. — Отдельные ваши мысли нашли бы поддеджку у товадища Булыгина, он недавно тоже утведждал, что Язык недоволен и желает жедтв. Да, товадищ Булыгин?

У присутствующих тарабаров эти слова вызвали смешки. Булыгин, единственный лингвар, с непроницаемым видом промолчал.

— Я бы желал обратить вдимадие присутствующих да то, — заговорил Клеветов, через стол буравя Рожнова острыми глазами, — что докладчик де совсем сочувствует взятому курсу. Так, у медя имеются материалы, по которым выходит, что товарищ Лождов не откликдулся на приглашедие придять участие в празддике сожжедия старых кдиг. Ди он, ди кто-либо другой из бывших логопедов, чледов расформироваддого Совета, де явидись да это мероприятие. Это даводит да раздые мысли, товарищи. Давайте, пользуясь присутствием товарища Лождова, спросим у дего, почему он де явидся по повестке?

— Это было бессмысленно, — глухо отозвался Рожнов.

— Бессмыследдо! — повторил Клеветов изумленно. — Вы слышали это, товарищи. И после этого мы стадем слушать товарища Лождова еще?

— Вы своими руками уничтожили нормы, — проговорил Рожнов.

— Что? Какие дормы?

— Вы уничтожили прецеденты применения языковых норм. А литература и есть прецеденты. Вы могли выбирать из них — но теперь вам выбирать не из чего, потому что вы истребили старые книги.

— Уничтожены все библиотеки? — живо поинтересовался Куприянов у Клеветова. Тот вместо ответа потупился, что означало — ну, не все, но многие. На это Куприянов со значительным лицом кивнул — мол, что сделано, то сделано.

— Есть мдедие, — произнес Клеветов, пошуршав бумагами, — что с этим дужно всестородде разобраться. У дас под боком действует в полдом составе весь бывший Совет логопедов во главе с бывшим главдым логопедом Ылосьдиковым. У медя воздикают серьезные сомдедия, товарищи.

— Да сто лазбилаться, — подал голос Финагин. — Лесать надо с ознасенными товалисями по сусеству дела — вот сто.

— Согласед с товарищем Фидагидым, — вставил Клеветов.

— Да, Юдий Петдович, — подытожил Куприянов. — Вот как дело поводачивается. Пдямо скажу — новые факты откдываются. Нам известно о ваших заслугах, ваш опыт нам бы пдигодился, но возникают вопдосы. Что скажете?

— Мне сказать нечего, — безучастно ответил Рожнов.

Куприянов покачал головой. Вслед за ним покачали головами и многие из присутствующих. В этой неодобрительной тишине низкий голос Булыгина произнес:

— Я бы все-таки обратил внимание присутствующих на то, что товарищ Рожнов единственный явился сюда по зову. А мы звали и остальных — Ирошникова, например. Юрий Петрович, на мой взгляд, высказал дельные мысли. Мы не должны от них отмахиваться.

— Остальные не пдишли? — живо поинтересовался Куприянов у Клеветова, не глядя на Булыгина. Клеветов вместо ответа потупился, что означало — нет, не пришли. На это Куприянов значительно кивнул — мол, запомним.

— Те не плисли, этот плисел — а толку с этого? — заметил в тишине Финагин. — За всех этот товались и высказался.

Присутствующие согласно зашумели.

— Да, товадищи, — подытожил Куприянов веско. — Кажется, все ясно. Что там следующим пунктом в повестке?

— Мне неясно, — ворвался в паузу бас Булыгина. — Я повторяю — Юрий Петрович важные проблемы озвучил. Мне кажется, следует принять какое-то решение.

Присутствующие враждебно зашушукались.

— Какое тут мозет быть лесение? — всплыл голос Финагина. — Влаги клугом, вледители. Надо снасяла с ними лазоблаться.

— Я бы попросил вас, товарищ Булыгин, — произнес Клеветов, злобно сверля того глазками, — все-таки изъясдяться да подятдом языке.

— А я на каком говорю? — насмешливо спросил тот.

— Да адтидароддом! — выкрикнул Клеветов. — На логопедическом! Вы с этим, — махнул он на Рожнова, — да оддом языке говорите.

— Языку неважно… — начал Булыгин, но Клеветов закричал:

— Ой, да хватит, хватит дам этих лидгварских песед!

Булыгин в ответ ощерился — казалось, вот-вот произойдет драка.

— Тихо, товадищи, — произнес веско Куприянов. — Тихо. Давайте, знаете, по существу дела. Юдий Петдович, значит, ваш вопдос мы еще обсудим. Что там следующим пунктом?

— Доквад, — тихонько квакнул откуда-то Конопелькин.

— Ага, — с удовольствием произнес Куприянов, кладя руку на стопку бумаги. — С докладом все ознакомлены? Кто имеет высказаться?

— Мовно мне? — поднялась чья-то рука.

— Говоди, Петд Иваныч.

Рожнов в изумлении опустился на стул. Хотя он и знал заранее, что его никто не услышит, но такого не ожидал. Его не только не услышали, но и провели над ним под шумок конопелькинского доклада показательный суд. Он не сомневался, что приговор ему и его коллегам по Совету будет вынесен в ближайшее же время.

— Знафит, — продолжал невидимый Петр Иваныч, — с докладом я овнакомился внимательно, половение ясно. Фто ни говори, а поголовье скота поднимать надо. Само оно ниоткуда не поднимется. Отдельные меры нувны. Товариф Конопелькин правильные меры предлагает. Знафит…

Рожнов, не веря своим ушам, слушал Петра Иваныча, не пропуская ни единого слова. Но того внезапно прервал Куприянов:

— Погоди-ка, Петд Иваныч, сначала по пдоцедуде. Товадищ Ложнов нам не нужен? Тогда давайте отпустим товадища.

Собрание согласно зашумело.

Рожнов поднялся и оглядел собрание. Он видел множество чужих лиц и несколько знакомых. Сказать им было нечего, он уже все сказал. И он проговорил тихо:

— Прощайте, товарищи!

Ответа он не ждал, но тут Куприянов произнес, и в ответе этом впервые прозвучала человеческая нотка:

— Будь здоров, Юрий Петрович.

Слов этих, произнесенных без обычной куприяновской гундосости, никто не услышал — прочие присутствующие погрузились в жаркое обсуждение доклада Конопелькина.

— Товались Ковопенькин, — втолковывал ему Рожнов, с ужасом слыша свой голос, — я ве ошполяю вазнофть басего доквата. До вы доздны бонядь, фто сейфяз гвавдое — явык. Пойбите, фто ствада де мовет вазвиваться вде явыка. Мы доздны бовоться ва его фястоту.

«Боже, что я говорю! — в ужасе думал он. — Что со мной?»

Перед ним сидел ужасно занятой Конопелькин — он писал свой доклад. Этот доклад уже вырос в колоссальную груду бумаги, грозившей обрушиться на Конопелькина и погрести того под собой.

«Что он делает? — думал Рожнов. — Его же сейчас ушибет».

Он раскрыл рот, чтобы предупредить Конопелькина, отвлечь его, срочно поведать о необходимости ввести языковой контроль, но из его рта вырвалось бессвязное мычание. Язык не слушался Рожнова. Он пытался выговорить слова, но язык его не слушался.

— Ы! Ы! — в ужасе мычал Рожнов.

Он понял, что его постигла кара. Язык его оставил. В наказание его поразила немота. Кажется, с ним случился удар. От дикого страха Рожнов замычал еще сильнее. Он звал Ирошникова, всегдашние рассудочность, спокойствие того были нужны ему как воздух:

— Хафа! Саза! Бафа! Таса!

Но Ирошников не шел. Его вообще не было. Рожнов понял, что того постигла еще худшая кара — смерть. Ирошников умер, умолкла его речь, погиб его мир, умерли пчелы, погибли муравьи — Ирошникова, Саши Ирошникова не стало! И Рожнов завыл в бессильной безъязыкой тоске:

— А-а! А-а! А-а!

— Юра! — донесся до него чей-то знакомый голос. — Юра!

Его трясла за плечо Анна Тимофеевна. Измученный, исковерканный безмерным страхом, Рожнов вырвался из сна и пришел в себя.

— Юра! — трясла его Анна Тимофеевна за плечо. — Ты кричишь. Сон плохой увидел?

— Аня, — с трудом выговорил Рожнов — язык до сих пор его не слушался, — мне показалось, что меня хватил удар и я потерял речь. Что это мне в наказание. Аня!

— Юра, — сказала она заботливо, — тебе просто приснился плохой сон. Перевернись на бочок.

И она перевернула его на бочок, как маленького, а сама потом до самого рассвета не спала, вспоминая его рассказ о заседании правительства и терзаясь тревогами за их будущность.

Наставал новый день, все события которого можно было бы легко предсказать.

Обстоятельно, аккуратно, неспешно собирает Анна Тимофеевна вещи себе и мужу в дорогу. Она уже не плачет. Впереди — одна неясность, так чего без толку надрываться? Лучше сосредоточиться, чтобы ничего не забыть.

На следующий день после памятного заседания правительства к ним пришли вооруженные люди и предъявили предписание — в 24 часа покинуть пределы страны. Такие же предписания получили остальные члены Совета логопедов, в том числе Ирошников, а также еще несколько десятков бывших высокопоставленных логопедов, речеисправителей, университетских профессоров. Их ждал поезд в Европу: специальный охраняемый состав должен будет вывезти их из страны. Им было разрешено взять с собой только самое необходимое — по 35 килограммов на человека.

Анна Тимофеевна складывает вещи в большие чемоданы. До отбытия на вокзал считанные часы, но она не мельтешит и не суетится. Сейчас она думает и действует за двоих. Юрий Петрович неподвижно лежит на диване в гостиной. Думать и действовать он не может: им овладел приступ апатии.

Вся его жизнь проносится перед ним. Он уже не так остро чувствует свою вину. Все-таки ему удалось высказаться, пускай его и не поняли. Ведь его услышал главный человек в стране, услышал один из министров, хотя в том, что им недолго удерживаться на своих должностях, Рожнов не сомневается.

И еще кое-кто услышал его. Рожнов убежден в том, что его слышал Язык. Чем еще объяснить те жуткие сны, которые снятся ему каждую ночь, — вот и сегодня он тонул в зыбких барханах мертвых сухих слов, они насыпались ему в рот, он не мог говорить. В черных испепеленных полях из сожженных книг он брел, тщетно пытаясь найти хоть одну целую страницу. И, наконец, сам Язык явился ему — чудовище без облика, удушливое облако вязких смыслов, гнойный вихрь разложившихся слов. Но наяву Рожнов не боится Его, особенно после того, как узнал о предстоящей высылке на Запад. «Пусть пугает», — думает Юрий Петрович с удовлетворением. И только неопределенность терзает его. Что ждет их за границей? Как примут их недавние коллеги, бедующие там?

Впрочем, и это мало волнует его. Будущее все покажет. Просто навалилась апатия. Он лежит на диване и не может шевельнуться. Вечером поезд. Он уже дожидается их. «Невероятно, — думает вяло Рожнов. — Где-то стоит поезд, который ждет, чтобы увезти нас отсюда навсегда, и больше мы сюда не вернемся».

У дверей дежурят трое вооруженных людей. В семь вечера им предписано войти в дом и забрать супругов Рожновых в чем есть, пускай даже неодетых. Вооруженные люди негромко переговариваются и ждут.

В пять Анна Тимофеевна собирает поужинать. Это их последний ужин дома. Он такой уютный, их дом. Сколько хорошего здесь произошло. Ей хочется всплакнуть, но она не разрешает себе. Она готовит оладьи. Знаменитые оладьи Анны Тимофеевны получаются, как в старые времена, пышными и вкусными. Но трапеза проходит в молчании. Даже Ромуальд молчит. Рожнов ест без аппетита: все мысли его о предстоящей поездке, о том, куда их везут, и что там с ними будет, и как их примут, и где они будут жить, и чем он будет заниматься, и встретится ли с сыном. Он не гонит этих мыслей — на это у него нет сил. Анна Тимофеевна хотела пригласить к столу и конвоиров, но потом раздумала — ничего, обойдутся.

Ровно в семь они выходят из квартиры, тщательно запирают дверь, отдают ключи конвоирам и садятся в машину. Утром повалил снег, и к вечеру снегопад только усилился. Ранняя, суровая зима обещает быть в этом году. Рожнов несет оба чемодана. Они тяжелые, но он не чувствует их веса, не замечает снега, покрывшего за ночь все вокруг. Рожнов настолько поглощен своими думами, что даже не оглядывается, чтобы в последний раз взглянуть на дом. Анна Тимофеевна несет накрытую тканью клетку с Ромуальдом. Временами из-под ткани раздается его веселый крик:

— Дуррраки! Дуррраки!

Конвоиры косятся — они принимают это на свой счет.

Рожнова и Анну Тимофеевну сажают на заднее сиденье, сюда же втискивается один из конвоиров. Другой садится спереди, рядом с водителем. Дорога занимает несколько минут, вокзал недалеко. В зале ожидания ни души: посторонних попросили очистить помещение перед отправкой поезда с врагами языка. Рожновы в сопровождении конвоиров пересекают пустой зал, выходят на площадь перед перронами и по хрустящему снегу направляются к дальней платформе, где светятся окна ожидающего их поезда. Там и сям на площади виднеются фигуры офицеров и неизбежных людей в штатском, поставленных наблюдать за отправкой состава. В темноте ярко, по-рождественски празднично горят неоновые надписи: «Биветные кашшы», «Лестолан», «Гаветы и вулналы».

И тут Рожнов застывает на месте. Что за наваждение! Краем глаза он замечает, что в ряду других световых вывесок пылают буквы, которых не должно, не может здесь быть. Среди жалких изуродованных слов сияет слово — нетронутое, настоящее, всесильное слово из старых книг, и грозный смысл исходит от него.

Конвоир легонько толкает Рожнова в спину, и тот приходит в себя.

— Сего загляделся? — ухмыляется конвоир. — Давай, давай, сагай. А то тут всела один тозе на эту вывеску загляделся — да и помел.

— Умер? Отчего?

- А кто его знает. Будто подстлелили его.

Рожнов оглядывается на слово, но морок уже рассеялся — обычная покалеченная вывеска слабо подмигивает ему.

- Из-за гланицы велнулся, только из поезда высел — слеп! — и лезит. Смехота! — веселится конвоир. — Совсем они там за гланисей-то лазмякли, нольмальных слов видеть не могут. Усителиска какой-то...

- Не учитель, — неожиданно для себя перебивает его Рожнов. — Логопед. Истинный логопед.

Страх и отчаяние охватывают его. Рожнов знает, что рухнула последняя преграда на Его пути. Язык отныне свободен, и свобода Его страшна. Истинного логопеда, логопеда призванного, больше нет, он убит, физически уничтожен. И вина за эту гибель лежит на нем, Рожнове, логопеде названном. Без него, без преступного его потворства, чудищу не удалось бы вырваться на волю, не удалось бы затоптать, растерзать того единственного, кто мог бы еще Его остановить, а значит остановить и падение страны, родины, всего, от чего уезжает теперь Рожнов. Хотя уезжает он только от своих воспоминаний, ведь от родины уже ничего не осталось.

Юрия Петровича начинает бить дрожь, чемоданы внезапно становятся тяжелыми, будто в них не обычный скарб, а старые книги в толстых кожаных переплетах. На миг Рожнов представляет себе, что вывозит из страны драгоценные страницы, в которых таятся и поджидают читателя старые, правильные слова, но тотчас же приходит в себя. Неправда, свои книги он лично отдал в руки губителям. Нет, не книгами тяжелы чемоданы – их переполняет его вина.

Рожновых проводят в отдельное купе, приносят горячего сладкого чаю в высоких подстаканниках. Рожнов молчит. Анна Тимофеевна с тревогой глядит на него.

Ровно в восемь двадцать вдалеке раздается свисток. Проходит несколько секунд, и поезд тяжко трогается.

— Ну вот, поехали, — говорит Анна Тимофеевна с успокаивающей улыбкой. — Скоро Андрея увидим.

Юрий Петрович не отвечает. До самого конца путешествия он не проронит ни слова.

Позади них перрон сразу пустеет — офицеры и люди в штатском неспешно расходятся.

И только после этого на краю безлюдной платформы шевелится громадная рогатая тень. Медленно, точно потягиваясь, встает она, глядя вослед уходящему поезду, а потом, когда огни его скрываются из виду, удовлетворенно поднимается вверх и растворяется над городом.