Иван Грозный. Жены и наложницы «Синей Бороды» Нечаев Сергей

Глава пятая. Анна Колтовская

Биографы Ивана Грозного Роберт Пейн и Никита Романов пишут: «Грозный был уверен, что внезапная смерть царицы Марфы — следствие ведовства, которое направлено и против него самого, и против его детей. Да, милостью Божьей он жив, но надолго ли?»

Находясь в таком взвинченном состоянии, тайно боясь всего и всех, несколько месяцев после смерти Марфы Собакиной Иван Васильевич развлекался. По-своему, конечно — нервно, с надрывом, на грани истерики. Фактически же эти месяцы прошли под знаком жесточайшего террора, когда кровь лилась реками, а казни, и раньше страшные, теперь отличались особо изощренной жестокостью.

По поводу этой расправы М. П. Погодин задается вопросами: «За что? Было ли сопротивление? Были ли заговоры? Были ли какие-нибудь покушения свергнуть ненавистное иго? Ничего и ничего. Головы летят, пытки учащаются, и все тихо, спокойно, послушно, беспрекословно».

Далее этот же историк пишет: «Где эта борьба, опять спрашиваю я? Ее не было. Все осужденные бояре несли беспрекословно свои головы на плаху, а Иван Васильевич рубил их направо и налево, пользуясь всяким предлогом или поводом — за измену, за предательство, за умыслы, за вражду, кои мерещились в его расстроенном воображении».

Наконец, царю это надоело, он немного пришел в себя и решил вступить в очередной брак. Однако православная церковь тогда разрешала только три брака, и намеченный четвертый выходил явно незаконным. Но для Ивана Грозного, как нетрудно догадаться, законы были не писаны.

На этот раз царь выбрал себе в жены Анну Ивановну Колтовскую (по некоторым данным, Анну Алексеевну Колтовскую). Кстати сказать, вопрос об имени ее отца так и остается открытым. Князь П. В. Долгоруков в «Российской родословной книге» называет ее Анной Ивановной Колтовской, а вот П. П. Семенов-Тян-Шанский в «Географическо-статистическом словаре Российской империи» — Анной Алексеевной Колтовской. Также Анной Алексеевной ее именует Н. М. Карамзин.

Она, как и Марфа Собакина, была дворянкой — дочерью сына боярского из Коломенского уезда.

По одним данным, Анна была дочерью знатного каширского дворянина, чьи предки были рязанскими боярами. А вот, например, профессор Р. Г. Скрынников утверждает, что «Колтовские были вовсе не знатными дворянами».

Анри Труайя также уверен, что 29 апреля 1572 года Иван Грозный женился на «девице незнатной» и сделал он это «без епископского благословения».

У А. А. Бушкова читаем: «В 1572 году Грозный ведет к алтарю некую Анну Колтовскую, в отношении которой историки до сих пор не пришли к согласному мнению: то ли она была дочерью кого-то из придворных, то ли происходила из столь уж худородной семьи, что ее родителей после свадьбы дочери даже ко двору приглашать не стали (хотя купцы, родные Собакиной, ко двору попали и чинами были жалованы). Более того, подвергается сомнению даже сам факт церковного венчания Грозного с Колтовской. Как бы там ни было, М. В. Ломоносов (а он был гораздо ближе к тем временам, чем историки последующего, девятнадцатого столетия) в числе официальных жен Грозного Колтовскую все же упоминает».

Относительно точной даты свадьбы Л. Е. Морозова и Б. Н. Морозов пишут так: «Свадьба Ивана IV с Анной состоялась после 29 апреля 1572 года (в этот день он получил от освященного собора разрешение на брак)».

На самом деле Анна Колтовская была праправнучкой рязанского боярина Михаила Ивановича Глебова, которому «в кормление» была пожалована волость Колтовская в Каширском уезде. В XVI и XVII веках многие Колтовские были воеводами в различных городах. Например, Артемий Иванович Колтовский (Большой) был полковым головой, а затем осадным воеводой и наместником в Рыльске. В 1583 году, будучи вторым воеводой, он участвовал в карательном походе в Казань, а через два года стал воеводой в Ряжске.

Отец же Анны Колтовской «в полону умер», так что она была сиротой и у нее не было могущественных покровителей. Во всяком случае, никто из ее ближайших родственников не имел боярского титула.

Как же происходило бракосочетание? Иван Васильевич приказал священнику обвенчать себя с приглянувшейся ему Анной. Конечно же, тот не посмел перечить самодержцу и совершил обряд венчания.

После этого царь созвал епископов и обратился к ним с такой речью:

— Святители! Злые люди чародейством извели первую мою супругу Анастасию. Вторая, княжна Черкасская, также была отравлена и в муках и терзаниях отошла к Господу. Я подождал немало времени и решился на третий брак, отчасти для нужды телесной, отчасти ради детей моих, еще не достигших совершеннолетнего возраста. Получив благословение самого митрополита, я долго искал себе невесту, испытывал и, наконец, избрал, однако чужая зависть и вражда погубили и Марфу, но она только именем была царицей. Еще в невестах она лишилась здоровья и через две недели супружества преставилась, оставаясь девой. В горести я хотел посвятить себя житию иноческому, но, видя опять жалкую младость моих сыновей и бедствия царства, дерзнул я на четвертый брак. И вот ныне я молю вас о разрешении на это и благословении.

Однако все оказалось не так просто, как хотелось бы.

Б. Н. Флоря в своей книге «Иван Грозный» рассказывает: «О всех этих деликатных обстоятельствах мы узнаем из обращения царя к участникам созванного по его просьбе Церковного собора. Созыв Собора был вызван тем, что после смерти третьей жены царь оказался в трудном положении, особенно трудном для такого правителя, как Иван IV, который постоянно ссылался на свои глубокие знания церковных канонов и постоянно подчеркивал свою несгибаемую преданность православному учению вплоть до мельчайших деталей. Дело в том, что и церковное право, и пользовавшиеся таким же большим авторитетом установления православных царей, осуждая вступление христианина в третий брак и налагая на него за это наказания, категорически запрещали четвертый брак. Запрет этот был специально подтвержден Церковным собором 920 года, созванным в связи с попыткой вступить в четвертый брак византийского императора Льва VI».

Теперь становится понятно, откуда взялась версия, что Марфа Собакина была тяжело больна еще до брака с Иваном Грозным. Прося о разрешении на новый брак, царь ссылался на то, что он якобы из-за болезни невесты «девства не разрешил», то есть фактически и в брак-то не вступал. В самом деле, что это за брак без физической близости? Так, одно название…

А. А. Бушков по этому поводу пишет: «Грозный обратился к высшему духовенству за разрешением на новый брак (в те времена жениться разрешалось только трижды). Чтобы дело прошло легче, Грозный уверял, будто “не успел” осуществить свои супружеские права, и Марфа так и умерла девственницей, что делает третий брак, с точки зрения царя, как бы и “небывшим”. Разумеется, есть сильные подозрения, что Грозный лукавил насчет “небывшего” брака».

Вникать в то, как все обстояло на самом деле, никто не стал. В результате 29 апреля 1572 года Церковный собор специальным определением позволил царю «ради его теплого умиления и покаяния» вступить в четвертый брак.

Б. Н. Флоря рассказывает: «На царя была наложена “епитимия”: в течение первого года ему не разрешалось входить в церковь (он мог быть допущен туда лишь на Пасху), во второй год разрешалось стоять в церкви с „припадающими“ — грешниками, которые должны были выстаивать службу на коленях, и лишь на третий год он мог стоять в церкви вместе с верующими, и на Пасху духовник мог допустить его к причастию. Однако все эти установления сопровождались важной оговоркой: “А пойдет государь против недругов за святыя Божия церкви, и ему, государю, епитимья разрешити”. Так как царь постоянно совершал походы против соседних государств — врагов православной веры, у него открывались возможности для того, чтобы избавиться от установленных наказаний».

Как видим, поступив так, участники Церковного собора не стали проявлять принципиальность, а безропотно покорились царской воле. Осуждать их за это нет смысла — противиться воле Ивана Грозного осмеливались немногие, и мы знаем, чем это заканчивалось. Но даже самые минимальные ограничения, наложенные духовными иерархами, царь переносил, по словам знаменитого историка русской церкви митрополита Макария, «только на самое короткое время». Отправившись в Новгород, он уже 31 мая 1572 года слушал службу в Хутынском монастыре. Правда, тогда он стоял у дверей храма, однако уже 7 августа он спокойно присутствовал в Софийском соборе на благодарственном молебне по поводу победы над татарами. В дальнейшем, вступая в новые браки, по словам все того же митрополита Макария, Иван Грозный «все это делал без всякого разрешения со стороны церковной власти и не считал нужным даже просить у нее прощения и молитв».

Впрочем, это всего лишь одна версия происходивших событий. А были и другие, согласно которым в отношениях царя и церкви не все обстояло именно так, как считал митрополит Макарий. Например, иезуит из Мантуи Антонио Поссевино, бывавший в Москве и пытавшийся склонить Ивана Васильевича к католицизму, отметил в своем сочинении «Московия», что у царя был свой духовник, который его повсюду сопровождал. По свидетельству Антонио Поссевино, хотя государь каждый год исповедовался ему в грехах, однако не принимал причастия, так как «не позволено вкушать тела Христова тому, кто женат более трех раз».

Как видим, церковные епитимии — эти духовно-исправительные меры, направленные на исправление человека — все же не остались только на бумаге.

Профессор Р. Г. Скрынников констатирует: «Высшее духовенство особым приговором засвидетельствовало, что третий брак фактически не состоялся, ибо венчанный муж девства невесты “не разрешил”. Официально было объявлено, что царицу извели ядом злые люди из окружения самого государя: “Дьявол воздвиже ближних многих людей враждовати на царицу нашу, еще в девицах сущу… и тако ей отраву злую учиниша”. Нетрудно догадаться, из какого источника шел этот слух. Скуратов внушил царю, что жизни членов царской семьи вновь угрожают его недруги — изменники и чародеи. Он вновь выступил спасителем династии. Смерть Марфы помогла Скуратову расправиться с заподозренными “ближними людьми” царя, иначе говоря, со старым опричным руководством».

Что характерно, чтобы брачное беззаконие царя пагубным образом не повлияло на нравственность народа и не стало соблазном, тот же Церковный собор вынес постановление, в котором грозил проклятием каждому, кто осмелится вступить в четвертый брак. В постановлении, адресованном «всем человецем» от бояр до простых, так и было сказано: «Да не дерзнет никто четвертому браку сочетатися», а если «кто гордостию дмяся или от неразумия дерзнет таковая сотворити», то будет «за таковую дерзость по священным правилам проклят».

Как говорится, Quod licet Jovi, non licet bovi (Что позволено Юпитеру, то не позволено быку).

Биограф Ивана Грозного Б. Н. Флоря по этому поводу пишет: «Очевидно, к тому времени, когда царь обращался к Собору со своей просьбой, у него уже была на примете новая невеста. Как отметил новгородский летописец, уже 31 мая новгородский архиепископ Леонид “пел молебны… за великую царицу Анну”…

Одновременно с этими хлопотами царь энергично занимался устройством для себя резиденции в Новгороде. С этой целью царь “с миром” посетил Новгород в декабре 1571 года. Вместе с ним в город доставили его казну, размещенную в подклетах нескольких новгородских церквей; стеречь царские сундуки приставили 500 стрельцов. Царь вскоре уехал, а в феврале 1572 года в город была доставлена основная часть его казны на 450 возах. Снова царь приехал в Новгород 31 мая с новой женой и сыновьями, а также любимыми певчими. Вместе с царем прибыл и его двор, в среде которого, по-видимому, продолжались поиски изменников. Новгородский летописец отметил: “Того же лета царь православный многих своих детей боярских метал в Волхову-реку, с камением топил”. В Новгороде царь провел два месяца».

Четвертый брак Ивана Грозного, заключенный «после 29 апреля 1572 года», был, по мнению многих историков, весьма удачен. Анна Колтовская вышла замуж за Ивана Васильевича восемнадцатилетней девушкой и, по понятиям того времени, была уже «перестарком». Но зато вся ее уже сформировавшаяся стать (не ровня подобию фигуры пятнадцатилетней девочки-подростка) буквально дышала страстью. Благодаря этому Анна сумела оказать существенное влияние на грозного царя.

Она кое-чем даже была похожа на Марию Темрюковну. Во всяком случае, как и последняя, отличалась властностью и необузданностью, которые — особенно после хилой и тихой Марфы Собакиной — очень нравились Ивану Грозному. Во многом Анна напоминала и Анастасию, и не без ее влияния, как полагают историки, именно в 1572 году опричнина прекратила свое существование.

Анна Колтовская была умной, живой и веселой женщиной, и эти качества с лихвой возмещали ее «худородство». Она сумела отвлечь Ивана Грозного от бесконечных казней, создала во дворце атмосферу веселья и безмятежности и, собрав вокруг себя самых красивых женщин, во всякую минуту готовых плясать и развлекать государя всем, что ему пожелается, старалась подольше удержать мужа рядом. Это ей вполне удалось, и Иван Васильевич проводил с новой царицей целые дни напролет. При этом Анна не была ревнива, смотрела на «игры» венценосного супруга спокойно, быстро откликалась на малейшие перемены его настроения, встречала его у порога с глубокими поклонами и старалась угождать во всем. Эта чисто женская тактика оказалась весьма успешной. Не задавая лишних вопросов, никогда открыто не вмешиваясь в дела, Анна Колтовская тем не менее сумела добиться очень многого.

Иван Васильевич целые дни проводил в дворцовой половине царицы. Там же он нередко принимал доклады от воевод и придворных, чего раньше за ним не замечалось. Самые близкие царю люди вынуждены были отодвинуться на задний план. Даже сам «верный пес» Малюта Скуратов временно утратил влияние, и теперь к государю в самых важных случаях можно было проникнуть только при помощи женщин, окружавших Анну.

Наглядным доказательством того, что Иван Грозный благоволил к новой супруге, послужило его завещание, написанное в 1572 году. Согласно этому документу, Анна, в случае смерти мужа, должна была получить удельное княжество со столицей в древнем Ростове, а также четырнадцать сел «с деревнями и со всеми угодьями».

А вот Колтовские не прижились при дворе: Иван Васильевич даже не стал представлять их боярам.

Согласно одной из версий, Анна вела борьбу против опричины из мести царю. Дело в том, что княжич Андрей Воротынский, ее недавний избранник, человек, которого она очень любила, был замучен опричниками в одном из московских застенков. Естественно, сделано это было по указанию царя, и девушка имела к нему личные счеты.

Может быть, это просто совпадение, но именно за время женитьбы Ивана Грозного на Колтовской были казнены или сосланы почти все главари опричнины.

Нет, конечно же, это не было простым совпадением. Анна, пользуясь своим влиянием на царя, медленно, но верно уничтожала людей, виновных в страшной смерти любимого. Она мстила за свое погубленное чувство, но одновременно с этим, сама того не ведая, вела борьбу со всей опричниной. Она руководствовалась личной местью, но в то же время приносила огромную пользу всей измученной бесчинствами опричников Руси. В результате, за год, в течение которого Иван Грозный находился под влиянием Анны, были уничтожены очень многие из тех, кто еще вчера свирепствовал в убийствах, перед кем дрожали даже самые мужественные и закаленные в боях люди. Прежде всего, был убит князь Афанасий Иванович Вяземский, любимец царя, пользовавшийся его неограниченным доверием (например, государь только из его рук принимал лекарства, приготовленные докторами). Он был обвинен в том, что вел тайные переговоры, замышляя отдать Новгород и Псков под власть польского короля, и умер во время пыток.

Были убиты и Федор Басманов, недавний царский фаворит, и его предполагаемый любовник. По свидетельству князя Андрея Курбского, Федор по приказу Ивана Грозного убил своего отца, Алексея Даниловича Басманова. В данном случае царь проявил высшую степень бесчеловечности и цинизма: он сказал, что помилует того, кто сумеет убить другого. Более молодой и проворный Федор убил отца, но Иван Грозный после этого крикнул: «Отца своего предал, предашь и царя!»

Так не стало трех самых высокопоставленных опричников. За ними последовали и другие.

Теперь малейшие попытки бесчинств со стороны рядовых опричников стали жестко караться. Достаточно было одного слова Анны Колтовской, и влюбленный Иван Васильевич без всякого суда и следствия отправлял на эшафот людей, которых еще недавно считал своими вернейшими слугами.

Историк Ю. Ф. Козлов сожалеет о том, что «история мало освещает поступок этой смелой женщины» и что «как-то в тени и незаметными остались ее попытки освободить Русь от опричнины. А ведь Анна Колтовская наравне с митрополитом Филиппом должна стоять в одном ряду борцов против террора».

Неудивительно, что Анна была очень популярна в народе, но при дворе у нее появились опаснейшие враги. Это были влиятельные прежде опричники, а также… князь Воротынский, отец ее бывшего жениха. Удивительно, но этот человек искренне считал, что именно из-за Анны был зверски замучен его сын Андрей. Весьма странное умозаключение, но факт остается фактом: князь Воротынский задумал интригу, достойную пера великого Шекспира.

Старый князь безумно ненавидел Анну Колтовскую, и ход его мыслей выглядел примерно так: его сын погиб потому, что она стремилась стать царицей и, опасаясь преследований со стороны Андрея, устранила его.

В результате князь Воротынский поклялся свергнуть ту, кого считал виновницей гибели сына. У него был племянник Борис Ромодановский, девятнадцатилетний светловолосый юноша, слегка похожий на женщину и не раз, наряженный в женское платье, пленявший молодых людей. Этот женоподобный и не отличавшийся большим умом красавец любил приключения, а посему, когда князь Воротынский призвал его к себе, легко дал втянуть себя в невероятную авантюру. Бориса в Москве почти никто не знал, и князь уговорил его проникнуть в покои Анны Колтовской под видом боярышни Ирины. Там он якобы должен был втереться в доверие царицы и приобрести влияние при дворе. На самом деле, князь надеялся, что подмена быстро раскроется и царь обвинит жену в супружеской измене, а дальнейшие последствия были легко предсказуемы. Легкомысленный Борис, не долго думая, согласился.

Князь Воротынский представил «Ирину» царю, и тот ввел «ее» в покои Анны. На первых порах все вроде бы шло по плану, но потом события, как это обычно бывает, стали развиваться совсем не по задуманному сценарию. Красавица «Ирина» с приклеенной шикарной косой приглянулась самому царю, и он подарил «ей» жемчужное ожерелье.

Борис Ромодановский не на шутку испугался, но дядя успокоил его, заверив, что царь так ослаб от бесконечных излишеств, что дальше разговоров дело не зайдет. А вот здесь он явно лукавил: если верить словам очевидцев, Иван Васильевич к тому времени был еще полон сил и энергии. Но, как говорится, цель оправдывает средства.

А вечером последовал царский приказ постелить ему постель, и трепещущая от страха «Ирина» была доставлена к Ивану Васильевичу в опочивальню.

Оставшись с царем один на один, юноша, охваченный ужасом, попятился.

— Не пугайся, моя красавица, — сказал царь, — не бойся меня.

И он тут же принялся гладить щеки «Ирины» своей шершавой рукой. Борис Ромодановский вытаращил глаза, не смея возразить.

А тем временем не привыкший встречать сопротивление царь толкнул его на подушки. Это случилось так неожиданно, что «Ирина» вскрикнула и попыталась встать, но было уже слишком поздно… Объяснения не понадобилось — Иван Васильевич сам нашел его, а поскольку это оказалось совсем не то, что он искал, его августейшие руки от изумления опустились, а рот от удивления приоткрылся.

— Ах ты, шелудивый пес! Шутки с царем шутить вздумал…

Из горла Бориса Ромодановского вырвался слабый хрип, и он, парализованный страхом, беспомощно обмяк, словно мешок. Иван Васильевич тем временем поднял с полу отброшенный посох.

— Ах ты, смерд! Рыло навозное!

Обезумевший от ужаса Борис слабо пошевелил губами, когда Иван Васильевич занес свой посох, но не успел издать ни звука. Царь сдавил охальнику горло и ударил его по голове.

— Получай, подлая собака!

Удар вышел таким сильным, что проломил Борису Ромодановскому череп и раздробил нос. В лицо царя брызнуло теплой кровью, и его жертва стала запрокидываться, хватая перекошенным ртом воздух. Молодой человек выгнулся дугой, а потом затих, съежился, увял, словно раздавленный сапогом рыбий пузырь.

После этого Иван Васильевич схватил его за волосы и начал бить головой об пол. Он продолжал бить Ромодановского даже тогда, когда тот перестал кричать. Не остановился, когда брызги крови разлетелись по стене, а на полу появилась огромная лужа крови. Он бил и бил этой ненавистной головой о пол, не обращая внимания, что на его лице с каждым новым ударом появлялись кровавые капли.

Лишь вбежавшие слуги, услышавшие душераздирающие крики, перешедшие в хрип, кое-как успокоили грозного царя. После этого он бросился к жене и вновь замахнулся своим смертоносным посохом, скользким от крови, как мыло. Но он не успел ударить, свалившись в эпилептическом припадке.

Фактически, этот припадок Ивана Васильевича спас царицу от мгновенной смерти, но не уберег от сурового наказания. Как пишет Р. Г. Скрынников, «красоты и свежести Анны оказалось недостаточно, чтобы усидеть на троне».

Безумный план князя Воротынского удался: Анну Колтовскую обвинили в заговоре против государя.

— Гореть тебе в аду за грехи твои! — закричала Анна.

— Сама сгоришь, срамница!

— К столбу привязать или на дыбу? — услужливо спросил Малюта Скуратов.

Как пишет профессор Р. Г. Скрынников, «в то время Малюта был в зените славы. Очевидно, дело не обошлось без него, и он способствовал разводу».

— Много чести, — процедил сквозь зубы Иван Васильевич. — С глаз ее долой, непотребницу, в монастырь…

Этот странный обычай насильственного пострижения как меры наказания появился на Руси в XIV веке. Он явно входил в противоречие с самой идеей монашества, то есть добровольного затворничества с обречением себя на безбрачие и отречением от всех благ мира, однако лишь укрепился в XV–XVI столетиях. В какой-то степени его можно считать благом для опального человека, которому сохраняли жизнь и надежду на помилование. Но надежда эта была слабой, а жизнь — такой, что порой и смерть была бы более желанной.

Конечно, Анна пыталась оправдываться. Но бесполезно. Иван Грозный и слышать не хотел, что она не имеет ни малейшего отношения к переодетому мужчине в ее покоях. Поняв, что оправдания бессмысленны, она начала сопротивляться, да так отчаянно, что ей пришлось связать руки и ноги: «Закрой рот, душа сатанинская! А коли супротивничать будешь, закуем в цепи».

У Казимира Валишевского читаем: «Воспитатели Ивана потворствовали его низменным инстинктам и оскорбляли его лучшие чувства. Таубе и Крузе с убеждением говорят о его “коварном сердце крокодила”. Грозный был лукав и зол. В детстве его обижали и глумились над ним. Всю свою жизнь он старался отплатить людям за эти унижения. Отсюда его безумная страсть издеваться над людьми, когда он не мог или не хотел мучить их другими способами. Он испытывал острое наслаждение, сбивая их с толку и упиваясь сознанием своего превосходства при виде их растерянности. Жалость или сочувствие в нем совершенно отсутствовали. Этим он напоминает Петра Великого. Подобная черта развилась у обоих под влиянием сходных причин. Прочтите те строки, которые Иван пишет Курбскому после победоносного похода: “Ты писал, что я тебя послал в немилости в дальние города… С Божьей помощью мы еще дальше пришли!.. Где ты думал найти покой после трудов? В Вольмаре? Мы уже дошли и туда. Пришлось тебе дальше убегать”».

А вот мнение Л. Е. Морозовой и Б. Н. Морозова: «В сентябре царь Иван развелся с Анной Алексеевной Колтовской. Чем он объяснил свое решение — неизвестно. Ведь обвинить ее в бесплодии царь не мог: брак продолжался только четыре с небольшим месяца. Очевидно лишь одно: Колтовская очень быстро разонравилась монарху. К тому же он мог считать ее незаконной супругой, с которой не следовало церемониться. Поэтому Анну по государеву приказу постригли в монахини и отправили в далекий Тихвин».

К мстительной радости еще остававшихся в живых опричников, доставить теперь уже бывшую царицу в монастырь доверили именно им. И уж они оправдали возложенное на них доверие…

Сначала Анну привезли в Воскресенский монастырь в селе Горицы (в нынешней Вологодской области).

Менее чем через год Иван Грозный приказал постричь ее в монахини под именем сестры Дарьи во Введенском монастыре в Тихвине (в нынешней Ленинградской области).

Церемонией пострижения руководил лично Малюта Скуратов.

Рано утром к Тихвинскому монастырю подъехала крытая повозка, плотно окруженная конными опричниками. Тяжелые ворота монастыря распахнулись, и через пару минут экипаж остановился перед храмом. Опричники спешились, а Малюта Скуратов отдал несколько отрывистых приказаний.

Из повозки вытащили молодую женщину, с головой закутанную в шубу. Четверо опричников пронесли ее в храм и там посадили в заранее подготовленное кресло. Шубу с нее сбросили, и монахини увидели, что женщина связана по рукам и ногам. Было очевидно, что несчастная сопротивлялась и прибыла в монастырь явно не по своей воле.

Началась служба, но женщина (а это была Анна Колтовская) оставалась безучастной ко всему происходящему. И вдруг по храму разнесся страшный вопль: «Не хочу! Будьте вы прокляты: я царица! Вы не смеете!»

Анна забилась в истерике. Малюта Скуратов, стоявший рядом с ней, выхватил из-за пояса длинный нож, обрезал конец пояса, скомкал его и засунул получившийся кляп в рот царице. Бывшей царице…

Крики умолкли, и служба продолжилась. Затем начался непосредственно обряд пострижения. На обычный вопрос, по своей ли воле постригаемая отрекается от мира и дает ли она обет строго соблюдать правила иночества, Анна не ответила: она была без сознания. За нее ответил Малюта Скуратов. А еще примерно через час царица Анна перестала существовать. Осталась смиренная инокиня Дарья.

Однако на принудительном пострижении Анны Колтовской Иван Грозный не остановился, и ее вскоре произвели в схимонахини, надев на нее схиму — черную груботканую рясу со зловещим белым черепом на груди. Ее голову также покрыл капюшон, на котором был вышит череп, и это означало смерть последних земных радостей для постриженной и полное одиночество до последнего дня жизни.

Схимонахиню Дарью поместили в подземную келью, где она и пребывала в одиночестве много-много лет. После смерти Ивана Васильевича ее выпустили из подземелья, но она продолжала оставаться в монастыре.

Иногда ее, всегда молчаливую и босую, спрашивали:

— Ты, говорят, та самая царица Анна?

Она в ответ кланялась и тихо отвечала:

— Старица[11] я Дарья, а прошлого не было.

Скончалась она 5 апреля 1626 года (по некоторым данным, в 1627 году), пережив, таким образом, своего венценосного супруга более чем на сорок лет.

Всего Анна Колтовская провела в монастырях почти пятьдесят пять лет, дожив до воцарения первого Романова — племянника царицы Анастасии.

В. И. Баделин в своей книге «Золото церкви» отмечает: «И все же Анну Колтовскую под конец жизни (умерла в 1626 году) ждали послабления. В царствование Михаила Романова великая старица Марфа[12] дважды присылала ей богатые дары».

А вот при Иване Грозном все имения у ее родных были тут же отобраны, а потом, как не без иронии пишут Роберт Пейн и Никита Романов, царь всех «на всякий случай казнил».

Примером того, как Иван Грозный расправился со всеми, кто был связан с Анной Колтовской, служит судьба молодого князя Бориса Давыдовича Тулупова. По словам профессора Р. Г. Скрынникова, «князь выдал сестру за царского шурина Григория Колтовского, брата царицы Анны, и тем породнился с семьей самодержца». На свою беду породнился…

У Б. Н. Флори читаем: «Борис Давыдович начал свою службу головой в царском полку в 1570 году. В январе 1572 года во время походов на шведов он “ездил с самопалы с государем”. Тогда же ему было дано важное поручение — отвезти в любимую обитель царя, Кириллов монастырь, огромный денежный вклад — 2000 рублей […] В 1573 году он уже упоминается как “дворянин ближней думы”, а в следующем, 1574 году был пожалован в окольничие. Тогда же он стал принимать участие в важных переговорах с иностранными послами. Для человека, принадлежавшего к второстепенной отрасли знатного рода, это была блестящая и быстрая карьера. Современник — англичанин Горсей — называет его “большим фаворитом” царя. Однако летом следующего 1575 года он был “уличен в заговоре против царя” и по приказу Ивана IV посажен на кол».

Глава шестая. Мария Долгорукая

Расправившись с Анной Колтовской, Иван Грозный окончательно перестал стесняться. До этого он все-таки придавал своим похождениям и расправам хотя отдаленный вид законности, теперь же сбросил и эту маску.

Прошел год, и неистовства вновь начали утомлять царя. Для удовлетворения своих страстей ему приходилось разъезжать, потому что, несмотря на все строгости государя, бояре всеми мерами старались не допускать своих жен и дочерей в «холостой» дворец.

В результате царь пришел к убеждению, что ему надо снова жениться. Однако опыт четвертого брака показал, что на разрешение церкви теперь надежды мало — и Иван Васильевич обошелся без такого разрешения.

В Спасо-Преображенском соборе (Спас на Бору) в то время служил священник Никита, бывший опричник, возведенный в сан по настоянию царя. Этот Никита был готов подчиняться государю во всем.

В. Н. Балязин пишет: «По канонам русской Православной церкви более трех раз никто из христиан не имеет права венчаться. На сей раз дряхлому жениху приглянулась семнадцатилетняя княжна Мария Долгорукая. Зная, что никакой Собор не даст ему разрешения еще раз венчаться в церкви, Иван договорился с настоятелем Спасо-Преображенского монастыря, протопопом Никитой, который раньше служил в опричниках, чтобы тот тайно обвенчал его с Марией Долгорукой».

В ноябре 1573 года состоялось венчание Иоанна Васильевича с княжной Марией Долгорукой (Долгоруковой).

Этот брак, пятый по счету, оказался печальнее всех предыдущих.

Имя отца Марии в источниках не упоминается, известно только то, что она происходила из рода князей Долгоруких (Долгоруковых).

Основателем рода почитается Михаил Всеволодович, князь Черниговский. Родоначальник собственно Долгоруковых — князь Иван Андреевич Оболенский (XVII колено от Рюрика), получивший прозвище Долгорукий за свою мстительность. Из рода князей Долгоруковых вышли видные государственные деятели, полководцы и литераторы.

В. Н. Балязин пишет: «Состоялось ли это тайное венчание, неизвестно. Известно только, что свадебный пир был очень веселым и на улицы Москвы были выставлены столы, заполненные хлебом, мясом и рыбой, а также десятки бочек пива и браги».

По некоторым сведениям, Иван Грозный все-таки тайно женился на Марии, но брак этот явно не был каноническим, так как бракосочетание было совершено (если, конечно, было) без разрешения патриарха.

И все же В. Н. Балязин прав: как бы то ни было, пир по этому поводу состоялся в ноябре 1573 года и был очень пышным и веселым. В Москву собрались именитые люди со всех концов государства. Все ликовали, надеясь на лучшее…

Однако после первой брачной ночи Иван Васильевич вышел из опочивальни печальным и даже удрученным.

Вот объяснение этому от Казимира Валишевского: «После первой же ночи Иван бросил ее. Одни говорят, что Грозный заподозрил ее в любви к другому. Другие же утверждают, что она оказалась уже лишенной девственности. Так или иначе, а Долгорукая погибла: ее посадили в коляску, запряженную лихими лошадьми, и утопили в реке Сере».

Анри Труайя высказывается еще более однозначно: «Новая жена, Мария Долгорукова, огорчает царя еще больше, чем предшественницы: во время первой брачной ночи он понимает, что она не девственница. Этот обман выводит его из себя — это кажется ему надругательством не только над государем, запятнан сам Бог».

Точно никто ничего не знает, но, скорее всего, дальше события развивались примерно так. Утром Иван Грозный вышел на люди с нахмуренным лицом. Никто еще не знал причины мрачного настроения новобрачного, но все насторожились, понимая, что последовать за этим может что угодно. Скоро по дворцу разнеслась весть, что царь с царицей уезжают. И вот, скрипя полозьями по свежему снегу, царский кортеж покинул Кремль и направился в Александровскую слободу. А там был обширный пруд, который назывался «царским», так как из него поставляли рыбу для царского стола. Никто тогда и представить себе не мог, зачем царь поехал в свою любимую «Александровку»…

Биограф Ивана Грозного Анри Труайя пишет: «На следующий день молодую женщину привязывают к телеге, подстегивают лошадей, и те несут ее к реке, где она тонет. Парализованная ужасом Церковь не в силах ни осудить убийство, ни благословлять бесконечные союзы царя».

Вышесказанное с трудом поддается осмыслению и вызывает массу недоуменных вопросов. И главный из них — неужели такое возможно?

Десятки людей собрались на ледяном покрове «царского» пруда, наблюдая за тем, как опричники вырубают огромную полынью. Неужто царь выразил желание половить в пруду рыбу? Это в ноябре-то? Впрочем, причуды Ивана Грозного давно перестали удивлять его подданных. И все же монаршая рыбная ловля при столь сильном морозе многим показалась чересчур странной, и к пруду быстро начали стекаться толпы любопытных.

К полудню добрая треть водоема была очищена ото льда. У края получившейся полыньи поставили высокое кресло. Солдаты окружили пруд, согнав со льда всех посторонних. А потом распахнулись ворота дворца, и оттуда показалось странное шествие. Впереди на белом коне ехал сам Иван Грозный. За ним следовали сани, на которых лежала Мария Долгорукая. Она была без памяти, но, несмотря на это, ее тело было крепко привязано к саням веревками. Шествие замыкали опричники, все в черном и на черных конях. Царь подъехал к креслу и, спешившись, уселся в него.

Тем временем лошадь подтащила сани к полынье и остановилась. Из свиты царя вышел какой-то начальный человек и, обращаясь к слободчанам, столпившимся на берегу, громко произнес: «Православные! Узрите, как наш великий государь карает изменников, не щадя никого. Долгорукие изменили царю, обманным воровским обычаем повенчали его на княжне Марии, а княжна еще до венца слюбилась с неким злодеем и пришла во храм в скверне блудодеяния, о чем государь и не ведал. И за то злое, изменное дело повелел великий государь ту Марию отдать на волю Божию».

После этих слов он подошел к саням, достал нож и уколол запряженную в них лошадь в круп. Испуганное животное бросилось вперед, через несколько секунд раздался всплеск, полетели брызги, и лошадь вместе с санями и привязанной к ним царицей погрузилась в ледяную пучину.

Зрители лишь громко ахнули. Затем наступило гробовое молчание. Все, как зачарованные, смотрели на темную поверхность пруда, где еще расходились широкие круги и поднимались пузыри. Наконец вода успокоилась, царь поднялся с кресла, снял шапку, перекрестился и сказал: «Воля Господня свершилась».

Самое ужасное заключалось в том, что никто даже не подумал о каком-либо расследовании, все было решено одной лишь монаршей волей. И речь при этом шла не о государственном преступнике, не о плененном враге, а о молодой женщине, чей брак с грозным царем еще недавно все так весело праздновали…

А. А. Бушков делает по этому поводу весьма печальный вывод: «Парадокс в том, что никакого беззакония не было. Не было, и все тут!

Беззаконие и произвол — это нарушение закона. А если закона нет? Если закона нет, нет и нарушения закона. Нравится это кому-то или нет, но именно такие, ничуть не эмоциональные формулировки и составляют основу юриспруденции».

Марии Долгорукой не стало в ноябре 1573 года. После этого в Москве настали тяжелые дни: с раннего утра до поздней ночи заунывно били колокола. Они звонили по всему городу, звонили сами собой, словно призывая на помощь, слабо и жалобно. Грозный царь снова превратился в игумена, а его приближенные — в монахов. По крайней мере так переменилась их одежда, которая у всех теперь стала исключительно черной. Опять начались бесконечные ночные богослужения в кремлевском храме Спаса Преображения на Бору, и опять за службами следовали безобразные царские оргии. Сам царь, по свидетельствам очевидцев, «превратился в собственную тень». Зато теперь он по крайней мере соблюдал внешние приличия: регулярно выходил утром в приемную палату, выслушивал доклады и накладывал резолюции, в которых стала проявляться даже некоторая мягкость, до этого совершенно чуждая Ивану IV, прозванному Грозным. А порой, прямо посреди какого-нибудь важного разговора, царь вдруг начинал плакать…

Опричники, желая хоть как-то порадовать мрачного царя, схватили Петра Долгорукого, брата утопленной Марии. Ни в чем не повинного княжича, как водится, подвергли жестокой пытке, добиваясь, чтобы он назвал «лиходея, погубившего царицу». Но, мужественно терпя страшные мучения, Петр Долгорукий неизменно отвечал: «Сестру Марию погубил лишь один лиходей — царь Иван Васильевич».

Верные псы государевы доложили о неслыханном упорстве княжича. Царь внимательно выслушал доклад и приказал: «Отпустить Петра Долгорукова в его вотчину. Да не поставятся ему в вину прегрешения его сестры, за кои он ответ держать не может».

Вроде бы были сказаны нормальные слова, но окружение царя было поражено ими. На самом деле, это ужасно, когда людей потрясает простая снисходительность, но уж, видно, царь так приучил всех к своим бесчеловечным выходкам, что другого от него и не ждали. А когда случайно видели иное, пугались. Один лишь Василий Умной-Колычев, новый фаворит царя, недавно сменивший погибшего Малюту Скуратова, лучше всех знавший изменчивый нрав своего грозного хозяина, не поразился, а решил поступить по-своему: отправился в темницу, где без чувств лежал полумертвый Петр Долгорукий, и собственноручно перерезал ему горло. А царю потом сообщил, что случилось непоправимое, и княжич Петр «скончался от неведомой хвори».

Убийца был совершенно уверен, что исправляет ошибки своего господина.

И он, по большому счету, не ошибся. Молитвенное настроение Ивана Грозного продолжалось недолго, и примерно через две недели после смерти Марии Долгорукой в Кремле началась совсем другая жизнь. Словно по приказу замолкли колокола, черные одежды вмиг исчезли, и бешеной лавиной понесся прежний разгул, вскоре превратившийся в откровенный разврат.

Оставшиеся в живых приспешники Ивана Грозного никогда еще не доходили до такой безнаказанной наглости, какая бурной волной захлестнула Москву в этот период. Насильственным смертям опять не стало числа, и все более-менее зажиточные люди в панике поспешили покинуть столицу или по крайней мере увезти из нее куда подальше жен и дочерей. Впрочем, удавалось это немногим, и число жертв кровавых расправ совсем обезумевшего царя росло день ото дня, час от часа.

Любая осмысленная государственная деятельность в царском дворце прекратилась. Все дела по своему усмотрению вершили дьяки и думские бояре. Царь же, измученный ночными попойками, вставал поздно, иногда уже после обеда. Его лицо стало совсем зеленым, и создавалось впечатление, будто он только что вышел из могилы. А его раздражительность достигла просто каких-то невероятных масштабов. Достаточно было одного неверного слова, чтобы привести государя в состояние неописуемой ярости, граничившее с полной невменяемостью.

Радость Ивану Васильевичу доставляло лишь одно: едва поднявшись с постели, он каждый раз требовал к себе «омывальщиц». Так именовались выбранные им самим красивые молодые женщины, в обязанности которых входило обмывание дряблого царского тела теплой водой и обтирание его ароматическими маслами. Иногда царь принимал эту процедуру лежа, и тогда создавалось полное впечатление печального обряда обмывания покойника.

Заканчивая печальную историю Марии Долгорукой, хотелось бы привести еще одно мнение, которое входит в явное противоречие со всеми остальными. Оно ничем не подтверждено, но интересно хотя бы тем, что наглядно показывает: в истории властвует не факт, а интерпретатор факта, а для простого читателя многочисленные интерпретаторы отличаются лишь степенью красивости и наукообразности изложения.

А. А. Бушков пишет: «Наиболее добросовестные мемуаристы […] не желавшие плодить фантазий и сами в них путавшиеся, писали обтекаемо: “Жен у царя было много”.

Другие… Другие, не унимаясь, выдумали то ли жену, то ли любовницу Грозного Марию Долгорукую — и сочинили сцену, опять-таки достойную Голливуда.

Якобы Грозный после первой ночи с новой пассией, обнаружив, что досталась она ему уже не девственницей, рассвирепел несказанно. Велел связать несчастную, положил ее в повозку, хлестнул лошадей, и “бедная Маша” утонула в реке. Некоторые, правда, уточняют — не в реке, а в озере. А Горсей, без которого и тут не обошлось, присочинил еще более жуткие подробности: оказывается, утопили бедняжку Марию в том самом озере в Александровской слободе, куда обычно Грозный и велел сваливать замученных жертв, — а потом вместе с опричниками лакомился жирной рыбкой, отъевшейся мертвечиной. Бумага, она, знаете ли, все стерпит.

Разумеется, никакой Марии Долгорукой, как и ее ужасной кончины, в реальности не существовало. Это не более чем ходячая легенда, в разных вариантах которой, кроме “Марии Долгорукой”, фигурирует еще с полдюжины разных имен».

Глава седьмая. Наталья Коростова

Итак, Марии Долгорукой не стало в ноябре 1573 года, но Иван Грозный не оставил мысли о новом браке и продолжил подыскивать себе невесту. В конечном итоге, он выбрал Наталью Коростову. Выбрал? Историк Ю. Ф. Козлов называет это иначе: «Следующей добычей государя стала Наталья Коростова».

Однако история на том не закончилась, так как царь вдруг встретил неожиданное препятствие: дядя Натальи, новгородский архиепископ Леонид, приехал в Москву и «осмелился пойти против желания Ивана Грозного», заявив царю, что скорее сам убьет свою племянницу, чем отдаст ее на поругание.

Леонид был архиепископом Новгородским и Псковским, последним главой Новгородской епархии в сане архиепископа. О его биографии сведений практически не сохранилось. Известно лишь, что 15 ноября 1567 года он был назначен архимандритом новгородского Юрьева монастыря, а в 1568 году переведен в Чудов монастырь в Москве.

После разорения Иваном Грозным Новгорода и смерти архиепископа Пимена 4 декабря 1571 года Леонид стал епископом Новгородским с возведением в сан архиепископа.

Поначалу Леонид поддерживал тесную дружбу с опричниной и пользовался доверием Ивана Грозного. В 1572 году, например, он председательствовал в Москве на Соборе, избиравшем митрополита Полоцкого.

Но вот теперь архиепископ позволил себе смелые слова, направленные против воли царя. Более того, произнес эти слова открыто, на приеме, и их слышали слишком многие. Все ждали, что Иван Грозный впадет в ярость, но, к всеобщему изумлению, царь сохранил спокойствие и даже обласкал Леонида.

А в тот же день на дворцовой площадке состоялась «оригинальная потеха». С заднего крыльца дворца опричники вынесли какой-то тюк, зашитый в медвежью шкуру, и бросили посреди площадки. Затем царские псари привели около десятка огромных злых собак и натравили их на воняющий медвежатиной тюк. Естественно, псы в несколько мгновений разорвали шкуру, а потом и зашитого в нее человека…

Это был архиепископ Леонид. Как оказалось, после приема его пригласили в стольную палату, а там связали и зашили в проклятую шкуру. Произошло это ужасное убийство 20 октября 1575 года.

Вот так «развлекался» царь Иван Грозный. Кстати сказать, это был один из его любимых видов казни — зашить осужденного в медвежью шкуру (называлось это «обшить медведно»), а затем затравить собаками.

Наталья Коростова, несмотря на сопротивление, вынуждена была поселиться в царском дворце. Как рассказывает Ю. Н. Безелянский, с ней «царь не венчался, а просто взял ее к себе в постель». Соответственно, не получила она и звания царицы. В этом смысле дядя невольно оказал ей плохую услугу.

Н. В. Иванова в своей книге «Супружеские измены» пишет: «Наталья Коростова повторила печальную судьбу ее предшественниц: спустя несколько месяцев она бесследно исчезла».

Ю. Н. Безелянский уточняет, если это можно назвать уточнением: «Через несколько месяцев совместной жизни с царем бесследно исчезла и Наталья. То ли утопили ее, то ли задушили, то ли еще что».

Короче говоря, судьба девушки так и осталась неизвестной. Возможно, что ее скелет когда-нибудь найдут в тех подземельях, которые начали исследовать в Московском Кремле, ведь именно там Иван Грозный любил хоронить людей, которых по какой-то причине было неудобно казнить публично.

Глава восьмая. Анна Васильчикова

Иван Грозный продолжал вести разгульную жизнь. При этом он совсем возненавидел Москву и почти все время проводил в Александровской слободе. Но и там у него все чаще стали случаться приступы, во время которых он превращался в человека, совершенно невменяемого. В эти минуты от него бежали все, ожидая, что вслед за очередным припадком наступит полный упадок сил, а значит, и относительный покой. А еще у царя начались галлюцинации. В частности, однажды ему вдруг показалось, что на позолоченном куполе церкви Александровской слободы сидит утопленная Мария Долгорукая. Иван Грозный перепугался и повелел немедленно провести по куполу черные полосы. Естественно, возражать никто не стал, и приказание было исполнено. В другой раз ему показалось, что на паперти храма стоит убитый по его приказу князь Афанасий Иванович Вяземский, и полубезумный царь велел поставить вокруг паперти железную ограду, «чтобы не повадно было ходить туда кому не след».

У биографа Ивана Грозного Казимира Валишевского читаем: «Грозный был дегенератом или одним из тех параноиков, психологию которых изучал Ломброзо.

Самое слабое место этого заключения состоит в том, что оно ничего не объясняет. Еще задолго до итальянского психиатра Ревелье Париз (1834) и Шиллинг (1863) пытались доказать, что гениальный человек всегда является невропатом, а часто и совсем душевно больным субъектом. Эту теорию, впрочем, можно найти еще у более старинных авторитетов — от Паскаля до Аристотеля. Сравнительно недавно один аргентинский ученый поведал нам, что все великие люди его родины были алкоголиками, нервнобольными или помешанными… Для Ломброзо и его последователей совершенно ясно, что гений Наполеона является ничем иным, как формой эпилептического невроза. Но этот вывод нам ничего не дает. Эпилептический невроз — это просто этикетка, ничего не объясняющая. Мы видим, что между таким дегенератом, как Наполеон, и таким, как Иван, существует громадная разница. Во всех поступках первого мы замечаем логическую последовательность, что отсутствует у второго. Наполеон, если он даже безумец, может действовать вполне разумно; Грозный слишком часто проявляет внешние признаки душевной болезни».

Во дворце Александровской слободы был устроен настоящий гарем, который отличался от восточных гаремов лишь тем, что находившиеся в нем женщины имели более широкие «свободы»: это значило, что доступ к ним был открыт не только параноику-царю, но и всем его приближенным. А сам Иван Васильевич уже был так пресыщен ласками своих любимиц, что ему было не до того. Он хотел чего-то другого, неизведанного, такого, чтобы, как сейчас говорят, зацепило.

По одной из версий, однажды царь заехал к своему любимцу Петру Васильчикову, у которого была семнадцатилетняя дочь Анна, славившаяся своей красотой… Государю она очень понравилась, и он предложил послать девушку к нему во дворец. Гордый Васильчиков отказался, и тогда Иван Грозный вдруг заявил, что готов жениться на Анне. Как ни странно, на другой день он на самом деле прислал к Васильчикову сватов. В подобной ситуации отказать «слишком часто проявлявшему внешние признаки душевной болезни» было немыслимо, и Анна Васильчикова стала очередной «женой» грозного царя.

Как пишет Р. Г. Скрынников, «Васильчиковы принадлежали к дворовым детям боярским, служившим по Кашире».

Кем была Анна Васильчикова? Этого никто толком не знает. Неизвестно даже, чья она была дочь. Одни, например, называют ее Петровной, другие — Васильевной, а третьи (в частности, М. Д. Хмыров в своем «Алфавитно-справочном перечне государей российских и замечательнейших особ их крови») считают ее дочерью Григория Борисовича Васильчикова, дворянина и помещика московского.

Точно о ней известно только то, что она была взята на царское ложе в начале 1575 года, сожительствовала с государем до осени 1577 года, не именуясь, по крайней мере в письменных актах, царицей, а умерла, насильно постриженная в монахини.

В некоторых источниках говорится, что Анна Григорьевна Васильчикова была дочерью костромского дворянина, но рано потеряла родителей и воспитывалась в Москве в доме князя Михаила Ивановича Воротынского, сына последнего владетеля упраздненного в 1573 году Воротынского княжества Ивана Воротынского (старшего).

С другой стороны, Григорий Борисович Васильчиков, родившийся примерно в 1555 году, был осадным головой в Балахне и судьей земского приказа. В 1587 году он ездил на встречу польского посла, оставшись при нем приставом. В том же году он был послан за границу с императорскими немецкими послами, а в 1588–1599 годах находился в посольстве у персидского шаха.

Именно у этого Григория Борисовича Васильчикова была первая жена Аграфена, а вторая — Федора, от которых родились дети Анисья, Анна, Никита и Лукьян.

Считается, что именно он был отцом «жены» царя Ивана Грозного, и его насыщенная событиями биография явно входит в противоречие с информацией о том, что Анна Григорьевна Васильчикова «рано потеряла родителей».

В XVIII веке род Васильчиковых разделился на несколько ветвей.

Старшая пошла от Семена Григорьевича Васильчикова, служившего в 1737 году в Военной коллегии. Его сын, Василий Семенович Васильчиков, был женат на дочери генерал-фельдмаршала К. Г. Разумовского Анне и имел четырех сыновей, из которых наиболее известен Алексей Васильевич Васильчиков (1772–1854), действительный тайный советник, сын которого, Александр Алексеевич Васильчиков (1832–1890), в 1879–1889 годах был директором Императорского Эрмитажа. Двоюродный брат последнего, Николай Александрович Васильчиков (1799–1867), служил в лейб-гвардии Кавалергардском полку и был декабристом.

Но наиболее известными стали представители младшей ветви рода, идущей от Алексея Григорьевича Васильчикова. Его внук Алексей Васильевич Васильчиков (1776–1854) стал сенатором, а другой внук, Илларион Васильевич Васильчиков (1777–1847), был героем войны 1812 года, в 1838 году стал председателем Государственного совета и Комитета министров, а в 1839 году был возведен в княжеское достоинство.

Из представителей княжеской ветви наиболее известны Илларион Илларионович Васильчиков (1805–1862) — генерал-лейтенант, генерал-адъютант и член Государственного совета, Сергей Илларионович Васильчиков (1849–1926) — генерал от кавалерии, и Александр Илларионович Васильчиков (1818–1881) — человек, который в качестве секунданта присутствовал на последней дуэли М. Ю. Лермонтова, за что был предан военному суду, но освобожден благодаря заступничеству отца.

Неизвестно, кто венчал Ивана Грозного и Анну Васильчикову. Неизвестно, были ли они венчаны вообще. Во всяком случае, царицей Анну не называл никто, а патриарх и епископы не признали это подобие брака. Впрочем, царь и сам особо не добивался подобного признания. По словам его биографа Анри Труайя, он взял себе Анну «в наложницы», при этом «не спросив никакого церковного одобрения».

Н. М. Карамзин по этому поводу пишет: «Не знаем, дал ли он ей имя царицы, торжественно ли венчался с нею: ибо в описании его бракосочетаний нет сего пятого; не видим также никого из ее родственников при дворе, в чинах, между царскими людьми ближними […] На этот пятый брак, равно как и на последующие, Иоанн Грозный не испрашивал уже благословения епископов и церковного разрешения».

Итак, венчания не было. Но свадьба-то хоть имела место? Тоже, как говорится, не факт. Анри Труайя, например, утверждает, что «никакой свадьбы не было». А вот профессор Р. Г. Скрынников уверен в обратном. Он пишет: «Пятый брак был абсолютно незаконен, и потому свадьбу играли не по царскому чину. На свадьбе отсутствовали великие бояре, руководители думы. На брачный пир пригласили немногих “ближних людей”. Из тридцати пяти гостей девятнадцать принадлежали к роду Колычевых. Иван Колычев был главным дружкой невесты Анны Васильчиковой, другой Колычев водил царский поезд».

Семейную жизнь любого государя всегда определяет большая политика. И небольшая — тоже, к сожалению, определяет. Ее вообще все определяет, ведь государь — это не простой человек, который может жениться на ком ему захочется.

В январе 1573 года верный Малюта Скуратов погиб в Ливонии, командуя государевой гвардией при штурме замка Вейсенштейн (ныне Пайде в Эстонии), а его место при дворе занял боярин Василий Умной-Колычев.

После смерти Скуратова Иван Грозный в отместку приказал сжечь живьем всех пленных. По меткому определению Н. М. Карамзина, это было «жертвоприношение, достойное мертвеца, который жил душегубством».

Биограф Малюты Скуратова В. И. Левченко иронизирует: «Когда же Григорий Лукьянович возглавил царскую армию во время очередной войны с Ливонией, то… погиб в первом же сражении, что хорошо характеризует его полководческие способности.

Так что умом и талантами Малюта определенно не блистал. Но, возможно, именно в этом и кроется тайна его возвышения! Грозный не терпел рядом с собой сколько-нибудь выдающихся личностей. В свое время, когда царь посетил в Кирилло-Белозерском монастыре Вассиана Топоркова, советника его деда Ивана III, и спросил, как ему добиться повиновения от вельмож, то получил ответ: “Не держи при себе ни одного советника, который был бы умнее тебя!”

Малюта брал другим — поистине собачьей преданностью. В России того времени эта характеристика не носила негативного смысла».

А вот А. А. Бушков рассказывает нам, что глава опричников «погиб честной солдатской смертью, командуя штурмом ливонской крепости». Более того, этот весьма парадоксальный автор утверждает, что Малюта Скуратов «в реальности вовсе не был монстром». Если продолжить эту логическую цепочку, можно, наверное, даже сказать, что он был вполне достойным человеком. Можно, но, как говорится, не нужно, так как сомнительно, что смерть Малюты была случайной. Слишком уж велика была всеобщая ненависть к нему. Возможно, он стал жертвой заговора пострадавших от его зверств людей, но можно предположить и другое: сам царь вполне мог распорядиться устроить этот «несчастный случай».

Как бы то ни было, похоронили «верного пса государева» со всеми почестями в «цитадели православия» — в Иосифо-Волоколамском монастыре. А сменил его новый временщик — боярин Василий Умной-Колычев. Считается, что именно он и был покровителем Анны Васильчиковой со всеми вытекающими из этого последствиями. По предположению некоторых историков, Анна была его родственницей. Но уже через несколько месяцев Умной попал в опалу, а вместе с ним — и все Васильчиковы.

Дело в том, что первое «послеопричное правительство», которое возглавляли Колычевы, не смогло умиротворить ставшую неуправляемой страну. А раз так — его вожди были обвинены в измене, в развале государства и преданы жестокой казни. Когда же все эти «новоявленные изменники» были уничтожены, Анне Васильчиковой поневоле пришлось удалиться в монастырь.

Она была пострижена в монахини под именем Дарья в Горицком Воскресенском монастыре на Белоозере. Оттуда ее перевели в Суздальский Покровский монастырь, и там она как-то таинственно скончалась.

Историк А. Л. Юрганов по поводу даты ее смерти пишет: «Никто из современных историков, ссылаясь на государевы вклады в разные монастыри по душе Анны Васильчиковой, не сомневается, что скончалась она в конце 1576 или в самом начале 1577 года».

Согласно Н. И. Костомарову, «конец ее неизвестен», а вот по словам биографа Ивана Грозного Анри Труайя, «умерла она все-таки насильственной смертью». Однако всем было объявлено, что Анна Васильчикова скончалась от «грудной болезни», хотя до брака была совершенно здорова.

Похоронили Анну в усыпальнице Суздальской девичьей обители. При этом Иван Грозный не счел нужным даже проводить ее до могилы, а после похорон был удивительно весел, как будто ничего и не произошло. Прямо скажем, довольно странно. Впрочем, настоящее отношение царя к своим женам и наложницам нагляднее всего отражается в так называемых заупокойных вкладах. Например, Троице-Сергиев монастырь получил от него вклад по царице Анастасии в 1000 рублей, по Марии Темрюковне — в 1500 рублей, по Марфе Собакиной — в 700 рублей, а по Анне Васильчиковой — в 850 рублей. Выглядит это странно, но получается, что Анну Васильчикову он любил в 1,7 раза меньше, чем Марию Темрюковну, и в 1,2 раза больше, чем Марфу Собакину.

Глава девятая. Василиса Мелентьева

Следующей, условно говоря, царской женой была Василиса Мелентьева. Почему «условно говоря»? Да потому, что официальной женой она точно не была. Для характеристики их с царем отношений историки Л. Е. Морозова и Б. Н. Морозов, например, употребляют термин «связь», да и то при этом оговариваются: «…если она, конечно, не была выдумкой фальсификатора».

Дошедшие до нас сведения об этой женщине весьма немалочисленны. Более того, они настолько скудны и противоречивы, что невозможно даже с уверенностью утверждать, что она вообще существовала. Во всяком случае, В. Г. Манягин в своей книге «Правда грозного царя» так и пишет: «Некоторые историки подвергают сомнению сам факт существования таинственной Василисы Мелентьевой, считая упоминание ее в летописи чьей-то позднейшей “шуткой” — то есть специальной вставкой».

Как бы то ни было, имя это встречается в исторической литературе, вот и мы не можем обойти его. А посему будем излагать все, как есть. Вернее, все, что об этом пишется.

После убийства князя Афанасия Ивановича Вяземского Иван Грозный приблизил к себе стремянного Мелентия Иванова (он подавал царю стремя, когда тот садился в седло). В некоторых источниках его называют дьяком, а в некоторых — Никитой Мелентьевым. Последнее, кстати, совершенно неверно, ибо, если бы это было так, его жену звали бы Василисой Никитиной, ибо фамилии в то время не практиковались.

Это был, как говорят, «пронырливый человек», завоевавший расположение царя своей готовностью, не задумываясь, выполнять по государеву приказу все, что угодно. И вот однажды Иван Васильевич, желая продемонстрировать новому любимцу особое внимание, заехал к нему в гости. Понятное дело, такое посещение стало совершенно неожиданным для Мелентия. Он, конечно же, засуетился, забегал, стал отдавать приказы направо и налево. Прошло несколько минут, и царя посадили на почетное место в горнице, а потом появилась красавица Василиса, жена Мелентия. Она внесла золоченый поднос с чаркой заморского вина. Василиса низко поклонилась, а царь поднялся, взял принесенную чарку и сказал: «Здрава будь, хозяюшка. А мужу твоему царский укор: пошто этакую красоту до сей поры от нас скрывал?»

Лицо Василисы от волнения тут же покрылось густым румянцем. Скромная жена простого стремянного не смела и мечтать о том, что вот так будет разговаривать с самим царем. А теперь милостивые слова государя открывали ей прямую дорогу наверх. А это уже было больше, чем сказка. Нетрудно себе представить, что совершенно иное впечатление произвели слова Ивана Грозного на ее мужа — Мелентия. Он уже успел приглядеться к дворцовой жизни и понимал, что теперь его спокойной семейной жизни грозит серьезная опасность. От нехороших предчувствий он весь побледнел, а лоб его покрылся испариной. Тем не менее он сдержался, отвесил очередной низкий поклон царю и сказал:

— Благодарим на добром слове, великий государь. Да продлит Господь твои лета. А насчет Василисы скажу так: негоже бабе простого стремянного пред царскими очами показываться.

Потом он повернулся к жене и строго цыкнул:

— Ступай к себе, Василиса!

Василиса еще раз поклонилась и вышла. При этом она успела бросить на царя лукавый вызывающий взгляд, который из всех видов женского оружия во все времена являлся едва ли не самым сильным.