Прямо сейчас Нагаев Сергей

Глава 24. Сторонники гуманных идей

«12/27». Ага, это должно быть здесь. Данила оторвал взгляд от номера дома на желтой стене и стал осматривать фасад. Он искал магазин под названием «Фаланстер». Здание было древним, давно и крепко угнездившимся в Малом Гнездниковском переулке, совсем небольшим, всего-то трехэтажным, так что Данила оглядел его очень быстро. Но названия магазина не обнаружил.

Впрочем, вывеска все-таки была, и она свидетельствовала о том, что для хозяев здешней торговли суть дела важнее внешности: о присутствии магазина извещали пять одностворчатых окон на втором этаже, на стекле каждого из них красной краской была выведена аршинная буква, а все вместе эти буквы образовывали слово «КНИГИ». Правда, только центральная из них, буква «И», была видна хорошо, потому что остальные четыре окна были распахнуты по случаю жаркого дня. Данила посмотрел на притороченный к стене под закрытым окном кондиционер, который был превращен безвестным дизайнером в старинный телефонный аппарат с крутящимся диском и с нахлобученной на корпус огромной телефонной трубкой. Похоже, сломался, подумал о кондиционере Данила, а денег на починку нет, поэтому и окна открыты.

Он вошел в подворотню, над которой располагались красные буквы, затем шагнул направо за железную дверь и поднялся по истертой лестнице на второй этаж. Дверь магазина была приоткрыта, оттуда доносилась негромкая песня. «Он был сторонником гуманных идей», – с трудом разобрал Данила слова незнакомой песни. Дальше он вслушиваться не стал, его внимание привлек рисунок на обшарпанной коричневой стене перед дверью магазина. Здесь был изображен развевающийся на ветру российский флаг, в котором каждая из полос – белая, синяя и красная – состояла из русских букв соответствующего цвета. Эти буквы, однако, были настолько диковинными и настолько плотно были пригнаны друг к другу, что Даниле не сразу удалось прочесть: «Свобода, равенство, братство». То, что надо, мелькнуло у него в голове. Он знал, этот маленький магазин специализируется на продаже книг по философии, истории, искусствоведению, в нем собирались и порой вели жаркие споры поклонники интеллектуальной литературы, студенты, в том числе и те, кто интересовался марксизмом, анархизмом и прочими затаившимися теориями социальной справедливости.

Данила вошел внутрь. В единственном, хотя и довольно большом, зале «Фаланстера» было тесно (но не из-за наплыва посетителей, в этот полдень здесь шелестели страницами человек десять-двенадцать), магазин загромождали столы, заваленные книгами, полки вдоль стен тоже были забиты до потолка. Данила стал ходить по узким проходам. Он обошел все полки магазина, там и сям брал, листал и ставил на место тома и томики, но так и не смог выбрать, что купить. Надо же, приуныл Данила, сколько всего понаписано на тему достижения всеобщего счастья. И ведь чувствовал, что не получится вот так, запросто, найти одну книгу, где будет… Где будет – что? Как раз этого-то, собственно, Данила и не знал, вот в чем была проблема. И зачем вообще было сюда приходить, если немалую часть всех этих книг можно откопать в интернете? Еще один вопрос без ответа.

Прийти сюда, побродить по магазинчику он решил спонтанно. Несколько часов назад, проснувшись спозаранку, Данила наскоро позавтракал и засел за компьютер. Он был уверен, что сможет быстро и легко написать задуманную им программу действий под названием «Манифест недовольных». Вроде бы главная идея была ясна: каждый человек должен быть свободен от засилья государства, и этого можно достичь, если люди создадут некую глобальную, одну на всех жителей планеты, управленческую институцию.

Понятно, что новая система управления всепланетным социумом должна принципиально отличаться от всех тех, что бытуют сейчас, эта система не должна быть государством. Но тогда чем? Важно ведь придумать что-то реализуемое. Кому нужны утопии? На экране перед ним была открыта страница созданного накануне вордовского файла. Тут был лишь заголовок «Манифест недовольных», а под ним еще две строки. Первая: «Ради всеобщей справедливости и свободы для каждого», а под ней вторая: «Государство – это я». Некоторое время назад он удалил строки: «Это не месть другим людям. Не месть бывшим начальникам, не месть бывшим женщинам, а только месть себе прошлому, месть тому человеку, кем я был до того, как решил изменить себя и изменить устройство всех обществ на всей земле». Напыщенно и бестолково. «Делитнуть и забыть», – решил Данила и уничтожил абзац.

Итак, что мы имеем и что дальше? «Государство – это я». В понимании Данилы, фраза означала первостепенность интересов личности по сравнению с интересами государства. ОК. Но как увязать свободу каждого человека и некую единую глобальную организацию? Организацию управляющую, но при этом негосударственную? И главное, с чего можно начать ее создание? Потому что это и впрямь самое главное – начать. А потом жизнь сама подскажет, как и что…

Да, это была интересная задача. Сложная. На уровне создания алгоритмов. Любой компьютерщик знает, что программное обеспечение базируется именно на алгоритмах, они – мозг и нервы программы, они руководят ею, заставляют правильно работать. Написать компьютерную программу по уже созданным алгоритмам особого труда для айтишника не составляет, а вот быть специалистом по алгоритмированию – тут нужно иметь особый талант и голову на плечах. Данила припомнил историческую байку, которую услышал, будучи студентом Высшей школы экономики, на лекции по программной инженерии. Оказывается, Велимир Хлебников учился в юности на математическом факультете Казанского университета, но не смог одолеть курс и был отчислен, и его приятели-математики со смехом говорили, что он стал знаменитым поэтом, потому что ему не хватило воображения быть математиком. Кстати, Хлебников называл себя председателем Земного шара, вспомнил Данила. Ну и что делать с Земным шаром и его гражданами? Как устроить новую жизнь? Покопавшись в интернете, Данила нашел множество суждений в пользу создания некоего единого для всей планеты управления. Из близких примеров: академик Андрей Сахаров говорил о мировом правительстве, которое могло бы взяться за преодоление основных проблем – недостатка пищи для возрастающего населения Земли, опасности ядерной войны и прочего. Но это всё не то, считал Данила.

И вот тогда-то, устав от изысканий за монитором, он подумал: а хорошо бы посетить магазин «Фаланстер». Там можно неожиданно для себя наткнуться на какую-то книгу, которая подскажет, в каком направлении следует размышлять. Сектор поисков могла бы сузить даже одна-единственная фраза из какой-нибудь наугад взятой книги. Да и пройтись-проветриться не мешает, прогулка по центру Москвы, по старинным улочкам и переулкам, всегда действовала на Данилу вдохновляющим образом.

По дороге в книжный магазин, шагая по живописному переулку и преисполнившись от этого оптимизма, он позвонил Ксении, чтобы договориться о встрече. Он понимал, что шансы невелики, но решил, что раз уж они все-таки есть, нельзя не попытаться.

На случай, если она не узнает его голос, он сразу представился. В ответ она сделала вид, что с трудом припоминает, о ком идет речь. И это означало, как не трудно было догадаться, что просить Ксению о встрече бесполезно, она определенно не была настроена продолжать с ним знакомство. Впрочем, после этой расстановки акцентов она, как бы наконец припомнив, кто такой Данила из ночного клуба и он же со станции бычьего спермодонорства, мило пообщалась с ним. Они несколько минут болтали о пустяках, и у Данилы вновь зародилась робкая надежда. Поэтому он все же рискнул и спросил, как насчет встретиться в каком-нибудь кафе или где угодно еще.

Тут уж Ксении пришлось ответить в лоб. Она сожалеет, что, возможно, каким-то образом способствовала тому, что Данила теперь надеется на что-то. Но он должен понять, что это был просто момент, у нее была размолвка с ее парнем, она была растеряна, ей хотелось развеяться. Однако сейчас все это уже в прошлом. Они здорово поиграли на бильярде в ту незабываемую ночь (значит, все-таки не забывала, с ехидством отметил про себя при этом Данила), прокатились к нему на работу и вообще классно провели вместе время, это было прикольно и весело, так пусть же все так и останется.

После чего Данила, утратив от отчаяния контроль над собой, неожиданно с жаром ляпнул:

– Черт, ну почему у меня не может быть такой роскошной женщины, хотя бы ненадолго?!

Простодушие и чуть ли не детская обида в голосе, с которыми он выпалил эту фразу, похоже, тронули Ксению. И польстили ей. Она рассмеялась, и в ее смехе были различимы одновременно и горделивость женщины, которая способна внушать подобную страсть, и любопытство к мужчине, так пламенно и одновременно с такой безнадежностью возжелавшему ее.

Однако, так или иначе, мимолетная смена настроения не изменила ее отношения к Даниле. Она сказала ему напоследок что-то утешительное и даже вскользь заметила, что они могут, конечно, встречаться, если он готов увидеть в ней просто знакомую и не будет питать никаких иллюзий, а затем твердо распрощалась.

Бродя по книжному магазину, Данила старался не думать о телефонном разговоре с Ксенией. Усилием воли он заставил себя размышлять только о том, ради чего он пришел в «Фаланстер». Но образ Ксении время от времени все равно всплывал в памяти и маячил перед его глазами.

Как бы то ни было, сколько ни ходил Данила по проходам вдоль стеллажей с книгами, ничего годного отыскать ему не удавалось. Ладно, подумал он, надо покурить, и направился к выходу мимо кассы, над которой висел портрет Че Гевары и Ленина. Справа от кассы, на гвозде, вбитом в боковину книжной полки, висел на ремне автомат Калашникова. Муляж, разумеется, сообразил Данила, игрушка. Игрушка, однако, выглядела очень натуралистично.

Сидевший за кассовым аппаратом хмурый парень самозабвенно читал огромный фолиант. И это было хорошо, что он не смотрел на Данилу, который испытывал перед кассиром легкую неловкость оттого, что битый час ходил здесь и читал разные книги, а в итоге даже завалящей брошюрки не приобрел.

Спустившись по ступеням в подворотню, Данила свернул не в сторону улицы, а направо, во двор. После перекура, надо вернуться и попытаться еще раз, решил он.

За углом арки Данила увидел двоих мужчин, молодых, но постарше него, лет не менее тридцати, куривших возле урны и увлеченно споривших о чем-то. Данила пристроился рядом.

– Не обижайся, это просто мое мнение, ты его можешь оспорить. Я думаю, ты, как и все представители среднего класса России, труслив и ленив, – сказал один из них, парень с нагловатыми глазами-щелочками, все время переминавшийся и как бы пританцовывающий; он обращался к дородному детине с бородой. – Но в основном ты труслив. Ты ведешь себя в жизни, как какой-нибудь, например, пятиклассник в школе – дома дерзит родителям, а когда в школьном коридоре его берет за шкирку старшеклассник, прячет язык в задницу. Ты просто боишься, согласен?

– Это не очень-то понятно, чего мне бояться? – без всякой обиды в голосе поинтересовался здоровяк с бородой.

– Боишься сделать свою жизнь богатой, – тоном профессора ответил вертлявый.

– А конкретней?

– А конкретней – боишься рискнуть и стать бизнесменом. Ленишься свое дело наладить. Все вы только и знаете что бегать на митинги и требовать, чтобы вам сверху улучшили вашу жизнь.

– Я ведь не для себя требую, я хочу, чтобы для всех в стране жизнь улучшилась, – сказал бородач. – Чтобы не было коррупции. А кто же против, кроме тех, которые наверху?

– Да тебе-то что до этой коррупции? Как лично тебя она задевает? Никак, я просто уверен. Наоборот, ты и сам в ней скорей всего сто-пятьсот раз участвовал.

– Ничего подобного.

– Ну, давай честно, неужели ни разу не давал деньги гаишнику. Только честно.

– Ну, гм, бывало, – признался борода.

– А почему?

– Ну это ж мелочь.

– Почему ты уверен, что это мелочь? – не унимался плясун, как его окрестил про себя Данила.

– Ну, подумаешь – повернул не там, где разрешается, допустим. Если сухая погода и если вся дорога обозревается, ничего опасного. По букве закона, конечно, нарушение. Но я никакой головной боли не создавал другим участникам движения, а меня подловили – формалистика.

– Поэтому можно откупиться, да?

– Да.

– Ну, вот видишь, это же удобно. Дал денег – и вопрос решен. А то бы пришлось тащиться в суд, потом в банк и платить штраф. А может, и права бы еще отняли. А ты всего-то свернул не там, причем при хорошей видимости, не создавал никому головной боли. Правильно?

– Правильно, – согласился бородач.

– Так, значит, коррупция – это нормально. Это очень хорошо. Это полезно для жизни, – с торжествующим видом подытожил вертлявый. – Ты спокойно и, главное, быстро, не теряя кучу времени, решил проблему. Что тут плохого? Зачем нужно это искоренять? Это же не жизнь будет, а мучение, если нельзя по-свойски всякие вопросы решать. Ну, что, скажешь, я не прав?

– Но это – другое, чем то, что творится наверху. Они там ведут дела так, что всем создают большую головную боль. И хапают столько, что это угроза для нормального развития страны. Для всех других. Кстати, когда я даю деньги гибдуну за нарушение ПДД, это не просто обмен материальными выгодами. Я тем самым покупаю еще что-то моральное. Потому что я понимаю, что правила дорожного движения придуманы для того, чтобы не было аварий. И если я их нарушаю, то я понимаю в глубине души, что виноват, и значит, должен за это поплатиться. А он, гибэдэдэшник, дает мне отпущение греха. Как поп в церкви. Церковь дает человеку возможность почувствовать, что он все-таки не самая последняя сволочь, дает ему душевное равновесие, а человек с благодарностью сует денежку в кружку или в ларчик на входе в церковь, правильно?

– Вообще-то, это глупо – покупать себе отпущение грехов у священника. Потому что грехи отпускает бог. Если он есть. И если веришь в него. С какой, вообще говоря, стати нужно соглашаться с тем, что попы, такие же люди, как и остальные, объявляют себя уполномоченными посредниками между божеством и всеми прочими?

– Не будем отвлекаться на моральные моменты, погоди.

– Это ты на них отвлекся.

– Ок. Я. Поговорим про материальное. Так вот, когда гражданин сует бабки гаишнику, или бутылку врачу, или учителю, который учит его ребенка, то он покупает вполне определенную услугу. То есть за этим действием стоит укорененная в обществе процедура обмена материальными ценностями. Ну и моральными. Моральные ценности – они тоже материальны. Потому что в душевном равновесии человек может нормально работать, например, и зарабатывать те же деньги. А когда у него тоска на душе, ему ничего делать не хочется. Короче, тут на нижнем уровне идет равноценный обмен. А взятки в верхних, в элитных слоях общества, ну скажем, когда дают десятки и сотни миллионов за право построить жилой дом в хорошем районе Москвы, – это тоже обмен, но одновременно и воровство. Эти бабки воруются у всего остального общества, потому что возрастает цена на жилье. Очень сильно возрастает. Растет цена на жизнь. Поэтому как раз, когда особенно сильный вой в народе поднимается насчет взяточничества, так сразу какой-нибудь министр или премьер-министр начинает разводить тары-бары насчет того, что пора покончить со взятками среди врачей и учителей. Эти ребята, которые наверху, специально смешивают два совершенно разных вида обмена ценностями, чтобы свалить с больной головы на здоровую. Хотя дураку понятно, что если государство и готово по-настоящему побороться с неофициальными выплатами учителям или врачам, то только для того, чтобы сделать эти платы официальными и чтобы брать с них свою долю – налоги. То есть чтобы еще пограбить простых людей, а совсем не для справедливости.

– Хоть что мне говори, но ты не прав, потому что ты ленив. И я уже объяснял, почему я так думаю.

– Ну и ради бога. А мое мнение, что это ты неправ. И еще мое мнение: это вот такие, как ты, как раз ленивы. И трусливы, – Бородач пошел в контратаку. – Людям вроде тебя в лом на митинги ходить и что-то требовать. Лень раньше вас родилась. Ну либо вы боитесь последствий. Поэтому и начинаются такие вот разговоры про то, что якобы это мы, которые ходим на митинги, ничего не понимаем, мы трусим, видите ли. Это называется мерить других по себе.

Плясун, а иногда и бородач, время от времени взглядывали на Данилу, не то чтобы прямо приглашая его к разговору, но как бы давая понять, что они вежливые и открытые люди и не будут против, если в дискуссию вступят свежие силы. Однако Данила всякий раз отводил свой взгляд в сторону. Не потому, что ему нечего было сказать, например, насчет коррупции, а потому, что он опасался, что плясун вернется к теме предпринимательства и начнет расспрашивать и его, Данилу, не предприниматель ли он. Данила словно наперед слышал, как вертлявый заявит: «Ах, вот как, и ты тоже боишься и ленишься? Нет, не боишься? И не ленишься? А тогда в чем дело? Почему не начнешь свой бизнес?». Данила не хотел, чтобы кто-то задавал ему подобные вопросы.

Между тем, вертлявый и в самом деле вернул разговор в прежнюю колею.

– Ладно, тогда у меня есть вопрос. – сказал он бородачу. – Ты думал, почему ты, или такие как ты, почему вы отделяете свои мелкие взятки от взяток, которые крутятся наверху? Я вот, например, про это думал. И тут, мне кажется, все просто. Если бы ты был богатым, ты бы просто давал большие взятки за большие привилегии и не парился бы. Но ты боишься и ленишься стать богачом. Ты хочешь продолжать таскаться на работу с девяти до шести, но при этом хочешь, чтобы у тебя была большая зарплата, потом большая пенсия и чтобы тебе, грубо говоря, начальство все устроило. А какого рожна? Кто тебе все это должен?

– Я плачу налоги и имею право, чтобы государство за мои деньги устроило мне порядочную жизнь. Какого рожна я должен становиться бизнесменом? Я профессионал в своей области, мне нравится заниматься тем, чем я занимаюсь.

– И чем, если не секрет? – спросил плясун.

– Я занимаюсь рекламой, – ответил бородач, а Данила отметил про себя, что эти двое не приятели, раз не знают, кто чем в жизни занимается. «Клево все-таки, что незнакомые люди могут вот так, ни с того ни с сего, поболтать друг с другом, – подумал Данила. – И не про погоду, а про какие-то важные вещи». Сам Данила вряд ли бы заговорил с незнакомцем.

– Ну да, ты хочешь быть офисным планктоном, а жить собираешься, как кит, – сказал плясун. – Без обид, мы просто рассуждаем, но так не бывает.

– Бывает. Я не хочу жить, как кит, но просто как средняя рыба – имею право. На Западе же так бывает.

– Так и знал, что про Запад начнется. Ну тогда тоже все просто: поезжай в какой-нибудь, не знаю, Лондон, Париж, Нью-Йорк. Там уже все устроено.

– А может, я не хочу туда. Хочу, чтобы в Москве было, как там.

– В Москве так не может быть.

– Почему?

– Потому что. Раз этого сейчас нет, то и не может быть.

– Но все же – почему? Ты не отвечаешь на вопрос.

– В Лондоне лом для уборки улиц не требуется, а здесь без него зимой не обойдешься. У нас лед вдоль дороги вот такой нарастает, – плясун показал ладонями толщину льда.

– Да-а. То есть ты считаешь, что это нормальный уровень подхода, – Бородач был явно разочарован. – Причем здесь погода? В Швеции тоже холодно. В Норвегии, в Финляндии холодно.

– Погода – это просто для иллюстрации. Я хочу этим сказать, что там живут по уму, потому что у них была другая история. До них Мамай не добрался. А до нас он добрался. Поэтому у нас другой менталитет. А у них – другой. А вы все трусите и ленитесь. Вы в этом не виноваты, просто это так, а не иначе. Но что хуже – вы не понимаете, что пока у вас нет именно своего бизнеса, нет притока денег вне зависимости от какого-то дяди, от государства, вас никто слушать не станет. Вы ничего не измените. А если измените, то только при помощи революции, когда быдло вслед за вами тоже начнет мычать про свои права, про хорошую зарплату и про хорошую пенсию. Но быдло уже не будет с плакатиками на митинги ходить. Оно возьмет свой лом и вместо, чтоб лед с тротуара отбивать, как ему полагается, пойдет машины крушить, которые припаркованы около этого тротуара. Вот и все к чему приведут ваши ленивые и трусливые митинги.

– Да ну на фиг, – флегматично сказал бородач. – Я по-другому на это смотрю. Лично я никого не подбиваю по машинам ломом колотить. Я просто квалифицированный специалист своего дела, я работаю, я создаю прибавочную стоимость в этом обществе и хочу, чтобы меня в этом обществе уважали – во всех смыслах. И я людей быдлом не называю.

– Не называешь, но думаешь про них так. Потому что они голосуют на выборах не так, как тебе хочется. А ты пытаешься навязать большинству свои приоритеты. Но ты пойми, они – другие. Ты хочешь изменений, а они не хотят. Ну не хотят! Ну и не лезь ты к ним со своими идеями, занимайся свой жизнью. Тебе надо, а им не на-до. Потому что они быки тупорылые, и их это устраивает.

– Нет. Каждый нормальный человек – специалист, и неважно, в каком деле. Вот я – маркетолог и рекламист. А кто-то дворник, допустим. Ну и ради бога.

– Да-да, знаем мы таких специалистов великих. Ага. Ленин тоже считал себя большим специалистом в юриспруденции. Ни одного суда не выиграл, когда работал адвокатом, но очень хотелось наверх выплыть, вот и пошел в революционеры. Хотя его-то хоть понять можно, он за повешенного брата царю мстил. А вы чего? Просто вам хочется красивой, уютной жизни, но только чтобы не самим ее себе устроить. Вот и вся сущность вашего подхода к проблеме.

– Это не корректное сравнение. У Ленина амбиции были немереные. А я – другое дело. Я в политики не рвусь. Так что ты не прав. И вообще, что ты все в кучу смешиваешь? Ленина приплел. Вот давай про тебя. Ты что предлагаешь? – спросил бородач. – Что конкретно? Как, по-твоему, надо действовать?

– Ты как будто не слышишь меня. Я уже сказал, что предлагаю. Я предлагаю не грызть тех, кто наверху, не ехидничать без конца, не тратить на это время жизни, а заниматься делом. И причем не по найму делом заниматься, а свой бизнес строить, – плясун торжествующе улыбнулся. – Я ответил на твой вопрос?

– Да. Мне твоя точка зрения понятна, – бородачу, видимо, было досадно, что вертлявый так скоро выпутался. – Только и ты пойми, если не работает закон, то твой бизнес легко могут отобрать.

– Предположим. Но опять же, тогда поезжай себе на здоровье в другую страну, где всё по закону и делай бабки там. Хотя я это уже говорил. Ладно. Теперь ты ответь, – плясун был неиссякаем. – Как, по-твоему, могло бы быть в идеале – чтобы вся подлая верхушка власти в один момент была убита?

– Как это – вся убита?

– Ну, к примеру, гильотинирована, – предложил плясун. – Ты бы мог поотрубать им всем бошки?

– Это негуманно, – чуть поразмыслив, ответил борода.

– Согласен, негуманно… А тогда такой вариант, – предложил плясун. – Вот, представь, все правительство вместе с президентом во главе полетело с визитом куда-нибудь, а самолет, бах, и разбился. Так пойдет?

– Анриал.

– Ну почему же? Поляки вон всей своей политической верхушкой разбились. Как миленькие. Что скажешь насчет авиакатастрофы? Или пускай будет не авиакатастрофа. Что-то еще. Главное – чтобы они все подохли. Тебя в идеале это устроит?

– Странный разговор вообще… Почему непременно кто-то должен сдохнуть, даже, предположим, в идеале?

– Я просто задаю вопросы. Вот что с ними делать, с такими плохими, как ты говоришь, руководителями? Вот вы протестуете, а они на ваши митинги прибор кладут. Что дальше? Предположим, что ты волшебник. Ну вот ни в какую они не хотят идти вам навстречу. Рогом уперлись и не хотят. Что бы ты с ними сделал как волшебник?

– Сложный вопрос, – ответил бородач.

– Может быть, выслать их всех куда подальше? – не унимался плясун. – Как раньше англичане делали. Ссылали рецидивистов со своих территорий в Америку, там, в Австралию, на разные далекие острова. Так? Вот и у нас взять всю эту теплую компашку – и на необитаемый остров, а? Ну если чисто гипотетически?

– А что это в принципе изменит? Другие на их место придут.

– Так а вы же на своих митингах об этом и кричите – хотите, чтобы другие на их место пришли. Разве не так?

– Так, но… – увалень почесал бороду. – Но этого не может быть. В ближайшие годы, по крайней мере. Это фантастика.

– Фантастика? На наших глазах развалился Советский Союз, самая большая империя в истории человечества. Вот где фантастика.

– Да ты же ребенок был, когда это случилось. «На наших глазах»! Что ты тогда понимал?

– Тогда не понимал, конечно. Зато потом понял. Мне отец говорил, что абсолютно никто в середине восьмидесятых не мог себе этого представить. Вообще никто, ни у нас, ни за рубежом, ни в дурном, ни в сладком сне. Прямо вот это слово батя и сказал: «фантастика». Поэтому чего ж? После этого может быть все что угодно.

Глава 25. Доступно каждому

– А ты что скажешь? – вдруг спросил у Данилы плясун.

– Даже не знаю, – в мрачной задумчивости произнес Данила.

Он вздохнул и огляделся по сторонам, словно проснулся и не очень понимает, где находится. Потом развернулся и пошел обратно в книжный магазин.

Собственно, вернуться туда он был готов еще несколько минут назад, когда докурил сигарету, а разговор плясуна и бородача перестал его интересовать и Данила стал слушать их без внимания – скорее лишь потому, что они беседовали довольно громко. Плясун был, как определил для себя Данила, из тех, кто всегда готов нести любую, какая на ум придет, околесицу. Подобные умники не раз встречались Даниле в жизни, особенно в студенческие годы, – любители азартно переливать из пустого в порожнее, с энтузиазмом строить воздушные замки, увлеченно обсуждать нюансы банальных истин. Ну а здоровяк с бородой принял эту болтовню за чистую монету и всерьез вступил с ним в рассуждения, не понимая, что втянут лишь в имитацию диспута, что на самом деле плясуну абсолютно безразлично, придут ли они к каким-то дельным выводам.

Если бы Данила воспринимал разговор плясуна с бородачом всерьез, то он, конечно же, мог бы им что-то сказать. Например, что удивлен наивности, казалось бы, неглупых собеседников. Что, по его мнению, нет никакого смысла ни ходить на митинги, ни тем более обсуждать их и строить предположения насчет того, как да что должны делать власть предержащие. Данила мог бы напомнить собеседникам, что помыслы власть предержащих направлены лишь к одной цели – удержать власть, что давно объяснено итальянцем по фамилии Макиавелли. А значит, оба собеседника напрасно полагают, что такие, как они, могут рассчитывать на то, что властители вступят в реальный диалог с ними. Власть может притвориться на короткое время, будто вступила в диалог с недовольными подданными, но не более. И совершенно неважно, есть ли у этих подданных собственный бизнес или нет. Если подданных не устраивает реальность, в которой им приходится существовать, если они принципиально не согласны с властью, то и говорить с ней не о чем, надо строить свою, параллельную, реальность, о которой они мечтают. То же самое вроде бы говорит и плясун. Но важно вот что. Строить новую реальность не означает убегать в какую-то другую страну и жить там по общим правилам. Если уж строить, то строить по-настоящему новую реальность, и обязательно в мировом масштабе. В своей стране тоже, конечно, можно, но разве только так, для разбега.

Но все эти слова остались непроизнесенными, Данила твердо решил не позволить плясуну и бородачу втравить себя в бесплодную болтовню и, вполуха слушая их, тем временем думал уже кое о чем своем. Во-первых, он размышлял о том, в каком книжном отделе «Фаланстера» ему лучше покопаться в поисках того, что подсказало бы плодотворную идею для «Манифеста недовольных». Вернее, он пытался думать о манифесте, но у него это не очень-то получалось, потому что его сбивали с толку спонтанные всплески эмоций и мыслей, связанных с Ксенией. У него перед глазами то и дело возникал ее образ – соблазнительный, дразнящий, распаляющий. В конце концов серые глаза под русой челкой, а еще – и особенно – хорошо запомнившиеся после ночи их знакомства, их первой и единственной ночи, проведенной совсем не в сексуальном приключении, ее чувственные губы и аппетитная фигурка заслонили собой все остальное. Так что его мрачный ответ плясуну был вполне искренним. «Даже не знаю». Это была правда.

О Ксении, однако, Данила думал не с умильностью влюбленного, а – как это уже бывало – с раздражением и злостью. Нет, правда, какого черта она сейчас не с ним, а с кем-то другим? Предположим, он не богат сейчас и в будущем тоже, по ее мнению, вряд ли станет богатым, то есть не достоин стать ее мужем. Или пусть дело не в деньгах, хотя скорее всего в них, потому что тогда дело в неких достоинствах, которые позволяют мужчине быть эффективным добытчиком. Добытчиком все тех же денег. В общем, неважно не самом деле, из-за чего она отшатнулась от него, главное, он, предположим, не перспективный жених для нее. Ладно. Но почему они не могут просто какое-то время встречаться с ней? Что уж так прямо сразу надо жениться? Можно ведь вместе проводить время, раз между ними возникла симпатия, разве нет? Почему между ними не может быть такой мелочи, как секс? Хотя бы один раз? Очень даже может быть. И должен быть. Да, она должна быть его! К этому нет никаких логичных препятствий.

Данила медленно поднимался по ступеням в магазин, видя перед собой только Ксению. Его воображение стало бесконтрольно генерировать видеоролики с фантазиями, где он и Ксения занимались сексом.

Каждый его шаг на очередную старую, истертую за десятки лет, а может, и больше чем за столетие, каменную ступень лестницы сопровождался мыслью, что на этой ступени, а впрочем, и на следующей, и на следующей, они с Ксенией могли бы заниматься этим. Стоя это делать не очень сподручно, но и так сойдет.

Хотя, конечно, комфортнее было бы заниматься сексом у окна между этажами, если бы оно здесь было. Данила представил себе окно, выходящее в уютный двор с одинокой липой, которую по странной случайности не спилили. Да. Она бы наклонилась и уперлась руками в подоконник, а он бы вошел в нее сзади. Ей бы понравилось. Подоконник, кстати, мог бы быть широким, как в большинстве старинных домов в центре Москвы, и поэтому Ксения могла бы сидеть на подоконнике. Она бы сидела, опершись спиной об оконную раму, а он, поддерживая ее раздвинутые ноги, вошел бы спереди. И они забыли бы обо всем. И он начинял бы и начинял бы ее удовольствием и страстью. Страстью неистовой и одновременно нежной! Без устали он наполнял бы и переполнял ее удовольствием, которое окрыляет, отправляет в полет, в небо, но одновременно не отпускает в этот полет, велит не покидать этого места, удерживает здесь, у этого окна, в этой минуте, в этих движениях.

Между тем, представляя себе, как он занимается сексом с Ксенией, Данила ни на секунду не забывал, что в реальности она, вообще-то, не собирается с ним этим заниматься. Она вполне недвусмысленно отказала ему.

Данила постепенно стал видеть в своих фантазиях уже другое. Он видел обворожительное лицо Ксении. Ее соблазнительный рот. Чувственные губы. Вот они размыкаются, эти губы, и она говорит ему: «Нет». «Нет». «Нет». «Нет». Она произносит это отвратительное слово то с лукавой улыбкой, то печально, то дерзко, даже злобно – но за всеми этими настроениями ощущается ее зов и сожаление об отказе. Словно, на самом деле она не против, а только в шутку, из озорства дразнит его. Ксения дразнит и дразнит его, но затем вдруг оказывается, что она увлеклась этой игрой и уже как будто и забывает о том, что она не против и что ей хочется Данилу. И теперь она, как одержимая, отказывает ему просто ради удовольствия отказывать. «Нет». «Нет». «Нет». Просто чтобы он помучился. Это же так весело, когда мужчина мучается и ничего не может поделать – так думает она в воображении Данилы.

Но она ошибается, эта красивая дрянь. С ним нельзя так поступать. Он может сделать с ней все, что ему захочется. Данила представил себе, как мог бы связать Ксении руки за спиной. Нет, не за спиной, он должен опрокинуть ее на столик – вот на этот, который почему-то завален книгами, надо будет их скинуть отсюда – да, он уложит ее резким движением на стол и привяжет руки к ножкам стола. И ноги тоже. Чтобы она лежала перед ним распростертая и беспомощная. И тогда он подойдет к ней со стороны головы, возьмет ее за голову, подтянет к краю, чтобы голова лишилась опоры и запрокинулась. А теперь откроем этот красивый рот, который так любит говорить «нет», и водвинем в него, глубоко-глубоко, в самую глотку, чтобы невозможно было дышать. Ну, и где наше «нет»? Подавилась своим «нет»? Как тебе такой минет, вместо «нет»?

Ксения начинает задыхаться. Жилы на шее напряжены, глаза вытаращены. Она поняла наконец, что это не сексуальная игра. Она дергается, но руки и ноги крепко перехвачены веревками. Пальцы Данилы, просунутые в углы ее рта, не позволяют ей даже попытаться укусить его член. И вот уже у нее наступает агония. Еще чуть-чуть и ей уже ничто не поможет… Ладно, черт с тобой, живи – он вынимает из ее глотки член. Она начинает судорожно хватать ртом воздух. Живи, сволочь, и помни мою доброту. Или, может, повторим?..

Тут Данила очнулся, отметив про себя, что уже некоторое время сомнамбулой бродит между книжными стеллажами.

Вернувшись в реальность, он стал с опаской оглядываться, не видит ли его кто-нибудь из посетителей магазина. Как подозревал Данила, вид у него, пока он предавался своим фантазиям, был безумный.

«Черт, я схожу с ума, – мелькнуло в голове у Данилы. – Я стал маньяком».

По счастью, ни одного покупателя поблизости не оказалось, лишь в конце книжного коридора у полок стояли двое, они глядели в распахнутые книги и не обращали на него никакого внимания.

Данила постарался придать лицу пристойное выражение и опустил взгляд вниз, чтобы удостовериться, что эрекция у него в джинсах не слишком очевидна. Место на джинсах, где была ширинка, выпирало больше, чем следовало. Он снова огляделся – по-прежнему никто не обращал на него внимания, – сунул руку в карман и скорректировал положение члена. Прикосновение к нему, пусть и через материю, вызвало не очень-то приятные ощущения. Но не физические. Это было давно знакомое ему чувство, сравнимое с похмельным раскаянием, чувство брезгливости по отношению к самому себе – снова мечты, опять он фантазировал о сексе, а не занимался им. Ну что за отстой!

Однако он не позволил себе раскиснуть. Это была минутная слабость, внушал он себе, с кем не случается. «Никакой я, конечно, не маньяк. Так, надо сосредоточиться, – подумал Данила. – Зачем я сюда пришел?»

Он заставил себя начать вглядываться в книжные корешки и чуть не рассмеялся вслух. Первым, что попалось ему на глаза, были томики сочинений Зигмунда Фрейда. «Ну, ясен месяц! – подумал Данила. – Куда же без дружищи Фрейда, когда стояк такой, что джинсы вот-вот треснут. Интересно, что бы сказал верный друг Фигаксель, если бы я рассказал ему про эту ситуацию? Сказал бы: „Вот до чего доводит людей недоёб“ – вот что, наверно, сказал бы. То есть практически то же, что и Фрейд. Только короче».

Данила потянулся за первой попавшейся книгой психоаналитика. Он понимал, что вряд ли эта книга поможет с написанием «Манифеста недовольных», Фрейд Ленину – не товарищ, но, с другой стороны, он, Данила, пришел сюда не за готовым рецептом, а лишь за подсказкой.

Раскрыв книгу на случайно выбранной странице, он прочитал: «Конечно, этот прекрасный путь доступен лишь каждому отдельно, а не всем сразу».

Бинго! Данила заулыбался, оглядываясь и словно призывая авторов книг, окружавшие его, как живых людей, разделить с ним радость открытия. «Лишь каждому отдельно, а не всем сразу». Именно. Это же так просто! Каждый человек на Земле должен приравниваться к самостоятельному, полноценному государству. Если ты сам себе государство, то кто же тебе смеет что-то указывать? Кто смеет требовать уплаты налогов и всякое такое? Никто. Это самый простой и верный способ: каждый человек должен быть признан отдельным государством. Просто по факту рождения.

Данила закрыл книгу и с благодарностью глянул на обложку. Только теперь он обратил внимание, что работа Фрейда называется «Введение в психоанализ». «Введение-выведение, – мысленно проговорил Данила. – Нет уж, про то, как Ксюха задыхается от моего введения ей в рот, я ничего рассказывать Фигакселю не буду. Есть вещи, о которых никому говорить нельзя. Вообще никому».

И еще он подумал, что если бы Ксения обладала здоровой долей безрассудства и в ночь их встречи, когда почувствовала влечение к нему, сказала бы что-нибудь в том смысле, что готова быть его, но тогда он должен стать богатым и знаменитым, то он ради этого горы бы свернул. Но она не сказала, она отвернулась от него. И обидно было не это само по себе, не то, что она отвергла его, а то, что таким образом она отвергла его лучшую часть. Она отвергла того, кем он мог бы стать ради нее. Ведь ради самого себя становиться лучше, достигать каких-то высот, стремиться к совершенству довольно скучно. Все равно что жить в полном одиночестве и готовить для себя всякий вечер изысканные ужины, да еще и элегантно сервировать стол. Возможно ли, чтобы кто-нибудь так поступал? Нет, ну то есть, конечно, все возможно – этот прекрасный путь, как верно подметил доктор Фрейд, доступен каждому. Разумеется, доступен. Но чудовищно неинтересен. Это глупо. Бессмысленно.

И поставив книгу обратно на полку, Данила направился к выходу.

А то, что он собирается изменить мир и найти новые формы устройства общества, – это он сделает не ради себя. Это будет сделано абсолютно точно не из тщеславия, говорил себе Данила, и уж тем более не для того, чтобы утереть нос Ксении, а так просто, из принципа, потому что раз уж взялся за решение проблемы, надо ее решить. Данила сосредоточился на предстоящей работе. Решение любой творческой задачи предполагает набор компромиссов между идеей в чистом виде и формами ее воплощения. Порой поиск форм даже приводит к переосмыслению изначальной идеи. Итак, в данном случае речь идет о том, чтобы предложить человечеству некие новые пределы существования. Речь о максимальном расширении рамок свободы, но о расширении – и вот тут уже начинается поиск форм – до тех границ, внутри которых справедливая организация жизни возможна, а за которыми уже невозможна или бессмысленна, поскольку потребует чрезмерного ограничения свободы.

Глава 26. На повышенных тонах

На обратном пути в Москву Паутов распорядился устроить в самолете банкет.

За иллюминаторами идущего над облаками лайнера смеркалось, солнце завалилось за белопенный горизонт. Министры попеременно вставали с тостами. В основном, конечно, превозносили сидевшего во главе длинного узкого стола президента, но поздравляли и друг друга, искренне ощущая при этом собственную причастность к историческому событию. Они ведь не были статистами во время визита в Беловежскую пущу.

В ночь перед подписанием договора о слиянии двух стран каждый в пожарном порядке подготовил доклад и наутро выступил на совещании перед главой страны. Каждый наметил список первоочередных проблем, которые придется решать его ведомству в связи с присоединением Белоруссии к России. После подписания президент собирал их еще дважды. Впрочем, не забывали они и о делах в Москве. Руководитель администрации Байбаков, названивая разным людям в столицу, нашел время поговорить и с исполнителем заказа на сценарий кинофильма к выборам президента, писателем Кутыкиным.

Байбаков беседовал с писателем дважды. Первый раз настойчиво просил Кутыкина отправить ему по электронной почте файл с наброском сценария («Неважно, Виталий Олегович, что особо ничего не успели, какой есть файл, такой и посылайте, и не чуть попозже, а сейчас»). Едва начав разговор, Байбаков понял, что писатель пьян и плохо соображает, поэтому не слишком с ним церемонился. Он жестко напомнил ему об условиях работы и пригрозил вышвырнуть из квартиры, если тот будет артачиться.

– Скоро сказка сказывается, да не скоро пишется, – попытался отшутиться Кутыкин. Но Байбаков был настроен добиться своего. После нудных препирательств Кутыкин все-таки отправил файл с криком: «Вам нужна пустота, ну получите, вот отправил!» Бедолага был уверен, что в файле нет ни знака: перед отправкой, в тайной надежде на невозможное, он открыл файл, но первая страница была пустой, а дальше он смотреть не стал – так и послал. А между тем наметки сценария там были – те, которые Ольга напечатала на второй странице под занавес их совместной ночи.

Второй разговор с писателем произошел полчаса спустя. Байбаков поздравил беллетриста с отменным стартом работы, заявил, что лишний раз убедился в таланте Кутыкина, однако тот счел эти слова издевательством.

– Не смешно, придурок, – закричал в трубку, не заботясь о членораздельности звуков, пьяный Кутыкин. – Я не написал ни одной буквы, потому что я и не собирался ничего для тебя писать. Я тебе не шлюха. Мое слово не купишь, понял, говно?

Кутыкин говорил искренне. Наорав на руководителя администрации президента, он почувствовал облегчение. Дело в том, что он строго разделял для себя, чем может заниматься настоящий писатель на заказ, а чем нет. По чужой указке можно было писать журнальные заметки, рекламные тексты, пресс-релизы и прочую ерунду, но рассказы, повести, романы – никогда. Какой бы тьмы сомнения в собственной талантливости ни одолевали его время от времени, с каким бы презрением и цинизмом он ни относился иной раз к людям, литературное творчество он считал своим предназначением, а литературный труд – священнодействием, и компромиссы тут были недопустимы. Между тем создание сценария Кутыкин воспринимал двойственно – и как ремесленничество, и как литературную работу. Заказ администрации президента сулил, конечно, по-царски щедрую оплату, несравнимую с его заработками в журнальчиках и рекламных агентствах в те годы, когда писательство еще не обеспечивало ему сносного уровня жизни. Но, возможно, как раз поэтому, из-за своей искушающей щедрости, кремлевский заказ стал, в конце концов, для Кутыкина воплощением презренной поденщины, которую он, бывало, с отвращением выполнял по указанию туповатых начальников.

Впрочем, в немалой степени ему полегчало после разговора с Байбаковым еще и оттого, что он освободился таким образом от необходимости мучиться со сценарной работой, в которой совершенно не разбирался.

На «придурка» и «говно» Байбаков не обиделся. В науке о менеджменте понятие обиды отсутствует, а Байбаков был крепкий менеджер. Он лишь сделал вывод, что Кутыкин, увы, оказался патологически неконструктивен, и уточнил у раздухарившегося под конец разговора писателя, кто такая Ольга, чье имя и номер мобильного телефона записаны под наброском сценария.

– А, наверно, та дура. Сценаристка с телевидения, – с трудом ворочая языком ответил Кутыкин. – А при чем здесь Ольга? Под каким она сценарием? Подождите, так это вы ее ко мне подс… подостлали? Ну ради бога, если хотите, пусть она пишет, а я поправлю ее писанину.

Байбаков дал отбой, его еще ждало множество других дел, и он тут же набрал номер Ольги, поспешив довести до логического конца дело со сценарием.

Закончив говорить с ней, он связался с одним из своих помощников и распорядился вручить Ольге вторые ключи от квартиры, которую предоставили Кутыкину для написания сценария. А кому в итоге достанется квартира, решил Байбаков, видно будет. Согласно русской пословице, кто везет – того и запрягают. Тому и овес насыпают. И стойло предоставляют. Конструктивно и без обид.

* * *

…В самолете, летящем в Москву, сановники обсуждали, естественно, не текущие хлопоты, а прибавившиеся к ним новые задачи, с увлечением говорили о предстоящей работе, связанной с присоединением Белоруссии к России. Согласно договору об объединении стран исполнительную власть в переходный год осуществляло нынешнее российское правительство, белорусское лишь помогало ему на своей территории, а затем состав нового правительства должен был собрать тот президент, который выиграет выборы. Так что министрам не угрожали перестановки и отставки, наоборот, их зона ответственности, а значит, и влияния расширялась.

Все сидящие за столом, парящие на высоте девять тысяч метров над землей чиновники были в отличном расположении духа, кроме одного – министра финансов.

Министр обороны намеревался после формального объединения армий двух стран устроить широкомасштабные совместные маневры. Министр экономики рассуждал о реформах и инвестициях, которые, по его мнению, нужны, чтобы предпринимательство на присоединенной территории приобрело черты инновационности и эффективности. Министр образования говорил о тиражах учебников по русскому языку для школ Белоруссии, о переподготовке белорусских учителей. И эти трое, и другие министры не мыслили объединение двух стран без массированных ассигнований из государственной казны. И это сильно огорчало министра финансов, который был уверен, что ни одна из названных причин не может служить основанием для пересмотра утвержденного на год бюджета страны.

Министр финансов был пьянее остальных и вступал в разговор лишь изредка, но если вступал, то обмен мнениями быстро превращался в перепалку. Когда в его суждениях начинали мелькать слова «дармоеды», «хапуги» и призывы «закатать губы обратно», а в ответ ему – предложения «просушить бухгалтерские мозги» и «засунуть свои деревянные счеты в задницу», и застольная беседа, таким образом, приближалась к черте, за которой свара перерастает в дебош, Паутов вмешивался и утихомиривал противников. И тогда все вспоминали, что летят на родину триумфаторами и что обсуждаемые проблемы – это сущая ерунда на фоне того потрясающего факта, что Россия и Белоруссия вновь составляют единое целое. И все сановники опять приходили в отличное расположение духа. Кроме министра финансов.

Президент, как и большинство его подчиненных, выглядел радостным и довольным. Однако подспудно Паутова томило какое-то неприятное предчувствие. Бочку беловежского меда для него портила некая ложка дегтя, хотя ему никак не удавалось уловить, что именно его тяготит.

С одной стороны, в Беловежской пуще все прошло как по маслу. Пресс-конференция, на которой перед телекамерами и под фотовспышками репортеров состоялось подписание договора, Микулов ни разу не попытался перетянуть одеяло на себя. Наоборот, президент Белоруссии (вернее, теперь уже, после подписания бумаг, вице-президент объединенного государства, которое решено было называть по-прежнему Российской Федерацией), всячески демонстрировал свое почтение к нему, Паутову, и держался в тени, как подобает младшему брату. Но, с другой стороны, какого черта этот старый пень увязался за российской делегацией в Москву. Летит теперь в своем самолете параллельным курсом. Даже позвонил, спросил, как настроение. А когда узнал, что здесь идет гудеж, сказал, что тоже непременно выпьет за общую победу. Еле скрипит, старый пень, а туда же, строит из себя гусара.

Погрузившийся в собственные мысли Паутов уже не слушал окружавших его министров. Впрочем, и они за столом уже не составляли единой компании, а разговаривали по двое-трое.

«Ну что вот с ним делать в Москве, с этим Микуловым?» – подумал Паутов. А если помрет там в первый же день? Или даже прямо сейчас, в полете, дуба даст? Значит, надо будет в стране траур объявлять. Народ радуется, у людей праздник, самое время лавры пожинать, а тут на тебе – здрасьте. То есть до свидания. В смысле прощай, наш дорогой Антон Максимович. «Микулов! – Паутов мысленно все больше заводился. – Фамилия простецкая, и манеры такие же».

Он встал и без всякой цели пошел по салону самолета. Хотелось размяться. Где-то он наткнулся на преданный взгляд сидящего у окошка поодаль от общего стола Артема Алексеевича – Артемки, которого Паутов держал при себе в качестве дворецкого или денщика и к которому обращался иной раз как к оракулу, задавая вопросы о будущем, предполагающие односложные ответы – либо да, либо нет. Не было случая, чтобы предсказания Артемки оказались неверными. Однако сейчас президенту не о чем было спрашивать. Может, он был бы и рад спросить, но не знал, о чем именно, ощущения были слишком зыбкими и никак не принимали словесную форму. Паутов нахмурился и отвел взгляд в сторону, давая понять Артему Алексеевичу, что не расположен к общению.

Лайнер уже минут пятнадцать, как начал снижение. Президент еще пару раз прошелся туда-сюда по самолету и остановился у входа в кабину пилотов, рядом с которой, за перегородкой, было установлено необычное пассажирское кресло. Оборудованное двумя ремнями для фиксации бедер сидящего в области паха, и еще двумя, похожими на ремни безопасности в автомобиле, охватывающими тело крест-накрест, это кресло было по сути креслом военных летчиков, но предназначалось для экстренной эвакуации главного пассажира этого салона – президента. После беспрецедентной гибели политической верхушки Польши во время полета в Россию, служба охраны главы государства настояла на установке этого кресла на борту №1, как называли президентский самолет. Конечно, пришлось доработать и фюзеляж лайнера: над спасательным креслом устроили люк, который в экстренной ситуации автоматически отскакивал в сторону за секунду до того, как кресло с президентом должно было покинуть самолет. Кроме того, под сиденьем находились четыре небольших реактивных турбины. Они тоже запускались автоматически, так что даже в случае, если бы привилегированному пассажиру пришлось катапультироваться непосредственно перед падением самолета, у самой земли, то кресло все равно вознесло бы его на высоту не менее двухсот метров, с которой раскрывшийся парашют успел бы затормозить падение и позволил бы ему безопасно приземлиться. Существование спасательного кресла было государственной тайной. Люк над ним был малозаметен изнутри, и тем более – снаружи, на этом месте фюзеляжа для маскировки был нарисован герб России.

Паутов никогда не садился сюда, хотя техники, отвечающие за безопасность полетов, еще до монтажа кресла на борту самолета просили президента попробовать – просто присесть, чтобы определить, точно ли по фигуре подогнана форма сиденья и спинки. Но и тогда, и позже, проходя по салону мимо кресла, президент неизменно игнорировал его, втайне опасаясь накликать беду. Однако сейчас Паутову вдруг захотелось сесть на это место, за перегородку, в необъяснимой надежде, что здесь он наконец поймет причину своих смутных неприятных ощущений.

И действительно, усевшись в спасательное кресло, он смог отстраниться от всего, что мешало и отвлекало от беспристрастных размышлений о последних событиях. Он понял, что отравляло ему радость нежданного успеха. Словно успокоился взбаламученный чьей-то ногой ручей, и теперь сквозь воду изумительной чистоты стали видны камешки и песчинки дна. До Паутова дошла та простая и досадная истина, что он никак не может считать присоединение Белоруссии своей победой. Это была для него чистая случайность. А весь его жизненный опыт подсказывал, что настоящие победы случайными не бывают. Можно найти на полу рубль, сто рублей, даже тысячу, но не миллион. Он не стремился к воплощению этого плана, не боролся за него. Но самое неприятное заключалось не в этом, а в том, что он вдруг осознал, что подобный грандиозный план и не мог прийти ему в голову. Все последние годы он уже был не тем, кем был во времена своего восхождения к верховной власти.

Да, теперь он боялся сделать слишком широкий шаг. Все в его жизни шло по накатанной колее. Так зачем было рисковать? Он не был готов поставить на кон слишком многое и играл по маленькой. А с маленькой ставки солидного куша не сорвешь. На днях он мечтал у окна своего кремлевского кабинета о великих делах и не понимал, что в реальности всем своим нутром не желает ничего великого. Да, сейчас это стало совершенно ясно. Поэтому он и не мог никак придумать, чего бы такого совершить. Ведь несколько лет назад его еще посещали какие-то смелые идеи. Пускай изредка, но появлялись какие-то масштабные замыслы, но он всегда находил предлог, чтобы не воплощать их в жизнь. Едва он начинал серьезно обдумывать такую идею, как сразу у нее возникало множество изъянов, и приходилось признать, что она, хоть и красива, но, к сожалению, абсолютно не осуществима. Либо – осуществима, но не в данный момент, надо подождать и потом уже, когда-нибудь, возможно… Черт, он же просто не решался рискнуть, боялся проиграть, потерять свое положение!

В эту минуту Паутов уже не поручился бы, что раньше он и в самом деле не осознавал всего этого. Но сейчас правда предстала перед ним во всей своей бескомпромиссности. Он считал себя всемогущим, потому что ему удалось занять высшую должность в стране, но он не был всемогущ. Он мог распоряжаться целой страной, но над собой власти не имел.

– Артем, неси водку, выпьем, – сказал Паутов, не оборачиваясь, уверенный в том, что тот где-то поблизости, слышит повеление и выполнит.

Артем Алексеевич и в самом деле явился очень скоро. Но без водки. Он стал молча пристегивать Паутова ремнями к креслу. Орудовал Артем Алексеевич уверенно, он, без сомнений, заранее изучил это кресло, возможно, даже тренировался и знал, как нужно действовать.

– Ты спятил, Артем? – сказал Паутов. – Я тебя об этом просил?

– Надо, Владимир Иванович, – ответил тот. – Летчики сказали, с самолетом что-то неладное. Но вы, главное, не волнуйтесь, это на всякий пожарный. А я сейчас мигом к столу за бутылкой и обратно.

Артема Алексеевича не было с минуту. Паутов посмотрел в иллюминатор, судя по огням и смутным очертаниям внизу, земля была уже совсем недалеко. Президент зачертыхался, взялся было за ремни, чтобы отстегнуть их, но в этот момент самолет пару раз подряд так тряхнуло, что он решил прежде все-таки дождаться Артема и расспросить, насколько серьезна проблема.

Явившийся с подносом, на котором были две рюмки, бутылка, тарталетки с черной икрой и соленья, Артем Алексеевич еще раз заверил патрона, что беспокоиться не стоит, хотя, прибавил, береженого бог бережет.

Он мгновенно наполнил рюмки и протянул одну президенту.

– На посошок, – сказал Артем Алексеевич за мгновение до того, как Паутов опустошил ее.

Закусывая, Паутов заметил:

– Ляпнешь же ты иной раз, Артем. Причем здесь посошок? Мы уже почти дома, пора за благополучное приземление пить.

– За благополучное приземление, – возгласил Артем Алексеевич, сунув в руку президента вновь наполненную рюмку, а когда они выпили, добавил:

– Командир корабля сказал, будем садиться не в Домодедово. На спецаэропорт Быково идем, туда дотянем.

Паутов только рот разинул. Не успел он опомниться, как где-то за иллюминатором, справа по борту, раздался громкий хлопок. Паутов и Артем Алексеевич словно по команде посмотрели, что там, и увидели, как задымил двигатель под правым крылом лайнера. Затем из турбины сквозь черные клубы стали прорываться треугольные флаги пламени. В салоне, позади, где оставались министры, раздались отчаянные крики и матерная брань.

Самолет уже не летел, он падал, хотя и не вертикально, а по плавной кривой.

Прямо перед Паутовым вдруг послышалось верещание, его издавал прикрепленный к панели телефон, на который он не обращал до этого момента внимания. Паутов приложил трубку к уху, сказал алле и услышал голос вице-президента объединенного государства Микулова:

– Как там у тебя дела, Володь?

– Падаю, мать его, – крикнул Паутов. – Не до тебя сейчас, Антон.

– Да нет, Володя, ты не падаешь, ты уже упал, еще неделю назад, вместе с моим поваром, который по твоему приказу отравить меня хотел.

– Так это твои люди подстроили?! Какой повар? – заорал в ответ Паутов. – Ты больной?!

– Нет, конечно. Только такой дурак, как ты, мог в этот поверить, – прозвучал в ответ невозмутимый голос Микулова, и в трубке послышались отбойные гудки.

Самолет с воем низко шел над лесом и начал уже задевать верхушки деревьев.