Прямо сейчас Нагаев Сергей

Глава 19. Сохранить изменения?

Добравшись до дома уже ночью, Данила, как и предполагал, никого там не обнаружил. Осторожно ступая между разбросанных вещей, он прошелся по квартире, осмотрел каждый закуток, заглянул и на балкон, после чего отправил Виктору СМС, мол, все в порядке, можешь спокойно приезжать. А сам в изнеможении, даже не раздевшись и не расстелив постель, лег на диван.

Данила не сомневался, что мгновенно провалится в сон, едва тело примет горизонтальное положение. Однако ни стремительного провала, ни постепенного погружения в сон не последовало.

Он свернулся калачиком, чувствуя, как страшно умаялся, и поначалу никак не мог понять, отчего не в состоянии заснуть. Только через некоторое время Данила вдруг ясно ощутил, что жутко устал не столько от последних событий и переживаний, связанных с кражей кенозина, сколько от самого себя, от собственного существования. Он принялся размышлять о своей жизни – не как обычно, не перебирая в уме текущие дела и хлопоты и планируя, что нужно успеть сделать завтра, а стал отстраненно оценивать в целом свое прошлое, настоящее и возможное будущее. Он смотрел на себя словно бы со стороны, как на чужого человека, и жизнь этого человека показалась ему несусветно убогой и жалкой.

В самом деле, кто такой Данила Емельянов на этой земле?

С одной стороны, если мерить по общим меркам, рассуждал он, все у него вроде бы не так уж отстойно. Не дебил, окончил бакалавриат одного из престижных универов – выучился на программиста. Может обеспечить себя. Более или менее. То есть скорее, конечно, менее, а не более, но все-таки он вполне самостоятельный человек. Деньги с родителей не тянет. Изредка, конечно, просит их помочь, но только если оказывается в реально трудном положении. Не то, что Витек, которому мать втихаря от папаши без конца подбрасывает то на ремонт машины, то еще на что-то.

Единственное, наверно, с чем Даниле не везет, так это с телками. Вот с ними – действительно не очень. То густо, то пусто. Скорее, конечно, пусто, чем густо. Но и нельзя сказать, что совсем пусто. Главное даже не в этом, а в том, что всегда у него подруги оказываются недолговременными, не успеешь оглянуться, как уже очередная упорхнула и надо искать следующую. Все как-то получается урывками, не гладко. Хотя, с другой стороны, у кого может быть гладко, если мужчина не настроен позволить кому-то стреножить себя «отношениями»? «По-другому и быть не должно», – подумал Данила в попытке примириться с действительностью, однако маневр не удался, потому что он вспомнил про Виктора. Вот же прямо перед ним пример – Фигаксель, у которого все наоборот. Разве когда-нибудь бывало, чтобы Витек оставался без постоянной подружки, не считая в дополнение еще и временных? Да никогда такого не бывало.

Данила, пожалуй, впервые подумал, что завидует товарищу, и осознать это было неприятно. Он всегда искренне считал, что не способен на подобного рода чувства. Тем не менее, похоже, никак по-другому назвать то, что он сейчас ощущает, нельзя – он испытывает зависть. Оправдывало его в собственных глазах и отчасти утешало лишь то, что при этом ему не захотелось сделать другу Фигакселю пакость или хоть мысленно пожелать ему неприятностей, просто он подумал, что это несправедливо: кому-то все отмеряется половником, а кому-то – по чайной ложке.

А какого черта? Так не должно быть. Где логика? Он что, например, рядом с Витьком такой уж прямо урод? Нет же. Совершенно точно – нет. У Витька самое обычное лицо. Во всяком случае, вполне сопоставимое с его лицом. Даже если учесть веснушки и нос с горбинкой, вспомнил Данила свои привычные претензии к отражению в зеркале. Но это мелочи. Вон, у Фигакселя уши какие. Не огромные, может быть, но они у него точно больше, чем полагается, и – ничего, девок это никак не напрягает, не отпугивает. А фигура? Фигура у обоих тоже обыкновенная. Витек, возможно, малость более подтянутый. Жилистый. Но все-таки, если объективно, никто не скажет, что Фигаксель сложен, как бог. Он просто худой.

Данила ворочался на диване и вздыхал. Злобное недовольство, вызванное этими размышлениями, вперемешку с нервным утомлением превратились в его сердце в адскую смесь, которая горела черным пламенем, отнимая, казалось бы, последние его душевные силы, но при этом парадоксальным образом не позволяла окунуться в такое желанное сейчас забытье.

«Господи, да при чем здесь женщины?! – подумал Данила. – О чем я вообще? Это все не то. Дело не в них. Женщины – не самое главное. Женщины – это только индикатор. Да. И причем высококлассный индикатор. Потому что у них звериное чутье на мужицкий потенциал, на наше нутро. Их интуиция работает, как антивирус. Их нюх в режиме постоянного сканирования распознает, кто из окружающих мужчин на какой результат жизни запрограммирован. Вот где у нас различие с Витьком. У меня в мозгах прописана другая программа, чем у него, и девахи это усекают, – подвел итог Данила. – Или не в мозгах – может, в характере».

Этот вывод напрашивался сам собой. Даниле не оставалось ничего другого, как признать, что он несостоятелен. И если уж признавать это, решил он, то без оговорок и без приглаживания правды. Надо четко сказать себе: Данила Емельянов – лузер. Человек, который за всю свою жизнь в принципе неспособен совершить хоть одно сколько-нибудь значительное дело. Таких, как он, на свете немеренные толпы. Обычное ничтожество. Таких миллионы. Миллионы толп. И неважно, по какой причине дела обстоят именно так, а не иначе.

Или важно?

Данила встал, протопал в ванную комнату, умылся холодной водой, затем пошел на кухню. Там он набрал из-под крана воды в электрочайник, включил его и закурил.

Объявив себе приговор, Данила, между тем, не приуныл. Он разозлился, словно бездарью его обозвал другой человек, какой-то хам, случайно повстречавшийся на улице. За такие вещи в морду бьют. А он сам себе их говорит и сам себе предлагает с этим культурно согласиться.

Согласиться с тем, что он посредственность, Данила не мог. И дело тут не в гордости, размыслил он, а в том, что это не соответствует действительности – все-таки не соответствует. Как ни крути, не может считаться дураком человек, который уже немало программ написал, а теперь еще написал и уникальную программу интерфейса для чтения медиатекстов – ну или, если уж быть щепетильным, почти уже написал, осталось там немного.

Данила вспомнил, как этим вечером, еще несколько часов назад, признался Виктору в том, что работает над программой управления видеороликами и иллюстрациями, встроенными непосредственно в текст. Фигаксель-то, между прочим, от души порадовался за него. Хвалил, всячески интересовался деталями, желал удачи. Припоминая этот момент их беседы в восточном ресторане на Мясницкой, Данила даже заулыбался – чертовски приятно, когда тебя понимает друг, когда он искренне радуется твоим успехам, а не затаивает зависть, как некоторые…

Данила не то чтобы повеселел, но несколько приободрился. Он был по-прежнему зол и недоволен собственной жизнью, но решил, что мыслить о ней следует более конструктивно.

Итак, его абсолютно точно нельзя назвать бездарью, потому что он не бездарен. Но тогда почему он считает себя ни на что не способным? Почему он так несчастен? При появлении в мыслях слова «несчастен» Данила поморщился – даже не проговоренное вслух, это слово отдавало когда-то читанными по школьной программе классическими русскими романами с их неуместной в наши дни сентиментальностью, но другого слова для своего нынешнего состояния он подобрать не мог. То есть какой-нибудь модный «депрессняк», конечно, в данном случае тоже подошел бы, но только с оговорками, потому что, едва успев стать модными, такие слова истирались от частого употребления и измельчались. ОК, значит, проблема опознана: надо понять, почему перспективы его жизни кажутся ему настолько серыми, обыденными, настолько непривлекательными, что и жить-то, получается, особо незачем?

Чего ему не хватает? Что могло бы внести в его жизнь счастье (опять дурацкое старое слово), или что могло бы сделать ее хотя бы не такой тухлой, как сейчас? Слава? Ну, если честно, быть знаменитостью он бы хотел. Данила попытался представить себя популярной личностью. Но не раздающим без конца интервью, не участвующим во всех, куда позовут, телепередачах и ток-шоу, нет – он хотел быть «тихо» знаменитым, то есть чтобы все его знали и чтобы в то же время он мог продолжать жить «обычной» частной жизнью. Хотя понятно, что обычная жизнь для знаменитости недоступна, вести обычную жизнь можно будет только за высоким забором, придется таиться от окружающих, избегать общественных мест. Тем не менее, оказаться прославленным программистом, создателем каких-то принципиально новых вещей, кем-то вроде Стива Джобса, – это было бы классно. По той простой причине, что именно слава является реальным подтверждением успеха. Слава и еще богатство.

Данила хмыкнул. Деньги и слава сопутствуют успеху – мысль, конечно, гениальная. Надо ж было столько пыжиться и так натужно кумекать, чтобы докумекаться до такой банальщины. Как там Фигаксель сказал? Адмирал Ясен Пень открывает Америку. Картина маслом. В очередной раз.

«Нет, секунду, – подумал Данила, – банальность банальностью, но дело не в ней. А в том, чтобы для себя определить приоритеты. Все люди вроде как не против того, чтобы быть богатыми и знаменитыми. Но кто идет к этому? Кто по-настоящему именно к этому стремится? Вот что тут принципиальное и основное – понять все это в применении к своей конкретной жизни. Так что, плевать на то, как это все звучит – тупо или креативно».

Данила отхлебнул чаю. В общем, надо стать богатым и знаменитым. Вот так просто. Значит, решено.

И, стало быть, это и есть то, чем отличаются друг от друга он и Витек? Чтобы сравняться с Фигакселем ему не хватало решимости стать богатым и прославленным? Как-то тут концы с концами не сходятся. Хотя бы уж из-за того, что Фигаксель явно не стремится ни к богатству, ни к известности. Нет, все правильно. Витек ни к чему такому не стремится, но по всему чувствуется, что если ему вдруг вздумается, то он обязательно добудет и богатство, и славу. Причем без помощи папочки. Это просто прет из Фигакселя. Харизма – вот как это называется. У Витька внутри есть особая энергия. Она в нем скрыта, но неглубоко, она из него прямо лучами исходит. Это и чуют женщины, когда с ним знакомятся. «А у меня этого нет, – подумал Данила. – Вернее, раньше не было. До сих пор не было, а теперь будет».

Данила вспомнил, как с год назад случайно повстречал на улице своего сокурсника Вишневского – тот в университете тоже всегда выделялся характером. Как водится, стали интересоваться, кто где работает, и сокурсник сказал, что создал фирму. Правда, не в сфере ИТ-технологий, которым они обучались. Его фирма занималась тем, что размещала в общественных женских туалетах автоматы по продаже колготок, а еще прокладок, тампонов и прочих предметов гигиены. Это были автоматы, при помощи которых другие бизнесмены до сих пор продавали только шоколадные батончики, бутерброды – в общем, сухомяточную снедь – в аэропортах, на вокзалах, во всяческих торговых и развлекательных центрах. А он, Вишневский, догадался закладывать в раздаточные ячейки автоматов то, что может пригодиться любой женщине в туалете. Но, собственно, это детали, Данила вспомнил сейчас Вишневского лишь потому, что тогда же, на улице, спросил его, как поживает друг Вишневского, Гаспарян. Вишневский и Гаспарян были в университете не разлей вода, и Данила подумал, что они вместе туалетный бизнес наладили. Но Вишневский ответил:

– Да нет, один обхожусь. Гаспарян, конечно, нормальный пацан, честный, ему можно доверять, но… хрен ли в мне в его честности и в этой его верности? Не это важно. То есть честный человек – это, конечно, хорошо, но только когда он у тебя работает наемным сотрудником.

Сказав это, Вишневский чуть усмехнулся и глянул, прищурившись, искоса, будто хотел еще что-то добавить, но не добавил, потому что такие вещи умные люди сами должны понимать. И тогда Данила поймал себя на мысли, что ведь речь-то идет не только о Гаспаряне. Этот хитроватый и немного насмешливый взгляд Вишневского словно говорил, что не всякому дано добиться успеха и что Данила – такой же славный малый, как Гаспарян, но и так же не способный взять верх в этой жизни. Этот взгляд Вишневского был отстраняющим, обозначающим дистанцию. Это был взгляд, как определил его для себя Данила, взглядом не соседа по окопу, а взглядом из окопа напротив, из окопа, находящегося по ту сторону линии фронта, по ту сторону успеха. Он как будто говорил Даниле, что они могут улыбаться друг другу, могут, как полагается сокурсникам, иногда встречаться на юбилейных застольях и вспоминать студенческие дни, но их общее прошлое не заменит разного настоящего и разного будущего.

– Козлина! – вслух сказал раздосадованный этим воспоминанием Данила и снова закурил. Ну ничего, он еще покажет, на что способен, и этому хитрожопому Вишневскому с его сраным сортирным бизнесом, и дурам телкам, и всем.

В этот момент раздался звонок в дверь. Когда Данила отпер ее, в прихожую ввалился Виктор, вернувшийся от своей подружки.

– Ну и репа у тебя, Даницыл, – с порога сказал он. – Ты чего одетый? Не спал, что ли?

– Да, что-то не могу уснуть.

– А я просто падаю, так спать хочу. Ну что, тут все тихо?

– Да.

– Держи свой рюкзак. Понесешь обратно на работу? – Виктор чуть встряхнул рюкзачок, в котором был термос с кенозином. К одной из молний на рюкзаке была приторочена георгиевская ленточка. Символ Победы. Данила, как и многие молодые люди его поколения, как-то особенно гордился именно этой вехой в истории страны – победой России над фашистской Германией, а не чем-то другим, скажем, не первым полетом человека в космос.

– Да. Уже скоро, получается.

– А, погодь, забыл, – Виктор притянул рюкзак, уже оказавшийся в руках Данилы, к себе и достал из него две большие алюминиевые банки пива. – Пивка не хряпнешь?

– Давай.

Данила поставил рюкзак на пол у двери, чтобы не забыть его взять с собой, когда отправится на станцию искусственного осеменения животных, и открыл банку.

Они прошли в большую комнату, где до этого тщетно пытался уснуть Данила.

Виктор, сидя в кресле и попивая пиво, стал рассказывать о сексуальных достоинствах девушки Тамары. Данила сидел рядом, в другом кресле, поддакивал и кивал, но не слушал товарища.

Данила думал о своем: «Так, значит, мне нужны слава и деньги? А зачем? Если бы я хотел и мог их получить, наверно, я давно бы уже начал перемещаться в их сторону. Но у меня так выходит по жизни, что я, наоборот, чуть ли не увертываюсь от них. Работал же после университета в Юнилевере – громадная корпорация, нормально зарабатывал, были неплохие перспективы роста. Лет сколько-то поработал бы и стал бы начальником отдела. Потом стал бы руководителем более крупного подразделения. В конце концов, возможно, даже дорос бы до вице-президента. Так нет же, надо было разругаться с начальством. Короче, получается, что деньги – это не мое. Слава как-то тоже не очень греет. Выходит, ни того, ни другого мне не видать как своих ушей – так, что ли? Мы действительно сильно отличаемся, – Данила посмотрел на Виктора, который быстро устал рассказывать про свои сексуальные подвиги и просто молча пил пиво. – Да, Витек может добиваться успеха, если захочет, а я не могу, и главное, никогда и не захочу этого изо всех сил. А если не хочешь чего-то изо всех сил, то и ни черта не выйдет. Но если отбросить способности, если не думать, смогу я что-то сделать или не смогу, а только просто подумать, чего я хотел бы сделать такого крутого в жизни? Что это могло бы быть? Ну, скажем, вот мне не очень нравится, как устроена жизнь. То, что я могу по-настоящему захотеть – это вот это: сделать что-то, чтобы изменить отношения между людьми. Причем глобально. Во всем мире изменить отношения людей. А почему нет? Не в одной же России есть множество людей, которые недовольны устройством общества, повсюду есть такие. Везде кто-то хочет большей справедливости для всех. И надо просто подойти к этому, как будто у меня такое задание от начальства – написать программу изменения отношений в сторону справедливости». Тоска по величию мечтаний и свершений, тоска по участию в Истории с большой буквы снедала Данилу.

И тут в голове Данилы мелькнула некая мимолетная идея. Некая мысль о том, как можно было бы устроить больше свободы для себя и для всех на планете. Но Данила сразу забыл, что ему пришло на ум. Видимо, сказывалась усталость. Или идея была слишком необычной, чтобы для нее сразу отыскалась словесная форма. Не забыл он лишь некие обрывки мгновенных вспышек размышлений, предшествовавших появлению идеи.

У Данилы был хороший опыт в продумывании идей, возникавших при написании компьютерных программ. И этот опыт подсказывал, что сейчас очень важно не упустить эти обрывки, потому что они связаны друг с другом определенной логикой, которая и позволила достичь конечной идеи – той самой, что в данный момент была утеряна. Главное не упустить эти обрывки мыслей, и тогда их связка, как нить Ариадны, выведет мысль, заблудившуюся в извилинах мозга, к свету.

Надо срочно записать эти куски, решил Данила. Он встал и, даже не заметив, что Виктор уже спит в своем кресле, бросил ему: «Я сейчас» и пошел в другую комнату. Там он нашел свой ноутбук и поспешил с ним на кухню – чтобы можно было работать и курить: они с Виктором давно уже договорились, что в комнатах на ночь дымить не будут. Впрочем, ночи уже не было и в помине, за окном рассвело, и на их пятнадцатом этаже слышно было, как во дворе, где-то внизу, вовсю чирикали воробьи.

На кухне Данила включил ноутбук, создал вордовский файл и напечатал первую строчку: «Манифест недовольного». Затем отбил абзац и выстучал с красной строки: «Ради всеобщей справедливости и свободы для каждого». Спустя некоторое время еще раз нажал на «энтер» и с воодушевлением напечатал третью строку: «Государство – это я». Потом задумался. Он никак не мог сообразить, куда двигаться дальше. И тут нить Ариадны сделала свое дело. Данила хлопнул себя ладонью по лбу и, сказав вслух: «Эврика!», напечатал на следующей строке: «Государство – это человек». Покопавшись в интернете, Данила очень быстро обнаружил, что у этой фразы вроде бы имеется автор – Платон. Ну, разумеется, куда же без древних греков! «Интересно, есть ли хоть одна фундаментальная мысль, которая не приходила в голову грекам? – подумал Данила. – За их былые интеллектуальные заслуги Евросоюз и тянет на себе долги Греции, предки этих ребят еще в древние века заработали им пенсию».

Однако, почитав в интернете подробнее о том, какой смысл вкладывал древнегреческий философ в дефиницию «государство – это человек», Данила приободрился. Платон подразумевал лишь то, что государство похоже на человека, но при этом считал, что человек должен служить интересам государства. Данила хмыкнул. Выходит, социализм в России строили по чертежам Платона. Надо же, а он и не знал. Вот надо было не прогуливать лекции по философии. «Ладно, Платоша, у меня все будет ровно наоборот. Не человек для государства, а государство для человека. Но как? Надо все хорошенько обмозговать. А потом расписать повнятнее и перевести на инглиш, перед тем как публиковать в интернете», – подумал Данила.

Мысль о том, что свои идеи следует опубликовать в сети, возникла у Данилы еще в комнате – пожалуй, ради этого он и сел за клавиатуру, но теперь он сформулировал это уже как задачу, как ТЗ. Перевести текст на английский язык проблемы для него, выпускника Высшей школы экономики, чрезмерного труда не составляло. Но как бы то ни было, всем этим надо будет заняться завтра, устало подумал он, главное, что сейчас уловлена основная идея текста.

Данила выделил первую строчку, выровнял ее по центру, сделав заголовком, и чуть подправил. Получилось так: «Манифест недовольных». Он потянулся и утомленно сощурился на солнце, выбравшееся из-за соседнего дома. На сегодня хватит, решил он, пора поспать хоть немного. Данила нажал на крест в правом углу экрана и затем на «Да» после запроса «Сохранить изменения?».

Затем он, спохватившись, вновь открыл файл и добавил внизу: «Это не месть другим людям. Не месть бывшим начальникам, не месть бывшим женщинам, а только месть себе прошлому, месть тому человеку, кем я был до того, как решил изменить себя и изменить устройство всех обществ на всей земле». На сей раз он закрыл файл, не дожидаясь диалогового окна с запросом о сохранении изменений в тексте, потому что сразу кликнул «Сохранить».

Глава 20. Мы его теряем

После перцовых притираний, которые устроила Кутыкину рыжая Вуди, он, выйдя из туалета, выглядел таким беспомощным, глаза его, обрамленные красными кругами, смотрели на мир так обиженно и он с таким затравленным видом попросил Ольгу проводить его до дома, что она почувствовала себя обязанной пойти с ним.

С одной стороны, вроде ничего страшного – почему бы не проводить человека до дома и не попить с ним чаю, как он предложил. Посидеть с ним немного, морально поддержать, а потом, когда он придет в себя, заказать такси и уехать. Чего ей бояться? Не остановит же он ее силой, если она решит распрощаться. Хотя от мужиков, особенно подвыпивших, всякого можно ожидать. Но дело было в другом – в том, что, с другой стороны, именно в отношениях с мужчинами Ольга особенно не любила ситуации, которые хоть в какой-то степени принуждали ее склоняться к тем или иным решениям. Этого Ольга и опасалась в начале разговора с Кутыкиным, когда он стал зазывать ее к себе домой, – что обстоятельства в процессе встречи сложатся как-нибудь так, что ей придется делать выбор – идти к нему или не идти – без полной свободы этого самого выбора. И вдобавок к двойственным ощущениям по поводу похода к писателю она действительно сочувствовала ему.

Словом, когда Ольга переступала порог квартиры, авансом предоставленной Кутыкину за пока не написанный сценарий, она нервничала, не зная толком, как относиться к своему визиту и какой линии поведения придерживаться.

Предложив Ольге располагаться, Виталий Кутыкин с двумя бутылками водки, одна из которых, правда, была более чем наполовину опорожненной еще в кафе, протопал прямо на кухню. Там он преобразился. В навесном шкафчике отыскались рюмки. Насвистывая, писатель деловито достал из сушилки тарелку, положил на нее кое-какие фрукты из холодильника и хотел отнести все это в комнату, но ему отчаянно захотелось сначала быстренько хлопнуть пятьдесят граммов в одиночку. Он тут же налил себе.

– Я, наверно, разуюсь? – спросила Ольга, все еще в нерешительности стоявшая в прихожей.

Кутыкин возвратил запрокинутую в выпивательном движении голову в исходное положение. После рюмки у него перехватило дыхание. Он несколько секунд переждал, давая организму возможность благосклонно воспринять глоток. Наконец удостоверился, что порция принята, и только тогда задышал и ответил по-гусарски развязно:

– Разувайся хоть догола.

С учетом того обстоятельства, что еще пять минут назад он выглядел совершенно убитым, эта фраза прозвучала неуместно. Слишком быстрым было перерождение. Стало очевидно, что в кафе он ломал комедию на тему «Утонченная натура писателя подавлена грубостью жизни», чтобы Ольга согласилась проводить его до дома, – и теперь сам же разоблачил свою уловку.

– Я – в смысле очень жарко, – поспешил поправиться Виталий. – И… э-э… чувствуй себя как дома.

– Да я поняла, – со смехом сказала Ольга.

Она действительно все поняла. И ей даже польстило, что Кутыкин старается показать себя джентльменом. Как ни говори, приятно, что тебя пытается охмурить знаменитый писатель. Еще бы! Скажи ей кто-нибудь еще вчера, что сам Кутыкин, глядя на нее с нескрываемым мужским интересом, станет упрашивать зайти к нему домой, это прозвучало бы фантастично. Тысячи молодых женщин с данными, позволяющими претендовать на хорошие жизненные перспективы, были бы рады подобному шансу.

Кутыкин и Ольга расположились в комнате, где стоял письменный стол. Усевшись в кресла, рядом с которыми стоял низкий журнальный столик, на который Кутыкин и поставил бутылки, рюмки и тарелку с фруктами, пили потихоньку водку, закусывая яблоками, бананами, грушами. Ольга отметила про себя, что комната пустовата и не обжита. И подумала, что, будь она здесь хозяйкой, например, в качестве жены Кутыкина, то живо бы обуютила эту холостяцкую берлогу. Других комнат она не видела, а Виталий осмотреть их не предложил, увлекшись водкой, но было и так понятно, что площадь квартиры позволяет широко развернуться с приятными хлопотами.

Виталий вел себя непринужденно, но сдержанно. Пытался поначалу веселить Ольгу, рассказывал анекдоты, отпускал смелые комплименты в ее адрес, но та умело поддерживала в разговоре дистанцию. Ольга решила, что раз уж он так разохотился, то пусть потрудится завоевать ее, и поэтому время от времени переводила разговор на серьезный лад. Мало-помалу Кутыкин и сам увлекся обсуждением проблем писательского искусства, то есть рассказывал о том, как сам пишет. А когда она спросила о сценарии, про который он завел речь в кафе, Виталий рассказал мгновенно сочиненную небылицу. Якобы некая частная кинокомпания заказала ему сценарий, а затем из-за финансовых проблем отказалась от замысла. В фильме, мол, планировалось представить историю, которая могла бы объединить разные слои населения страны вокруг идеи великого будущего России.

По словам Кутыкина, он настолько загорелся этим проектом, что решил во что бы то ни стало найти спонсора. И тогда, дескать, ему в голову пришла счастливая мысль – кому же и финансировать такой фильм, как не государству? И вот Кутыкин позвонил в администрацию президента страны, изложил им свою мысль, те доложили президенту Паутову, который пришел в восторг от идеи Кутыкина. Сразу же было организовано награждение Кутыкина званием «Заслуженный сетевик» – в качестве повода для встречи с президентом в Кремле. (Этот эпизод, с удовольствием заметил писатель, особенно впечатлил Ольгу – она, как оказалось, видела в новостях по телевизору скромную, почти домашнюю церемонию награждения и слышала ответную краткую речь писателя.) После этой-то церемонии между Кутыкиным и президентом и состоялся разговор, и Паутов лично гарантировал Кутыкину режим всяческого благоприятствования для создания фильма. Однако теперь, добавил Виталий, возникла загвоздка. Черт бы побрал этих российских чиновников! Администрация президента, как всегда, взялась за выполнение приказа слишком ретиво, уже намечен режиссер, подбираются актеры. Но проблема в том, что сценария пока нет. Есть лишь некие общие идеи. Его, кутыкинские, идеи.

Конечно, добавил писатель, он сам виноват, что в беседе с президентом заверил его, будто бы готов написать сценарий за месяц, а то и быстрее. Ну то есть Кутыкину это, разумеется, под силу. У него действительно есть отличные идеи для фильма. Но, к сожалению, напрочь отсутствует чисто технический опыт в написании сценариев. В общем, чтобы запущенная киномашина не остановилась, нужно в считанные дни слепить хоть что-нибудь. Что-нибудь более или менее профессиональное с типажами главных героев и с главной линией сюжета. А потом исходную «рыбу» можно будет поправить. Да хоть полностью переписать. Главное сейчас не затормозить процесс. Потому что если проект временно приостановят из-за отсутствия сценария, то понятно, что больше уже к нему не вернутся. Ведь всем известно: в России нет ничего более постоянного, чем временное. Вот такая проблема.

Что же касается главной сюжетной линии, она, по мысли Кутыкина, должна повествовать о таинственном международном закулисье, о нескольких глобальных корпорациях, которые намерены диктовать свою волю народам всей планеты. Вдохновитель этих темных сил, глава тайного совета корпораций (американский миллиардер), намерен начать с беспрецедентной хакерской атаки на электронные сети России, Европы и США. В России ему будет помогать заместитель главы ФСБ, который хочет занять место шефа. Отпор зарвавшимся международным олигархам даст офицер ФСБ (возможно, в отставке), он разоблачит по ходу дела и предателя в ФСБ. А поможет бравому офицеру молодая сотрудница американских спецслужб. Возможно, идея сюжета не очень-то новая, согласился Кутыкин, в сериале о Джеймсе Бонде и тому подобных боевиках примерно такие же байки эксплуатируются уже полвека. Но какая разница? До сих пор это еще никому не приелось.

Писатель так увлекся своими россказнями, что не замечал, как выпивает рюмку за рюмкой. Однако не столько истовость Кутыкина в употреблении спиртного, сколько его неуемное словоизвержение начало тревожить Ольгу. Было обидно, что он совершенно позабыл о том, что перед ним сидит женщина, которую он пригласил к себе с явным намерением соблазнить. И очень скоро чувство досады стало преобладать.

Писатель обращался к ней как к коллеге. И только. Ему определенно нравилось, что она понимает его с полуслова, и это, очевидно, так вдохновляло его, что он говорил и говорил. Уж она и томно улыбалась ему. И демонстративно расстегнула две пуговицы на своей белой кофте-сорочке, говоря, что, мол, надо же, какая выдалась жаркая ночь (причем слово «жаркая» было произнесено с особым нажимом). И пару раз наклонялась за как бы случайно оброненной на пол зажигалкой, демонстрируя то, что скрывалось, несмотря на расстегнутые пуговицы, под кофтой – все без толку. Ни на грудь ее, ни на какие другие места, достойные алчных мужских взглядов, писатель не обращал внимания, лишь иногда невидяще посматривал ей в глаза. И хуже того, постепенно Кутыкин перестал даже изредка взглядывать на Ольгу. Токуя глухарем, он, казалось, вовсе забыл, что рядом есть кто-то еще, и теперь либо смотрел в угол комнаты, либо закатывал глаза к потолку.

Ольга решила пойти ва-банк. Про свои не очень гладко бритые икры ног она уже не думала. Вернее, на секунду она вспомнила о них, однако рассудила, что Виталий уже достиг степени опьянения, когда мелочи вроде небритых икр не имеют ни малейшего значения. Гораздо более актуальным было то, что Кутыкин откупорил вторую бутылку. Было ясно, что уже в ближайшее время он может допиться под свое монотонное бормотание до коматозного состояния и таким образом окончательно выпадет в качестве мужчины из формата свидания. Ольга даже мысленно произнесла фразу, которую сценаристы телесериалов традиционно вкладывают в уста медсестер при виде умирающего пациента: «Мы его теряем!».

* * *

А между тем в другой части центра Москвы, в самой центральной части центра, в Кремле, тоже прозвучала эта фраза: «Мы его теряем!» Она прозвучала из динамика аппарата видеосвязи на столе президента Российской Федерации Владимира Ивановича Паутова, а произнесена была в микрофон в Беловежской пуще, в летней резиденции белорусского президента Антона Максимовича Микулова. Но сказал это не Микулов, а его бессменная в течение последних двенадцати лет правая рука, министр безопасности Белоруссии Владислав Сидорович Чернега.

– Слава, – обратился Паутов к экрану, с которого на него смотрела седовласая голова встревоженного Чернеги, – мы ведь с тобой сто лет друг друга знаем. Ты можешь без вот этих вот, – Паутов ладонью показал над столом плывущую зигзагом рыбу, – просто объяснить, что происходит? Я понял, что Максимыча инфаркт свалил. Но на хрена мне-то так срочно вылетать в Минск?

– Он совсем плох. Врачи говорят, может уйти в любую минуту. И он просит. Говорит, что соберется с силами и сделает с тобой совместное видеообращение к белорусскому народу и к народу России, – на экране было видно, как Чернега округлил глаза и немного подался вперед, словно хотел сказать нечто секретное на ухо близко сидящему от него собеседнику. – Хочет перед смертью объявить о том, что подписал с тобой соглашение о полном воссоединении России и Белоруссии. То есть фактически, Володя, речь о том, что теперь ты становишься президентом объединенного государства. Понимаешь, какие перспективы?

* * *

Ольга встала, расправила плечи и с рюмкой в руке подошла к развалившемуся в кресле осоловевшему Кутыкину.

Он посмотрел на нее и смолк.

Она сказала:

– За все это надо выпить.

– С удовольствием, – проговорил писатель, пытаясь придать своей пьяненькой улыбке игривость, и взял рюмку с журнального столика.

– На брудершафт? – сказала Ольга.

Он, кряхтя, стал собирать себя в кресле, чтобы встать. Но она не дала Кутыкину подняться и сама села ему на колени.

Через минут пять возни, неуклюжих объятий и поцелуев, которые Виталий, по всей видимости, старательно исполнял в качестве прелюдии, Ольга нетерпеливо выдохнула и, встав с его колен, начала раздеваться. Впрочем, Кутыкин к этому моменту уже несколько раззадорился, а когда она резко поднялась, сообразил, к тому же, что следовало бы пошевеливаться энергичнее, и взял себя в руки. Он неожиданно не без элегантности встал с кресла и, тоже раздеваясь, сказал:

– Пойдем в спальню?

Однако в спальне, на широкой кровати, в которую они легли, дело все равно не заспорилось. Виталий еще некоторое время потискал Ольгу, затем притянул ее руку к своему паху. Но когда нежные поглаживания помогли наконец с эрекцией, он вопреки ожиданиям Ольги даже не попытался заняться с ней сексом. Беллетрист томным голосом сказал: «Погоди, я лучше сам» и, отставив ее ладонь в сторону, принялся работать собственной рукой.

Кутыкин, отвернувшись от нее, мастурбировал, а она, лежа на спине и заложив руки за голову, глядела в потолок. В голове ее вертелись слова «Превратности любви», которые довольно быстро показались ей не очень-то своевременными. Гораздо более своевременной, подумала она, было бы фраза «Ну, не еж твою мать?».

Ольга была разочарована. Вместе с тем трудно сказать, что именно расстроило ее в большей степени – странный способ секса или смутное предощущение потери той магии, что привела ее в кровать Кутыкина. Как ни крути, до этого момента ей казалось, что между ними возникло некое особое чувство, некое взаимопонимание, которое возможно только при встрече родственных душ. Во всяком случае Кутыкин дал ей множество прямых и косвенных поводов так думать. А сейчас… Она стала припоминать, как все у них было этим вечером, и ей почудилось, что расстраиваться она начала чуть раньше, когда села на колени Виталию – уже тогда она по его движениям почувствовала, что ничего у них не получится. Была в его ласках какая-то фальшь, какая-то недострасть. Вот что было обидно.

Она не знала, что и делать. Встать и пойти выпить? Было бы очень кстати. Или подождать – может, это все-таки для него лишь разогрев и он сейчас займется сексом с ней, а не со своей рукой? Но Кутыкин продолжал самозабвенно онанировать и на Ольгу не обращал никакого внимания. Похоже, ему от нее в этом смысле уже больше ничего не было нужно. «Понятно, – подумала Ольга, – почему он до сих пор ни на ком не женился. Кто ж за такого пойдет?». Тут ей на память пришла рыжая Вуди. Интересно, почему эта Вуди вцепилась в Кутыкина – при такой-то специфической сексуальной жизни с ним? Хотя чему удивляться? Многие женщины готовы разыгрывать роль музы при несостоятельных в сексе знаменитостях. Это дает определенный статус, позволяет вертеться в «светских кругах», среди известных и богатых людей – там, глядишь, можно и другого влиятельного мужчину подцепить, но уже с более или менее нормальной психикой и сексуальными привычками.

Тем временем Кутыкин кончил, пробормотал извиняющимся тоном что-то про «много водки» и про то, что, «вообще-то, так редко бывает», и пошлепал босыми ногами в ванную комнату.

– Ну да, «редко бывает», так я и поверила, – тихо сказала Ольга, когда он закрыл за собой дверь ванной.

Она встала с кровати и вышла в комнату, где стоял письменный стол, на котором был монитор и клавиатура с мышью. Она присела на стул и машинально стала барабанить пальцами по столу. Желание выпить пропало. Наоборот, она окончательно протрезвела, и сейчас это состояние было к месту и больше устраивало ее. «Надо ж было так вляпаться, – подумала она. – Сама виновата. Можно было сообразить по его виду, что он не очень-то жаждет трахнуться. И незачем было лезть к нему на колени. Дура! Хотя кто же мог предположить, что сам крутышка Виталий Кутыкин окажется… Даже и не знаешь, как назвать этот маразм». Тут Ольга вспомнила словечко, которое отпустила в кафе Матильда, когда втирала писателю перец в глаза – «дрочила». Да, это, пожалуй, в точку. Девушка, без сомнения, знала, о чем говорит.

Пора, наверно, ехать домой, устало решила Ольга. Все это надо спокойно обдумать. Хотя и сейчас понятно, что любовниками они быть не могут. Не говоря уже про более серьезные отношения. Ходить в женах, или пусть только женщинах, знаменитого писателя и ради этого терпеть такую половую жизнь с ним – нет, такое хамелеонство было не для нее. Что дальше? Предложить ему быть друзьями и тем самым послать к черту? Других вариантов вроде быть не может. Хотя почему бы им и вправду не остаться добрыми знакомыми? Если его это устроит.

Ольга услышала, как открылась дверь ванной комнаты, затем – приближающиеся шаги.

Кутыкин вошел в комнату, мрачно глядя себе под ноги, и, не заметив сидящую за монитором Ольгу, сразу направился к журнальному столику. Налил себе водки, выпил.

Ольге стало жаль его. Он же наверняка пребывает в беспросветной, тотальной депрессии из-за своей неспособности быть полноценным мужиком.

– О, ты здесь! – бодряческим голосом воскликнул Виталий. – Уже ваяешь наш совместный проект?

– Какой проект? – Ольга не поняла, о чем речь, отметив про себя лишь, что, возможно, она напрасно думала, будто Кутыкин чрезмерно страдает по поводу своей мужской неполноценности. Хотя, с другой стороны, вполне вероятно, что безмятежность его фальшива, быть может, он таким образом только пытается уверить себя, что у него все в порядке.

– Ну, как какой – наш, – ответил Кутыкин. – Сценарий фильма. Я тебе тут про него чуть не час рассказывал.

– А, ты про это. А разве я принята в команду?

– Ну, а почему нет? – Кутыкин вальяжно расселся в кресле, с хруптом откусил от яблока, налил себе еще водки. – Хотя команда – это слишком сильно сказано. Ты да я – вот и весь творческий коллектив.