Великий Дракон Т-34 Клюев Константин
Дед взял сухонькими пальцами пластинку и вложил в Сашкину руку.
– Давай, бабка, с Сашкой чаю попьем напоследок, а?
Через полчаса на столе пыхтел самовар праздничный, в маленьком литровом чайнике томилась заварка, выставлены были варенье да пряники, огурчики, сало, грибочки да бутыль прозрачная со стопочками гранеными.
Первый и последний раз на памяти внука бабушка Мария не только чокнулась с дедом, но и выпила жгучей водки, не поморщившись. А потом, под чай, потекли рассказы стариковские…
Саша знал, что отец его покойный, капитан Ковалев Степан Александрович, авиатор, полный Георгиевский кавалер, погиб в воздушном бою летом 1916 года, когда самому Саше едва исполнился год. Мама, Аглая Николаевна, осенью того же года сгорела от скоротечной чахотки, и Сашу воспитывали дед с бабушкой. Хозяйство у них было крепкое, у стариков здоровья было, слава богу, пока вдоволь, да и дядья, мамины братья Иван и Сергей Хорьковы, помогали Ковалевым сеять да убирать добрые урожаи.
Саша сам участвовал в этих праздниках урожая, сначала кувыркаясь в высоченных скирдах или сидя на холке огромного битюга, без труда волочившего зубастую борону, а затем помогая старшим уже на равных, почти без скидок на подростковый возраст.
Никогда раньше не говорили, что бабушка происходила из семьи Масленниковых. То есть Саша знал, что девичья фамилия бабушки Марии была Масленникова, но на этом знания его о бабушкиной семье заканчивались.
В станице Степной в стародавние времена из двух сотен куреней выделялись два: семьи Ковалевых и семьи Масленниковых. Парни из обоих куреней были друзьями и заводилами, а старшие в семьях казаки всегда имели единое мнение и решающий голос в делах станицы. Остальные казаки только дивились той дружбе, да завидовали потихоньку. Видать, сглазили…
Как раз тогда, когда прапрапрапрадед Саши Ковалева Григорий вернулся из похода южного с чудо-чешуйкой, Семен Масленников, бывший друг да закадыка Григория, только-только женился на невесте товарища, красавице Арине Крупениной. Был бы жив отец Семена – вовек не допустил бы он вероломства сыновнего, но как на грех схоронил Семен отца в конце зимы и остался старшим казаком… Помутился у него разум от красоты Арины, да и женился он на ней нехорошо, настырно как-то. Григорий предательства не простил, и с тех пор между двумя могучими семьями началась вражда.
Григорий – а было ему в ту пору двадцать пять лет, не больше – приручил бродячего кобелишку и надолго уезжал с ним в степь. Злые языки немедля растрезвонили, будто собаку эту он прозывает Ариной, да наряжает в платочек, да беседы ведет с кобельком, держа за лапку, будто с дамой-барышней. Прошло несколько недель. Языки болтунов уже давно перекинулись степным пожаром с Григория на вдову казака Солоницына Степаниду, проявившую благосклонную симпатию к молодому Егорке Архипову, как вдруг секрет кобелька стал известен широко и скандально. Июньским жарким полднем изумленные станичники наблюдали, как кобелек мчался наметом по станице, вздымая пыль не хуже атаманского коня, да в вывернутой от натуги пасти держал штаны с лампасами и белую рубаху. За кобельком огромными прыжками мчался голый Семен Масленников, в одной руке сжимая шашку в ножнах, а другой рукою срам на бегу фуражкой казацкой прикрывая. Так и промчался, мелькая белыми ягодицами через всю станицу, ревя разъяренным быком. Кобелишка свернул к непросыхающей черной вонючей топи, через которую была кладка дубовая проложена, да разжал усталую пасть. Форма быстро намокла, пропиталась зловонием болотным, так что Семен домой вечером пробирался через гумно. А казаки, с которыми Семен вместе на казацкой стороне плеса освежался, вообще дивные вещи рассказывали. Будто вылез Семен из воды, да на одной ноге и запрыгал к своей одежде, воду из уха выбивая. Нагнулся за штанами, глядь – а одежда на сажень дальше. Ну, подумаешь, ошибся. Подошел к одежде поближе – а она от него – шасть. Только сабля да фуражка на берегу. Ну, Семен, за саблю да за фуражку, и за одеждой припустил вдогонку. Кобелишка тот одежду наземь бросил, да еще и отвернулся, паразит. А только Сема к штанам руку протянул, хвать одежду клыками да рысью своей собачьей отвратительной – обратно к берегу. Сел, блох выкусывает. Сема завыл, шашкой вслед швырнул, да сам следом. А вы видели бегущего голого казака в одной фуражке? Тут все станичники на берегу и повалились со смеху. А пес так Семена и водил вдоль берега, пока не дошел Масленников до полного исступления. Так и побежал на потеху всей станице, белугой ревя да пса кляня почем зря. А уж когда узнал, кто с собачкой той месяц дружбу водил – вообще с лица спал…
Вот и завертелась карусель. Не примирились бывшие друзья, даже когда Арина родами первенца умерла. Раз как-то над могилой Арины и ребеночка столкнулись, да разошлись молча, друг сквозь дружку глядючи.
С тех пор ни на скачках, ни в джигитовке молодецкой, ни в бою кулачном, ни в борьбе не искали первенства станичники из других куреней. Или Масленников, или Ковалев, других первых быть не могло. А если, скажем, Ковалевы в наряде на заставе стояли, то Масленниковы в ристалищах и не участвовали. Обезумели, одним словом. От поколения к поколению соперничество становилось злее и в конце концов превратилось в бессмысленную вражду. А вот в девятнадцатом веке, при самодержце Александре II – Освободителе, в году 1870-м, во время скачек упала под Степаном Ковалевым, шедшим первым, лошадь, да и сломала себе шею. Померещилось Степану, будто Алешка подсек сзади хлыстом копыто переднее его лошади. Пришел он пешим к станице, схватил за грудки Алексея, да и начали рубиться они тут же, в кругу казачьем. У Степана ум помутился от потери лошади чистых кровей, а Алексей взвился от напраслины, всегда честен он был… Упали они оба разом, израненные, а уж изрезали да искололи друг дружку – чуть кровью не изошли. И было времени у них предостаточно; в лазарете, валяясь в бреду предсмертном, да потом в куренях своих на полатях на сене душистом к жизни возвращаясь от слабости лютой, о многом подумали они, многое перестрадали. Люди сказывали, что встали наши отцы как раз на Пасху, поутру, каждый вышел из куреня своего, да пошли сходиться. Оба по полной форме одеты, с орденами да при парадном оружии боевом, идут медленно, ни кровинки в лицах. А сзади матери наши голосят вполголоса, на улицу выйти не смеют. Сошлись отцы, смотрели друг другу в лицо долго, смотрели, да вдруг шашки выхватили. Обомлели люди, кто видел это, дышать перестали. А отцы руки себе порезали, да кровью брататься начали, да шашками обменялись. Плакали долго, за кровопролитие прощения просили, к предкам своим на могилки вдвоем ходили весь день. А вечером поклялись Алексей да Степан, что поженят детей своих, первенцев, когда вырастут до положенного возраста. Так и поженили нас, ага…
Дед замолчал, глядя глубоким, неожиданно зорким взглядом то на внука своего, то на юную красавицу Марию Алексеевну, в девичестве Масленникову, бабушку Александра.
– Ну, Монтекки, ну, Капулетти…
– Кто, что, внучек?
Ковалев-внук выскочил из-за стола, бросился к своим книжным полкам и вернулся с книжкой:
– На, дед, почитайте с бабушкой. Тут все не так, конечно, но похоже. Бабушка, а где Масленниковы теперь живут?
– Не живут они, Сашенька, не живут. Их в девятнадцатом расстреляли.
– Кто, бабушка?! Кто?! – взревел Саша, но тут же сел на место и обмяк под тяжелым взглядом деда.
– С комиссарами не поладили. А курень масленниковский по бревнам раскатали. Пустырь там нынче, возле Лазарева гумна. Не кричи, малой, не надо. Если бы не ты на руках, поквитался бы я, – сцепил сухонькие руки, – поквитался бы. Так-то, тезка, внучек мой единственный. Ты не горячись, ты думай. Ты – последний Ковалев. И Масленников, выходит, тоже последний.
– Дед, бабушка, я что же, один в станице ничего не знал?
Мария Алексеевна, улыбаясь, покачала головой. Дед засмеялся и попросил чаю…
Потрясенный Александр узнал, что казаки, уцелевшие после Гражданской войны, собрались на тайный сход. Горький подсчет потерь среди станичников сплотил оставшихся в живых, и решили они, что не будут больше ни за белых, ни за красных; самое главное – детей сберечь, да землю им по наследству передать. Те станичники, кто на стороне большевиков стоял, дали обещание, что не будут власть использовать против своих братьев-казаков, а напротив, охранять от заезжих комиссаров, и никого из чужаков к власти в станице не допустят. Их бывшие противники дали слово, что, когда власть бесчеловечная сменится, отнесутся к бывшим врагам своим так же по-братски, охраняя от гонений и других невзгод. Словом, примирились казаки, благо был пример у всех на памяти – Ковалевы да Масленниковы, – и решили, что между собой всегда будут мир и уважение соблюдать. Самое главное – маленькие дети несмышленые не должны были вражды родителей унаследовать; слабы дети и подвержены подражательству. Постановили казаки, что обо всей полной истории между станичниками будут рассказывать детям уже выросшим, твердо на ногах стоящим. Еще решили на сходе тайном, что строго-настрого запрещено станичникам друг друга прошлым попрекать. Что было – быльем поросло. Мертвых не воротишь. С тех пор во всех куренях старшие сами решают, когда детям про былое рассказать. А если вдруг старшие не доживут – все под богом ходим, – тогда черед крестных родителей настает, а не крестных, так старших станичников.
– Тебе сказали мы все, потому что пора, взрослый ты уже, шутка сказать – учитель. Да еще потому, что война нас разлучает, внучек, война.
– Дед, а как это: все молчат, и ни слова, ни полслова? Ведь и болтуны в станице есть, не только твердые казаки?
Дед помолчал немного, прищурившись, перевел взгляд с внука на Марию Алексеевну и обратно.
– Вот что, тезка мой дорогой, внук единственный, скажу я тебе… Отца твоего с малолетства не довелось мне воспитывать: служба государева, походы… А тебя я вот такусеньким на руках держал, и когда ты своей маленькой ручонкой мой палец схватил да отпускать не хотел, все во мне перевернулось как-то, и спросил я себя, чего не сделаю для того, чтобы птенец этот, кровиночка наша, оперился во взрослого орла? И сам ответил – все сделаю, что надобно будет, самое святое отдам за жизнь крохи. Так что молчать да языком не мести – не самое большое испытание, когда дело потомства касается. И станичники наши так чувствуют, все, как один, и беду от детей готовы отвести любой ценой. Так, Мария Алексеевна?
Мария Алексеевна часто закивала в ответ, улыбаясь светло и радостно.
Уходил Александр Ковалев из станицы на рассвете твердым, размашистым шагом и даже нашел в себе силы обернуться на пригорке и помахать маленьким старичкам, одновременно поднявшим руки для крестного знамения.
Когда Саша почувствовал спиной, что его не видно больше от порога, то рухнул на траву и долго безутешно плакал, стуча кулаками по гулкой земле. Его сердце точно знало, что в этой жизни он больше никогда не увидит ни деда, ни бабушку. А еще его сердце говорило, что и дедушка, и бабушка, и вся чудесная станица Степная, и неведомые прекрасные папа и мама будут с ним всегда.
Ковалев поднялся с земли, отряхнул приставшие былинки и отправился дальше. Его неожиданные, с детства не случавшиеся слезы высохли сами собой, и само по себе пришло еще одно знание: за ночь сердце Саши Ковалева стало большим, и теперь сможет выдержать все, и даже еще чуть-чуть.
В левом нагрудном кармане Александра в такт уверенной мужской поступи раскачивалась загадочная металлическая чешуйка размером с царский пятак.
Глава 2
Виктор Неринг родился в небольшом германском городке Пассау, совсем недалеко от границы с Австрией. Его отец, Генрих Неринг, служил директором муниципального архива, расположенного в подвале городской ратуши. Архивом в свое время заведовали и дед Виктора, и прадед. Образованные и начитанные, Неринги охраняли и приумножали историческую память славного Пассау и его окрестностей.
Отец настойчиво интересовался школьными успехами Виктора. Ребенка, абсолютно не тянувшегося к знаниям в рамках школьной программы, это огорчало – похвастать было нечем.
Младший Неринг был слабым, болезненным мальчиком с тонкой шеей и задумчивыми глазами. Он проводил свое время в мечтах и не участвовал в играх сверстников, вызывая у родителей недоумение и тревогу. Правда, уже в раннем детстве Виктор проявлял неожиданную способность к чрезвычайному напряжению воли и концентрации сил. Для этого существовало единственное условие: ребенок должен был самостоятельно увидеть и осознать необходимость сделать усилие. Однажды – это было в начальной школе – господин Эрбахер спросил Виктора, как пишется слово «сосиска». Белобрысого худенького мальчишку сосиски не интересовали ни в натуральном виде, ни тем более в качестве словесного символа, и он ответил что-то невпопад. Одноклассники отсмеялись и замерли, послушные движению брови педагога, и господин Эрбахер, пройдясь от доски в дальний конец классной комнаты и обратно, заявил, что досрочно распустит школьников на каникулы, если Виктор сдаст экзамен по грамматике на «отлично». Не обращая внимания на кривлявшихся одноклассников, Виктор, стоявший возле своей парты, внимательно посмотрел на учителя.
На следующий день Виктор безупречно написал все каверзные слова из предложенного диктанта. Разумеется, обещанные каникулы так и не наступили. Виктор снова стал учиться с минимальной отдачей, чтобы к нему не особенно приставали ни учителя, ни родители. С тех пор все слова и заявления господина Эрбахера юный Неринг встречал легкой улыбкой и насмешливым взглядом. Учитель прекрасно понимал смысл этих молчаливых упреков, но до объяснений с сопливым школяром не снизошел и люто ненавидел Виктора за собственный промах и унижение до конца своей жизни.
Обыкновенное отчуждение ото всех – и сверстников, и взрослых – развило в мальчике острую насмешливость и неприятие всего, что ему было несвойственно, а следовательно, казалось иррациональным и глупым. Его откровенное ехидство жестоко и неизменно наказывалось, что быстро приучило юного Неринга держать свое мнение при себе.
В юношеском возрасте Виктор неожиданно для всех, в том числе и для самого себя, стряхнул апатию и с удвоенной энергией принялся за учебу. Попутно он начал развивать силу и выносливость, для чего отправлялся в пешие походы с тяжелым рюкзаком за спиной. В результате он скоро и заметно окреп, научился крутить солнышко на турнике, догнал и обогнал в физическом развитии многих своих сверстников. На чемпионате по боксу среди юниоров в Дрездене он занял первое место в полусреднем весе. На память об этом знаменательном событии у Виктора остались блестящий кубок и слегка промятая переносица, к чему он отнесся с привычной иронией.
С течением времени в характере младшего Неринга прорезались черты, свойственные обитателям Пассау, предки которых в большинстве происходили из горной области Австрии. Их отличала вера в свои силы, стойкость, упорство, прагматизм, верность и бережливость. К окончанию школы Виктор превратился в спокойного и с виду немного простоватого миловидного молодого человека, сильного, ловкого и уверенного в себе.
Почему Виктор принял решение стать солдатом, что подтолкнуло его к такому решению – так и осталось загадкой для его семьи. Все его предки по мужской линии были сугубо мирными горожанами и предпочитали сдувать пыль со старых фолиантов, нежели стяжать славу на поле брани.
Генрих Неринг был против сыновнего выбора; он не понимал, на что мог рассчитывать австрийский юноша – даже самый способный и одаренный – в армии, в которой господствовала прусская аристократия. Однако отец сразу поверил в серьезность намерений сына и без колебаний отдал ему все деньги, отложенные на дальнейшее обучение.
Виктор Неринг был зачислен в пехотный полк в Мюнхене. Через полгода он был произведен в капралы и принят в унтер-офицерскую школу. Молодой капрал ни от кого не скрывал, что унтер-офицерство – это только промежуточный этап на пути к главной цели. Начальник школы негромко рассмеялся и выронил монокль, когда на построении капрал из новеньких спросил, как стать офицером. Да, смешно… Тысячи кадровых офицеров, уволенных из Рейхсвера, томились от безделья и безденежья. Безработица достигла в Германии невиданных размеров. Первоклассные специалисты были готовы работать за еду, и отставные офицеры не были исключением. Генерал так ничего и не ответил юнцу.
Тем временем ветер перемен – благой к жаждущим, ищущим и настойчивым, жестокий и колючий к слабым и отчаявшимся – уже несся над Германией. В 1931 году он подхватил Виктора своим мощным крылом и повлек на свидание с мечтой.
Капрал Неринг готовился к сдаче экзаменов и получению звания унтер-офицера вместе с новенькими погонами. Он был лучшим фаненюнкером в своей роте, хотя взводный считал его не больно ловким на плацу и настаивал на более интенсивной строевой подготовке. При освоении остальных военных дисциплин Виктор поражал офицеров своим жадным вниманием, силой воли, умом.
В двадцатые годы двадцатого века молодая Советская Россия, как, впрочем, и Германия, находилась в международной изоляции: Европа панически и не без оснований боялась большевизма в любой форме. Это обстоятельство и подтолкнуло главарей обеих стран побыстрее начать взаимовыгодное сотрудничество. Изгои всегда находят общий язык и понимают друг друга гораздо лучше, чем благополучные соседи…
В августе 1922 года между Красной Армией и Рейхсвером был заключен пакт о сотрудничестве. Немецкая сторона получила возможность создавать на территории Советской республики специальные военные базы для испытания новейших видов вооружения, а также для обучения и подготовки военных специалистов. Советская Россия имела не только денежную компенсацию за использование этих баз Германией, но и, что едва ли не более важно, получала доступ к немецким военным технологиям. Была организована учеба немецких курсантов в советских академиях и военных училищах, в интенсивном графике шли совместные полевые учения и маневры, полигоны при крупнейших военных предприятиях работали в предельно уплотненном режиме. На трех секретных базах-центрах проходили обучение и практику немецкие военнослужащие, ставшие впоследствии элитой фашистских вооруженных сил. Одна из таких баз располагалась в Казани и называлась «Кама». Это была танковая школа, построенная на деньги рейха, вложившего в проект почти два миллиона золотых марок. Было принято решение направлять в Казань на обучение не только бывалых кадровых офицеров, но и молодых военнослужащих. Кандидаты должны были обладать исключительным здоровьем, умом и фанатичным упорством в достижении высот военного дела. Их собирали со всего Рейхсвера в обстановке абсолютной секретности и отправляли в «Каму». Курс состоял из двенадцати человек, и за каждым из двенадцати стоял целый год кропотливой работы кадрового ведомства германской армии: изучение личных дел, характеристик и биографий кандидатов.
12 июня 1931 года посыльный влетел в казарму унтер-офицерской школы Мюнхенского пехотного полка и, не переведя духа, выпалил дневальному, стоявшему у входа:
– Капрала Неринга к начальнику школы немедленно!
– Как – капрала? – ошарашенно спросил веснушчатый дневальный. На его памяти это был первый случай, когда генерал вызывал к себе кого-то из младших чинов. Начальник военной школы никогда не снисходил до такого уровня общения. Старый пруссак, служака до мозга костей, генерал фон Штумме неукоснительно придерживался иерархии движения указаний и отчетов строго по ступеням служебной лестницы: от старшего по званию к младшему и наоборот. Нарушения субординации строго пресекались в рамках дисциплинарного устава. Порядок незыблем. Маленькое нарушение сегодня приведет к непредсказуемым последствиям в будущем! Дневальный додумывал свои мысли буквально на лету: приказы не обсуждаются, какими бы странными они ни казались.
Виктор поправил складки топорщившегося под ремнем мундира и, постучавшись, открыл тяжелую дубовую дверь в кабинет начальника школы. Четко печатая шаг, капрал прошел на середину просторного помещения и приложил руку к головному убору:
– Господин генерал, капрал Неринг по вашему приказанию прибыл!
Начальник унтер-офицерской военной школы Георг фон Штумме – лысый как коленка, со скошенным, будто срезанным подбородком – склонил голову набок и внимательно посмотрел на светловолосого юношу с погонами капрала на плечах, вытянувшегося перед ним по стойке «смирно». Было в этом взгляде что-то от внимания черепахи к свежему зеленому побегу.
– Насколько я помню, это вы спрашивали меня, что следует делать, чтобы стать офицером? – фон Штумме отнял монокль от глаза и, протерев замшевой тряпочкой, положил перед собой. – Преподаватели считают вас весьма способным и дисциплинированным фаненюнкером. Ваши результаты выше всяких похвал. Даже не самый высокий балл по строевой подготовке не портит общей картины, хотя в иные времена это было немыслимо для будущего офицера, – старый пруссак досадливо скривился. – Как вы смотрите на то, чтобы продолжить учебу в другом месте?
– Но, господин генерал, через две недели выпуск! Завтра первый экзамен.
– Максимум, на что вы можете рассчитывать после выпуска, – звание унтер-офицера и предписание в забытый богом гарнизон. Я же предлагаю вам обучение в одном, гм-гм… закрытом и элитном заведении. Если и там проявите себя с положительной стороны, то по его окончании можете рассчитывать получить офицерское звание… гм… лейтенанта.
– Осмелюсь напомнить, в Германии больше не готовят офицеров. Запрещено! – робко возразил капрал.
– Я в курсе! – рявкнул генерал и снова вставил монокль в правую глазницу, разглядывая Неринга выпученным стеклянным глазом, словно увидел впервые. – Это не в Германии, капрал. Ну, так как? Ответ надо дать сегодня. Сейчас!
– Господин генерал, вы не хотите оставить меня в школе? – неожиданно дрогнувшим голосом спросил Виктор.
– Зачем я должен портить вам карьеру? Капрал, ведь это вы хотели стать офицером! – начальник школы окончательно потерял терпение.
– Согласен! – твердо ответил Виктор, опомнившись, и почти физически ощутил скорость, с которой стала исполняться его мечта.
– Что же, юноша, вас ждет то, чего вы добьетесь. Не забывайте постоянно работать над собой. У вас это хорошо получалось до сих пор. Идите!
Неринг отдал честь, четко повернулся на каблуках кругом и шагнул к двери. Вечером поезд увозил его и еще одиннадцать молодых людей в далекую и загадочную Россию. Все курсанты были одеты в одинаковые светло-серые костюмы, коротко подстрижены и старательно скрывали волнение. Виктор устроился у окна и искал названия проплывающих за стеклом предметов в немецко-русском словаре. Укладываясь спать, он положил словарь под подушку. Интересно, как будут звучать слова этого языка, произнесенные самими русскими? Туман. Река. Стук. Вагон. Туман. Стук. Вагон…
От вокзала до учебного центра под Казанью группу везли в закрытом фургоне. Вечер ушел на обустройство и знакомство с территорией. Курсантам выдали пилотки, комбинезоны, гимнастерки и галифе второго срока и яловые сапоги с широкими голенищами. Форма выгорела до такой степени, что поменяла цвет с зеленого на песочный. Молодые люди перезнакомились еще в поезде. Практически все из пехоты; были, правда, две белые вороны: один артиллерист и один кавалерист из 2-го легкого драгунского полка. Кавалерийские ноги колесом были предметом постоянных беззлобных шуток, хотя для смеха времени практически не оставалось.
Уже со следующего дня Виктор и остальные курсанты с утра до вечера изучали теорию и материальную часть танков, грозного оружия, менявшегося ежедневно и ежечасно. Именно танки должны были обеспечить неоспоримый перевес в сухопутных сражениях, и на разработки в области модернизации брони, двигателей и вооружения сил и средств не жалели. Курс Неринга оказался на самом острие передовой «бронетанковой» мысли, и курсанты жадно впитывали знания почти на пределе человеческих возможностей. Курсанты так уставали за день, что засыпали в момент соприкосновения головы и подушки. От перегрузок спасало молодое здоровье и спортивная подготовка.
Занятия по теории проходили в свободных от техники боксах танкового парка. Схемы узлов и агрегатов висели повсюду, даже в столовой и спальном помещении. Как объяснил один из преподавателей, это было частью метода полного погружения.
Основное обучение проводили немецкие специалисты. Все они носили гражданскую одежду или черные комбинезоны. Без сомнения, преподаватели в недавнем прошлом служили в действующей армии; их одежда, лишенная знаков различия, не могла скрыть военную выправку и привычку уверенно отдавать приказы.
Лекции по теории танкового боя в «Каме» читали безымянные советские офицеры. Переводчиков не было. Чтобы все быстрее выучили русский язык, немецкая речь была строго запрещена даже в быту, и нарушителей ждало немедленное отчисление. Допускалось только кратко пояснять друг другу значение русских слов на родном языке. Очень скоро все свободно начали понимать лекторов, а еще через некоторое время – разговаривать и ругаться. Красочная составляющая русской речи особенно выручала в танковом парке, когда при работе на технике гаечные ключи срывались с головок болтов, а неопытные напарники чаще попадали молотками друг другу по рукам, а не по стальным тракам.
После экзаменов по теории и материальной части курс приступил к вождению на трассах танкодрома и огневой подготовке на стрельбище. В окрестностях учебного городка стоял несмолкающий гул мощных моторов, лязг гусениц и грохот орудийных выстрелов. Тишина изредка наступала вместе с сумерками, но длилась недолго: в самые темные часы летних ночей начиналось ночное вождение.
Режим на базе «Кама» обеспечивали русские; на них же лежало материальное снабжение и обслуживание техники. Немецкие курсанты по условиям контракта ни на что, кроме учебы, не отвлекались, и успехи их были впечатляющими.
Самым памятным для Неринга стал день, когда группе показали новый, сверкающий свежей краской танк БТ. Не в каждой советской танковой части слышали о нем, а тем более видели воочию. Седой русский офицер со шпалой в черных петлицах рассказывал об особенностях новой боевой машины. Она стояла на утрамбованной грунтовой площадке у ворот в огромный ангар, компактная, с приподнятым коническим носом, готовая к резвому и неутомимому бегу. Большие колеса с резиновыми ободами для шоссейных дорог идеально сочетались с узкими гусеницами, предназначенными для грунта.
По команде преподавателя курсанты подошли к танку. Они заглядывали под днище, сравнивая большие обрезиненные колеса с маленькими катками других известных моделей. Русский капитан сказал, что максимальная скорость БТ на гусеницах достигает почти шестидесяти километров в час, а при переходе на колесный ход танк может дать и все восемьдесят. Среди слушателей пробежал шепот восхищения.
Седой капитан попросил курсантов и преподавателей отойти от танка и встать подальше от его борта. Из небольшого деревянного модуля, игравшего роль временного пункта управления на танкодроме, выбежали три танкиста. На них были новенькие черные комбинезоны, яловые сапоги и ребристые кожаные шлемы с защитными очками над налобниками.
По команде советского офицера экипаж деловито скрылся в люках машины. Заработал двигатель, выбрасывая сизый дым. Руководитель полевого занятия поднял красный флажок, сделал резкую отмашку. Танк, чуть присев на корму, сорвался с места. Из-под гусениц брызнули фонтанчики сухого грунта, и в следующее мгновение БТ скрылся в вихре несущейся за ним пыли.
У противоположной границы танкодрома танк развернулся и помчался к исходной линии. Теперь машина была видна полностью: пылевой шлейф оставался позади и не мешал. Танк пересек две линии окопов и, не сбавляя скорости, заскочил на специально подготовленный трамплин. Пролетев в воздухе восемь-десять метров, он приземлился и продолжил движение. Не более чем через минуту машина достигла исходной линии старта и остановилась на том месте, откуда начала свой пробег. Мотор без натуги работал на малых оборотах, сжигая авиационный бензин и выбрасывая синеватые колечки дыма. Над танком шевелилось марево горячего воздуха. Двигатель умолк, экипаж выбрался из бронированного нутра и отправился в деревянный модуль.
Виктор Неринг был охвачен восторгом от увиденного. Он не мог отвести взгляда от стоявшего перед ним танка и даже не услышал команды об окончании занятия, очнувшись только после того, как сосед-кавалерист Иоганн Шмитц толкнул его локтем.
В ту ночь в казарме немецких курсантов никто не спал. Ворочался с боку на бок и Виктор. Перед его глазами летел по воздуху чудо-танк, вхолостую вращая колесами на резиновом ходу внутри сверкающих зубастых гусениц.
Нескольких занятий на «холодной» машине хватило на то, чтобы приучить молодых людей к рычагам управления и педалям, их силе сопротивления, размерам, положению. Примерно через неделю курс был допущен к самостоятельному вождению танка. Сначала водили на малых скоростях, потом учились преодолевать на скорости узкие траншеи. Единственное, что не разрешали выполнять учащимся, – упражнение на трамплине.
Летящий танк был наваждением не только для Неринга. Драгун, бывший кавалерист Шмитц, крепко «заболел» идеей прыжков через препятствия. Иоганн умудрился раздобыть номер советской окружной газеты, где был описан случай из жизни. Один механик-водитель, сержант сверхсрочной службы, прыгнул на своем танке БТ с обрыва речки и, преодолев в воздухе 32 метра, приземлился на противоположном берегу. Иоганн Шмитц методично и нудно изводил начальника школы. Он ерошил жесткий черный ежик непослушных волос, в тысячный раз проверяя вычисления, выписывал цифры аккуратным столбиком, и при каждой возможности осаждал пожилого тридцатидвухлетнего подполковника фон Радльмайера, раскладывая по полочкам все элементы рискованного упражнения: разбег, сам прыжок, приземление. У него все должно получиться. Наконец у подполковника сдали нервы, и он употребил несколько трескучих немецких фраз, стуча кулаком по отполированной дубовой кафедре. Немецкая брань не успокоила начальника, и он отвел душу затейливой русской комбинацией, затем перевел дух и сказал примирительно, стесняясь своего срыва:
– Предоставьте русским ставить рекорды. Это у них такая национальная забава – быть во всем первыми. Вы подумали своей головой, что произойдет, если прыжок не удастся? Или она у вас для того, чтобы… э-э… фуражку носить? За испорченную технику придется платить из немецкой казны. Да, и ваше обучение нам влетает в копеечку, чтобы рисковать вашей жизнью или в лучшем случаем здоровьем! Кр-ру-у-гом! Шагом марш!
Полтора года пролетели незаметно. На выпускных экзаменах, которые принимала смешанная комиссия из немецких и русских офицеров, высшие баллы получили все, кроме кавалериста. На вождении Иоганн Шмитц решил срезать кусок трассы, а заодно и осуществить свою мечту – совершить лихой танковый прыжок. Танк Шмитца завис над крохотным, длиной в двадцать метров, болотцем, словно натолкнувшись на невидимую в воздухе преграду, а затем тяжело, плашмя обрушился на сонное царство лягушек и стрекоз.
Экипаж тягача технической помощи застал лихого кавалериста сидящим на верхнем люке и со слезой в голосе ругающимся сразу на двух языках. Танк Шмитца увяз в трясине по самую башню. Вокруг злобно квакали контуженые лягушки, пузырилась грязно-зеленая жижа.
При пересдаче это припомнили, и за блестящее вождение Иоганну поставили четверку.
На прощальном банкете Виктор пил водку по-русски, до дна. «Московскую» с ядовито-зеленой этикеткой по ошибке разлили не в рюмки, а в широкие бокалы для красного вина. В себя Виктор пришел уже в поезде. Открыв глаза, он увидел перед собой лицо бывшего драгуна, а отныне – новоиспеченного бронетанкиста, как их и себя гордо называли советские офицеры. Кожа Шмитца имела нежный зеленый оттенок, особенно пугающий при свете дежурной лампочки. Облизнув сухие губы, броне-танко-кавалерист молвил по-русски: «Неринг, вставай. Надо подлечиться!»
Пограничный контроль они встретили в вагоне-ресторане. Пограничник в зеленой фуражке, пролистывая их паспорта, с улыбкой спросил:
– Культурно отдохнули, камрады?
– Так точно, герр офицер, – ответил Виктор, обращаясь к овчарке, сидевшей на коротком поводке у ноги пограничника. Из всех присутствующих она более всех походила на разумное существо и вызывала симпатию.
Виктор наклонился и поцеловал ее в холодный нос. Собака оскалилась и фыркнула. Пограничник на прощание махнул в воздухе кулачищем: «Рот фронт!» и пошел вдоль вагона-ресторана. Вагон качался, двери двоились. Нерингу было любопытно, как пограничник пройдет в обе двери, но Шмитц сунул ему в руку стакан с водкой…
Дипломы о присвоении офицерского звания и нагрудные знаки курсантам вручали в Берлине, в знаменном зале Имперской академии Генерального штаба. На плечах Неринга и его товарищей красовались необмятые витые лейтенантские погоны. Столы были накрыты по родам войск. Соседями танкистов оказались молодые лейтенанты из Люфтваффе. Виктор обратил внимание, что летчики разливают шнапс по стаканам для сока. Из-за их стола слышался громкий хохот и русские шутки. Позднее, когда началось неуправляемое броуновское движение офицеров от стола к столу, банкет плавно перерос в грандиозную попойку, тогда и выяснилось, что летуны тоже только что из России. Они были выпускниками Центра по подготовке летного состава «Липецк». Пили, как обычно: «За дружбу и боевое братство, до дна!», «За братство сильных и смелых!».
Шел 1933 год.
Неринг получил назначение в полк, расквартированный в Штутгарте, где принял в распоряжение танковый взвод.
Вся служба сводилась к бесконечным учениям, смотрам и парадам. После выпуска Виктор практически не пил спиртного, кроме светлого пива, избегал участия в обычных офицерских вечеринках. Сослуживцы относились к нему неплохо, но считали слишком замкнутым. Неринг предпочитал проводить время за чтением книг и в спортивном зале. К службе молодой лейтенант относился серьезно и пунктуально, требуя того же от подчиненных. Внутри его словно сидел железный человечек, не терпевший слюнтяев, неучей и разгильдяев.
В 1933 году Гитлер стал рейхсканцлером. Ветер перемен, подхвативший капрала Неринга пять лет назад, набрал силу урагана; дуновение его уже с трудом умещалось в границах Германии. Этот ветер раздувал огонь в мартенах и охлаждал раскаленные броневые плиты; он развевал знамена великого рейха и возрождал веру в крепкое, надежное будущее крепких, могучих людей. Над страной мчались валькирии, оседлавшие упругий воздух, и трубили о том, что великая нация заставит мир пожалеть о своем версальском унижении. Долой слабость! Долой все, что мешает титанам занять подобающее место! Зиг хайль!
Количество танковых частей росло, и у блестящих офицеров, одним из которых, без сомнения, был молодой лейтенант Виктор Неринг, появились зримые перспективы карьерного роста.
В 1939 году уже в чине обер-лейтенанта Неринг участвовал во вторжении в Польшу. Во время польской кампании Виктор на практике оценил танковый блицкриг. То, чему их учили русские на лекциях в далекой «Каме», сбывалось на все сто процентов. Виктор сумел воочию познать значение внезапных, решительных и жестоких ударов стальным кулаком. Все как в боксе: один сокрушительный удар – и противник деморализован, подавлен, смят и мечтает сдаться с наименьшими потерями. А пехота вычищает ринг и устанавливает новый порядок. Хайль!
Во время завоевания Франции в 1940 году Виктор получил капитанские погоны и танковую роту под свое начало. Он лично участвовал в прорыве линии Мажино. Это его рота с десантом пехоты на броне прорвала оборону французской 1-й Армии возле Лилля и захватила железнодорожный мост через реку Сомма. Сам командир танковой группы генерал Гёппнер вручил Нерингу Рыцарский крест, прибыв на штабном бронетранспортере в расположение роты. Вы – надежда Германии, капитан. Хайль!
Полной неожиданностью для командира роты и его подчиненных был приказ о возвращении в Германию. Специальным эшелоном танки и их экипажи были доставлены в город Майнц. На станции рота Неринга поступила в полное распоряжение штандартенфюрера СС Вюста. Крепкий эсэсовец в черной форме показал бумагу, подписанную лично рейхсфюрером Гиммлером, и посоветовал не задавать лишних вопросов, коротко пояснив капитану Нерингу, что для выполнения специального задания понадобилось лучшее подразделение с боевым опытом.
Танковая рота Виктора совершила короткий стремительный марш к месту новой дислокации. Недалеко от Майнца находился старый римский карьер, носивший название «Трон Кримхильды». Здесь в 240 году нашей эры располагался 22-й римский легион, охранявший… Что, собственно? Это было доподлинно неизвестно. Стены карьера пестрели символическими изображениями и надписями. Некоторые рисунки, вырубленные в каменных стенах, были грубы и незатейливы; видимо, их оставили римские легионеры, которые охраняли карьер. Прочие наскальные рисунки и надписи объединяло одно – по словам археологов, они настойчиво советовали всякому смертному держаться подальше от местных достопримечательностей.
Древний карьер с курганом в центре привлекал ведомство Гиммлера многим. На его крутых стенах, например, были изображены две свастики. Министерство пропаганды было не прочь обнаружить в этом месте культовый объект германцев и обустроить его как одно из мест национал-социалистического паломничества. Исходя из обилия солярных символов, историки в красивой черной форме официально заявили, что «Трон Кримхильды» был алтарем служения Солнцу или неизвестному доныне богу огня. Зачем или от кого римский легион охранял забытый карьер, не было сказано ни слова.
Нерингу было приказано расставить танки по периметру старой каменной выработки. Особенно его поразило, что орудия должны быть направлены в сторону раскопок. Казалось, археологи из СС боялись именно того, что могли найти в результате раскопок.
Первый танковый взвод расположили почти вплотную к кургану. Боевые машины тщательно замаскировали камуфляжной сеткой. Танк с выключенным двигателем теперь можно было обнаружить, только подойдя к нему вплотную.
На вопрос, с кем предстоит сражаться огневой мощью танковой роты, штандартенфюрер с серебряным погоном на правом плече черного кителя лаконично ответил: «Не суйте нос не в свое дело. Ваша задача быть в постоянной боевой готовности». Виктор козырнул и отправился к подчиненным. Никаких вопросов людям в черной форме он больше не задавал. Честно говоря, у Неринга накопилось много невысказанных претензий к ведомству Гиммлера, особенно после сожжения чуждых арийскому духу книг на площади Оперы, но уроки детства были надежно закреплены внезапными арестами болтливых сослуживцев, и капитан держал свое мнение при себе, не позволяя выдать истинное отношение к происходящему даже движением бровей или тенью улыбки.
Работа в карьере велась без перерыва. Ночью копали при свете прожекторов, и синеватое зарево было видно в темноте за несколько километров. Местность охраняли патрули СС. Часовые и патрульные обязаны были постоянно находиться в поле зрения друг у друга; таким образом, снять часового и не обнаружить себя было практически невозможно. Таких беспрецедентных мер безопасности Виктор не видел даже на фронте.
Вместе с солдатами местность патрулировали сторожевые собаки. Таких здоровенных псов Виктор видел недавно во Франции. Французские военнопленные ремонтировали мост, поврежденный во время недавних боев. В соседнем лесу бригада лесорубов из числа арестантов валила деревья для нового настила. Пленных охраняли пожилые резервисты, и несколько французов попытались бежать.
«От людей уйдут, от собак – нет», – уверенно сказал, закуривая и пуская из ноздрей ароматный дым, фельдфебель полевой жандармерии, остановившийся прикурить у палатки Неринга. Действительно, для беглых лесорубов громадные ищейки, специально натасканные на людей, оказались непреодолимым препятствием. Патруль спускал собаку с поводка, и овчарка, взяв след, легко догоняла нарушителя. Если беглец безропотно садился или ложился на землю, собака его не трогала и ждала жандармов, спешивших на лай. При попытке бежать или сопротивляться пес сбивал с ног и рвал горло, не оставляя несчастному ни единого шанса. Отбиваться от громадного зверя было бесполезно. Короче говоря, на следующее утро на поверке пленных присутствовали все французы: одни стояли, другие лежали на земле. Живые вместе с мертвыми – все сто процентов. Больше побегов не было…
Расставляя танки вокруг карьера, Неринг устроил так, чтобы сектор обстрела каждой бронемашины не накрывал своих. Ему пришлось учесть несколько хорошо замаскированных огневых точек роты охраны СС и оба входа в блиндажи, устроенные на северном склоне карьера. В результате за вторым и третьим взводами были закреплены зоны карьера, примыкающие к кургану. Танки четвертого взвода капитан поставил рядом с палаточным городком, направив орудия в сторону раскопа. В любой момент четвертый взвод мог усилить опасное направление, представляя собой мобильный и очень мощный резерв. Личный состав роты Неринг разбил на три смены, чтобы экипажи, сменяя друг друга на дежурстве, могли полноценно отдыхать. В конце концов, любое, даже самое идиотское дежурство можно нести достойно.
Один день сменялся другим. Капитан про себя крыл почем зря древних германцев, археологов, историков и всех причастных к тому, что его роту отозвали с фронта, где одна интереснейшая операция следует за другой. А здесь… Археологи копались в земле своими совочками и кисточками, танкисты угрюмо и бесславно сидели в своих бронированных машинах с закрытыми люками. Писать домой было нечего и не о чем – так, набор общих фраз, люблю, целую, победим. Каждое утро приходил маленький черный ефрейтор и выдавал Нерингу конверты – письма экипажам его роты. Письма шли через почту армии Гудериана в Лотарингии и возвращались в Германию специальным почтовым самолетом. В день прибытия роты к карьеру сотрудники гестапо взяли у всех подписку о неразглашении, как бы ненароком сообщив, что ближайший концлагерь находится всего в тридцати километрах. Там ждут не дождутся тех, кто не умеет хранить государственную тайну. Так что для всех родных и близких рота Неринга сражалась против англичан и французов, утверждая в Европе новый порядок.
Чтобы солдаты не маялись от безделья, Виктор ввел в распорядок дня роты обязательные занятия боксом и усиленную физическую подготовку, начав переговоры с командиром роты охраны СС обер-лейтенантом фон Борком о проведении товарищеского боксерского матча.
Офицеры и археологи питались отдельно от солдат охраны и чернорабочих. Однажды Виктор зашел в палатку полевой офицерской столовой на обед. Он взял свой поднос и поискал глазами свободное место. Свободное место нашлось возле человека, сидевшего отдельно от компании археологов-копателей, шумно обсуждавших недавно найденный глиняный осколок не то римской тарелки, не то кружки. Расположившийся за маленьким столиком в дальнем от входа углу человек был одет в потертую замшевую профессорскую куртку с кожаными заплатами на локтях. Его нос украшали очки в роговой оправе с мощными линзами. Внешне он напомнил Нерингу старинного приятеля отца еще с университетских времен. Доктор Эрик Гримм служил старшим архивариусом в Национальной библиотеке Вены и несколько раз останавливался у Нерингов по дороге на очередной исторический симпозиум или конференцию. Виктор мог, конечно, ошибаться, но подобную куртку с кожаными латками и очки, похожие на телескопы, трудно было вообразить на ком-то другом.
– Разрешите присоединиться? Я вижу, вы один? – спросил Виктор, подойдя к столу с подносом в руках.
– Да, конечно, присаживайтесь… э-э, юноша, – рассеянно ответил архивариус, подслеповато щуря глаза за толстыми линзами.
– Капитан Виктор Неринг, – вежливо представился командир танковой роты, осторожно ставя поднос с тарелками на стол.
– Неринг! Виктор! Мой мальчик! – доктор порывисто поднялся из-за стола и обнял капитана, не заметив, как край куртки очутился в тарелке с тушеной капустой и сосисками. – Ты так вырос, не узнать! Как родители? Мы давно не виделись с твоим отцом. Все дела, будь они неладны! – он закончил приветствие с досадой.
– Дома все в порядке. Месяц назад получил от них письмо, еще во Франции.
– Так ты прямо с фронта! – удивлению старика не было предела. – Они думают, что их спасут танки! Всех от дела отрывают, безумцы, – он понизил голос и тихо добавил: – Их бесцеремонность не знает границ.
Доктор Гримм не пояснил, кого имел в виду – эсэсовцев в частности или власти в целом.
– Честно говоря, я не понимаю, что здесь происходит, дядя Эрик. – Виктор прекрасно помнил о совете не совать нос в чужие дела, но искушение узнать хоть что-нибудь дельное было велико.
Старого друга семьи Виктор не опасался – донос для интеллигента старой школы был немыслим, в отличие от выскочек из простого люда, прокладывавших себе путь наверх любыми, в том числе самыми сомнительными средствами.
Рассказ архивариуса вызвал у Неринга самые противоречивые чувства.
Доктор Эрик Гримм поведал Виктору, что раскопки карьера, точнее, кургана внизу, организованы под патронажем Аненербе («Наследие предков»), научно-исследовательской организации, напрямую подчиняющейся рейхсфюреру СС Генриху Гиммлеру. Ученые из отдела целевых военных исследований заявили, что здесь можно найти точку отсчета для дальнейших разработок оружия победы. Они основывали свои умозаключения в первую очередь на провидческом энтузиазме и личной харизме рейхсфюрера, во вторую – на неких секретных документах, которые никто, кроме высших руководителей рейха, в глаза не видывал.
Неринг узнал, что старый каменный карьер лежит на пересечении «священных линий», якобы найденных исследователями на севере Германии, и что они, эти линии, связывают карьер с остальными древними религиозными сооружениями, в том числе с каменным кругом в Бад-Майнберге, где легендарный Зигфрид убил непобедимого дракона и омылся его кровью.
В карьере были найдены остатки молельни, где, как считают археологи, некогда располагались древние сооружения, использовавшиеся для астрономических наблюдений за движением Солнца, Луны и звезд. Предположительно карьер являлся центром отправления неизвестного древнего культа. Находки подтвердили гипотезу, в соответствии с которой отсутствие крыши и разрушения в молельне-обсерватории были результатом намеренного вандализма христианских монахов. Археологи уже откопали восьмидесятитонную плиту, лежавшую рядом со скалой. Эта плита прежде была боковой стеной молельни. Ученые из Аненербе считают, что плитой монахи специально закрыли проход в подземелья, скрытые под курганом.
Предания о магических скалах уже давно попали в поле зрения нацистов. Новая страница в полномасштабных исследованиях началась сейчас, после того, как Гитлер пообещал, что весь земной шар будет принадлежать немецкому народу, единственному полноправному наследнику древних германцев.
При раскопках были найдены остатки статуи дракона. Примечательно, что голова, хвост и две лапы с тремя длинными когтями были специально отбиты и закопаны отдельно друг от друга в четырех удаленных местах карьера. Места символических захоронений были ориентированы на четыре стороны света. Археологи считают, что эти увечья были нанесены дракону все теми же обрушившими плиту монахами. Остатки каменного дракона были увезены под охраной вооруженных до зубов эсэсовцев в специальное хранилище Аненербе.
Кстати, до настоящего времени трехпалые рептилии не дожили, хотя, как сказал один из археологов, ему попадались останки трехпалых ископаемых ящеров. Значит, они были, но очень-очень давно, эдак с двадцать миллионов лет назад.
В относительно мягкой горной породе природа сотворила множество пещер и проходов. Обитатели этих мест только расширяли их и придавали нужную форму, приспосабливая под свои нужды. Назначение одних пещер не вызывало сомнений – это были древние молельни и кельи. Для каких целей использовались другие – загадка: там были и ступени, ведущие в никуда, и загадочные платформы с непонятными символами, и высеченная в скале пустая гробница, по размерам подходящая великану, и просверленные в скалах мелкие и большие отверстия, длину которых не удавалось даже измерить. Самое современное горное оборудование не позволяло делать в скалах ничего похожего.
Наиболее примечательное место – молельня, высеченная высоко в отвесной скалистой стене. Попасть туда нелегко: добраться до нее можно лишь по выбитым в камне ступеням и шаткому деревянному мостику. Крыши у молельни нет, а на ее восточной стороне находится куполообразная ниша с алтарем в форме колонны. Таких элементов в этом сочетании нет ни в одном из привычных стилей церковной архитектуры. Схожие элементы можно найти во внутреннем оформлении египетских пирамид, но сходство довольно спорное. Непосредственно над алтарем расположено круглое окно, напоминающее иллюминатор в обрамлении высеченных неизвестных чудовищ – полулюдей, полуживотных с непонятными предметами в лапах-руках. Исследователи определили, что окно направлено одновременно на точку летнего стояния солнца и самую северную точку восхода луны – две самые важные астрономические координаты, отмеченные в аналогичных сооружениях таинственно и внезапно исчезнувших индейцев майя…
Скорее всего, молельня была построена так высоко над землей для того, чтобы удобнее было наблюдать за звездным небом или для отправления неизвестных ритуалов. Жрецы опасались нападения с земли, поэтому и залезли так высоко. Точнее сказать нельзя. Не у кого спросить, хе-хе. А специалисты из «Наследия предков» только и умеют напускать тень на плетень. Еще можно добавить, что карьер лежит на той же широте, что и Стоунхендж.
Весьма далекий от археологии Эрик Гримм попал в эту компанию после того, как опубликовал в одном научном журнале монографию «Германские основы заблуждений в судебных процессах над ведьмами». Трудом архивариуса заинтересовался отдел тайных наук Аненербе. Выдержки из монографии легли на стол Гиммлера. Рейхсфюрера чрезвычайно заинтересовало нечто, о чем упоминал доктор Гримм в своем трактате.
Поскольку архивариус основывал свои выводы исключительно на сведениях, почерпнутых в старинных манускриптах, архивариусу было приказано заниматься изучением средневековых процессов над колдуньями, охватывая период вплоть до XVIII века. Он обязан был искать в книгах, свитках и любых иных письменных источниках описания методов дознания и пыток. В помощь ему выделили двух исполнительных молодых ученых с военной выправкой.
Поначалу испуганный архивариус ошибочно предположил, что эсэсовцы хотят пополнить свой арсенал методов воздействия на внешних и внутренних врагов рейха, и чуть не поплатился жизнью за попытку отказаться.
На самом деле программа, в которую был вовлечен пожилой архивариус, имела большое значение для высшего руководства СС. В Аненербе эта программа получила условное название «Колдовская картотека Гиммлера».
Необычная картотека состояла первоначально из нескольких десятков дел, в которых были описаны преследования и деяния ведьм не только в Германии, но даже в Индии и в Мексике. В каждом деле было тридцать семь граф, в которые доктор и его подручные заносили все сведения, которые удалось узнать о колдунье: имя, место рождения, основания для преследования, цвет волос, глаз, особые привычки.
К удивлению почтенного доктора, постоянно ожидавшего начальственного гнева и обвинений в шарлатанстве и псевдонаучной деятельности, штат его помощников расширился до двух десятков. Доктору выделили небольшой неприметный особняк на одной из тихих окраин Вены. Предыдущий хозяин – еврей-ювелир вместе с семьей и прислугой убыл ночью в неизвестном направлении, а все его имущество было национализировано в пользу государства.
Эрик Гримм, вместо позора и обструкции, удостоился личной аудиенции у Генриха Гиммлера. Оробевший доктор, судорожно вцепившись в подлокотники неудобного деревянного стула, в течение часа прослушал монолог основателя и предводителя Черного корпуса. Впавший в священный ступор архивариус уяснил, что в глазах Гиммлера преследование колдуний было очевидным преступлением, в котором повинна в первую очередь католическая церковь. В охоте на ведьм он видел своего рода геноцид германского духа. Особенно врезалась в память сакраментальная фраза: «Я вижу, как судебные процессы зажигали костры, на которых обратились в пепел бесчисленные тысячи женщин и девушек нашего народа».
Во время общения с ученым Гиммлер несколько раз повторил, что в результате этих вопиющих преследований Германия потеряла сотни тысяч наиболее ценных женщин. Гиммлер видел в колдуньях, ведьмах и чародейках носительниц истинной немецкой народной культуры, с которой церковь и необразованные людишки веками вели неустанную борьбу. Имена, попавшие в картотеку, по словам рейхсфюрера СС, должны быть начертаны на кровавом знамени национал-социалистического движения.
– Он так и сказал: на кровавом знамени, – еле слышно повторил доктор.
Особый интерес Гиммлера к ведьмам был, возможно, обусловлен и тем, что 4 апреля 1629 года была казнена ведьма Маргарет Гимблер, числившаяся в его родословном древе. Она была сожжена на костре в этом самом каменном карьере, где сейчас велись раскопки. Основная мысль рейхсфюрера сводилась к тому, что преследования ведьм были начаты этрусками, которых он относил к азиатам, а стало быть, этруски, как и христианство, были порождением восточного мира, конец которого не за горами. На прощание Гиммлер энергично пожал доктору Гримму руку и сообщил, что его группа официально входит в отдел тайных наук Аненербе, но напрямую подчиняется Имперской Службе Безопасности. Также Гиммлер посоветовал не откладывать написание фундаментального труда на тему, скажем, «Фигура ведьмы и черная месса в немецких сказках», так сказать, фамилия обязывает, доктор Гримм, все честные немцы ждут, доктор Гримм! Архивариус пятился к двери, сопровождаемый энергичными жестами рейхсфюрера, задом открыл дверь и смог перевести дух только в коридоре, держа в руках объемистые папки, на которые его новый начальник так и не удосужился взглянуть, поглощенный своей речью. Ученый уяснил для себя одно: выхода у него нет, придется пополнять картотеку…
Рассказ старого архивариуса был прерван на самом интересном месте, и собеседники вернулись к действительности – в офицерскую столовую под прочной брезентовой крышей.
– Вы позволите к вам присоединиться? – Рядом с их столиком стоял молодой человек с цепким взглядом. Он держал в руках поднос с набором дежурных блюд офицерской столовой.
Свободных столиков в палатке столовой уже хватало, но отказ был бы неуместен и вызвал бы ненужные подозрения. Ученый сделал приглашающий жест рукой. Молодой человек кивком головы поблагодарил и аккуратно присел, отодвинув стул. Он сразу уткнулся в свою тарелку и больше не произнес ни слова.
Виктор с доктором еще немного поболтали, вспоминая Пассау и тихие вечера в доме Нерингов. На прощание Гримм пригласил Виктора заходить к нему в палатку запросто, без предупреждения, и они расстались.
На территории полевого лагеря палатки старших офицеров и ученых стояли особняком и охранялись особо тщательно. В конце дня, после тщательной проверки состояния техники и оружия в первом взводе, Виктор вспомнил о приглашении доктора Гримма и направился к палатке, на которую ему указал архивариус после обеда. Дорогу капитану немедленно преградил могучий человек в штатском, стоявший до этого неподалеку, прислонившись плечом к дереву. Он вежливо поинтересовался:
– Чем могу помочь, господин капитан?
– Мне нужен Эрик Гримм, – холодно ответил Виктор. Став офицером, он общался с вот такими шпиками свысока, презирая их всей своей армейской душой.
– По долгу службы или просто так? – Незнакомец не собирался уступать капитану дорогу. Его назойливые вопросы и бесцеремонность начинали раздражать. Короткий разговор начинал напоминать допрос.
– А вам какая разница? – вспылил танкист.
– Есть определенная разница! Господин доктор очень занят. Оч-чень… – Детина издевался уже откровенно. Наконец он вытащил из кармана металлический гестаповский жетон на цепочке и сунул его танкисту под нос. – Надеюсь, вопрос исчерпан, господин капитан?
– Разумеется! – бодро ответил Виктор и, развернувшись на сто восемьдесят градусов, пошел обратно. Оставалось только мысленно чертыхаться, внешне оставаясь невозмутимым и насвистывая марш второго танкового корпуса. Задираться с гестаповцем – себе дороже.
– Вот так, теперь намного лучше, – раздалось за спиной. Гестаповская свинья иронизировала вслух, досадуя, что не удалось поиздеваться над выскочкой – танкистом с Рыцарским крестом.
Больше с университетским другом отца Неринг не встречался. Вероятно, служебные дела позвали старика в дорогу… В Испанию или Африку. Там тоже с ведьмами особенно не церемонились, впрочем, как и везде. Об одном не упоминал добрый наивный Эрик Гримм – об имущественном интересе или неразделенном ложе. Именно эти два мотива и отправляли женщин на костер. Какие там идеи, какая там чистота помыслов, какое колдовство!
Служба шла своим чередом. В один из обычных, неприметных дней Виктор вместе с техником роты отправились на внешнее кольцо охраны встречать горючее. Согласно требованиям безопасности, они должны были встретить цистерну, заправить технику и сопроводить бензовоз обратно, за внешнее кольцо. Из большого мира к карьеру вела проселочная дорога. В самом узком месте между холмами дорога была перегорожена куском железнодорожного рельса с тяжелым противовесом. В полосатой будке возле мощного шлагбаума скучал часовой. Неподалеку, в тени деревьев, расположился десяток автоматчиков. Два мотоцикла с пулеметами, установленными на колясках, были заботливо прикрыты ветками: кому хочется патрулировать опостылевший район верхом на раскаленной сковородке?
В ожидании горючего офицеры стали свидетелями странного разговора. Из соседней деревни, расположенной за границей внешнего оцепления, пришла небольшая делегация во главе со старостой и священником. Деревенский глава для солидности нацепил на шею внушительного вида сверкающую цепь, со звеньями в палец толщиной – символ его положения и власти. По тому, как легко он ее нес, можно было сделать вывод, что она не из золота, а из металла попроще, намного более легкого и дешевого, может быть, даже из крашеного дерева. Немцы – народ бережливый, а символ – он и есть символ.
Часовой наотрез отказался пропустить делегацию в лагерь и вызвал дежурного офицера. К селянам лениво подошел офицер в щегольски изогнутой фуражке. Староста чинно представился и передал слово сельскому священнику.
Священник в черной сутане, перебирая в руках четки, несколько монотонно и пространно, но очень доходчиво изложил цель визита.
Курган в карьере, который раскапывали археологи, местные жители называли Могилой. Обычай требует, чтобы могила была расположена в направлении восток-запад, так чтобы покойник лежал ногами к востоку и головой к западу. Известно, что зов на Страшный суд придет с востока, и для мертвеца будет лучше, если в утро Воскресения он сможет встать на ноги лицом к восходящему солнцу. Старинное немецкое название восточного ветра – «ветер ног покойника». Выкопать могилу в направлении север—юг было очень нехорошо – и означало либо недостаток уважения, либо прямое недоброжелательство по отношению к покойнику, которому предстоит в ней лежать. На некоторых сельских погостах встречаются такие могилы, и там лежат чужаки, самоубийцы, а порой даже еретики, колдуны и ведьмы, якшавшиеся с нечистью. Господину офицеру не стоит над этим смеяться.
Ступать на могилу или ходить по ней, а уж тем более тревожить, как это делают археологи, – плохая примета. Это неуважение не только к тому, кто лежит в ней, но и ко всем лежащим поблизости. Раскапывать могилу всегда считалось плохим предзнаменованием. Ее раскрытая пасть ждет новой пищи, и скоро может приключиться не одна смерть. Разрушать, а тем более грабить могилы было себе дороже. Разбуженные до Страшного суда мертвецы начинают бродить, сея смерть и ужас. Господа офицеры могут смеяться сколько угодно, но с того самого момента, когда в карьере появились люди, в деревне стали происходить очень странные события. Стога опрокидывались и рассыпались по земле веером, снопы переносились с одного поля на другое. Тенор-колокол на церковной колокольне звонил в полночь сам по себе. Животные исчезали из запертых загонов и обнаружены бывали в самых неподходящих местах – на чердаках, в подвалах и даже в местном храме. Коровы начали телиться прежде срока, куры перестали нестись. Случился необъяснимый падеж тридцати овец и двух лошадей в хозяйстве старосты. Напрашивается предположение, что все это было результатом действий некоего злоумышленника, но такового не только не обнаружили, но и никого не заподозрили. Кто в силах забросить быка на чердак, да так, что никто не услышал ни единого звука? Не-е-ет, господа, человеку такое не под силу. Вот потому жители деревни склонны считать источником всех бед раскопки Могилы. Кто или что в Могиле похоронено – они не знают, да лучше и не гадать. Священник со старостой просят господ военных от имени всей общины, чтобы Могила была восстановлена как можно быстрее. Тогда и неприятности прекратятся.
Под конец эсэсовец перестал смеяться и со всей серьезностью ответил, что от имени командования и от себя лично предупреждает: если колокол еще раз зазвонит сам по себе, то падеж скота перекинется на скотов-паникеров из местного населения. И падеж среди паникеров начнется с местного старосты и священника. Если не прекратятся беспочвенные слухи, тенор-колокол уже будет звонить по господину сельскому старосте и остальным суеверным придуркам. Он это торжественно обещает всей сельской общине, и не просто обещает, а торжественно клянется здоровьем всех павших овец старосты и лошадей в придачу.
С этими словами он развернул за плечи спиной к себе старосту и сильным тычком в спину направил в сторону деревни. За старостой двинулись остальные. Последним шел священник, бормоча себе под нос молитву. Офицер же громко предупредил солдат, чтобы местных идиотов не подпускали к объекту на выстрел, и отправился в штабную палатку.
Дождавшись заправщика с топливом, Виктор с техником уехали в расположение танковой роты. Разговор, невольным свидетелем которого он стал, не шел из головы и неприятно тревожил. Неринг вырос среди книг, он прочел все, что было в огромной домашней библиотеке, а также все новое, что попадалось в библиотеках по местам службы и учебы. Теперь в его сознании вихрем проносились отрывки трубадурских бредней, сцены из мрачных баварских сказок, почему-то страшный Вий из русской книжки, зачитанной до дыр в «Каме», норвежский бог Один, суровый небесный викинг, и пылающее готической лентой слово «Грааль». Рассказ старого архивариуса, ныне – ведущего сотрудника отдела тайных наук, обстановка строгой тайны вокруг странного котлована, теперь вот этот староста с сельским капелланом – все это возбудило мозг Неринга до крайности, и он поймал себя на мысли, что в служебное время думает совершенно не о своих должностных обязанностях, причем остановиться не может. Еще несколько недель назад, сражаясь с французами, капитан чувствовал себя уверенно, надежно и на своем месте. Теперь же он был на грани нервного срыва и мог угодить под трибунал, а что еще хуже – под свой собственный суд чести. Нужно было срочно что-то предпринять, и Виктор вспомнил совет Людвига Риттера фон Радльмайера, начальника учебного центра «Кама».
Отпуск на четверо суток блестящему служаке Нерингу был выписан без звука – и уже через три часа Виктор, передав полномочия обер-лейтенанту Отто фон Барнхельму, отправился в Майнц на попутной машине связистов.
Виктор снял номер в уютной центральной гостинице «Манцерхоф» и, повалявшись полчаса на ослепительных простынях, отправился вниз, по Кайзерштрассе. В уютном ресторане «Первая звезда» он заказал себе водки, выпил залпом большой фужер и немедленно огляделся. Выбрал самую красивую и чистенькую белокурую девочку – ее звали, без сомнения, Эльзой, а как же еще! – усадил ее рядом и продолжил методично напиваться. Это была одна из главных заповедей фон Радльмайера – женщину выбирать на трезвую голову, после первой рюмки, когда душа уже открыта волшебству, а разум еще бодрствует. Иначе рискуете проснуться и испугаться, господа, да-с.
Виктор для верности выпил несколько фужеров залпом, по-русски, расплатился и отправился с Эльзой в номер. В девочке он не ошибся – несмотря на свою внешнюю хрупкость и изнеженность, она, не дрогнув и не запросив пощады, выдержала почти трехдневный марафон в постели спортивного танкиста. От Эльзы пахло медом и яблоками, и кожа ее светилась изнутри.
Еду и выпивку обслуга приносила в номер. Неринг часто принимал ванну, и Эльза, напевая, забиралась к нему и с удовольствием покрывала капитана душистой пеной, отмывая его всякий раз до чистого скрипа. Виктор читал на память стихи, а знал он их бездну и еще немножко, и после пушистых полотенец они снова оказывались на крепкой, устойчивой к любым проделкам и выходкам кровати темного дерева.
К исходу четвертых суток свежий и выбритый Неринг простился с Эльзой, просиявшей на прощание очаровательной белозубой улыбкой, и уже вечером внимательно слушал подробный отчет своего заместителя фон Барнхельма. Дурное настроение улетучилось, хаотические отрывки страшных сказок и мрачные предчувствия больше не беспокоили Виктора. В воздухе просто пахло яблоками и медом. Подполковник Людвиг Риттер фон Радльмайер, казавшийся девять лет назад таким пожилым и бесконечно мудрым, не подвел своего лучшего курсанта.
– Главное – не прозевать момент и вовремя напиться. Напиться жутко, по-русски, до беспамятства. Но! – подполковник поднимал указательный палец и выдерживал эффектную, значительную паузу. – Воскреснуть из беспамятства нужно в объятиях красотки. Иначе – не поможет. Так-то, господа будущие бронетанкисты, так-то…
Работы в котловане кипели, причем люди СС все чаще упоминали в разговорах 22 июня, день летнего солнцестояния. Они заметно нервничали, постоянно совещаясь с учеными, и Виктор сделал вывод, что 22 июня прибудет высочайшая комиссия. Ну, что же, у танкистов – образцовый порядок. Добро пожаловать. Остальными вопросами после отдыха в Майнце танкист не интересовался принципиально. Голова командира должна быть занята заботой о своем подразделении. Точка.
21 июня появилась бригада геодезистов с линейками и оптическими приборами, с утра до вечера они перемещались по уступам карьера и кургану, делая бесчисленные замеры и занося данные в журналы. Свет в палатках археологов горел всю короткую ночь.
22 июня 1940 года Виктор Неринг завершал утренний обход позиций своей роты и уже на территории полевого лагеря увидел группу незнакомцев. За время раскопок постоянные участники успели присмотреться друг к другу и знали друг друга, по меньшей мере, в лицо. Этих Неринг точно видел впервые. Смуглолицые, маленькие люди с длинными окладистыми бородами, одетые в новую, еще коробом стоящую зеленую пехотную форму. На голове у каждого был накручен высокий тюрбан из светло-голубой легкой ткани. Обувь для каменоломни, да и вообще для полевых условий не подходила совершенно: вместо сапог или высоких башмаков – сандалии на деревянной подошве. Экзотическую группу сопровождали археологи и руководители раскопок из СС.
В полдень, перед обедом, капитан Неринг отправился к своему танку. Он хотел проверить машину для небольших гонок с экипажем фон Барнхельма, предполагая провести их вечером у внутренней границы оцепления. Монотонная служба не способствует поднятию боевого духа, скорее наоборот, расслабляет, и ничто так не способствует поддержанию здорового настроения, как состязания. Неринг решил провести чемпионат роты по скоростному вождению, выставляя на гонку по два танка в день. Два танка в сутки он имел право снять с дежурства без ущерба для службы и уже договорился с СС о времени и маршруте гонок. Все детали были согласованы с охраной и руководителем лагеря, взявшимся организовать призовой фонд. Тон соревнованию – и это решено с заместителем – зададут капитан Неринг и обер-лейтенант фон Барнхельм со своими экипажами.
Виктор был неприятно удивлен, застав подчиненных наполовину высунувшимися из люков, вместо того чтобы сидеть под защитой грозной брони. Рыжий водитель Гюнтер вообще стоял на башне, поверх маскировочной сети. Виктор уже набрал было в грудь воздуха, собираясь пропесочить танкистов за злостное нарушение дисциплины во время несения караульной службы, как слуха его коснулись звуки поистине странные и завораживающие: со стороны карьера доносились монотонные удары и заунывное пение.
У подножия разрытого археологами кургана стояли встреченные им смуглые люди в голубых тюрбанах. Раскачиваясь из стороны в сторону, они пели на незнакомом языке, а один из них бил ладонью в бубен, обтянутый упругой кожей.
– Господин капитан, что они собираются делать? – негромко спросил его Гюнтер. При появлении Неринга водителя словно сдуло с башни, и пройдоха обращался к господину капитану, стоя перед ним по стойке смирно, преданно сверля командира голубыми честными глазами.
– Понятия не имею. – Виктор смотрел на курган в бинокль, услужливо поданный заряжающим Мюллером. Пение под незамысловатое сопровождение завораживало.
От группы поющих отделился один из голубых тюрбанов. Он неторопливо и очень тщательно нарисовал возле кургана большой круг белым порошком, бережно высыпая его из узкого, длинного мешочка. Закончив, присоединился к поющим. От группы немедленно отделился второй тюрбан. Он – уже кроваво-красным порошком – изобразил на земле, рядом с кругом, загадочные знаки, тоже используя длинный, тускло поблескивающий мешок, похожий на толстенькую змею.
С высоты карьера рисунок одновременно напоминал и глаз с вертикальным зрачком, и солнце, разделенное надвое. Время от времени тюрбаны устраивали перерывы в пении, возобновляя его уже с большей громкостью. Монотонный ритм участился, превратившись в ровный гул.
– Да, картина, – снова подал голос неугомонный Гюнтер.
– Закрыть люки, – приказал капитан. – По местам!
Ветер возник внезапно и подул Виктору прямо в лицо, осторожно пошевеливая волосы, выбившиеся из-под фуражки. Несмотря на теплый летний день, ветер был холодный и сырой. Внизу, у раскопа, взметнулись маленькие пылевые вихри. Полетели сухие прошлогодние листья. Ветер зарождался в самой середине карьера, в раскопанном кургане, и дул во все стороны одновременно; сверху это было видно отчетливо: пылевые вихри разбегались от центра к краям карьера.
Люди в тюрбанах стояли по-прежнему внизу, лицом к ветру, чуть наклонившись навстречу порывам, усиливавшимся с каждой секундой. Они подняли вверх руки и качались, словно подчиняясь неслышному для остальных ритму.
Ветер все усиливался. Неринг быстрым движением поймал готовую сорваться с головы фуражку и опустил ремешок с околыша на подбородок, затянув потуже. Деревья окрест уже трещали под напором стихии. С неестественной скоростью над карьером и окружающей местностью появились черные грозовые облака и затянули небо темным пологом. В тучах сверкали короткие молнии. Внизу, в карьере, бушевал настоящий ураган. Над головой Неринга пролетали ветви толщиной в руку и куски грунта. В сотне метров от танка бесшумно вспыхнула молния, расщепив до корней вековую сосну. Капитан нырнул под маскировочную сеть и постучал в люк рукояткой «люггера». Люк открылся, и Неринг ящерицей юркнул в башню.
В командирскую оптику видно было не все, но Неринг видел, как сосну, расщепленную молнией, с корнями вырвало из земли и унесло прочь. Из карьера раздался грохот. Виктор навел резкость танкового перископа на верхушку кургана и увидел, как оттуда хлынуло зеленое свечение, а затем в центре белого круга коротко вспыхнул желтый огонь. Тень, явившаяся из этого огня, была абсурдна и нелепа. Неринг крепко зажмурился и снова открыл глаза. Тень не исчезала. Ее очертания становились все плотнее, превращаясь в огромного дракона, заключенного в круг из рассыпанного тюрбанами белого порошка. Он рвался наружу, но не мог вырваться за пределы круга, и земля дрожала от биения чудища. Озираясь, дракон крутил головой и бил хвостом. Из-за частокола зубов то и дело выскакивал длинный раздвоенный язык. Виктор механически подумал, что белый круг из порошка и кровавые знаки давно должны были быть развеяны ураганом, а люди в тюрбанах – размазаны в кровавую кашу об уступы карьера, но нет, глаза противоречили рассудку: белый круг сиял все ярче, а на каждом кровавом значке стояло по человеку в тюрбане. Они протягивали руки к дракону, то ли сдерживая его ярость, то ли воодушевляя вырваться из круга.
Связи с остальными экипажами не было – эфир хрипел, свистел и завывал на разные лады. По броне барабанили мелкие камни.
– Неринг, огонь! Огонь, Неринг! – радиостанция взвыла и умерла.
– Гюнтер, заводи! – Виктор пытался поймать в прицел хотя бы белый круг, но танк шевелился от порывов стихии, как картонная коробка с кирпичом внутри, и круг плясал в прицеле.
– Гюнтер, назад! Быстро! Полный газ!
Танк содрогнулся и легко помчался прочь от карьера, подгоняемый ураганом. Прекратив сопротивляться воздушному напору, машина приобрела устойчивость, и Неринг вновь ощутил полную власть над прицелом.
– Бронебойным – огонь! – Неринг хорошо видел, как снаряд скользнул по невидимой преграде и ушел вниз, под лапы дракона. Полыхнул фонтанчик взрыва, еще через мгновение их вспыхнуло не меньше дюжины. Молодцы танкисты! Лишенные связи, они выбрали верную цель и поддержали командира, поняв, что первый снаряд был послан именно им. Всех к награде! Всех! А эти, в тюрбанах?
Чудовищная вспышка света была ответом на стрельбу танкистов. Взрывная волна поддела танк Неринга спереди и перевернула башней вниз. Последнее, что запомнил Виктор, – ощущение полета. Мелькнула мысль: «Где шлем? Фуражка не спасет, нет».
Навалилась чернота – пустая, беззвучная. В первый момент, пока чернота не поглотила все чувства, было жутко, затем сам страх сменился пустотой и мраком.
«…обязуюсь сообщить обо всем, что вспомню или узнаю, незамедлительно.
Подписано собственноручно 23 января 1941 года
Виктор Неринг, майор танковых войск».
Следователь Мозер сообщил, что закрыл дело, и вежливо простился, пожелав герою скорейшего и полного выздоровления.
Неринг откинулся на высокой подушке. Следователь сильно утомил Виктора своими расспросами, а главное, своими нелепыми ответами на уточняющие вопросы Виктора.
«Да. Если бы на голове был шлем, я бы теперь уже воевал. Кости срослись быстро, а зрение не возвращается, – сердито думал майор. – Во время перевязок ни черта не вижу. Ладно. Еще посмотрим. Значит, говорите, взрыв рудничного газа? Фантомы и галлюцинации – результат отравления ядовитыми испарениями котлована! Взрыв в котловане – результат стрельбы из танковых орудий. Драконы и голубые тюрбаны – бред отравленного сознания. И вот за эту слабость рассудка лично рейхсфюрер вот в этой палате вручил мне майорские погоны и дубовые листья к Рыцарскому кресту? Ну да, господа, да. А знаете что, я поверю вам, господа. И превратившийся в стекло базальт на склонах карьера, и оплавленные, будто восковые фигурки, танки на склонах, и полет моего „Т-III“ на три сотни метров через сосновый бор – все это газ… „Газ! Газ! Газ!“
Виктор начал стучать кулаком по спинке кровати, ярясь от боли, причиняемой руке ударами, и оттого нанося удары все сильнее и сильнее. Он уже не слышал, как в палату впорхнули сестры, как доктор велел держать его руки и ноги, совсем не чувствовал проткнувшей руку иглы и струящегося из шприца покоя и облегчения. Уже засыпая, он вдруг ощутил отчетливый запах свежих яблок и меда, вздрогнул и провалился в блаженство.
– Нуте-с, господин майор, нуте-с, – пожилой военный врач с удовольствием разглядывал зрачки Неринга, крепко и бережно сжимая ладонями голову и чуть поворачивая ее то влево, то вправо. – Блестяще, господин офицер, просто блестяще. Полная ремиссия, могу вас поздравить, вы – редкий экземпляр. Теперь – в отпуск. Куда пожелаете, на месяц. Вот. Сейчас вы получите документы, деньги. Ваша одежда готова. Эльза! Эльза! Проводи господина майора!
Сзади раздались легкие шаги, и Неринг ощутил всем телом, каждой его клеточкой сладчайший аромат лета, наполнивший кабинет главного окулиста военного окружного госпиталя города Майнц.
23 марта 1941 года резная дубовая дверь гостиницы «Манцерхоф» открылась и впустила одну из самых великолепных пар, виденных портье за четверть века службы. Стройный светловолосый майор вермахта с Рыцарским крестом в обрамлении дубовых листьев и нагрудным штурмовым танковым знаком из чистого серебра на левой стороне груди придерживал под локоть медицинскую сестру – тоненькую, грациозную, с прозрачной нежной кожей и невероятно сильную: в правой руке она держала тяжелый офицерский чемодан из лакированной кожи. При этом девушка непринужденно улыбалась и легким наклоном головы поправляла сбившийся на лицо золотистый локон. Левая рука майора висела у груди на черной перевязи, и он часто шевелил кистью, как будто убеждаясь, что она на месте и пальцы послушны хозяину. Счастливая парочка спросила двадцатый номер и получила его без проблем – там только что закончили уборку, и весь второй этаж был свободен.
Читать бесплатно другие книги:
