Любовь к электричеству: Повесть о Леониде Красине Аксенов Василий

– Хорош? – спросил Горизонтов, когда шаги блондина затихли в глубине зала. – А знаете, кто таков? Драгунский офицеришка, сын попа из Рязани, герой Кровавого воскресенья… – Горизонтов обвел глазами присутствующих, оценивая эффект, вызванный его словами.

– Вечно вы придумаете что-нибудь несусветное, Виктор, – сказала Лиза, посмотрев на Горизонтова чуть-чуть из-за плеча.

Таня же смотрела на него, простодушно открыв рот, как дети смотрят на фокусника.

Горизонтов пружинистой походкой прошелся по залу, потом, подпрыгнув, уселся на подоконнике.

– Я его джиу-джитсой взял, – откровенно бахвалясь, заговорил он. – Я вам рассказывал, господа, как в Нагасаки Кимура учил меня японской борьбе джиу-джитсу? Ребром ладони я могу убить человека. Если хотите, можете потрогать ребро моей ладони. Кто хочет? Лиза, хотите попробовать? Николай, ты? Илья? Павел? Ну потрогайте, чего вам стоит! Танюша, ты не хочешь? Ну иди сюда, потрогай! Каково? Сталь? То-то… Короче говоря, в тот день, во второй уже половине, на Крюковом канале я заметил одинокого драгуна. Вот, думаю, этого я и возьму. Пошел за ним следом, прятался в подворотнях. Впереди казаки разгромили трактир, в котором пытались скрыться рабочие. Побили десятка полтора народу, напихали в карманы водки и ускакали. Возле этого трактира я и взял Митеньку Петунина двумя приемами джиу-джитсу. Взял и приволок на свой чердак, на Фонтанку…

– Да зачем он тебе нужен был? – спросил Павел Берг.

– Сам не знаю, – простодушно ответил Горизонтов. – Должно быть, просто любопытно. Ночью этот тип бредил, метался в жару… дикий антисемитский бред… жиды, оказывается, к его колыбельке с ножами подбираются, и к царевичу, и к маменьке, но он их всех порубит, всех изничтожит! Утром истерика – бьется лбом в пол, погубил, говорит, тысячу душ православных. Убей, кричит, меня, выброси из окна. Ого, думаю, страсть какая, и возникла у меня идея. Начал я его агитировать в революционно-марксистском духе. Что бы вы думали, через неделю монархист-антисемит с поповской кашей в голове превратился в самого ярого революционера!

– Это, по-твоему, он революционные мысли здесь высказывал?! – запальчиво крикнул Павел. – Спасибо тебе за такого революционера!

– Сейчас у него временное увлечение анархизмом, – хмыкнул Горизонтов. – В наших «Чебышах» чего только не наслушаешься. Во всяком случае, из армии дезертировал, отдался революции…

– Такие личности только компрометируют революцию! – крикнул вдруг из угла Илья Лихарев. – А тебе, Горизонтов, самому до марксизма, как до Луны, далеко!

– Ты думаешь? – искренне удивился Горизонтов.

– Извольте, Виктор, не приглашать сюда больше эту персону! – ломким голосом сказала Лиза.

Все напустились на Горизонтова, и он растерялся, отмахивался огромной ладонью, бормотал:

– Да что вы все на меня, он мой верный Санчо… не более того…

Виктор Горизонтов был огромным красавцем, как бы увеличенной копией красавца нормального. Было ему чуть-чуть за двадцать, но последний год его жизни по насыщенности стоил доброго десятка лет.

Виктора можно было в полном смысле слова назвать «кухаркиным сыном», ибо и впрямь был он сыном почтенной тамбовской кухарки и выслужившегося до офицерского чина флотского фельдшера. Папа Горизонтова пытался определить сына в морской кадетский корпус, но безуспешно, впрочем, если бы он знал, что ждет Витюшу на морском поприще, то вряд ли бы так старался.

В конце концов Виктор попал на флот и служил на броненосце «Петропавловск» электриком, когда этот огромный корабль взорвался вблизи Порт-Артура. Выудила Горизонтова из воды японская миноноска, выудила и с удовольствием взяла в плен.

Месяца три Виктор провел в порту Нагасаки, где, изнывая от безделья, учил японский язык и занимался джиу-джитсой с начальником лагеря военнопленных Кимурой.

Затем это ему надоело, и однажды ночью, оставив Кимуре безграмотную, но трогательную записку, начертанную иероглифами, Горизонтов переплыл залив и влез на борт американской промысловой шхуны. На шхуне не спали, а, напротив, дрались. Русский гигант не стоял в стороне и хорошо зарекомендовал себя в глазах капитана.

Шхуна с Горизонтовым на борту пересекла океан и некоторое время очень удачно браконьерствовала возле канадских берегов. Получив приличное количество долларов, Витя очень хорошо отдохнул в Ванкувере и без гроша к кармане нанялся матросом на английский пароход, идущий рейсом до Гонконга.

В Гонконге с ним стали происходить всевозможные события. То ли он был ограблен, то ли проигрался в рулетку, он и сам толком не знал. Короче говоря, остался опять без денег и почти без одежды, работал грузчиком на чайном складе, изображал дракона в китайском цирке, был даже вышибалой в одном аристократическом заведении. Еле-еле выбрался Горизонтов из этого удивительного города и после ряда дополнительных приключений добрался до Европы.

В Европе была уже осень, мокрые листья летели вдоль аллей, и здесь на одном из уютных европейских перекрестков Горизонтов столкнулся с другом детства Павлом Бергом, что, разумеется, несказанно поразило их обоих.

Им было лет по тринадцати, когда они впервые встретились на Южном берегу Крыма. В Гурзуфской бухте, на берегу которой стояла дача Бергов, довольно часто швартовалась странноватая грязная барка с греко-татарским экипажем. На барке этой, перевозившей вдоль черноморского побережья никому не ведомые товары, служил юнгой Витя Горизонтов, зарабатывал свои первые трудовые копейки и закалял характер.

Дружба их началась, как водится, с драки. Вдумчивый и тихий барчук Павлуша однажды предавался размышлениям, лежа на плоском камне довольно далеко от берега, когда из моря вдруг вынырнула пучеглазая голова, которая заявила, что «этот остров принадлежит ему и только ему, а если незнакомец предъявляет на него свои права, то он готов сразиться, доннерветтер, и так далее!». Битва была короткой. Когда Павел очнулся, он увидел рядом с собой на берегу огромного мальчика, смолившего вонючую самокрутку.

Никакой особенной любви к угнетенному человечеству родители Павлу не прививали. Трудно сказать, под каким влиянием, но мальчик с ранних лет испытывал какое-то смутное чувство вины перед «простыми» людьми, ему хотелось поближе сойтись с кем-нибудь из этих странных неимущих людей, узнать, как они живут в том огромном мире, голубой край которого открывался с террасы гурзуфской дачи.

Новый приятель вел себя в кругу Бергов очень естественно и свободно. За чаем он съел целую корзинку пирожных и рассказал ужасающую историю о своем последнем путешествии в Батум. После этого он переворотил всю берговскую библиотеку и уехал на свою барку, нагруженный Жюлем Верном, Купером, Майн-Ридом и двумя томами Брокгауза и Ефрона. Энциклопедический этот словарь, к слову сказать, стал любимым чтением Горизонтова на всю жизнь.

Виктор поразил воображение Павла своим невероятным умением плавать, силой, лихостью, но главное – какой-то первозданной уверенностью в своих поступках, которая, возможно, сродни уверенности дельфина, рассекающего водную среду.

Несколько лет спустя Павел, уже передовой студент, решил испытать на Горизонтове силу марксистской литературы. Витя глотал книгу за книгой, а потом прибежал как-то ночью к Бергу и торжественно заявил ему, что он свое образование окончил, все понял, все сошлось и теперь он марксист.

Потом началась война, и они расстались надолго. На «Петропавловске» Горизонтов вел довольно искусную агитацию среди гальванеров, электриков и минеров. Деятельность эта прервалась взрывом броненосца.

Встреча на европейском перекрестке была необычайно бурной. Виктор потянул Павла в облюбованный им трактир и обрушил на его голову водопад немыслимых историй, но вместо ожидаемого восторга встретил строгий взгляд, молчание, постукивание пальцами по столу.

Павел впервые выполнял за границей партийное задание по транспортировке литературы, он был очень горд своей миссией, весь поглощен конспирацией, но все-таки не удержался и осторожно напомнил другу, что тот вовсе не представитель международной морской шантрапы, а, напротив, человек политически грамотный, который мог бы стать борцом за счастье трудового народа.

Виктор с жаром закричал, что именно такая у него сейчас цель, именно борцом за счастье, иначе он давно обратился бы в первую русскую миссию и вернулся на флот. Берг тогда посоветовал ему прекратить шляние по кабачкам, продолжить самообразование и ждать.

Прошло, однако, немало времени, прежде чем эмигранты допустили бравого моряка в свою среду. Вначале через третьи руки он получал пустяковые задания и, всем на удивление, выполнял их не куражась, деловито и быстро. Доверие к Горизонтову пришло после того, как он самостоятельно выследил и разоблачил агента русской заграничной агентуры.

В Россию Горизонтов вернулся под чужим именем и попал как раз к событиям 9 января, во время которых «взял в плен» Митю Петунина. Пленением этим, а особенно обращением монархиста в революционную веру Горизонтов очень гордился и теперь даже слегка растерялся от неожиданного «афронта».

Между тем, пока мы рассказывали историю этого юноши, в доме Бергов появлялись все новые и новые лица. Прошли через зал, неловко поклонились и исчезли три молодых химика. Юноши эти были не без странностей, настоящие затворники: все бы им сидеть в своих подвалах и мудрить над ретортами и колбами.

Павел Берг при виде химиков очень повеселел и подмигнул Горизонтову. Виктор тоже мигнул ему – понял, что прощен. Николай досадливо передернул плечами. Он прекрасно знал, что в подвале у них как раз под этой гостиной целый склад взрывчатки, но обстоятельство это почему-то не слишком его радовало. Девочки же не обратили на химиков никакого внимания. Они теперь приставали к Горизонтову, чтобы тот прошелся на руках.

Горизонтов не заставил себя долго упрашивать и как раз отправился на руках по лестнице на антресоли, когда вошел, растирая красное с морозца лицо, Николай Евгеньевич Буренин. Потом явились двое рабочих мебельной берговской фабрики и проследовали в библиотеку.

– Николай Евгеньевич, может быть, вы нам немного поиграете? – робко попросила Танюша.

Буренин тут же сел к роялю и начал играть.

– Рахманинов, – еле слышно прошептала Таня и сжала кулачки на коленях.

При первых же звуках фортепьяно в зале появилась и неслышно прошла вдоль стены стройная девушка в темном платье – Надя Сретенская, курсистка и кроме того связная Боевой технической группы.

Горизонтов, прикрыв лицо ладонью, вроде бы погружаясь в музыку, меж тем внимательно рассматривал Сретенскую, ее волосы, лицо, фигуру. Сретенская строго смотрела прямо перед собой и только однажды быстро исподлобья взглянула на Павла. Павел же смотрел на люстру, казалось, он был поглощен музыкой, но все же почувствовал взгляд Сретенской и улыбнулся ей не глядя, с рассеянной нежностью. Николай не слушал Буренина, а во все глаза, с детским почти восторгом глядел на Надю. Лиза смотрела в окно на черные контуры деревьев и лишь изредка взглядывала через плечо на Горизонтова. Илья направился было к Лизе, чтобы сесть рядом, но, перехватив ее взгляд, резко повернулся и отошел к камину.

Итак, воспользуемся музыкальной паузой и для полной ясности посвятим читателя в маленькие личные тайны присутствующих.

Надя любила Павла. Павел любил только Революцию, но знал, что Надя любит его, и это ему было приятно. Брат его Николай был влюблен в Надю и почти не скрывал этого. Виктору Горизонтову нравилась Надя, а может быть, и Лиза, он никак не мог понять, какая из девиц покрасивее. Лиза думала только о Горизонтове, то есть была в него почти влюблена. Ее в свою очередь тайно и мучительно любил Илья Лихарев. И только Танюша не имела еще постоянного предмета обожания. Ей все очень нравились, и всех она побаивалась – как бы не раскрыл кто-нибудь тайных ее мыслей, хотя мыслей таких у нее и не было никогда, а было лишь их предчувствие. Очень ее смущал роковой поэт Бальмонт.

Вот такой, довольно романтической, была атмосфера в доме Бергов.

Буренин, кончив играть и поклонившись барышням, отозвал в сторону Павла.

– Павел Иванович, мне нужно с вами переговорить строго конфиденциально.

Они отошли в дальний угол гостиной и встали возле мохнатой субтропической пальмы.

– Сегодня вас видел Никитич, – сказал Буренин.

– Как?! – вскричал Павел. – Не может быть!

– Он был на концерте и наблюдал вас со стороны. – Буренин огляделся. – Очень уж у вас дом настежь, Павел Иванович. Пожалуй, шпик проскочит, так и его к чаю пригласят.

Буренин изложил Бергу слова Красина о необходимости строжайшей конспирации.

– Да-да, понимаю… – бормотал Павел. – Никитич совершенно прав. Я часто забываюсь, ору, как идиот…

– Вы должны понять, что надвигаются очень важные, решительные события, – тихо сказал Буренин.

– Это правда?

– Да. Должно быть, в скором времени состоится третий съезд. Что происходит в стране, вы сами видите.

– Николай Евгеньевич, сегодня вы впервые говорите со мной от имени самого Никитича, – сказал Берг. – Я понимаю, что это уже новая фаза доверия. Я обещаю сделать все, что мне прикажут. Скажите, я когда-нибудь увижу его самого?

– Возможно, – коротко ответил Буренин.

На этом они расстались.

Между тем молодежь отправилась гулять. Горизонтов рассказывал о быте московского «Латинского квартала», где он поселился, приехав из Петербурга, о знаменитой «Чебышевской крепости», где некогда гнездилась еще нечаевская «Народная расправа», о каракозовском «Аде». Он так ярко живописал буйных нынешних обитателей этих студенческих трущоб, что даже воплощенная строгость – Надя Сретенская начала улыбаться, а этого он как раз и добивался.

Снегопад давно уже прекратился, и небо очистилось. Полная и чистая луна стояла в небе, улица была расчерчена тенями деревьев.

Возле Арбатской площади толпился народ, скрипели полозья пролеток, кричали извозчики.

– И вот Тихарь говорит Помидорскому, – надрывался Горизонтов, – «завтра обо всем будет доложено декану». А Помидорский ему в ответ: «А сейчас я тебя выброшу из окна!»

Хохот компании был прерван вдруг визгливым голосом сзади:

– Изменники! Крамольники! Перевешать бы вас всех! Смуту сеете!

Горизонтов резко повернулся…

Невероятный инцидент

…В начале февраля в Москве солидная дама в ротонде, встретив группу студентов и гимназистов, обратилась к ним с грозным обличением.

– Изменники! – взвизгивала дама. – Крамольники! Перевешать бы вас всех!

Один из студентов, возмутившись таким тоном и особенно ввиду начавшейся собираться толпы, резко заявил свой протест.

…Дама обиделась, толкнула протестанта в грудь и, поскользнувшись, упала и… оказалась мужчиной в подобающем этому полу костюме под платьем и ротондой.

«Патриота-переодевателя» тут же наградили тумаками, но никто не решился составить соответствующий протокол, чтобы хоть выяснить: агент это, провокатор, сумасшедший или своеобразный патриот?

«Биржевые ведомости».

Виктор Горизонтов был довольно уже известен на Бронных улицах под именем Англичанин Вася. Изображал он здесь из себя несусветного чудака, путешественника, этнографа, англомана и поклонника восточных религий. Физическая сила, бокс и джиу-джитсу, а также общительный нрав и фантастические рассказы принесли Горизонтову среди обитателей улиц значительную популярность. Нравы здесь были вольные, откровенные филеры не решались и носа просунуть в «Чебыши» или в «Ад», а дворники и городовые были настолько терроризированы беспутными студентами, что им и в голову не приходило проверить, настоящее имя носит Василий Агеев, он же Англичанин Вася, или поддельное, настоящий у него «пачпорт» или липа. Здесь можно было подозревать буквально каждого, так что для спокойствия лучше было никого не подозревать и втирать очки начальству.

Однако Горизонтов был осторожен. После убийства великого князя на Бронных улицах вполне могли появиться новые шпики. Нельзя недооценивать охранку. Не все же там такие дубы, как старый пес Ферапонтыч Луев. Наверняка они сейчас идут на всяческие ухищрения и засылают провокаторов, может быть, даже замаскированных искусно под революционеров или богему.

Вот, например, навстречу движется чучело гороховое в продранном цилиндре, клетчатом пледе на плечах, в пенсне – вид прямо монмартрский, а вдруг шпик? Э, да это знакомый, один из новых духовных вождей Мити Петунина, теоретик анархизма Эмиль Добриан.

– Вечер добрый, мсье Добриан, – приветствовал его Виктор.

– Здравствуй, красивый человек-зверь, – вялым голосом ответствовал погруженный в себя мэтр и прошествовал мимо. Шел, разумеется, в буржуазный дом – пугать гостей и ужинать.

Через несколько шагов Горизонтов повстречал добрую фею Большой Бронной тетку Авдотью, хозяйку переполненной совершенно уже нищими парнями квартиры.

– Бонжур, Евдокия Васильевна, – поклонился Горизонтов.

– Бонжур и вам, Василий Батькович, – пропела Авдотья, угостила молодца теплым еще калачом и осмотрела его всего с сожалением. – И здоровый-то, и румяный, в деревню бы тебе, Васюша, к молоку, в хорошее хозяйство, а ты все здесь маешься. Аль леварюцию ждешь?

Простившись с теткой Авдотьей, Горизонтов сделал еще несколько шагов и перемахнул через гнутую-перегнутую чугунную решетку во двор своего дома. Можно было, поднатужившись, пройти еще шагов двадцать до так называемого «парадного» входа, но не было бы тогда сладости пролета над чугунными пиками, и потому Англичанин Вася предпочитал этот путь.

Сразу за решеткой цепкий глаз Горизонтова заметил следы, уходящие в глубь двора, к заброшенному кирпичному амбару. Виктор нагнулся и посветил. Так и есть – следы были желтыми. Мелинит!

«Ох, эсеры-сволочи! Ну что делают!» – покачал головой Горизонтов и двинулся по следам, затаптывая их, забрасывая свежим снегом.

В амбарчик можно было попасть через полуподвальную дверь. Виктор бухнул в нее сапогом. Внутри что-то упало.

– Кто? – спросил тихий голос.

– Свои! – крикнул Виктор и сразу услышал характерный звук взводимых револьверных затворов.

– Не дурите, не дурите! – сказал он. – Не знаю я ваших паролей, а дело срочное.

– Англичанин Вася, – сказали в амбаре, и дверь приотворилась.

Бледные лица освещала слабая керосиновая лампа. На длинном дощатом столе валялись мотки бикфордова шнура, стояли банки с глицерином и кислотой. Готовая продукция скромной горкой была уложена в углу, на рогожке.

– Эх, эсеры-эсеры, – укоризненно проговорил Горизонтов, – черти вы полосатые…

– В чем дело? – выступил вперед мосластый, кадыкастый, носастый Юрий Юшков по прозвищу Личарда. – Мы вам, кажется, не мешаем? Идите своей дорогой.

– Посмотрите себе под ноги, господин Юшков, – сказал Горизонтов и показал на пол, покрытый рассыпанным и растоптанным мелинитом. – Чем желтый след по снегу протаптывать, лучше уж вывеску на улице повесить. «Бомбовая мастерская Личарда и К. Принимаются заказы. Цены снижены».

– Фу, черт! Англичанин прав! – заволновались эсеры.

Горизонтов покинул помещение и, очень довольный собой, воображая со стороны, с эсеровской стороны, свое эффектное и полезное появление, снова пересек двор и по шаткой деревянной лестнице поднялся в скрипучую дырявую комнатушку, которую он делил со своим «пленником» Митей Петуниным.

В комнате, еле-еле освещенной огарком свечи, сидели на кроватях, на подоконнике и единственном стуле несколько молодых людей, по виду рабочих. Митя Петунин что-то горячо втолковывал одному из них.

– Митька! – гаркнул с порога Горизонтов. Петунин вскочил и вытянулся по швам. Горизонтов вывел его на лестницу.

– Опозорил меня сегодня у Бергов, драгунская шкура, – усмехаясь, сказал он. Какую-то необъяснимую слабость питал он к этому странному поповичу с его вывихнутыми мозгами. – Ты где это анархистских идеек поднабрался?

Митя лихорадочно запыхтел папиросой.

– Раза два или три ходил в «Ад», Виктор Николаевич, в общество «Солнце и мы». Увлекся.

– В общем, эту муть из головы выброси, – приказал Горизонтов. – У нас своя теория есть, и притом научная.

– Литературки не хватает, – сказал Митя. – Забросили вы меня, Виктор Николаевич, и вот результат – теоретически отстал я.

– Ладно, Митяй, литературы я тебе добавлю. Пошли. Вздувай-ка лампу! Начнем.

…Горизонтов положил на стол тяжелый предмет, завернутый в тряпку, оглядел присутствующих и тихим, серьезным голосом заговорил:

– Товарищи! Революционные события нарастают по всей стране. Социал-демократия в самое ближайшее время должна выработать свою тактику. Сейчас большинство комитетов стоит за точку зрения товарища Ленина о созыве Третьего съезда. Скоро ЦК будет решать этот вопрос. Пока что нам переданы указания об организации сил самообороны на предприятиях и в учебных заведениях. Возможны стычки с полицией и черной сотней. Это указание идет от Никитича. Так что сегодня мы с вами будем не книжки читать, а заниматься кое-чем посущественней.

Он улыбнулся широко и с веселым коварством, развернул тряпицу, и все увидели черный револьвер с длинной гнутой рукояткой.

– Кто знаком с этой штукой? – спросил Горизонтов. – Кроме Петунина, конечно. – Он погрозил кулаком в угол, где съежился Митя. Никто не ответил. Рабочие, как завороженные, смотрели на оружие.

– Револьвер системы «Смит и Вессон», – сказал Горизонтов.

– Это, конечно, не «кольт», который у меня был в Ванкувере, но все же…

Глухая февральская ночь 1905 года. Тревога, бессонница…

– Почему ты не спишь, Леонид?

– Теперь уже бесполезно спать. Я выезжаю поездом в 6.15. Завтра утром заседание ЦК…

– Знаешь, мне что-то тревожно. Сегодня на улице полковник Владимирский так посмотрел на меня! Он подозревает…

– Бог с ним, с Владимирским, и всеми местными жандармами. Мне кажется, Люба, что мы не заживемся в Орехове.

– Тебе кажется, или?..

– Я почти уверен. Ты должна быть готовой ко всему. Что-то близится очень серьезное…

– У меня тоже такое чувство. Должно быть, скоро грянет революция…

– Да-да-да, в этом уже нет сомнений, идет девятый вал. Но поверишь ли, Люба, меня порой охватывает оторопь, я спрашиваю себя каждую минуту – готов ли? А тебе не страшно за девочек, за себя?..

– Конечно, страшно, но… но ведь это то, о чем мы мечтали в юности как о несбыточном торжестве.

В тишине слышались лишь вой ветра да далекие гудки маневрового паровоза.

– Теперь прощайте, машины, генераторы, батареи. Скоро мне придется иметь дело с электричеством другого рода.

– Знаешь, Леонид, когда ты занят своими машинами, мне становится покойно и прекрасно и, представь, немного горько: ну, вот и все, думаю я. Когда ты уезжаешь по другим своим делам, мне страшно, тревожно и радостно, как в юности… как будто мы еще там, над Волгой, на откосе…

Она села на кровати и завернулась в одеяло. Блестели только огромные глаза, в полумраке она казалась совсем девочкой, той, из Нижнего Новгорода…

Кремовый ночничок с просвечивающим купидоном, халат с кистями… Он отогнул тяжелую штору. Внизу под слабым фонарем по брусчатке мела поземка.

…Зубатов безусловно одаренный человек, но чего ждать от господина Лопухина, нынешнего директора департамента полиции? Зубатов – зубы, это неплохо… Лопухин – лопух, это постыдно… Лопух и зубы – очень прямолинейно, здесь нужен человек с фамилией типа Ехно-Егерн… Ехно-Егерн – как прекрасно и непонятно… Ехно – отвлекающий, теплый, слегка пахучий, но на мягких лапах, и – Егерн! – удар по темени…

Голова сидящего за огромным столом подполковника Егерна упала на грудь, и тут же подполковник подскочил, встряхнулся – фу, черт, засыпаю уже на ходу… как старик… Выбрался из-за стола и пружинисто зашагал по полутемному очень большому кабинету, всунул в глазницу монокль, взглянул в окно на застывшие в морозной ночи подстриженные липы…

«Но граф Витте, умница, как мог он позволить эту бездарную живодерню? Неужели он не понимал, что это только приблизит революцию?..»

В дверях вырос дежурный офицер. В руках у него был большой сверток.

– Разрешите доложить, господин подполковник, за вами прибыли. Здесь партикулярное платье…

– Вы чего смеетесь, Игнатьев?

– Смешное сообщение набираю, господин метранпаж!

– Покажите!

– Извольте!

«Вчера около часу дня провалился Египетский мост через Фонтанку при переходе через него эскадрона лейб-гвардии конногренадерского полка. Есть пострадавшие».

– Что же тут смешного, Игнатьев?

– Очень смешно, господин метранпаж.

– Ровно ничего тут смешного нет, господин Игнатьев. Сообщение, наоборот, скорее печальное. Провалился мост, люди и лошади были испуганы, есть травмы…

– Все понимаю, господин метранпаж. Тут плакать надо, а мне смешно.

– Вы в церковь ходите, Игнатьев?

– Нет, господин метранпаж, я дома молюсь.

Пожимая плечами, метранпаж «Биржевых ведомостей» отошел от наборщика. Бессмысленный этот разговор застрял за воротником, словно волосы после стрижки. Ротационные машины в подвале стучали среди ночи, как копыта кавалерийского эскадрона. Чушь какая-то!

– Нам, Павел, встречаться больше не нужно… – проговорила Надя.

– Но почему, Надя? Почему? – Павел приподнялся на локте. – Почему мы не можем любить друг друга? Жениться, конечно, сейчас глупо, но почему…

– Как жаден ты до жизни, Павел, – глухо сказала Надя.

– Ну конечно! Почему же нет?

– Потому что чем-то надо жертвовать.

– Ты знаешь, что я готов пожертвовать всем и пожертвую, когда будет нужно.

– Даже мной?

– Даже тобой. Ты знаешь…

– И я тоже, милый мой…

– Я знаю, Надя…

– Ну, вот и расстанемся…

– Зачем же сейчас нам расставаться?

Она рассмеялась.

– Все-таки немецкий здравый смысл где-то в закоулке мозга притаился у тебя, майн либер Пауль. – Она вдруг оборвала смех и сказала неожиданно: – Ты знаешь, что твой брат любит меня?

– Коля? Что за вздор!

Надя усмехнулась.

– Вот он ради меня пожертвует всем на свете, он одержим любовью…

– Ты меня удивила, – довольно спокойно сказал Павел. – Но я ведь не виноват, что ты полюбила меня, а не его…

Она смотрела на пушистые ветви елей, сверху облитые лунным светом.

Городовой Ферапонтыч, словно лошадь, обладал способностью спать стоя. Больше того, он любил спать стоя. Любил войти с мороза в фатеру и, не снимая шинелки, при шашке, нагане и свистке, тут же посередь комнаты заснуть.

Супруга знала эту его особенность и хоть перед соседями стыдилась, но уважала.

Вот и в эту ночь Ферапонтыч посвистывал носом, стоя посередь низкой горницы уже чуть не второй час. Обледенелость стаяла, и под Ферапонтычем натекло. Видел он самый настоящий ужжастный сон, отгадки которому ни у какой гадалки, ни даже в соннике сестриц Фурьевых не найдешь.

Кучерявый скубент, похожий на того, чугунного, с Тверского бульвара, сымал с него портупей. Сымаешь так сымай, а бонбу в карман мне не суй, там у меня стакана два тыквенных семечек еще осталось. И щакотки я не переношу, все это знают в околотке, включая супругу Серафиму Лукиничну, в девичестве Прыскину, статс-даму свиты ея величества флигель-горнист. Сымает, все сымает с меня, благородный и уважаемый скубент. Усе уже снял с меня, пузо волосатое аж до колен отвисло, а он все бонбу мне в карман – под кожу, что ли? – сует, и зачем? Конечно, они ученые, им видней, а только ежели шарахнет – куды ж мне грыжу-то мою девать?

Супруга Серафима Лукинична, в девичестве Прыскина, с привычным страхом и уважением смотрела на свистящую, охающую, булькающую статую мужа.

– Танюшка, ты опять босиком шлепаешь? Опять секретничать?

– Лиза, сознайся, ты влюблена в Горизонтова! Верно?

– Как тебе не стыдно, Татьяна, говорить о таких легкомысленных вещах в такой ответственный момент!

– Я знаю-знаю, я все вижу! Вижу, как ты на него смотришь. Ты так на него смотришь из-за плеча, что у меня мурашки по спине пробегают.

– Танька!

– Конечно, Витька – такой красавец… а в тебя Илюша влюблен!

– Вот это уже ближе к истине…

– А Надя любит Павла, а Коля любит Надю, – быстро пробормотала Таня. Она сидела у Лизы в ногах, коленки ее были обтянуты ночной рубашкой.

– А ты? – Лиза быстро схватила сестру за пятку. – А ты кого любишь, козленок?

Таня вдруг ответила серьезно и с полной готовностью:

– Я люблю Николая Евгеньевича Буренина.

Лиза изумленно вскрикнула, села в постели и уставилась на Таню. Та вдруг уронила голову в колени, всхлипнула.

– …и Рахманинова. А еще молодого поэта Блока.

Старшая сестра рассмеялась.

…Ночи этой не было конца…

Унылая набережная Обводного канала была пустынна, когда Ехно-Егерн в закрытой коляске подъехал к дверям дешевых «меблирашек», где в третьем этаже угол одного окна был слабо освещен зеленым.

Брезгливо морща губы, перепрыгивая через замерзшие кучки нечистот, подполковник, в статском платье похожий на клерка из Сити, вошел в дом, быстро взбежал по лестнице, прошагал по длинному коридору, где из-за дверей слышались храп, стоны, скрип пружин и другие неприятные для уха звуки, распахнул без стука дверь девятнадцатого нумера.

Всякий раз, когда Ехно-Егерн видел эти глаза, ему становилось не по себе. Так и сейчас, столкнувшись со взглядом сидящего за столом черного человека средних лет, подполковник про себя чертыхнулся – чем-то ужасным всегда пахли, именно пахли эти глаза, даже не адом, чем-то похуже.

Не поднимаясь из-за стола, человек указал Ехно-Егерну на ненадежный по виду стул.

– Здравствуйте, Евно Фишелевич, – вежливо сказал подполковник, чуть скрипнув зубами.

– Вы опоздали на одиннадцать минут, Александр Стефанович, – тусклым механическим голосом заговорил Азеф. – Время наше весьма ограничено. Давайте сразу возьмем быка за рога. Думаю, что вас интересуют подробности последнего акта. Вы, конечно, догадываетесь, что остановить его я был не в состоянии…

– Да и незачем было его останавливать, – усмехнулся Ехно-Егерн и быстро заглянул в глаза Азефу, да так глубоко, что теперь уже тот вздрогнул. Все, все знает про него этот узколицый, умный, как бес, молодчик, жандармская шкура. Знает, что не за собачьи жалкие рубли служит он, Азеф, один из руководителей боевой организации эсеров, охранному отделению, а служит для того, чтобы оставаться этим руководителем, повелевать людьми, отчаянными смельчаками, двигать разрушительные силы. Знает жандарм и то, как оправдывает себя Азеф, как доказывает он себе, что он один умнее всей охранки, что не он у нее, а она у него на поводу. И с какой откровенностью, с каким цинизмом заявляет этот жандарм, что ему может быть даже на руку убийство великого князя и что дело совсем не в этом.

– Евно Фишелевич, сегодня я, собственно говоря, попросту выполняю поручение полковника Караева, – мягко, как с больным, говорил Ехно-Егерн.

Новая струйка ненависти передернула лицо Азефа: «Сами, значит, не снисходите, крутите, виляете, дубину Караева все подсовываете».

– Но попутно, Евно Фишелевич, хотел вам задать один вопрос. Есть ли у вас связи с руководством эсдеков, особенно с большевиками? Вроде бы должны быть – ведь боевое братство, а? Нас интересуют лица, носящие клички Борис, Клэр, Винтер, Коняга, Никитич, Глебов, Лошадь… Записывайте, пожалуйста, Евно Фишелевич… Может, чего услышите…

– Третий раз мы встречаемся, и третий раз вы меня спрашиваете об эсдеках, – хмуро, отводя в сторону глаза, сказал Азеф. – Похоже, что эта партия интересует вас больше всего…

Он поднял глаза и уставился в блеклые голубые зенки Ехно-Егерна. Тот невольно потянулся в кармашек за моноклем, но сдержался. Некоторое время они смотрели друг на друга не отрываясь, потом с рычаньем вскочили, начали ломать друг другу руки, брызгать слюной, пытаясь добраться до горла… Продолжалось это не более нескольких секунд, к обоюдному счастью. Третий раз они встречались, и третий раз у обоих одновременно вспыхивал неукротимый позыв к убийству, который быстро исчезал.

Через минуту они уже мирно сидели друг против друга, и подполковник передавал провокатору конверт с «собачьими рублями».

– Там как раз и письмо вам от Караева. А насчет большевиков не обижайтесь. Нет у нас в их среде человека такого ценного, как вы…

Низкий женский голос с некоторой натугой вылетал из трубы заводного граммофона продукции «Юлий Генрих Циммерман». Николая Берга выводил из себя этот томный умирающий голос, он так и видел перед собой некую даму в теле, раскинувшуюся на софе. Николай отвлекся от разговора, смотрел на проклятый граммофон, стоящий на стойке буфета. Хозяин ночной чайной, видимо, очень гордился своей музыкальной машиной и без конца ее заводил.

«Таким образом, – назойливо думалось Николаю, – изобретение человеческого гения в руках идиотов превращается в орудие пытки».

Усилием воли он заставлял себя отворачиваться от граммофона и взглядывал на собеседника, Илью Лихарева, юношу круглолицего, аккуратно причесанного, с умными спокойными глазами. Николай вертелся на своем стуле, глотал лихорадочно пиво, затягивался папиросой, бросал ее, а Илья сидел совершенно вольно, закинув ногу на ногу, скрестив руки на стопке книг, затянутой ремешком, и пива почти не пил.

– Значит, и вы, Илюша, мечтаете об оружии?

– Я рабочий, Николай Иванович…

– Илья!